Текст книги "Война глазами ребенка"

Евгений Яськов
Война глазами ребенка

© Яськов Е. Ф., 2021

От автора

Уважаемый читатель! Истории, о которых в этой книге рассказано, – не о войне, но о событиях с нею связанных. Их я наблюдал или участвовал в них, когда был еще ребенком. Хотя с тех пор прошло более 70 лет, но они не выветрились из моей памяти. Может быть, поэтому я и решил рассказать об этих событиях, чтобы освободить свою память от них.

Еще одна существенная причина – почему я решил рассказать об этом, вспомнить детство – это то, что сейчас молодые люди имеют весьма смутное представление о том времени, когда их деды и прадеды в труднейших условиях 1941-1945-го годов обеспечили своим потомкам возможность жить.

Истории изложены в хронологическом порядке – от 22-го июня 1941 г. до 9-го мая 1945 г. Мне в начале этого отрезка времени было 5 лет. В рассказанных историях ничего не выдумано. Названия городов, деревень, поселков, а также фамилии и имена действующих лиц, за редким исключением, являются подлинными.

Читателю может показаться чрезмерным количество деталей, на которых я останавливаюсь, заостряю внимание, но надо иметь, в виду, во-первых, масштабы происходящих событий – это деревня, поселок, семья. А, во-вторых, что могло, прежде всего, бросаться в глаза маленькому мальчику, как не эти детали, зачастую необычные? Но, как представляется, эта конкретика помогает воссоздать исторический колорит жизни людей в период фашистской оккупации и после нее.

Истории излагаются от лица мальчика, который был их участником, с использованием слов и выражений, бывших в обиходе людей, его окружавших.

Пояснения, а также некоторое осмысление тех далеких событий сделаны мной уже с позиций сегодняшнего дня, но, по большому счету, и я, в том детском возрасте, и члены моей семьи, и жители деревни правильно схватывали суть происходившего тогда и выразительно, красноречиво сами его объясняли.

В преддверии нового счастья

Приближался Новый год – 1941-й. Мы в это время жили в Черновицах. Сюда мы с мамой переехали, как только отец получил здесь квартиру. Он служил помощником начальника штаба 364-го полка 60-й стрелковой дивизии, которая расквартировалась в окрестностях Черновиц после соглашения в июне 1940 г. с Румынией о передаче нам Северной Буковины.

Квартира находилась на последнем этаже 4-х этажного дома. В этом же доме жили и многие другие командиры. Нашими соседями по площадке были еще две семьи: еврейская, состоящая из старика и старухи, и семья сослуживца отца Александра Селиверстовича Довбенко. У него была жена Вера и маленькая дочь Алла.

Наша квартира состояла из двух комнат: большой проходной и маленькой запроходной, где мы спали. В квартире были кухня, ванная, туалет и чулан. Надо сказать, что мы впервые оказались в столь благоприятных для жизни условиях. До этого приходилось жить в казарме, снимать комнату.

В дивизии к встрече Нового года готовились основательно. В подразделениях вовсю кипела работа: красноармейцы украшали еловыми лапками казармы, прикрепляли к стенам плакаты, нарисованные полковыми художниками, обновляли боевые листки, писали поздравительные письма домой. Всеми владело ощущение приближения праздника, полюбившегося с детства. И хотя все уже были давно не детьми, прошли Финскую, но потаенное чувство ожидания этой встречи жило почти в каждом.

Общее ощущение радости было вызвано не только приближением Нового года, но и тем, что позади осталась тяжелая Финская, что остались живы и что военно-политическая ситуация в перспективе была благоприятной для СССР.

К встрече Нового года готовились и жены командиров. Мама и тетя Вера подолгу что-то обсуждали, спорили, просили меня посидеть с дочкой тети Веры, пока они сбегают в магазин.

Хотя мне к тому времени было уже пять лет, но я еще ни разу не встречал Новый год. В 1937-ом мне было лишь 8 месяцев и о том времени у меня в памяти ничего не сохранилось. 1938-й и 1939-й годы – это жизнь в казарме, может быть, родители и встречали Новый год, но елки дома не было. А в 1940-м году отец был на фронте, мы с мамой жили в Гродно в каком-то полуподвальном помещении, так что было не до праздника.

Я много слышал о разукрашенных елках, о Деде Морозе и Снегурочке, о подарках, которые они дарят детям, но воочию их никогда не видел. И вот теперь я с нетерпением ожидал наступления Нового года, предвкушая радость от встречи с ними.

До Нового года оставалось три дня, два, а потом – один, но елка у нас не появилась, да и у дяди Саши тоже. Отец, видя мое неудовлетворенное лицо, успокоил меня:

– Потерпи. Елка будет общая – в городском клубе, где для комсостава и их жен и детей будет организована встреча Нового года. Там и подарки будут вручать и будет еще много интересного.

31-го декабря первой меня поздравила тетя Вера. Она, как всегда, ворвалась к нам в квартиру, схватила меня в охапку, расцеловала и сказала:

– Ну, Женёчек, с наступающим Новым годом, с Новым счастьем! И вот тебе подарочек, – и протянула мне кулек с подушечками. Мама тоже подарила мне конфеты, это были мои любимые «раковые шейки». Днем со службы пришли отец и дядя Саша. Отец подарил маме красивую кофту, а мне – жестяную коробочку с монпансье. Это были мелкие, вкусно пахнущие, разноцветные леденцы. Все знали мои слабости в отношении сладкого и теперь их удовлетворяли.

Последним с подарками пришел дядя Саша. Он прямо с порога продекламировал:

– Вперевалочку идет косолапый мишка, он в подарок петушка принес и большую шишку, – и протянул мне красного петушка на палочке и еловую шишку. Обняв меня, сказал:

– Ну, молодой боец, с наступающим Новым годом, с Новым счастьем! А этот петушок тебе, чтобы разбудил тебя утром 1-го января – прокукарекал!

Вечером мы отправились в городской клуб. Посреди вестибюля стояла высокая разукрашенная елка со звездой на макушке. Вдоль стен сидели жены командиров. Дети бегали вокруг елки, но Деда Мороза и Снегурочки не было. Это меня огорчило, хотелось посмотреть на них вблизи.

Когда зал заполнился, ведущий объявил, что сейчас будем играть в «третьего лишнего» и попросил всех встать парами друг за другом вокруг елки. Суть игры заключалась в том, что один из игроков с ремнем в руках становился около елки, а другой – за пределами круга. Его должен был осалить тот, что был с ремнем. Убегающий мог встать впереди любой пары и тогда сзади стоящий игрок становился «третьим лишним» и мог получить довольно сильный удар офицерским ремнем по заднице. Потом они менялись ролями: ударивший, бросив ремень, убегал, а осаленный догонял.

В зале стоял смех и женский визг, потому что развеселившиеся командиры иногда довольно сильно салили ремнем женщин, которые были все в нарядных, тонких шелковых платьях. Отец и мама участия в игре не принимали, хотя мне хотелось, чтобы и они побегали с ремнем и посалили зазевавшихся.

Когда пришедшие вдоволь набегались, насмеялись, ведущий пригласил всех пройти в зал, где будет показан фильм «Чкалов» Мне еще не приходилось бывать в кино и предстоящее событие меня заинтересовало. Места наши были в середине зала. Экран отсюда был виден хорошо, но звук – еле слышен, поэтому многое из того, что происходило на экране, мне было непонятно. Из всего увиденного мне запомнились только две сцены – когда Чкалов пролетал под мостом и финальная – обломки его самолета после крушения. Чкалов мне понравился – открытое, мужественное лицо и я переживал, что он погиб.

После просмотра фильма все вышли в вестибюль, где каждый мог взять себе на память любую игрушку с елки. Когда подошла наша очередь, то игрушки оставались только на верхних ветках. Их без лестницы было не достать, поэтому мы остались без подарка. У выхода из клуба ведущий еще раз поздравлял всех с наступающим Новым годом и желал в Новом году здоровья и Нового счастья.

На улице я спросил маму:

– Вот все желают нам Нового счастья. А что это такое?

Мама, немного подумав, ответила:

– Ну, это такое счастье, какого раньше не было.

А чего раньше у нас не было?

– Ну, например, квартиры. Разве это не счастье – получить квартиру со всеми удобствами?

– Ну а теперь, когда у нас уже есть квартира, какое может быть для нас Новое счастье?

Мама сказала, чтоб я спросил отца. Тот шел сзади и слышал наш разговор, поэтому сразу ответил:

– У нас есть квартира, у тебя – велосипед, войны нет, казалось бы, что еще нам надо? Но в жизни бывает так, что вдруг нежданно-негаданно на человека сваливается такое счастье, о каком он и во сне не мечтал. Вот ты сейчас с папой и мамой с елки домой идешь, правда, без подарка, но все равно довольный: елку увидел, кино посмотрел, понаблюдал, как взрослые дурачатся – ремнем стегают друг друга. И даже не представляешь, что в Новом году у тебя появится сестренка или братик. Разве это не Новое счастье?

Я мигом оживился: «Правда? Самые настоящие? Вот будет здорово! А то все один да один».

Домой мы пришли поздно, поэтому меня сразу отправили спать, а отец и мама пошли к Довбенкам встречать Новый год. Тетя Вера вкусно готовила, и там уже накрыт был стол.

Я долго не мог уснуть, ворочался, всё пытался представить себе – каким оно еще может быть Новое счастье?

Начавшийся 1941-й год ничем не отличался от старого. Как всегда ели, гуляли, иногда с отцом ходил или ездил на велосипеде в его штаб и – никакого Нового счастья! Я даже перестал его ждать, но, наконец, 12 мая оно к нам пришло – родилась сестренка Света. Правда, для меня оно не стало нежданным-негаданным, потому что отец меня заранее об этом предупредил.

Но вот 22-го июня 1941 г. это самое нежданное-негаданное счастье к нам пришло. Притом в таком виде, в каком и во сне его вряд ли можно было представить: немцы нас расстреливали из пулеметов, бомбили, топили на Днепре, а мы остались живы! Правда, тогда мы не думали, что это счастье, считали, что нам просто повезло.

Но много позже, уже после войны, когда старшие вспоминали этот страшный 41-й год, возник вопрос: а как же назвать то, что случилось с нашей большой семьей, когда мы с мамой убежали из-под самого носа фашистов и живыми добрались до дедушки и бабушки; а отцу в это время удалось избежать плена, хотя вся его армия оказалась в окружении, а потом – увидеться с нами и уйти в партизаны; а деду – вырваться из рук фельд-жандармерии, когда его хотели расстрелять за угон колхозного стада в Брянскую область? Вроде получалось, если все это обобщить, что 1941-й год стал для всей нашей семьи счастливым, как того и желали нам знакомые.

Но, когда это наше счастье соприкасалось с несчастьем сотен тысяч, миллионов наших соотечественников, которым, как и нам, тоже наверняка желали счастья в наступающем году, то такое счастье как-то переставало радовать, не согревало душу. Так, счастье ли это было на самом деле или что-то другое?

Война началась

О том, что началась война, я узнал утром 22-го июня 1941 г., когда проснулся в чужой, незнакомой мне квартире. Больше всего меня удивило даже не это, а увиденный мной автомат, прислоненный к дивану, на котором я лежал. Его ложе, покрытое желтым лаком, блестело в солнечных лучах, оттеняя черный ствол с черным круглым диском.

Что это за оружие – я знал: я видел его у красноармейцев, когда бывал в штабе у отца. Поэтому мое удивление было связано не столько с самим автоматом, сколько с появлением его в квартире, более того, – у самых моих ног. У отца, а также у всех его сослуживцев, были только пистолеты. А здесь вдруг в квартире и такое оружие!

Увидев, что я проснулся и разглядываю автомат, ко мне подошла мама и взволнованно сказала: «Война, сынок, война!». Это сообщение не произвело на меня никакого впечатления, так как в нашей семье всегда говорили о войне, чаще – о Финской, на которой отец воевал и был тяжело ранен. Мама, по-видимому, чувствовала разницу между той и этой, только что начавшейся войной. Та война велась где-то далеко, за пределами нашей страны, эта же стояла у порога нашего дома и должна была неминуемо коснуться всех нас. Мы жили на границе, в чужом городе, среди чужих людей, которые нас не только не любили, но и часто старались сделать нам что-нибудь неприятное. Буквально накануне один из местных мальчишек, который был гораздо старше меня, зазвал меня к себе домой, чтобы показать какую-то интересную книгу. На одной из ее страниц был изображен подбитый танк, а рядом – танкист с поднятыми руками. Его конвоировал солдат, одетый в незнакомую мне форму.

Картинки в книге были черно-белые, но на башне танка и на груди танкиста были нарисованы красным карандашом звезды. Мой приятель, похихикивая, разъяснил мне: «Видишь, как воюют твои красные! Этот твой танкист уже полные штаны наложил, его наш румынский солдат в плен взял!». Я вздрогнул от этих слов, так как не мог себе представить, что такое может быть. Вся моя маленькая жизнь была связана с военными. И в их рассказах, и в книгах, которые мне читала мама, наши бойцы всегда выходили победителями. А здесь вдруг все наоборот!

Я посмотрел на своего приятеля: шутит он или говорит всерьез? Его же лицо буквально светилось от удовольствия, которое он испытывал, почувствовав страдания, доставленные сыну красного командира. Потом, чтобы усилить эффект от своего рассказа, он взял красный карандаш, по-видимому тот самый, которым были нарисованы звезды, и стал тыкать им, как штыком, в грудь танкиста, приговаривая: «Вот тебе, большевик, вот тебе!».

Совсем обескураженный, чуть не плача, я выбежал из квартиры своего обидчика и – прямо домой, чтобы рассказать об увиденном и услышанном. Отца дома не было, а мама кормила мою крохотную сестренку Свету, родившуюся месяц назад. Она сразу обратила внимание на мое расстроенное лицо и стала расспрашивать, что со мной случилось. Я не знал, как ей все объяснить, как пожаловаться, поэтому, ничего не говоря, ушел в дальнюю комнату и уткнулся в подушку. Если бы дома был отец, то ему, как мне казалось, проще было бы рассказать о случившемся. И он бы меня успокоил. Не дождавшись его, я уснул.

А утром начавшаяся война и многие события, с нею связанные, заслонили собой вчерашнюю историю. Оказывается, я очутился в чужой квартире из-за войны. Мы жили на 4-м этаже и отец, опасаясь бомбежки, перенес Свету, а потом и меня, спящего на 2-й этаж к своему сослуживцу. Ему казалось, что там будет безопаснее.

22-го июня 1941 г. было воскресенье. Вечером этого дня мы должны были уехать на целый месяц в деревню к дедушке и бабушке, которая находилась на берегу Сожа в Гомельской области. Отец оформил отпуск, взял билеты на поезд и упаковал чемоданы. Мама тоже подготовилась: наварила несколько банок клубничного варенья и накупила целый чемодан подарков для деревенской родни.

Утром, когда все еще спали, мама побежала на базар купить еду на дорогу, но вскоре вернулась обеспокоенная. Разбудив отца, она рассказала, что базар закрыт, а по улицам маршируют красноармейцы и высказала предположение, что, может быть, началась война. На это отец возбужденно возразил: «Ну, какая там война? Я до вечера в штабе был, и никаких признаков этой твоей войны не наблюдалось! Наверное, ученье! Да, и потом, – добавил он, – если бы дело шло к войне, то кто бы мне отпуск дал?». Последний аргумент показался маме достаточно убедительным и она успокоилась.

В нашем доме у жильцов не было ни телефонов, ни радио, так что о любом событии можно было узнать или от соседей, или на улице от прохожих. Если нужно было вызвать отца в штаб, то оттуда присылали дежурного красноармейца. В это раннее утро улицы были пустынны, базар закрыт, так что мы оставались в полном неведении, что происходит.

Отец, хотя и убедил маму, что войны не может быть, но сам в этом засомневался. Он подошел к окну – напротив лежал пустынный сквер. Не обнаружив ничего подозрительного, он, тем не менее, стал одеваться и попросил маму еще раз спуститься вниз и разобраться в обстановке.

Минут через двадцать мама, запыхавшаяся и еще более взволнованная, вбежала в квартиру и сходу выпалила: «Война, Бодик! Война!». «Бодик» – это было деревенское прозвище отца и мама его использовала в исключительных случаях.

Известие о войне, хотя и смутило отца, но не обескуражило. Он сразу вошел в роль командира и стал отдавать четкие указания маме, как своему подчиненному:

– Бери свой ридикюль с документами, Свету – и на второй этаж к Лазоренкам, там безопаснее, а я сейчас следом с Жеником спущусь.

Отец не стал меня будить, взял сонного на руки и перенес в квартиру к своему сослуживцу. Устроив нас, он побежал в штаб. Оттуда он вернулся уже с автоматом и прямо с порога сказал:

– Да, война! Германия на нас напала! По этой причине, дорогая Шурочка, отпуск мой закончился.

В отношении отпуска – это было его собственное решение. Официально из отпуска отца не отозвали и он мог этим воспользоваться. Однако он считал это недопустимым:

– Мои товарищи будут сражаться с врагом, а я в это время буду в деревне чай с клубничным вареньем попивать? Нет! Мое место рядом с ними!

Отец попросил начальника штаба, своего непосредственного начальника, предоставить ему один-два дня, чтобы отправить семью к родным в Белоруссию, в Гомель и такое разрешение получил. Более того, в его распоряжение была выделена полуторка с водителем по фамилии Карасик.

Война шла уже полдня, но в городе это не особенно чувствовалось. Открылись магазины, на улицах были прохожие, изредка проезжали извозчики. Город не бомбили, но когда к нему подлетали немецкие самолеты, звучал сигнал воздушной тревоги и милиционеры загоняли всех в бомбоубежище. Как раз один из таких сигналов застал нас, когда мы вчетвером вышли в город, чтобы купить продукты. Не знаю – чем руководствовались родители, когда решили в такое тревожное время отправиться в магазин всем вместе. С этой задачей мог бы легко справиться и один человек, но…вот такое решение ими было принято.

В бомбоубежище было темно, под ногами хлюпала вода. На полу лежали доски, но они не помогали, а только затрудняли продвижению вглубь, так как между ними были широкие щели, в которые то и дело проваливались ноги.

Когда мы оказались внутри плотной людской массы и двигаться дальше уже было некуда – заплакала Света: то ли от спертого воздуха, то ли по какой-то другой причине. Мама ее баюкала, гладила, целовала, давала соску – ничего не помогало, она все больше заходилась в плаче, а соску выплюнула. Мы с отцом начали шарить руками по доскам, щелям между ними, но соску найти не могли. Хорошо, что у кого-то оказались спички и мы, наконец, ее выудили из лужи. Какая-то женщина посоветовала привязать соску к углу конверта, в который Света была завернута, чтобы она больше не терялась. Вообще, все наши соседи по бомбоубежищу старались нам как-то помочь, давали советы, но Света не унималась. Только когда прозвучал отбой и мы вышли на свежий воздух, ее плач прекратился.

Надо сказать, что это был первый случай выражения сестренкой своего неудовольствия неудобствами, которые ей доставила начавшаяся война. После этого она еще только раз расплакалась, как в бомбоубежище. Это случилось в поезде во время эвакуации. А так, в течение всей войны она стоически переносила гораздо большие трудности и никогда не хныкала, не капризничала. Повинуясь какому-то внутреннему чувству, она не доставляла взрослым лишних хлопот даже в условиях холода и голода. А один раз, благодаря этому своему чутью, она спасла нам жизнь, когда мы в 1943 г. сбежали из колонны односельчан, которых немцы гнали в Германию, и упали в придорожную крапиву. Конвоиры прошли в пяти шагах от нас. Правда, ей было тогда уже два года, но все равно – она могла от падения, от ожога крапивы заплакать или что-то попросить, сказать. Если б она издала хоть один звук – все: «Хэндэ хох!». Но она своим маленьким, детским чутьем, наверное, понимала, что этого делать нельзя.

После бомбоубежища можно было идти дальше, в магазин, но мы, измученные стоянием в этой темной, мокрой норе, вернулись домой, рассчитывая купить продукты позже.

Так как у отца оказалась под рукой машина, то он решил этим воспользоваться и отвезти на железнодорожную станцию багаж. Он понимал, что сюда мы уже вряд ли вернемся и все, что можно забрать из вещей, надо забрать и отослать в деревню. Там во время войны все это пригодится. Вместе с Карасиком они сколотили длинный ящик, куда сложили все, что могло представлять в деревне ценность: отрезы, платья, туфли и т. д., заколотили его и отвезли на станцию.

Начальник станции груз принял, но сказал, что немцы разбомбили пути и связи с Киевом нет, а путь в Белоруссию проходил через него. Сейчас остается только гадать – на что надеялся отец, отправляя во время войны багаж вглубь страны. Скорее всего, действовал по инерции. Думал, наверное, что война войной, а поезда по-прежнему будут возить пассажиров и гражданские грузы, как это было в Финскую. Конечно, он еще не представлял – какая война началась!

Так как сообщение с Киевом было прервано, то срывался и план нашей эвакуации. Правда, Карасик предложил свой вариант: на полуторке. Он уверял отца, что мигом доставит нас в Киев, но тот этот вариант сразу отверг. И не из-за трудностей, которые нам пришлось бы испытать, трясясь в кузове, а потому что машина была служебная и она нужна была в штабе.

Нам ничего не оставалось другого, как только ждать, когда восстановится сообщение. Следующую ночь мы провели в дворницкой. Это было подвальное помещение, куда с трудом проникал свет с улицы. Отец посчитал, что и второй этаж; не так уж и безопасен при бомбежке и договорился с дворником, чтобы тот нас приютил.

В дворницкой, несмотря на то, что там было темно и неуютно, мне нравилось. В основном, из-за дворняги, которая недавно ощенилась и теперь лежала посреди комнаты с щенятами. Их было много. Они были еще слепые и скулили, пытаясь нащупать соски с молоком. Мне доставляло удовольствие брать щенков в руки и прикладывать их мордочки к соскам.

Днем отец узнал, что железная дорога восстановлена, но пассажирского сообщения нет. Начальник станции порекомендовал ему время от времени наведываться на станцию – может быть, какой-то вариант появится. И, действительно, во второй половине дня такой вариант появился: отправить нас в Киев вместе с киевскими артистами.

Оказалось, что в Черновицах на гастролях был один из киевских театров. Начало войны стало окончанием и их гастролей. Начальник станции получил указание изыскать возможность для срочной отправки артистов домой. И он такую возможность нашел – в виде старенького паровоза и прицепленных к нему двух маленьких вагончиков времен гражданской войны. В народе их называли теплушками. Отцу он сказал:

– Договаривайся с руководителем труппы и, если он согласится взять к себе твою семью, то к 9 вечера приезжайте.

Отец разыскал руководителя труппы, объяснил ему ситуацию и тот согласился взять нас с собой. К указанному времени мы были уже на станции. Наша группа выглядела следующим образом: впереди мама со Светой на руках, потом я на трехколесном велосипеде, с которым я не захотел расстаться, за мной – отец с сумкой с клубничным вареньем и замыкал группу Карасик с двумя большими чемоданами. В них отец запихал все, что не удалось положить в сданный на станцию ящик. Конечно, он понимал, что маме с двумя маленькими детьми эти чемоданы доставят немало хлопот, но, с другой стороны, интуиция ему подсказывала, что, может быть, именно они и помогут ей в дальнейшем. И он оказался прав. В оккупации содержимое этих чемоданов помогало нам выживать.

Подошло время отправления, а обещанный состав не показывался. Прошел час, потом – два, наконец, начальник станции сообщил, что отправление артистов переносится на утро. Отец решил домой не уезжать, а ждать отправления поезда на станции: мало ли что может случиться.

Мы нашли угол, положили чемоданы на пол плашмя – получилась походная кровать, на которую я и улегся. Остальные прикорнули, прислонившись к стене.

Утром, проснувшись, я почувствовал, что хочу есть. К неудобствам, которые я начал испытывать с началом войны, добавилось еще одно. Оказалось, что во время войны не только хочется есть, но иногда и нечего. Уже второй день меня никто не заставлял есть. Сначала – из-за суматохи, а потом обнаружилось, что у нас из еды – только клубничное варенье.

В станционном буфете распродавались остатки. Отец купил несколько бутербродов и мы, намазывая их вареньем, немного утолили голод. Потом, когда бутербродов уже не было, мы ели варенье просто так, но много его не съешь. Чтобы не думать о еде, мы стали гулять с отцом вдоль путей.

Наконец, около 9 часов утра к станции подошел наш поезд: старенький паровоз с двумя вагончиками. Основную группу артистов поместили в первый вагон, а во второй – реквизит и небольшую группу, человек десять. Возможно, это был технический персонал. Нас определили к ним, может быть из-за наших больших чемоданов.

Посадка прошла быстро. Наш вагон оказался товарным, т. е. без всяких перегородок, столиков и сидений. Это, однако, никого не смутило. Артисты шутили: появилась возможность на себе почувствовать времена гражданской войны.

Каждый облюбовал себе место. Отец выделил с помощью чемоданов, сумки и моего велосипеда место и для нас.

– Вот ваше купе, – сказал он, – располагайтесь.

И мы расположились. Настроение у нас тоже было приподнятое, по крайней мере, у меня. Все-таки томительное ожидание закончилось, а впереди путешествие – и по суше, и по воде.

Гудок паровоза возвестил об отправлении поезда. Отец всех нас расцеловал, пожелал счастливого пути и выпрыгнул из вагона. Через несколько минут вагонный проем закрыли с помощью выдвижной двери и в вагоне воцарился сумрак. Свет пробивался только из маленьких узеньких окошек, находившихся под самой крышей. Вагон несколько раз дернулся, а затем плавно покатил вслед за паровозом.

Мы не могли видеть тех, кто остался у станции: отца и Карасика. Может быть, они махали вслед удалявшемуся поезду, а, может, – и нет: ведь нас не было видно. Отец, скорее всего, хотя и был атеистом, молил Бога, чтобы его жена и маленькие дети добрались до деревни невредимыми. Кого еще можно было просить об этом в такой ситуации?