Текст книги "Девичьи сны (сборник)"

– Разрешите вас пригласить?

Глава десятая
Баку. Ноябрь 1989 года

Я стояла в толпе у края фонтана и смотрела, как Самсон раздирал пасть льву. День был летний, солнце золотило мощные руки и икры Самсона, а лев рычал… или мне показалось это?.. Может, балует кто-то из толпы, подражая рычанию зверя? Я поглядела на ту сторону фонтана и вдруг увидела Ваню Мачихина. Он стоял там в своем мятом пиджачке среди женских цветастых платьев и, не мигая, смотрел на меня. Я замахала Ванечке, закричала и побежала к нему, а как добежишь, если он на другой стороне… а лев уже не рычал, а выл в могучих руках Самсона… Я бежала, бежала…

И проснулась. Сердце испуганно колотилось. За темным окном завывал норд.

Странно, что я, коренная бакинка, за целую-то жизнь не сумела привыкнуть к господствующему на Апшероне ветру. С детства не люблю норд, несущий в город тучи песка с нагорья. От него не было спасения даже за плотно закрытыми окнами – он ложился на мебель, на крашеный пол налетом мельчайшей пыли, – эти серые треугольники у каждого окна запомнились с детства.

Теперь на дворе ноябрь, пыли нет, но воет и свистит норд с не меньшей яростью, чем в давние годы. Ломится в окна, окропляя их потоками воды. Беспокойно мне от его волчьего завывания.

Мы пьем чай в кухне. За окном вой, дождь и темень. Мы едим творог моего изготовления, и Сережа рассказывает о своем сне.

– Давно не снились, полгода, наверно. А сегодня опять – здрасьте! – Он прикладывает ладонь к груди. – Здесь болит, когда появляются эти бабы. Почему они меня мучают?

О своем сне я помалкиваю. Ваня Мачихин – моя давняя боль. Сергею ни к чему знать о нем. И вообще – что толку говорить о снах…

Володя Аваков – вот кто придает снам серьезное значение. У него вообще интерес ко всему потустороннему. У нас в подкорке, говорит он, дремлет целый мир, не управляемый сознанием. Она-то, подкорка, и «выдает» сны с неожиданным содержанием. Это может быть все что угодно, записанное в генетической памяти человека, вплоть до зова, как он выразился, мохнатых предков. По словам Володи, возвратные сны могут в причудливой форме отражать переломное событие в жизни человека. Тут важно: видит ли человек в таком сне самого себя.

Но Сергей не видит. Значит… а кто, собственно, может объяснить, что это значит?

– Сережа, – говорю, – сегодня дети собираются куда-то в гости, они около четырех завезут к нам Олежку.

– Ну что ж. – Он допивает чай и, по старой своей привычке, переворачивает чашку кверху дном.

– Очень тебя прошу: не встречай их с надутой физиономией.

– Уж какая есть…

– Улыбнись им, Сережа. Что-нибудь шутливое скажи, ты ведь умеешь.

– Не до шуток, Юля, когда люди собираются уехать из родной страны.

– Да они не решили еще!

– Это по-твоему. Выдаешь желаемое за действительное.

– Ну не окончательно же еще! Мы должны их удержать, Сережа.

– Конечно. Но… Нина упряма до невозможности. На Павлика давит его родня.

К сожалению, это верно. У Павлика полно родственников, огромный клан инженеров, нефтяников – переплетения старинных бакинских семей, смешанные браки, – теперь все они засобирались уезжать – это мы знаем не только от Павлика, но и от его родителей, с которыми перезваниваемся.

– Я не представляю, как мы будем жить без Олежки. Это… это просто безумие…

– Это предательство.

– Ах, да перестань, Сережа, со своими громкими словами…

– Предательство, – повторяет он непререкаемо. – Иначе не назовешь. В стране трудное время, перестройка, нужна каждая пара крепких рук – как же можно? В нашей молодости тоже было трудное время, но мы не бежали. Мы понимали свой долг.

– Теперешнее трудное время совсем не похоже на то, что мы пережили. Тогда строили социализм, а теперь разрушаем.

– Ничего подобного! Речь идет не о разрушении, а об улучшении. Об устранении деформаций, которые…

– Знаю, знаю. А вот объясни, что такое приватизация? Разве это не передача в частную собственность? Разве это не капитализм?

– Нет! Командные высоты в экономике все равно останутся у государства. Никакого капитализма не может быть. Не может быть, – повторяет он, как заклинание.

Я уношу грязную посуду в мойку. Кран горячей воды издает жалкое шипение. С водой у нас плохо, особенно на верхних этажах.

– Все-таки странно, – говорю, ополаскивая чашки холодной водой, – жили при зрелом социализме, а теперь оказывается, что он не только не зрелый, но и вообще какой-то не тот. А что делается в соцстранах? Всюду демонстрации, прогоняют коммунистов, какие-то новые партии пришли к власти… В Чехословакии опять появился Дубчек… Как это понимать?..

– Так и понимай, – хмуро говорит Сергей, поднимаясь из-за кухонного стола и запуская в рот зубочистку. – Изменилась обстановка.

– Когда в шестьдесят восьмом наши ввели туда танки, ты говорил, что это вынужденная мера. Иначе Чехословакию захватила бы ФРГ. Помнишь?

– Что ты хочешь от меня, Юля?

– Ладно, ладно. Не раздражайся.

– Обстановка изменилась, вот и все.

Дескать, не приставай с глупыми вопросами. Партия и правительство знают, что делают. А ты знай свое место на кухне и не лезь не в свое дело. Я и стараюсь не думать обо всем этом – полно собственных забот. Но что поделаешь, если по телевидению, по радио – со всех сторон – только и слышишь: перестройка, реформы, Нагорный Карабах, новое мышление, события в Восточной Европе, ГДР хочет объединиться с ФРГ… Скоро опять откроется съезд, опять, как прошлым летом, будем сидеть перед ящиком, слушать неслыханные речи. Право, временами на меня накатывает что-то такое, хочется пробиться к государственному микрофону и выкричаться. О, я бы крикнула на всю страну, на весь мир. Я бы задала жару этим чертовым говорунам. Совершенствование социализма? – крикнула бы я. Да надоело, братцы, понимаете, надоело! Дайте людям пожить спокойно! Без вечных этих лозунгов, тезисов, базисов. Завезите в магазины мясо и геркулес! – вот что крикнула бы я.

Да, вот так. Недаром когда-то моя прабабка убежала с гусаром. Иногда я чувствую, как бунтует в жилах прабабкина кровь…

Сергей уходит в свою комнату – маленькую комнату, именуемую кабинетом. Опять будет что-то писать. Он ведь лектор. Обожает обкладываться газетами и крупным почерком писать-сочинять-начинять цитатами новую лекцию о международном положении.

А я, чтобы успокоить расходившиеся – от завываний норда? от неприятного разговора за чаем? – нервы, сажусь в большой комнате в кресло и принимаюсь вязать пуловер для Олежки. Вьется под спицами, свивается в петельки голубая нитка – ах, если б этой нитью накрепко привязать к себе маленького моего паршивца, мариниста сопливого, погибель мою…

А норд свистит и воет за окнами.

Около четырех во мне начинает нарастать тревога. Она поднимается, поднимается, как вода в графине под краном. Как изжога. Ну, изжогу понять можно: она, конечно, от съеденных за обедом рыбных котлет. Уж я постаралась сдобрить хек, пропущенный через мясорубку, зеленым луком, морковью. Но все равно, невкусная мороженая рыба остается невкусной мороженой рыбой.

А вот тревога отчего?

Ну, сказали, что приедут к четырем. Ну, четверть пятого. Ну, полпятого. Троллейбус номер восемь ходит неаккуратно, вечно переполнен, ничего нет проще опоздать, когда связываешься с восьмеркой. В конце концов смешно торчать у окна, заливаемого водой, дребезжащего под ударами ветра…

В начале шестого нервный двойной звонок, так всегда звонит Нина – ну наконец-то! Спешу в переднюю.

– Почему так по…

Вопрос замирает на губах. Господи, что случилось?

– Баба, – кидается ко мне Олежка, – папа подрался! – не то с испугом, не то с восторгом сообщает он.

А Нина – с порога в крик:

– Представляешь, нас обокрали! Сволочи! Павлик видел, хотел задержать, его ударили! Такие скоты! А в милиции! Смотрят вот так! – Она презрительно сузила глаза. – Как будто не нас, а мы обокрали! Ах, сволочи! Ну помоги же!

Это – Павлику. Он молча ставит в угол мокрый черный зонт, стягивает с Нининых ног мокрые сапоги, вешает ее пальто, потом, задрав бороду, разматывает с шеи длинное кашне. Его узкое лицо бледнее обычного.

А Нина и Олежка, перебивая друг друга, тараторят, проходят ко мне в комнату, и я пытаюсь угомонить их, чтоб рассказали по порядку, что же произошло, и тут входит Сергей, сутулясь и заранее напустив на себя обиженный вид (плотно сжатые губы скобкой кверху), который все чаще замечаю на его постаревшем лице.

– Что еще случилось? – спрашивает он.

– Да-да, здравствуй, – говорит Нина. – Павлик! – Она бежит в ванную, и оттуда доносится ее крик: – Мама, иди сюда!

Мои дети, не иначе, хотят меня уморить. Только теперь, войдя в ванную, я вижу, что у Павлика, разглядывающего свое лицо в зеркале, губа разбита в кровь. Дождь на улице смыл ее, но теперь губа опять кровоточит, и заметно, как в уголке между усами и бородой наливается синевой гематома.

– Да ничего… ничего страшного… – бормочет Павлик, промывая водой губу. – Перестань кричать…

А Нина – вот с такими глазищами, с растопыренными пальцами у пылающего лица – драматическим шепотом:

– Есть у тебя что-нибудь? Ну не знаю, свинцовая примочка?

– Да нет никакой примочки, – отвечаю. – Надо просто холодное. Сейчас, подожди минутку.

Такая маленькая круглая грелка есть у нас. Только где? На антресолях, что ли? Встаю на табурет, роюсь в старых сумках, пыльных тряпках.

– Юля, сейчас же слезь! Что ты ищешь?

– Подожди, Сережа… Куда она задевалась… Ты же не найдешь… Вот она!

С помощью Сергея слезаю с табурета, сердце колотится, колотится, – с нашими деточками не соскучишься, сумасшедший дом какой-то! Набираю в грелку, пахнущую старой резиной, холодной воды, завинчиваю пробку, даю Павлику:

– Держи у губы. Нужен холод. Только холод.

Наконец все усаживаются, и я прошу рассказать толком, что у них произошло, и Нина возбужденно начинает:

– Мы ехали в троллейбусе, было очень набито! У Азнефти освободилось место, я наклонилась, чтоб Олежку усадить, и тут Павлик увидел…

– Да не так, – прерывает ее Павлик, прижимая грелку к губе. – Со мной рядом женщина стояла, от нее здорово несло духами, вдруг она мне тихо говорит: «Смотрите, в сумку лезет». Я глянул и вижу, парень-азербайджанец, маленький, в такой вот коричневой кепке, – он свободной рукой сделал быстрый круг над головой, – жмется к Нине…

– Терпеть не могу этих троллейбусных прижимальщиков! – бурно прерывает Нина. – Локтем отпихнула его, он мне что-то по-азербайджански, а Павлик схватил его за руку…

– Не что-то, а по матушке он тебя! Скривился, смотрит с ненавистью, я его схватил, ты, говорю, в сумку залез, отдай деньги…

Олежка, сидящий рядом со мной на тахте, вскинулся:

– А он ка-ак даст папе!

– Замолчи! – орет на него Нина. – Не смей вмешиваться, когда взрослые разговаривают!

– Ничего он не дал! – Павлик взмахивает рукой с зажатой грелкой. – Он вырвался и юркнул в толпу, как змея, раз-раз, и не видно его. Я за ним. «Держите, – кричу, – вон он, в коричневой кепке!» А передо мной двое, усатые, тоже в таких кепках: «Зачем кричишь? Давай назад!» Я им: «Пустите! Нас обворовали!» И отталкиваю… Один из них – м-матерно меня… а второй ударил… и тоже… в толпу…

Павлик опускает голову, опять прижимает грелку к губе.

– Господи! – говорю я. – А дальше что? Действительно украли?

– Ну конечно! Сволочи, конверт с деньгами вытащили! Я кричу, визжу: «Помогите! Вор в троллейбусе!» А один, с наглой рожей: «Ты сама воровка!» А Павлик лезет вперед по проходу, тут троллейбус остановился у Баксовета, кто сходит, кто нет, орут: «Где, где вор?» – а мы с Олежкой пробираемся к передней двери, я кричу, чтоб водитель не ехал, надо милицию привести, а вокруг кричат: «Нам ехать надо!.. Да украли же у нее, пусть приведет милицию… Тебе не надо ехать, ты вылезай, жди милицию, а другие ехать хотят… Она сама воровка…» Я совсем остервенилась, кричу: «Воровской троллейбус!» А водитель из кабины вылез, стоит, сигарета в зубах, и говорит: «Езжай свой Тамбов, там хороший тарлебус»…

– Так и не поймали? – спрашиваю.

– Нет! – Олежка подпрыгивает на тахте. – Не поймали!

– Я заметил, – говорит Павлик, не поднимая головы, – когда остановились, я заметил, этот маленький выпрыгнул и смешался с толпой… Там же всегда полно народу, из метро выходят, и подземный переход… Я продрался к двери, выпрыгнул, озираюсь – нигде его не видно. Бросился к переходу, скорей всего, он туда нырнул, – но разве поймаешь… Хотел этого, усатого, задержать, который меня ударил, – но и его след простыл…

А Нина:

– Мы с Олежкой вышли, да не вышли, вытолкали нас, и сразу троллейбус пошел. Ну, что делать? Побежали в милицию, в ближайшее отделение. А там! Сидят, чай пьют, ала-бала, ала-бала, смотрят вот так, как на червяка. – Снова она состроила презрительную мину. – «Свидетели есть?» А какие свидетели? Никто, конечно, и не подумал… Женщина, которая видела, как он в сумку залез, не сошла, конечно. Зачем лишние хлопоты… Ах, сволочи! Ну можно разве тут жить?

У Нины потекли слезы, она лезет в сумку за платочком.

– Сколько у вас украли? – спрашиваю.

– Две тысячи.

– Ско-олько? – переспрашивает Сергей.

– Две тысячи! – с некоторым вызовом повторяет Нина. И Павлику: – Да-да, мы уговорились сделать обмен тихо, без лишних разговоров, но теперь, когда все это накрылось…

– Какой обмен? – Сергей морщит лоб до самой макушки.

– Ну на доллары. Что вы уставились? – говорит наша дочка, видя, как мы с Сергеем ошарашенно хлопаем глазами. – Нас познакомили с человеком, который продает валюту. Мы ехали к нему. Ехали, да не доехали…

– А ты знаешь, что валютные сделки противозаконны?

– Ах, да перестань, папа! Все, кто хотят уехать, стараются хоть немного валюты выменять. Мы же не крадем. Что тут незаконного?

– Незаконна валютная нажива.

– Какая нажива? Сто долларов за две тысячи рублей – это нажива? Вечно ты утрируешь…

– Я не утрирую! – повышает голос Сергей. – Я предупреждаю. Уж если вы не желаете считаться ни с мамиными чувствами, ни с моими убеждениями… с моей жизнью… то, по крайней мере, не выходите за рамки закона. Недопустимы такие сделки за спиной у государства!

Глаза у Сергея сделались оловянные. Я пугаюсь, пугаюсь, когда у него такие глаза…

– Абсолютно недопустимы! Понятно тебе?

Павлик резко поднимается со стула. Грелку бросил на тахту, и Олежка тут же завладевает ею.

– Сергей Егорович, – говорит Павлик. Видно, что ему больно шевелить разбитой губой. – Вот вы всегда радеете за интересы государства. А если государство не хочет защитить интересы своих граждан…

– Что значит – не хочет?

– Ну не может. Вот мы с Ниной вдвоем работаем и еле зарабатываем на жизнь.

– Однако ты нашел две тысячи!

– Сережа, успокойся, – прошу я. – Не кричи.

– Одну тысячу, – говорит Павлик. Худенький, узкоплечий, в бледно-голубой «варенке», он стоит перед моим грозным мужем, как перед прокурором. – Вторую тысячу дали мои родители. Два дипломированных архитектора за десять почти лет с трудом накопили тысячу рублей. Разве это нормально? Разве это зарплата? Надо всячески исхитряться, выходить, как вы говорите, за рамки закона, чтобы обеспечить своей семье сносную жизнь.

– Я никогда не исхитрялся, однако моя жена и дочь не голодали и не ходили в обносках. Я всегда зарабатывал на жизнь честным трудом.

– Ну и что дал вам честный труд? Вы можете купить дачу? Машину? Можете поехать отдохнуть на Багамские острова?

– Мне Багамские острова не нужны! Мы построили справедливое общество, где все равны… Мы защитили страну от германского фашизма…

– За это вам великое спасибо, – серьезно говорит Павлик. – Это действительно подвиг вашего поколения. Но что касается справедливого общества… Это не так, Сергей Егорович. Все равны – это только в газетах, на лозунгах. Никакого равенства нет между мной и, скажем, секретарем горкома… или между вами и директором колхозного рынка…

– К твоему сведению, у нас оплата по труду.

– Нет! Не по труду, а по должности! – Что-то я не узнаю всегда тихого, молчаливого Павлика. – А национальный вопрос? Да будь я самый разгениальный архитектор, как Оскар, например, Нимейер, все равно мне никогда не дадут тут хода, потому что я не азербайджанец.

– Здесь тебя, может, и не назначат директором института, но зато есть гарантированная работа. А там? Думаешь, тебя очень ждут? Да ты будешь там апельсины укладывать!

– Пускай апельсины! Зато я не буду чувствовать себя человеком второго сорта.

– Надо жить на родине! Как бы ни складывалась жизнь. Очень плохо, когда не понимают самые простые…

– А вы возьмите армян! – запальчиво возражает Павлик. – Они живут на родине, они в Азербайджане родились, а им учинили погром в Сумгаите! Их режут, насилуют – как в царские времена. И погромщики остались безнаказанными. Где же ваша справедливость?

– Погромщиков надо наказать! Но не кучка подонков представляет азербайджанский народ.

– Ой, ну хватит! – Нина со страдальческим выражением прижимает пальцы к вискам. – Надоело, надоело, эти вечные споры, ну сколько можно! Справедливое или не справедливое общество, а больше жить здесь я не хочу! И все!

Возникает молчание. Только слышно, как норд упорно ломится в окна.

– Ба-а, – ноет Олежка у меня под рукой, – ба-а, а что такое погром?

Глава одиннадцатая
Баку. 1918 год

Прабабка Юлии Генриховны убежала с гусаром. Может, от нее и пошла в роду этакая взбалмошность. Удивительно, однако, что передавалась она из поколения в поколение именно по женской линии.

Мама Юлии Генриховны происходила из русско-шведской семьи. Вы спросите, откуда вдруг взялись шведы на далеком от Балтики каспийском берегу? Ответ прост: нефть.

Сто с лишним лет назад начался в Баку, точнее, на Апшеронском полуострове, говоря по-современному, нефтяной бум. На нефтеносных апшеронских десятинах возникали акционерные общества. Вокруг неведомых прежде селений Балаханы и Сабунчи бурили скважины, ставили вышки. На восточной окраине Баку задымили заводы. Нефтью пахла эта земля, из добытой нефти, переработанной в керосин, извлекались миллионы, а деньги, как давно замечено, не пахнут.

Тогда же, в семидесятые годы, появился в Баку шведский коммерсант Роберт Нобель и основал компанию «Товарищество нефтяного производства бр. Нобель». Из Петербурга, да и из Стокгольма в Баку приехали служащие компании, инженеры, администраторы. В начале нового века молодой швед инженер Карл Тиборг женился на дочери техника Алексея Степановича Старикова с химического завода Шибаева. От этого брака родилась Надежда Карловна Тиборг – будущая мама Юлии Генриховны.

Ох, Надя, Наденька! Жить бы ей в тепле и довольстве в Вилла Петролеа – поселке, построенном Нобелем для своих служащих (Нобель любил звучные названия), переписывать в альбом стихи Надсона, плакать над душещипательными романами Лидии Чарской да вздыхать украдкой по молодому учителю истории в Мариинской женской гимназии. Да все это и имелось у Наденьки, только ей было мало, мало. Хотелось чего-то еще, что наполнило бы беспокойную душу, – и вот пришло. Жаркое лето семнадцатого года с митингами, красными бантами, непонятной властью – и брат гимназической подруги, вернувшийся из ссылки. Без памяти влюбилась Наденька в недоучку-студента – в его «каторжную» бороду, в пылкие речи о грядущей победе пролетариата над мировой буржуазией.

После октябрьского переворота в Петрограде Бакинский Совет рабочих и солдатских депутатов избрал Исполнительный комитет из большевиков и левых эсеров и объявил себя в Баку единственной властью. Но с властью всегда все не просто. Наряду с Советом распоряжалась в Баку и городская Дума. А еще заявили о себе национальные группы – мусульманская партия Мусават и армянские социал-демократы – дашнаки. Деньги были у Думы, винтовки у Совета, а хлеба в городе, с прекращением подвоза, почти не стало. В январе восемнадцатого бакинская неразбериха еще более обострилась: из Персии стали прибывать части с русско-турецкого фронта, развалившегося после подписания Брест-литовского мира с немцами. Эшелоны демобилизованных, но вооруженных солдат хлынули на Закавказскую железную дорогу. У станции Шамхор, близ Гянджи, первые эшелоны были задержаны и разоружены мусульманскими частями, которые выполняли приказ мусаватистского правительства, обосновавшегося в Гяндже. Но следующие эшелоны прорвались. Вдоль всей железной дороги гремела пальба, полыхали станционные здания. В феврале в Баку переехал штаб мусульманской «Дикой» дивизии. В марте стало известно, что на Баку наступает турецкая армия под командованием Нури-паши – тифлисское правительство разрешило ей проход через Грузию. Ходили слухи, что в Персии, в каспийском порту Энзели, появились англичане, тоже нацеленные на Баку. И Бакинский Совет, не желающий, само собой, упустить власть, стал срочно формировать части Красной Армии из русских и армянских солдат, прибывших с фронта и задержавшихся в Баку.

На разноплеменных дрожжах заваривался тут крепкий напиток. Достаточно было малой искры, чтобы вспыхнуло пламя. 18 марта начались столкновения между мусульманскими и армянскими воинскими частями. Перестрелка, возникшая на Шемахинке, быстро перекинулась на другие улицы. Город замер. Закрылись лавки, опустели шумные базары. В тюркских и армянских кварталах резали, грабили, разрушали. Тут и там запылали пожары. Военно-революционный комитет, созданный Советом, объявил город на осадном положении, потребовал прекратить стрельбу и резню, вывести из Баку мусульманскую дивизию, закрыть буржуазные газеты, полностью признать власть Баксовета. В поддержку ультиматума был открыт хоть и редкий, но огонь из пушек с трех пароходов. Обстрел вызвал в городе панику и остудил страсти.

– Ну вот, – сказал у себя дома Тиборг, – запретили все национальные собрания, какой-то объявлен Совет народных комиссаров. Надо уезжать, Аня.

Не первый уже раз он предлагал уехать. Все было не по нем в этом городе, где вечно кипело, переливаясь через край, малопонятное политическое варево. Анна Алексеевна, женщина со строгим лицом и властными манерами, сняла с керосинки шипящую сковороду с жареной рыбой. Посмотрела на мужа снисходительным взглядом, каким глядят на мальчишку-несмышленыша. Карл Иванович (если точнее, Иварович) был мужчиной плечистым и рослым, золотая шевелюра венчала его крупную голову, но в светлых глазах было и впрямь нечто детски наивное.

– Девочки, идите кушать! – позвала Анна Алексеевна.

Надя и младшая ее сестра толстенькая Ирочка сели за накрытый стол и получили по куску рыбы на тарелки. Еще поставила Анна Алексеевна вазу с осетровой икрой. Надя состроила гримасу:

– Опять икра! Надоело… Хочу хлеба…

– Хлеб уже неделю не привозят, – сказала Анна Алексеевна, садясь рядом с мужем. – Хорошо хоть, икры полно на базаре. Надо быть всем вместе, Карлуша, – повторила она не раз уже говоренное в последнее время. – Ну и что, если комиссары? Мы же не буржуа. Ничего они нам не сделают.

– Может быть, не сделают, – привычно согласился с женой Тиборг. – А жизни здесь не будет. Здесь будут резать друг друга.

– У вас же на нефтепромыслах не режут, ты сам говорил.

– Да. – Карл Иванович вдумчиво жевал жареную рыбу. – На промыслах мусульмане и армяне не дерутся. Но и не работают. Рабочие сидят в будках и… как это по-русски… гоняют чаи. Или слушают крикунов на митингах.

– Крикунов! – вставила Наденька, надув розовые губки. – Это революционеры, папа.

Она несколько раз тайком убегала из нобелевского уюта на ближние нефтеперегонные заводы – там митинговали, и возносилась над толпой «каторжная» черная борода Григория Калмыкова, недоучившегося студента. Как он говорил! Как громил мировую буржуазию! Надя восторженно слушала, ей Гришенька казался новым Робеспьером, даром что, в отличие от грозного якобинца, не брил бороды и не носил парик.

– Надя, я хотел тебе сказать. Не надо выходить из дому.

– Вот еще!

– Папа прав, Надюша. Не смей убегать! Слышишь? Надо переждать трудное время.

– Надо уехать, пока пароходы ходят в Красноводск, – сказал Карл Иванович. – Я слышал, Манташев собирается уехать. И Шибаев собирается. Разумные люди уезжают.

– Кончилось царство Нобелей и Манташевых, – вдруг выпалила Надя застрявшую в памяти калмыковскую фразу.

– И что же теперь будет? – поднял на нее Тиборг вопрошающий взгляд. – Царство анархии? Царство этого… как его… Шаумяна? Говорят, скоро придут турки и будут резать армян.

– Турок в Баку не пустят, – сказала Анна Алексеевна. – Придут англичане и не пустят турок. И восстановят порядок.

Она не свое мнение выражала, а то, что говорили у Стариковых. Большая стариковская родня, заводская, техническая интеллигенция, возлагала надежды на англичан, которые, конечно же, заинтересованы в том, чтобы бакинской нефтью распоряжались законные владельцы, а не российские бунтовщики и не турки. Выжидали Стариковы. Пришлось выжидать и Тиборгу, хоть и не по душе ему были запутанные бакинские дела.

Беспокойная весна сменилась огнедышащим летом. 1 июня Бакинская коммуна декретировала национализацию нефтепромыслов, а затем и нефтеналивного флота. Начался усиленный вывоз нефти в советскую Россию. А нефтепромышленники покидали Баку. Вместе с нефтью утекали и капиталы. «Промысла и заводы теперь принадлежат трудовому народу! – гремело на митингах. – Вам, вам, товарищи!» Рабочие, однако, неясно представляли, что делать со свалившейся на их непросвещенные головы собственностью. Киром – нефтяной землей – сыт не будешь, керосином, то же самое, жажду не утолишь. Продовольственный аппарат коммуны пытался наладить снабжение продуктами, но безуспешно: в городе царила невероятная спекуляция, фунт хлеба продавали за семь-восемь рублей, еще больше драли за фунт риса. В июне сгорел главный продовольственный склад. С запада к Баку подступали турки. Эсеры в Совете потребовали пригласить англичан для отражения турок. (Ходили разные слухи о количестве штыков у отряда генерала Денстервиля, который на автомобилях прикатил из Багдада, отнятого англичанами у турок, через всю Западную Персию в порт Энзели на южном побережье Каспия. По-разному оценивалось число штыков и пушек у Денстервиля, одно было ясно: не как сторонний наблюдатель заявился он в Энзели.) Шаумян, выполняя волю Москвы, категорически возражал против приглашения британского империализма. Он и полковнику Бичерахову, в начале июля прибывшему с тысячным казачьим отрядом из Персии, отказывал в доверии: сомнительная личность. Но у Совета выбора не было, пришлось пригласить Бичерахова командовать красными войсками. Бичераховские части остановили турок, но 18 июля вдруг начали беспричинно, без давления противника, отходить, а вскоре и вовсе оголили фронт, ушли на север, к Петровску.

В этих же числах в Баку прибыл морем красноармейский отряд Петрова – восемьсот человек, включая матросов-артиллеристов с короткоствольными пушками. Мортиры, поставленные на Петровской площади, между набережной и зданием наркомпроса, оглушали бакинцев резкими хлопками выстрелов. Турки, окопавшиеся близ Грязевого вулкана, отвечали редкой, не прицельной стрельбой. Над городом рвались, выбрасывая желтоватые облачка дыма, турецкие гранаты. Бакинцы ходили смотреть на сбитый шальным снарядом угол какого-нибудь здания.

Жаркое, жаркое стояло лето, и события в Баку развертывались стремительно, словно в дурном синематографе.

30 июля произошло последнее драматическое заседание Совета. Переругались до крайнего предела. Совнарком опубликовал декларацию, обвиняющую эсеров и дашнакских военачальников в предательстве, в приглашении англичан вопреки запрету из Москвы. Комиссары сложили власть. Бакинская коммуна пала.

Правые и дашнаки сформировали коалиционное правительство под названием «Диктатура Центрокаспия». Фактически осуществляла власть директория из пяти лиц.

13 августа комиссары и отряд Петрова погрузились на суда и отплыли в Астрахань, но канонерки директории нагнали медлительные пароходы у острова Жилого и заставили вернуться в Баку. Комиссаров арестовали и увезли в Баиловскую тюрьму. Остальные, в их числе и Григорий Калмыков, сидели под стражей на пароходах, ставших на якорь близ острова Нарген.

(Этот голый, без растительности, остров, торчащий из синей воды у выхода из Бакинской бухты, хорошо знаком бакинцам, он на виду у каждого, кто выйдет на Приморский бульвар. Но как раньше, так и теперь он закрыт для посещений. Это остров-тюрьма. В те времена, о которых идет речь, на Наргене был лагерь для австрийских военнопленных. После Брест-Литовска пленных выпустили, австрийцы и венгры съехали с Наргена, растеклись по Закавказью, устремились в Закаспий, многие вступили в красноармейские отряды, действовавшие в Туркестане.)

Голодно было в Баку. Остановилась городская конка: нечем было кормить лошадей. Но в душных чайханах по-прежнему неторопливо распивали крепко настоянный чай с сахарином, обсуждали положение, гадали, появится ли в городе, с приходом англичан, шоколад (известно ведь: где английские солдаты, там и шоколад). В ресторане лучшей гостиницы «Новая Европа» гремела музыка, там бражничали нувориши-спекулянты, офицеры директории, бойцы армянских батальонов, самовольно ушедшие на отдых с передовых позиций. Хаос нарастал, и никто не знал, что ждет впереди.

С 4 августа начали прибывать в Баку из Энзели английские части. 17-го пришел и сам генерал Денстервиль на пароходе «Президент Крюгер», чье название несколько смущало (а может, отчасти и забавляло) генерала, в юности воевавшего с бурами в Южной Африке. Приход англичан в Баку кто встретил восторженно, кто неприязненно, а у Стариковых и Тиборгов – с надеждой.

– Ну, теперь будет порядок, – сказала Анна Алексеевна, переворачивая на шипящей сковороде половину толстой рыбы (это, вероятно, был берш, а может, жерех – время стояло голодное, но Каспий был еще полон хорошей рыбы, ныне почти исчезнувшей). – Господи, наконец-то у нас будет порядок, как у людей. Карлуша, девочки, садитесь обедать.

– Опять ры-ыба… опять икра-а… – Надя сделала гримаску. – Хлеба хочу.

– И я хочу, – подхватила младшая, Ирочка.

– Кушайте, кушайте, – сказала Анна Алексеевна. – Хлеб скоро будет. Вот англичане отгонят турок и завезут в город продовольствие.

Карл Иванович вдумчиво ел, склонив над тарелкой золотую шевелюру. Рыбьи кости вынимал изо рта и аккуратно клал на край тарелки.

– Вчера я видел около почтамта английский патруль, – сказал он. – Но это были не англичане, а эти… индусы. Сипаи. Они задевали каких-то девушек и много смеялись. Это совсем не смешно, – добавил он, вытирая салфеткой твердые, хорошо вылепленные губы.

– Ты видишь в людях только плохое, – заявила с энергичным кивком Анна Алексеевна, ее красивые зеленовато-карие глаза приобрели пронзительное выражение. – Ну и что, если у англичан есть солдаты из колоний? Главное, что будет порядок.