Текст книги "Парадоксы. Сборник мрачных рассказов"

– Почему я не удивлен? – проворчал Лешик и с силой надавил кнопку звонка на приборной панели.

Трезвон раздался мощный но, к сожалению, безрезультатный. Лешик с Ирой мучали кнопку по очереди минут пять, однако никакой суматохи и сирен спешащих к ним на помощь спецмашин они не услышали. Правда, удары снаружи тоже смолкли, но, как очень скоро поняли пассажиры, совсем не для того, чтобы прекратиться совсем.

Сначала снаружи раздалось буханье, похожее на шаги тираннозавра в фильме «Парк юрского периода». По крайней мере, стекла вагона вибрировали довольно сильно. А потом на трамвай обрушился такой мощный удар, что Вампир грохнулся с сиденья, а Ира, ойкнув, упала прямо на руки Лешику. Вагон снова содрогнулся. Лампы стали угрожающе моргать.

– Они хотят сбить нас с проводов! – заорал Горгулья. – Откуда они знают?

– А тебе почем знать, кто они? – отозвался Лешик. – Может, они знают о нас все?

После третьего удара цель неизвестных была достигнута. На крыше что-то заскрипело, бухнуло, потом раздалось резкое шипение, сверху посыпался сноп искр, и свет погас вновь. На этот раз Лешик был уверен, что надолго.

Снаружи раздался рев. Скрежещущие горловые вопли сплетались с трубными звуками, похожими на крик лося. Особенно сильно в общем хоре выделялось пронзительно-тонкое: «Ак! Ак! Ак!» Ира в ужасе прижалась к Лешику, а тот шарил глазами по тесной водительской кабине, пытаясь найти хоть какое-то оружие.

Стекло раздвижной форточки рядом с сидящим Горгульей вдруг с хрустом вдавилось вовнутрь, и две огромные, со вздувшимися венами лапы буквально выдернули мальчишку из небольшого вроде бы отверстия. Вампир заорал. Он кинулся к валявшемуся на сиденье стеклу, хрястнул по нему каблуком и выломал один довольно большой и острый осколок. В то же мгновение в окне показалась одноглазая физиономия с одним рогом посреди лба и двумя вылезающими на верхнюю губу нижними клыками. Вампир с криком вонзил в единственный глаз твари осколок, который держал в руках. Циклоп издал протяжный басовитый визг и бестолково замахал лапами. Подбежавший Лешик ухватился за поручень, подтянулся и ударом ног выбил бестолково машущую лапами тварь наружу. Вампир заскулил. Он не успел удержать свое единственное оружие, и его острые грани резанули парня по ладоням. Закапала кровь.

– Иди, Ира тебе перевяжет, – сказал Лешик и подтолкнул парня к водительской кабине, а сам занял оборону у окна. Однако, похоже никто из тварей не хотел повторить судьбу своего подельника и остаться без глаз. Они не знают, что мы без оружия, мелькнуло в голове у Лешика.

– Михална! – заорал он. – У тебя есть инструменты?

– В кабине! – простонала кондукторша. – Под сиденьем!

Лешик метнулся в кабину и после недолгих поисков обнаружил ящичек с отвертками. Схватив одну, он бросился назад и стал остервенело отворачивать тугие болты, закрепляющие сиденья. Пару раз вдарив ногой, Лешик расшатал наполовину открученное сиденье. Вогнав его спинкой в раму, Лешик методично бил по нему ногами, пока ему не удалось достаточно надежно законопатить форточку.

– Что же это будет, что же это будет, – монотонно приговаривал Вампир, баюкая свою забинтованную руку. – Я же Пашку… Мы же с Пашкой… Мать же не переживет…

«Ты бы пережил», подумалось Лешику. Он взглянул на Иру. Та сидела и отрешено смотрела в непроницаемую черноту окна.

– Лучше отойти, – посоветовал Лешик. – Вон как они стекла лихо бьют.

– Ну и пусть бьют, – она повернулась к нему, и Лешик вновь поразился тому, какая она все-таки красавица. – Все равно.

– «Мы все умрем» – это штамп из импортных ужастиков, – сказал Лешик, приобняв ее за плечи. – Не дури. Все будет классно. Мы еще выберемся.

– Это тоже штамп, – чуть улыбнулась Ира. – Знаешь, когда я работала в школе…

– А ты работала в школе? – сделал удивленный вид Лешик. – Никогда бы не подумал! Тебе место скорее в рекламной фирме, на подиуме, наконец…

– Не перебивай. Так вот, когда я работала в школе, дети мне все время рассказывали какие-то ужастики, страшилки, который они смотрели по телевизору, пересказывали сюжеты каких-то мультсериалов, иногда даже снами страшными делились. И я их всех убеждала, что это все сказки, выдумки, и что в настоящей жизни человеку нужно ждать зла только от себе подобных. А теперь оказывается, что были правы как раз они, а не я.

– Ну почему же? – пожал плечами Лешик. – Вот если бы знала директора одного юридического института…

Они проговорили почти полчаса. Нет, все было по-прежнему: изредка их вагон пытались штурмовать и даже перевернуть, к стеклам приникали рожи одна страшнее другой, а по крыше кто-то скакал и и пытался раскурочить вентиляционные отверстия, просовывая в салон здоровенные кривые когти (кстати, все же именно оттуда и последовал прорыв) – но юноше и девушке было все равно. Они разговаривали, а в душах их была одна и та же мысль – как жаль, что подобная встреча состоялась с ними именно здесь и именно сейчас…

Никто так никогда и не узнал, что случилось с пассажирами трамвая. Утром работники депо, водители и кондуктора только разводили руками, пытаясь понять, как же случилось, что трамвай вошел в депо, но из него не вышел? Один из слесарей позже говорил, что видел, как въехавший в депо трамвай на мгновение окутала какая-то сиреневая думка, но все знают, какие сиреневые дымки окутывают мозги задержавшихся на работе слесарей. Поскольку имело место пропажа людей, само собой, завели и дело о пустом трамвае. Результаты были типичными для «глухарей»: кто-то был оштрафован, кого-то вообще выгнали с должности. Дело было спущено на тормозах, хотя один из следователей рассказывал в компании совершенно немыслимые вещи. Например, возле колеса трамвая была найдена окровавленная шапка-«жириновка», не принадлежащая ни одному из работников депо. А одно из окон было накрепко забито вывороченным сиденьем – похоже, им выбивали стекло, чтобы выйти наружу. Однако все три двери были открыты совершенно естественным путем. Но главное – под водительским сиденьем был найден человеческий палец с надетым на него перстнем с зеленым камнем, предположительно изумрудом. Перстень был женский, однако палец (мизинец, уточнял следователь) явно принадлежал мужчине…

Защитники Отечества

– Встать!

Одеяло – на пол. Щурясь от света, бьющего в глаза, я заслонился трясущейся рукой.

– Пижаму снять!

– Трудно мне…

– Разговоры! Куртку! Штаны! Быстро!

Двое стаскивают с меня штаны. Я изо всех сил стараюсь вытащить руку из рукава. Не слушаются руки.

– Быстро, быстро, быстро! Штаны – вон. Куртку – вон.

– В чем…

– Разговоры!

В голову мне летит рубашка.

– Надеть!

Я начинаю торопливо застегивать пуговицы. Потом просто просунуть голову – и готово. Пальцы режет циркуляркой. Проклятый артрит…

– Две пятнадцать.

– Не успеваем…

Я нечеловеческим рывком натягиваю рубашку, едва не воя от боли.

– Брюки. Брюки одевай, скотина!

– Ребята, я ж быстрее не могу…

– Не наше дело. Товарищ капитан, он не подчиняется!

– На!

Что-то врезается мне в спину. Сразу вспомнились щупальца центавросов – хлесткие, но не очень болезненные удары.

– Я уже, товарищ капитан! Я уже…

– Пальто! Шапку! Живее, обезьяна!

Я шарю руками по полу.

– Чего тебе?

– Ботинки…

– В тапках пойдешь!

Накидываю пальто, натягиваю шапку, пытаюсь дотянуться до рукавиц на шкафу, но вновь получаю по плечам. Чем это они?

– Ногами работай, дедуля!

Бегу, спотыкаясь, вслед за мерно колышущимися спинами с цифрами на зеленых камуфляжах. В мою спину то и дело тыкается дуло.

– Давай, давай!

– Ступеньки, ребята!

– Ничего, прыгай!

Проклятая тапочка слетает с ноги.

– Дайте поднять…

– Не нагибаться! Марш, марш!

Бегу, стараясь больше наступать на обутую, правую ногу. Левую тут же начинает жечь холод.

– Товарищ капитан! Вот его тапка!

– Потом оденет, не укладываемся!

– Да что же…

– Разговоры!

На четвертом этаже заминка.

– В строй! В строй!

– Жека!

– Андрюха!

– И ты?..

– А ты…

– Разговоры!

Дальше бежим бок о бок. Вот так же бок о бок всю Великую Центаврскую прошли. А вместе мы с Андрюхой еще с гражданской.

– Знаешь?

– Не знаю.

– И я без понятия.

– Может, мобилизация?

– Вряд ли. Одеться бы дали.

– Значит?..

– Разговоры!

Второй этаж. Разворот. Половина камуфляжей – в окна. Ждать возле подъезда.

– Это же мы тогда, помнишь? Так же цефистов брали!

– А причем тут мы? Сейчас-то?

– Так, слушай мою команду! Из подъезда – бегом!

– Товарищ капитан, у меня одна нога!

– Знаю, разута.

– Нет. У меня вообще одна нога!

Это точно. Андрюха разминировал свой дом, бывший штабом у центавросов. Ошибся… Теперь вот на протезе.

– А, это ты, что ли, инвалид? Ничего, помогут.

– Спасибо!

Вылетаем из подъезда. По бокам – бластерчики. Дула – прямо в глаза.

– В колонну – стройся!

– А-а-а!!!

Сзади на меня падает пудовая тяжесть. Не удержавшись, валюсь на снег.

– Что там?

– Одноногий.

– За что вы его?

– Ну мы же обещали помочь!

Голос капитана лучится добротой.

– Да, в двадцать шестом попался бы ты мне…

Хлещет по спине «щупальце»…

– Подъем! Подъем! Чего разлеглись!

– Поспать захотели!

– Ха-ха-ха!!!

– В могиле отоспитесь!

За шиворот – рывком – на ноги. В руку тычется тапочек.

– Оденьте, товарищ!

– Митрохин! Стать в строй!

– Есть!

Но тапок уже на ноге. Понемногу отходят сведенные судорогой пальцы. На плечо – рука.

– Андрюха, держись!

– Кх-х-ха…

Кровь на щеке.

– Товарищ капитан, может, его здесь?

– Ни в коем случае! Был приказ!

– Давай ногу! Ставь на мою, ставь, не бойся!

– Я с-с-с… сам-м-…

– Ставь, говорю! Пошли! Раз! Два! Раз! Два!

– Торопимся, граждане! Шевелим копытами!

– Евгений, твою мать, и ты тут!

– Паша, сукин ты сын!

– Жека, здоров!

– Пока да, Вань.

– Черный юмор, блин!

– Разговоры!

Наша дряхлая колонна соединяется еще с двумя из соседних домов. Я знаю почти всех. С кем-то служил, с кем-то учился… А вон Санька! Ого, и Коляныч тут!

– Что ж они, решили всех наших собрать?

– Ни одного лишнего, товарищ капитан!

– Давайте, немного осталось!

– Не могу-у-у!

– Кто это?

– Можешь, можешь!

– Да кто там?

– Игорь, кто же еще?

Опухший, валится на снег Игорь. Он совсем плохой. Ну еще бы – три года центаврской на тылах подъедался. Пусть теперь вместе со всеми поскачет!

– Не дойдет он, точно вам говорю!

– Два квартала осталось! Вставай, сволочь!

– Не м-м-м…

Один выстрел. Второй. Оплавленный снег. Крови почти нет – испарилась.

– Кто еще отдохнуть захотел?

– Мы идем, идем!

– Вот именно. А надо бежать!

– Бежим, товарищ капитан…

– А это кто у нас тут такой филантроп?

Хлещут то по мне, то по Андрюхе. Рычим от боли, но надо идти.

– Как тогда, Жень, помнишь? В Роще?

– Помню, Андрюха, ты молчи давай…

Как забыть Рощу? Половина деревьев срезана, как ножами. Центавросы, как макаки, носятся по ветвям. Чувствуешь себя персонажем «Дума». Лупишь во все, что движется. И бежать, бежать. В беге – спасение. От пня до пня, от куста до куста. Дым – глаза текут, дышать только через фильтр. Как мы тогда выжили, одному Богу известно…

– Полквартала! Живее, дохляки!

– Идем, идем! Паша, держи Леху, он заваливается!

– Лешка, твою мать, ты че?

Леха, с которым мы пять лет оттрубили в одном институте, хрипит и валится на бок. Ноги мечут снег. Клацанье затворов.

– Сто-ой! Не стреляй!

– Отойди, а то и тебя…

– Отставить!

– Товарищ капитан, скажите ему!

– Не стрелять! Он уже и так…

Леха бестолково пялится в небо. Снежинки аккуратно укладываются у него на лице. Одна, особо наглая, садится прямо на зрачок. Я отворачиваюсь.

– Дошли! Товарищ капитан, дошли-и-и!

– Стройся! Все в строй, я сказал!

– В одну шеренгу – ста-ановись!

Толкаясь, торопливо выстраиваемся в шеренгу. Я смотрю вдаль. Ох, как нас много! Вроде бы столько лет прошло!

– Ого, сколько их! – охранники бормочут.

– И не сдохнут никак!

– Точно!

– Тишина! Ти-ши-на!

– Слово предоставляется…

По площади голос из динамиков – как раскат грома. Тишина звенит, потрескивает, как копящийся разряд молнии.

– Товарищу…

Площадь начинает трясти. Грохот аплодисментов. Овация. Вопли. Шум. Андрюха тоже лупит в ладони. Невольно поддавшись общему настроению, я ору:

– Да здравствует…

Шум падает так же, как и поднялся. Негромкий, суховатый голос.

– Дорогие товарищи! С чувством невероятно глубокой признательности хочу выразить вам свою личную благодарность. Вы, и только вы…

Я смотрю на людей, стоящих в шеренге. У многих трясутся руки, подкашиваются ноги, но на лицах сияют улыбки, по морщинистым щекам – дорожки от слез.

– …Орда воинствующих центавросов вероломно, без объявления войны…

Мои друзья безмолвствуют. Пашка стоит, закусив губу. Точно такое же было у него выражение лица, когда он вколачивал крест у изголовья свежей могилы своего брата, который закрыл его своим телом от выстрела в спину.

– …В этот праздничный, светлый день разрешите пожелать вам…

Бластерчики с каменными лицами. Солдаты, которые только что гнали нас ударами хлыстов, смотрят на ряды ветеранов с завистью и одобрением. Товарищ капитан не скрывает слез.

– Поздравляю вас с праздником вас, дорогие мои! С Днем защитника Отечества! Ура!

Звериная тропа

Павел Леонидович Бабенко, а попросту дядя Паша, жил на опушке леса. Его домик, самый маленький в поселке, значился под номером 47. Хотя остальные сорок шесть домов, как и положено в небольшом городке средней полосы России, кучковались, образуя подобие пчелиных сот, дом дяди Паши стоял особняком. Зависело это не только от характера Павла Леонидовича, достаточно крутого и нелюдимого, но и от его пристрастий. Дядя Паша будучи человеком, грубо говоря, «от сохи», любил покопаться в земле. Его огородик на десяти сотках частенько подвергался налетам поселковой детворы, хотя и знали ребята, чем грозило подобное нашествие. Одной крапивой в штаны можно было не отделаться. В поселке ходила байка о том, как одного мальчишку, пойманного за кражей огурцов, дядя Паша запер в сарай и, посадив на цепь, держал трое суток, кормя одними огурцами. Хотя этого никто не утверждал наверняка, слухи все же ходили. И, тем не менее, искушение было слишком велико. Таких роскошных овощей и фруктов, какие растил Бабенко, не было ни у кого из жителей поселка.

Сам же дядя Паша искренне считал себя строгим, но справедливым, а также весьма домовитым. Поэтому бдительно следил не только за своим огородом, но и за участком леса, который вплотную прилегал к его угодьям. Домик у Бабенко был небольшой, но его размеры с лихвой компенсировались огромным участком земли. Сразу за забором, ограждавшим участок, как раз и начинался лес. Никаких тропок к нему не вело – те, что были протоптаны с прошлого года, позаросли, так как лето выдалось засушливым, и грибов можно было не ждать. А поскольку на дворе все же был век двадцать первый, то и за дровами жители поселка не мотались, у всех было газовое отопление.

Жил дядя Паша бобылем, всего и интересов-то у него было – огородик да когда-никогда охота. Его собаку, черную немецкую овчарку Тину, вся округа знала как дикое и вольное животное, которое нимало не погнушается разрывом штанов чужака. Чужаками же Тина считала всех, кроме хозяина, к которому питала самую искреннюю приязнь. Дядя Паша отвечал ей тем же.

Так и жил Бабенко, перемежая огород, охоту и непременный просмотр пятничного «Поля чудес», кабы не одно малоприятное происшествие, которое оставило серьезный след на его биографии. Фактически оно ее и завершило.

Однажды утром дядя Паша вышел из дома и, подтягивая на ходу старенькие треники, направился к шлангу, чтобы прикрепить его к крану колонки и полить огурцы. Потом еще предстояло окучить картошку и подвязать помидоры. А еще… Словом, если бы под рукой оказался собеседник, ему немало пришлось бы выслушать об огородных культурах, добросовестно выращиваемых Бабенко. Однако в слушателях числилась только Тина, а так как она была порождением мира четвероногих, то принимать близко к сердцу слова дяди Паши не собиралась. Да ему того и не надо было, главное – пообщаться, раскрыть душу. А душу дядя Паша мог раскрыть только трем существам на свете – понятное дело, Тине, а еще слесарю Миронову и работнику книжного магазина Ганже, который, правда, книги читать не любил, а предпочтение отдавал фильмам, преимущественно зарубежным. О них он рассказывал своим друзьям, в ответ же получал дозу полезных советов об удобрениях от Бабенко и прокладках с шайбочками от Миронова. Странно, что три настолько разных человека находили общий язык. Хотя ничего странного не было – они дружили, почитай, с самого детсада.

Закончив полив последней грядки, дядя Паша хрустко разогнулся и только хотел устало и шумно выдохнуть, как некое зрелище за воротами заставило этот самый выдох сдержать. Затем Бабенко закрутил кран, подхватил валявшуюся на земле тяпку и двинулся за ворота. Выйдя на улицу, он проследовал до самого окончания своих владений и уставился на то, что было перед его взором.

Прямо от дороги, которая делала возле дома Бабенко крутой разворот и возвращалась обратно в поселок, к лесу вела новая, еле заметная, но все-таки выделяющаяся примятой травой тропка. Она затейливо вилась между кустами, которыми начинался лес, и уходила в самую его чащу. Ее-то и углядел со двора зоркий Бабенко.

– Эй! – позвал дядя Паша. – Кто там? Грибов еще нет!

Тина ответила ему заливистым лаем, но из леса не донеслось ни звука.

– Эй! – шумнул дядя Паша. – Слышь! Заблудишься – я не виноват!

Хотя, по правде сказать, дядя Паша был бы виноват, если бы искомый путник потерялся. Бабенко работал местным лесником. Точнее, он значился лесником, так как, собственно, браконьеров у них в поселке отродясь не было, а лесные пожары или прочая неприятность происходили крайне редко. Поэтому лес и дядя Паша демонстративно друг друга не замечали. Где-то раз в месяц Бабенко все же выбирался побродить по зеленым угодьям да потешить душеньку, подстрелив зайца или куропатку. В последний раз, насколько он помнил, ему удалось завалить матерого косого величиной с добрую собаку. Тина еле доволокла трусика до хозяина, за что ей был тут же пожалован заячий окорок. Но с того времени прошло, пожалуй, недели три. Так что, как ни крути, а отвечать за заблудшего пришлось бы все-таки Бабенко.

Чертыхнувшись, дядя Паша побрел обратно к дому. Ничего, если гуляка не вернется, к кому прибегут за помощью? К нему, дяде Паше. Тогда, значит, все и выяснится.

На следующий день Бабенко проснулся злой и недовольный. Лаяла Тина. Лаяла громко, с подвывом. Диван злобно завизжал, когда дядя Паша вскочил с него и, не попадая ногами в тапочки, запрыгал по комнате. Кое-как нащупав в темноте рубаху, он оделся и выскочил во двор.

Уже совсем рассвело. Капли росы блестели на листьях растущих в огороде различных культур. Здоровенный подсолнух, свесив желто-черную башку, казалось, плакал, роняя капли росы на блестящую траву. Взвизгивая, Бабенко пробежал в тапочках до сарайчика, где вчера оставил галоши. С омерзением всунув ноги во влажную обувку, дядя Паша взглянул на истошно голосящую Тину. Определив же направление, в котором должен был находиться возмутитель спокойствия, дядя Паша глянул туда – и замер.

Тропка, которая вчера еле наблюдалась, стала раза в два больше. Теперь нельзя было сказать, что по ней прошли один-два раза. Нет, было такое ощущение, что по ней как минимум проехалось несколько машин. Однако, как вскоре выяснил дядя Паша, никаких следов от колес не было и в помине. Следов вообще не было. Создавалось впечатление, что в лес (или из лесу) тащили что-то очень большое и тяжелое. Но не было также и следов того, кто тащил!

Первым побуждением лесника было, разумеется, позвонить и сообщить обо всем куда следует. Однако дядя Паша тут же смекнул: раз нет следов, то нет и состава преступления. Если, к примеру, это какие-нибудь террористы решили устроить в лесу склад, то почему они не оставили следов? Почему их нет даже там, где заканчивается тропа? Чтобы перевезти, скажем, оружие или взрывчатку, необходима-таки машина! Не на вертолете же они прилетели? Тем более, что ни шума автомобилей, ни вертолетов Бабенко не слышал.

Все еще под впечатлением от увиденного дядя Паша вернулся к дому. И что же он увидел! Эта черная четвероногая гадость, эта мохнатая хвостатая дрянь сорвалась с цепи и теперь весело прыгала по его помидорам! Дядя Паша издал рев раненого марала и кинулся спасать своих зеленых друзей, попутно пригрозив Тине оставить ее без ужина.

Третье утро стало для Бабенко чем-то вроде пиратского флага на корабле для потерпевшего кораблекрушение – и облегчением, и страхом перед неведомой опасностью. Первым делом, выйдя из дома, он кинул взгляд на тропу. Она еще более увеличилась. Одно маленькое деревце, находившееся на пути у того, кто проложил тропу, было безжалостно вырвано с корнем и валялось неподалеку. Но главное, что насторожило дядю Пашу, – он наконец-то обнаружил следы! Вернее, один след. Но такой, что это мигом заставило лесника забыть о всяческой милиции.

Отпечаток, найденный Бабенко возле тропы, не был похож ни на один известный ему звериный след. Огромный, больше медвежьего, он был мощно вдавлен в землю. Ощущение силы и опасности многократно увеличивалось отпечатками когтей, которых почему-то было не пять, а восемь. Когти уходили в мягкую от росы землю на несколько сантиметров. Обладатель таких когтей был, судя по всему, не очень дружелюбным обитателем леса, не говоря уже о том, что дядя Паша совсем не представлял, какого он может быть размера. Это открытие еще больше взволновало обычно невозмутимого лесника. Крепко поразмыслив, он все же решил никуда пока не обращаться. Однако Тину с цепи спустил, да и оружие в хате перевесил из гостиной в спальню над кроватью – так спокойнее.

Истошный лай Тины разбудил его и на следующее утро. Рывком сдернув двустволку с ковра, дядя Паша кинулся на шум. Однако лай мгновенно сменился протяжным взвизгом, который так же молниеносно оборвался. Когда Бабенко наконец выскочил из дома, в пределах его территории собаки не наблюдалось.

Тина обнаружилась с другой стороны забора, как раз перед лесом. Огромная, как бы оставленная катком, тропа в этом месте была забрызгана кровью. Передняя половина овчарки с оскаленной в предсмертном вое пастью валялась у старого вяза, который, склонившись, как бы создавал арку у входа в чащу. Второй половины не было видно вообще. Когтистых же следов прибавилось. Теперь их было уже три.

Дядя Леша был в состоянии, которое психологи назвали бы «панической атакой». Хотя применить подобное понятие к дяде Паше никому бы не пришло в голову. Лесник славился в поселке своей непрошибаемостью. Иначе откуда бы появилась легенда о мальчике, закормленном огурцами? Хотя, возможно, это была не такая уж и легенда. Сейчас-то уже никто не скажет…

Дядя Паша оделся поприличнее и отправился в поселок. Вернулся он оттуда уже с друзьями. Слесарь Миронов и книготорговец Ганжа внимательно выслушали все о происшедших событиях, посмотрели на следы и то, что осталось от овчарки, а затем поинтересовались, что же собирается предпринять отважный лесник? Лесник сказал, что не так уж он и отважен, но спускать кому бы то ни было кончину нежно любимой им собаки не собирается – будь то медведь-переросток или чудесно спасшийся усама бен ладен с приделанными для страху лапами на сапоги. Против хорошо смазанной и заряженной двустволки ни один негодяй не попрет.

Поскольку ни слесарь, ни тем более торговец разумным и вечным никаким оружием не владели и с лесом водили лишь шапочное знакомство, никого из них дядя Паша с собой не взял. Сам пошел, один. Велел одно только сделать: если вдруг услышат друзья выстрелы, пусть немедленно милицию вызывают. Либо его найдут, либо сволочь, собаку растерзавшую. Ганжа клятвенно заверил друга, что лично побежит в поселок и предупредит товарища майора Самсонова о случившемся.

– Но до выстрелов чтобы ни-ни! – потребовал Бабенко. – Он теперь мой кровник!

И, накинув камуфляжную куртку, с ружьем наперевес, дядя Паша направился по тропе. Еще какое-то время его фигура мелькала среди деревьев, но вскоре полностью растворилась, слившись с листвой. Миронов же с Ганжой пошли в дом лесника, где принялись ждать исхода событий. Поскольку просто так ждать было скучно, то в ход пошли сначала кроссворды, потом – карты, ну а уж за картами и тяпнуть не грех…

Именно слабость в коленках впоследствии неумеренного употребления найденного в подвале дяди Паши домашнего вина, которое, как известно, бьет не в голову, а по ногам, и помешала друзьям вызвать милицию в ту же ночь. Карточные партнеры тут же пришли в себя, едва только услышали звуки, доносившиеся из доселе безмолвного леса. После ужасающей силы рева послышались крики. Кричал Бабенко. После коротко бабахнувшего дуплета до ушей онемевших от ужаса собутыльников донесся еще какой-то шум, происхождение которого осталось неясным, но более жутких, вызывающих дрожь звуков приятелям не доводилось слышать ни до того, ни после. А затем – еще более жуткая – тишина.

Ганжа решился высунуть нос из дома только с появлением солнца, которое, правда, еле светило из-за начавших сгущаться облаков. За ним, не желая оставаться один, последовал и Миронов. Вооружившись топором и здоровенным ножом для рубки мяса, они осторожно двинулись по тропе. Из рассказов лесника они поняли, что при свете дня неведомое существо не появлялось, а значит, и риск пройтись по тропе был значительно уменьшен.

Долго идти им не пришлось. Судя по следам, Бабенко дошел до конца тропы, которая тянулась с пару километров (дальше друзья решили не заходить), после чего, не найдя того, что искал, стал возвращаться, но неожиданно свернул на поляну, на которую как раз и вышли Миронов с Ганжой. Может, его заманили на поляну, а, может, он решил устроить засаду – кто знает? Факт был в том, что дядя Паша достиг своей задачи и встретился с тем, кто погубил его собаку. Встретился, чтобы закончить свои дни на этой достаточно уютной для пикника, но совсем не подходящей для смерти полянке.

Кончина его была ужасна. Судить об этом можно было не только по обилию крови, залившей всю поляну, но и по тому, что осталось от Бабенко. Одна его рука валялась в стороне, судорожно сжимая кулак. Другая же, держа мертвой хваткой двустволку, застряла в низко склоненных ветвях дикой сливы. Собственно, больше ничего от дяди Паши и не осталось. В то время как то, что разорвало его на части, скрылось с места преступления целым и невредимым. Видать, оба ружейных заряда ушли впустую.

Как ни быстро бежали друзья в поселок, как ни торопились они рассказать все товарищу майору Самсонову, однако против погоды им было не устоять. Сгустившиеся мрачные тучи изрыгнули пару молний, вслед за которыми хлынул мощный поток, который моментально превратил все дороги и тропы в чавкающие грязью лужи. Ни о каком расследовании не могло быть и речи по крайней мере на ближайшие два дня. Но как только дороги поселка перестали разлезаться под ногами, как гнилые половики, следственная бригада во главе с товарищем майором отправилась за поиском доказательств невероятной истории.

Увы, после прошедшего дождя ничего не было обнаружено. Да и саму тропу друзья едва сумели показать. Пройдя по ней с полкилометра, чертыхаясь и едва успевая вытаскивать ноги из мгновенно образующихся во мху и грязи ям, опергруппа решила не продолжать поиски. Лес был прочесан спустя неделю, но ничего, никаких следов Бабенко и того, кто, по словам свидетелей, расправился с ним, найдено не было.

Миронову и Ганже попытались приписать убийство лесника, однако дело опять-таки пришлось прекратить за неимением улик. Личное дело Бабенко, полученное из городского управления лесничества, было сдано в архив с пометкой: «Пропал без вести».

Друзья же, слесарь и книжник, настаивать на продолжении следствия (не в отношении себя, разумеется) не стали. Во-первых, они были уверены, что ничего из этого не выйдет: если милиция обычных-то убийц не всегда находит, то что уж о необычных говорить? Во-вторых, родня просто подняла бы их на смех, если бы столь необычное дело получило широкую огласку. А так о происшедшем знали лишь сотрудники милиции. Лесник был настолько одинокой, незаметной и мрачноватой фигурой, что о его исчезновении мало кто озаботился.

Но было и еще кое-что, заставляющее Ганжу и Миронова хранить молчание. Конечно, и медведь-мутант (к этой версии склонялись и в милиции), и волк-переросток могли разве что насторожить двух взрослых современных людей. Но ни слесарь, ни работник книжного магазина не могли себе представить, что же за зверь обитает в их лесу, и это больше всего страшило друзей. Ведь в кулаке оторванной руки дяди Паши находилось то, что не могло принадлежать никакому из известных лесных зверей, пусть даже и с восемью когтями.

В предсмертном захвате пальцы Бабенко сжимали несколько огромных, сухих и острых, как бритва, костяных чешуек…