Текст книги "Откровение времени"

Евгений Заровнятных
Откровение времени

© Заровнятных Е., текст, 2015

© «Геликон Плюс», макет, 2015

Глава I
Триумф

 
Я умру, чтобы жить!
Ты воскреснешь, да, ты воскреснешь
Сердце моё в один миг!
А то, за что ты страдало,
И уведёт тебя к Богу!
 

Густав Малер

Этими строками закончилась грандиозная песня хора последней части Второй симфонии Малера. Когда финальный аккорд повис в воздухе, в зале воцарилась тишина; дирижёр, завершив симфонию последним динамичным, экспрессивным жестом, замер, словно танцор в магической позе, расправив руки и устремив чарующий, колдовской взгляд к потолку. Грянул шквал оваций. Будто перед Богом, не слыша ничего вокруг и не двигаясь, стоял маэстро ещё несколько мгновений. Капли пота стекали по его лбу, глаза были широко раскрыты, грудь вздымалась от частого дыхания. Казалось, он улетел вслед за последними нотами, слившись с музыкой воедино, став сегодня её двигателем, её проводником. То ли языческого шамана, взывающего к духам, то ли христианского священника, немо вопиющего к Богу, напоминал этот дирижёр на сцене. В этом было как что-то демоническое, так и нечто ангельское. Силу, искренность и правду излучал он, глядя в глаза само́й истине, истине, к которой музыка по нотам привела его.

Вернувшись к действительности, маэстро неторопливо повернулся лицом к рукоплещущему залу и склонился в низком поклоне. Как молод и статен он был, дирижёрский фрак подчёркивал его стройную, пропорциональную фигуру; миндалевидные карие глаза искрились каким-то печальным блеском, словно после прогулки по самым скорбным закоулкам человеческой жизни, – неужели их приоткрыла музыка?.. В зале аншлаг, ни одного свободного места, все до единого аплодировали стоя. Первые ряды партера занимали ярчайшие представители музыкального мира: легенда мировой музыки – восьмидесятишестилетний композитор Карл Папп с навернувшимися на глаза слезами рукоплескал стоя, опершись на трость. «Блестящее исполнение! – с трепетом сказал почтенный композитор стоявшему рядом высокому седовласому господину. Тот в свою очередь одобрительно кивнул в ответ. – А какие бесподобные вещи пишет этот молодой талант, – продолжил Папп, – я недавно был на его сольном концерте, где он исполнял восхитительные фортепианные прелюдии из своего пятого опуса». Вряд ли сегодняшний концерт оставил кого-то без эмоций, даже закоренелые скептики, люди, далёкие от музыки и от мира искусства в целом, воодушевились великолепной симфонией в исключительном исполнении даровитого дирижёра, в руках которого был весь государственный академический симфонический оркестр. Когда публика начала расходиться, Карл Папп вместе с седовласым господином, продолжая обмениваться впечатлениями, направились за кулисы. Увидев маэстро в окружении нескольких музыкантов, джентльмены прекратили разговор и ускорили шаг.

– Просто превосходно, Эмиль! – воскликнул Папп, обратившись к молодому дирижёру.

– Примите мои поздравления, – добавил седовласый господин, протянув Эмилю руку.

– Моё почтение, господин Папп; премного благодарен, ректор Фредрикссон, я вам очень многим обязан, – ответил Эмиль, поочерёдно поклонившись одному и второму джентльменам. Даже в моменты торжественной радости его лицо оставалось строгим и задумчивым. – Вы очень много для меня сделали, господин Фредрикссон, все эти годы, что я учился в консерватории, вы были рядом и никогда не оставались равнодушным ни к одной моей проблеме; а вы, господин Папп, всегда будете для меня оставаться ярчайшим музыкальным светилом и путеводной звездой на моём подчас непростом пути.

– Вы помните о нашем разговоре, Эмиль, – начал ректор консерватории, – вас ждёт блестящее будущее дирижёра, композитора и пианиста, но для этого вам нельзя сидеть на месте. Многие молодые одарённые выпускники хватали первые лавры славы и останавливались на этом: иллюзия успеха порождала лень, а лень пожирала их, не давая реализоваться таланту. Вам пора выпорхнуть из гнезда, оставить родную колыбель и ехать в большой город с большими возможностями. Здесь, в Эйматштадте, вы уже значимая фигура, но боюсь, что это может быть тупиком. Вы птица высокого полёта, вам суждено стать личностью большего масштаба. Что скажете, господин Папп?

– Соглашусь, – неторопливо начал композитор, скрипя своим мудрым голосом, – в годы моей молодости я поступил именно так, как говорит Фредрикссон. Я уехал, оставив родителей, брата и сестру, своих друзей, те места, в которых вырос. Первое время мне было одиноко, приходилось со всем справляться одному, но благодаря преодолению трудностей я выработал силу характера. Музыка всегда была моей отдушиной, одиночество позволяло с головой погружаться в работу. Самоотдача, как вы понимаете, невероятно важна, порой необходимо превратиться в затворника, чтобы сотворить что-то сто́ящее. Это был мой путь, за который теперь я благодарю Господа! Вам, Эмиль, я желаю достойно пройти свой, испытав как можно меньше разочарований. Сейчас вы только на старте, и от того, как вы начнёте, зависит ваше будущее. В индуизме существует понятие кармы как некоторого результата совершённых человеком поступков. Согласно причинно-следственному закону, благие или дурные действия так или иначе определяют дальнейшую судьбу человека. Поэтому старайтесь свершать дела, благотворно влияющие на вашу жизнь. А в качестве конкретного совета могу сказать, что самая динамично развивающаяся музыкальная культура, свободная от гнёта исторических псевдоморфоз, сейчас сформировалась в Ирргартене и вам было бы весьма кстати туда отправиться.

– Именно, – подхватил ректор, – я уже вёл переговоры с богемной элитой Ирргартена, и в результате продолжительных бесед мы подытожили, что для вас там имеется обширный пласт работы. Для начала советуем вам поработать заместителем руководителя оркестра в музыкальном училище. Это будет чрезвычайно полезно для вас как для специалиста и оставит достаточно времени для концертной и композиторской деятельности. В ближайшем будущем вы вполне сможете стать руководителем симфонического оркестра или полностью посвятить себя композиции – всё в ваших руках.

Фредрикссон и Папп искренне любили Эмиля и от всего сердца старались ему помочь. Они видели в нём человека, который должен многое сказать, многое донести до всего человечества посредством музыки, культуры и искусства, привести к истине, воодушевить, научить верить, чувствовать, любить, сострадать и сопереживать, заставить людей задуматься о своей сущности, посмотреть на себя и на свою жизнь под другим углом. Эмиль не из тех людей, что на склоне лет переводят свой отупевший взгляд с предмета на предмет, безынтересно доживая остаток жизни. И не из тех располневших, пропахших нафталином службистов и функционеров, размеренно вышагивающих по бульвару, гордясь тем, каких чинов они достигли. Нет, он всегда будет строг, смиренен, аскетичен, а каждый день его жизни наполнен неким сакральным смыслом. Он будет искать правду, двигаться к истине, как агностик, поднимающийся с каждым днём на следующую ступень бесконечной лестницы познания.

Для Эмиля мнение его наставников всегда было авторитетно, кроме того, он и сам видел отъезд в Ирргартен таким многообещающим. Отнюдь не амбиции и честолюбие руководили им; некую фатальность, своё предназначение видел он в этом предприятии. Эрнест Фредрикссон поможет всё устроить, мудрец Папп никогда не откажет в совете и рекомендации. Теперь вопрос был решён: отъезд не за горами.

Через несколько минут после завершения разговора Эмиль шёл тихой аллейкой по направлению к дому, вдыхая свежий вечерний воздух, насыщенный после дождя ароматами сырой земли и древесной коры. На предложение гостей – скоротать вечерок и забыться в баре – Эмиль ответил, что терять вечер ему ни к чему, а забываться сейчас незачем, напротив, трезвость сознания и максимальная концентрация внимания будут необходимы для дальнейших репетиций и упражнений. Впрочем, его отношение к спиртному не было крайне негативным, порой он мог пропустить рюмочку, пошутив при этом насчёт одного примера из древнекитайской философии, когда художник, злоупотребляя вином, мотивировал это тем, что для соединения со своим духовным проводником, посылающим вдохновение, надлежит выпить определённую долю спиртного либо соматического напитка. Но любые вечеринки и пирушки казались Эмилю страшными оргиями и вакханалиями, оказывающими пагубное, нервнопаралитическое воздействие.

Придя домой, Эмиль тотчас сел за рояль и начал играть пьесу Жана-Филиппа Рамо Le rappel des oiseaux [«Перекликание птиц» (фр.)]. Почему-то именно это произведение вспомнилось ему по дороге. Он играл больше часа, вновь и вновь повторяя эту пьесу, каждый раз как впервые. Сыграв в последний раз, Эмиль долго, зажав педаль, не снимал пальцев с клавиш, пока последний звук плавно не слился с тишиной. За окном было уже темно, в комнате горела лишь одна настольная лампа, отбрасывая на письменный стол свои тусклые лучи. Он закрыл крышку рояля, неторопливо поднялся, повесил пиджак на спинку стула, затем прилёг на диван и стал смотреть на раскачивающийся маятник старинных настенных часов, деревянных, резных, оставшихся ему от деда. Усталость в конце столь деятельно проведённого дня дала о себе знать, и вскоре Эмиль заснул.

Проснулся он, когда ночь ещё не начала светлеть, было тихо и темно, в приоткрытую форточку влетал холодный ночной ветер. Подгоняемый в спину этим ветром, Эмиль вышел из комнаты, направился к входной двери, вышел на лестничную площадку и стал спускаться вниз, держась за перила, стараясь не оступиться в темноте. В следующий миг он уже шёл по безлюдной улице, мерцающей в зеленоватых лучах слабого лунного света. Только бездомная кошка, блеснув хищными глазами, прошмыгнула мимо и скрылась в ближайшей арке. Ветер всё дул ему в спину, словно подталкивая, направляя в определённую сторону. Эмиль очутился у входа в парк, ворота оказались открытыми, поблизости не было ни души. Он вошёл и зашагал по центральной аллее; статуи, расставленные на всем её протяжении, были похожи между собой, но различить их лица в этой мгле не удавалось. Затем он свернул на прилегающую дорожку, где ивы смыкались над головой, образуя своеобразный лиственный свод. Вдалеке блеснул огонёк – видимо, кто-то стоял с фонарём в руке; Эмиль быстрым шагом устремился по ивовой аллейке в ту сторону, где горел свет. Оказалось, что это вовсе не фонарь, а стоящее у мраморного постамента зеркало, в котором отражалась луна. На постаменте был выбит какой-то текст, полностью прочесть его не удавалось – куски мрамора местами были отколоты. Эмилю удалось разобрать лишь фрагмент надписи: «житие тихое и безмятежное, и к вечному Царствию шествие неуклонное». Осмотревшись вокруг, Эмиль двинулся дальше. Петляющая аллейка вывела его на лужайку, от которой лучами расходились несколько дорожек. Вдруг промелькнула чья-то фигура: то спереди, то сзади быстро пролетала она, приближаясь к Эмилю. Внезапно он почувствовал резкий хлопок по лицу, после которого последовал сильный удар в живот. Раздался чей-то смех. Эмиль обернулся: рядом стоял человек в чёрной маске и в чёрном обтягивающем костюме, только два красных глаза зловеще горели, повиснув во мгле. Ещё один удар последовал Эмилю прямо в лицо. Он хотел было оказать сопротивление, но руки его не слушались, будто некая сила преграждала путь, отталкивая кулак, как отталкивается один магнит от другого, если сблизить их одноимёнными полюсами. Как Эмиль ни старался, он не смог и прикоснуться к замаскированному незнакомцу. Вдруг ему натянули на глаза тёмную повязку, дотянуться и сорвать которую он не мог по той же причине. Земля под ногами начала ходить ходуном, как палуба корабля во время сильной качки. Эмиль попытался бежать, но сквозь повязку ничего видно не было; ударившись о стену, он упал, острые льдины вонзились в ладони. Встать сразу не удалось: земля была страшно скользкой и, как назло, ноги в чем-то запутались. Поднявшись, беспомощный Эмиль начал метаться из стороны в сторону, ударяясь о кирпичные стены; куда бы он ни бросился – неминуемо натыкался на незыблемую преграду. Неожиданно, налетев на одну из стен, он пробил её и провалился в бездонную пропасть; стараясь ухватиться хоть за сучок, безнадёжно падал он в страшную бездну. Несколькими мгновениями позже ему показалось, что теперь он летит не вниз, а вверх, сквозь повязку стал пробиваться слабый свет. В следующую секунду под ногами почувствовалась почва, повязку сорвало, и Эмиль увидел, что оказался на мосту, ведущем на бескрайний зелёный луг, залитый солнечным светом.

Внезапно голова закружилась. Эмиль закрыл глаза и прилёг, чтобы не упасть. А когда вновь раскрыл глаза, его взгляд встретил настенные часы с раскачивающимся маятником. Он обнаружил, что находится у себя в комнате на диване, сквозь лёгкий тюль на окнах в комнату вливается яркий утренний свет, в котором теряется тусклая настольная лампа. Вот стоит рояль, вот ноты Рамо, вот пиджак висит на стуле: «Ах, это был сон!» – подумал Эмиль.

Глава II
Дирекция

«Я, Бланжек Эмиль Эммануэль, выпускник Эйматштадтской государственной консерватории имени Иоганна Пахельбеля, прошедший практику в училище при консерватории, решением ректората и учёного совета прошу командировать меня для службы в музыкальном училище № 31 города Ирргартена в должности заместителя руководителя концертно-исполнительской практики».

Шестнадцатого марта, спустя три дня с момента подписания вышеприведённого документа, Эмиль Бланжек прибыл в Ирргартен – столицу Буденштальской республики – на центральный городской вокзал. Сойдя с поезда, держа в руке небольшой чемоданчик, вмещавший всё необходимое молодому музыканту, он направился к выходу сквозь мрачную анфиладу, затуманенную табачным дымом так, что чёрный потолок с трудом можно было различить в сизых клубнях – казалось, будто стены уходят в пустую, бесконечную, туманную высь. Бланжек поспешил добраться до выхода; справа и слева у колонн сидели бездомные, кто-то спал, другие что-то шептали. С закрытыми глазами, сложив руки ладонями друг к другу, нищие покачивались из стороны в сторону. На молитву это похоже не было, скорее напоминало некий оккультный, заговорческий ритуал. Судя по огромному количеству котомок, тряпок и подстилок, некоторые из нищих жили здесь, на этом вокзале, уже давно. Бланжек выпорхнул в огромные входные врата и очутился наконец на свежем воздухе, на центральной ирргартенской площади.

Сырая зима уже уступила свои права тёплой весне, небо было затянуто белой пеленой облаков, через которую проникал ровный дневной свет, озаряющий площадь. Было довольно пустынно, лишь два джентльмена в чёрных пальто, опустив голову, прошли мимо быстрым шагом. Посередине площади располагался монумент из красного гранита, инкрустированного мрамором, в центре которого возвышалась фигура какого-то господина. Подойдя поближе, Эмиль несколько удивился внешности этого увековеченного в мраморе человека: злые поросячьи глазки выглядывали из впадин над заплывшими жиром щеками; ехидная желчная улыбка обнажала дёсны с определённым количеством отсутствующих зубов. Брюхо разрывало с трудом застёгнутую рубашку, пиджак мешковато свисал с узких округлых плеч. «До чего же отвратительный тип, кто же додумался поставить ему памятник?» – подумал Бланжек, разглядывая статую. На мемориальной доске была выгравирована надпись: «Досточтимый Прилиус Мориц Пауль, пятый губернатор Ирргартена, генерал-фельдмаршал».

Недолго постояв, Эмиль отправился дальше, лёгкой уверенной походкой пересёк площадь и, подходя к круглому зданию с небольшой башенкой, услышал звук домры, доносящийся с улицы, проходящей за зданием. Прислушавшись, он узнал колыбельную Брамса. Эмиль стал обходить строение вокруг. Люди сновали взад-вперед, одни врывались в это круглое здание, другие выбегали из него, какой-то молодой человек, споткнувшись о ступеньку, распластался на тротуаре, документы, которые он нёс, разлетелись, как осенние листья. Быстро вскочив, он стал собирать бумаги, пока равнодушная толпа не потоптала все листы. Определённо в этой сутолоке никто не замечал прекрасной музыки, которая так диссонировала с нервозной обстановкой.

Обойдя здание, Эмиль увидел старушонку лет восьмидесяти пяти, а то и девяноста, сидящую на деревянном ящике неподалёку от главного входа в круглое здание. Старушка самозабвенно играла на четырёхструнной старинной домре: как точно она держала темп, как тонко расставляла акценты, сопереживая каждой ноте, то с долей печали, то с долей радости в лице. Каждая музыкальная фраза, каждая музыкальная мысль были поняты и переданы ею, этой почтенной старушкой. Одухотворённые мудрые глаза, казалось, играли вместе с домрой, как бы вторили ей своим безмолвным голосом. Бланжек пошёл дальше, ему нужно было спешить, время явки в назначенное место незамедлительно приближалось. Пройдя два-три квартала, он всё прислушивался к оставшемуся далеко позади звуку домры, но расслышать что-либо уже не удавалось. Дойдя до ближайшего перекрёстка, Бланжек развернулся и быстрым шагом направился в обратном направлении. Вернувшись к круглому зданию, – старушка всё ещё играла, – Эмиль подошёл к музыкантше и бросил в лежавший у её ног кейс несколько монет. Почтенная дама вежливо поблагодарила его, не прекращая исполнения следующей пьесы. Недолго послушав невероятно трогательную, душевную игру старушки, сидящей на косом дощатом ящике, единственный слушатель, Эмиль, ушёл.

«Дирекция музыкального училища № 31: Буденшталия, Ирргартен, проспект Каминского, дом № 4», – гласила запись в блокноте Бланжека; по этому адресу он и отправился. Город изобиловал разнообразными переулками, проулками, тупиками и улицами причудливых форм. Как позже сообразил Эмиль, многие улицы, если смотреть сверху, имели форму фигуры, которую изобразил Казимир Малевич на своём полотне «Движение супрематического квадрата». На одной из таких улиц, именуемой проспектом Каминского, и располагалось здание дирекции, выполненное в стиле ранней эклектики. Здание насчитывало три этажа, но при этом было довольно высоким, огромные окна завершались полукругом, фасад был украшен пилястрами с роскошными капителями. Огромные деревянные резные двери оказались заперты. Бланжек позвонил. Полминуты спустя из-за закрытой двери донесся голос:

– Вы с рекомендательным письмом?

– Да, добрый день, я прибыл из Эйматштадта, меня зовут Эмиль Бланжек.

– Вы опоздали на четырнадцать минут! – строго упрекнули из-за двери.

Растерявшись, Бланжек не успел ничего ответить, но тут дверь отворили. На пороге показался пожилой мужчина во фраке, белой накрахмаленной манишке со стоячим воротником и аккуратно завязанным галстуком-бабочкой. Несколько надменным, но в то же время вежливым жестом он пригласил Бланжека войти. «Значит, меня здесь ждали, если просчитали моё опоздание с точностью до минуты», – подумал Эмиль, переступая порог.

Эмиль попал в просторный вестибюль с тусклым освещением. Огромные канделябры, стилизованные под барокко, висели в простенках между окнами, зашторенными бархатными портьерами; в конце вестибюля уходила вверх парадная мраморная лестница. Справа от входа располагался аккуратно прибранный старинный стол на львиных лапах, служивший рабочим местом портье – тому самому господину, который встретил Бланжека. В здании царила тишина, какую можно услышать лишь в пустом храме в вечерние часы, когда все прихожане уже разошлись, а церковный служка тушит последнюю догорающую свечу. Раздавалось только эхо шагов портье, отражаясь от каменных стен.

– Приготовьте ваши документы и проходите в канцелярию, а я отмечу ваш визит у себя в журнале, – распорядился портье. – По левую руку от лестницы – длинный коридор, вам туда.

В коридоре не было ни окон, ни дверей, только в конце находился арочный проход, ведущий в другое помещение, являющееся канцелярией. Первое, что бросилось Эмилю в глаза, когда он вошёл, были огромные, невероятной высоты стеллажи, до предела забитые документацией. В помещении пахло пыльной бумагой – так пахнет, когда раскрываешь старую книгу, годами валявшуюся где-то в забытом книжном шкафу. За стойкой возле стеллажей сидела женщина – работница канцелярии. Внешне она чем-то напоминала крысу: маленькие чёрненькие глазки бегали за очками в круглой оправе, лицо было вытянутым, из-за неправильного прикуса из-под верхней губы показывались два удлинённых резца, подбородок практически отсутствовал, нижняя губа как бы плавно переходила в шею. Растрёпанные серые волосы были собраны в пучок на макушке; длинными тощими пальцами она поспешно перелистывала страницы какого-то документа, это напоминало то, как хомяки, мыши, крысы, белки и другие грызуны шелушат орехи, семена или шишки.

Бланжек подошёл к стойке, поздоровался, подал свои документы. Женщина-крыса, не замечая его, продолжала шелушить свои бумаги. Эмиль поздоровался второй раз, уже с большей силой в голосе. Женщина-крыса встрепенулась, словно её вспугнул некий хищник, Бланжеку даже на секунду показалось, что она сейчас вскочит, убежит и спрячется в какой-нибудь канцелярской норке. Окинув своего посетителя блуждающим взглядом, женщина отложила в сторону папку с бумагами, взяла небольшой бланк наподобие квитанции и принялась что-то писать. «Я выпишу вам направление к директору на собеседование, – пояснила госслужащая. – Стоит поторопиться, приёмные часы скоро закончатся, в следующий раз вы сможете к нему попасть только через неделю». Такое заявление несколько удивило Бланжека, даже взволновало, ведь он приехал работать, приехал заниматься музыкой, он, блистательный выпускник консерватории, которому сам ректор пророчил большие успехи здесь, в Ирргартене. А теперь заходит речь о каком-то собеседовании, вдобавок об этом ему сообщает какая-то канцелярская крыса, в то время как у него, Эмиля Бланжека, на руках рекомендательное письмо, подписанное всеми членами ректората Эйматштадтской государственной консерватории имени Иоганна Пахельбеля. Впрочем, Эмиль был отнюдь не тщеславен, и подобные мысли даже не возникли у него в голове; он не стал вступать в полемику с канцелярской госслужащей, взял направление и пошёл на второй этаж в указанный кабинет – кабинет директора музыкального училища.

Стремительно преодолев два громадных марша парадной лестницы, центральную залу и затем несколько рекреаций, Эмиль предстал перед дверью директора. Возле кабинета не было ни души, да и по дороге Бланжеку никого не встретилось, будто он находился в особняке какого-то богатого и одинокого господина, где, кроме этого господина и прислуги, больше никто не живёт. Эмиль хотел было постучать, но отдёрнул руку, услышав за дверью голоса. Он был далеко не так воспитан, чтобы подслушивать разговоры, но в этом безлюдном месте, в этой тишине, чтобы ничего не услышать, нужно было бы либо уйти, либо заткнуть уши, чего Эмиль делать не стал, да и вся эта ситуация с собеседованием вызывала у него непомерный интерес: вдруг там, за дверью, директор беседует с человеком, находящимся в похожем положении?

– Афишу необходимо переделать, название нашего камерного оркестра поместить посередине большими буквами, – прозвучал грубоватый баритональный бас, – и уберите эту надпись: «Музыка эпохи барокко», напишите просто: «Классическая музыка».

– Всё же это типологически неверно, господин Финкельштейн, мы не будем исполнять ни одного произведения эпохи классицизма, вся программа относится ко второй половине XVII и первым двум десятилетиям XVIII века, – ответил собеседник.

– Для простых слушателей всё это классическая музыка, давайте освободим афишу от вашего терминологического педантизма, Рудольф, нынче условия диктует слушатель.

– Ну а если мы будем играть, например, духовную музыку коптов шестого века, то в самый раз озаглавить афишу «Варьете», ну или, скажем, «Вечер в кабаре»? Больше всего, конечно, зрителю будет по душе, если наши девушки-хористки исполнят арабский танец, причём единственной деталью одежды будет полупрозрачный шёлковый платок на бедрах.

– Оставьте ваш сарказм, Рудольф, не пытайтесь плыть против течения, лучше служите обществу; на последнем заседании комитета по культуре весьма положительно отзывались о концертной деятельности нашего училища, и это, я считаю, ваша заслуга как руководителя концертно-исполнительской практики. А что касается арабских танцев, то тут вы в точку попали, подумайте, как можно было бы это устроить.

Оппонент дёрнулся было что-то сказать, но Финкельштейн прервал его:

– Ступайте, Рудольф, оставим эту бессмысленную полемику, делайте, как я вам говорю, иначе ваша тенденция подкрашивать свои пёрышки белой краской окончательно превратит вас в белую ворону.

Бланжек отошёл от двери, дабы не смутить выходящего, прислонился плечом к стене возле окна, которое выходило во двор. Посередине двора располагался круглый фонтан, давно уже не функционирующий, позеленевший и поросший мхом. В центре фонтана возвышалась женская фигурка. «Эвтерпа – муза лирической поэзии и музыки», – подумал Эмиль, вглядываясь в каменную скульптурку.

«Значит, мне довелось услышать разговор директора училища с руководителем концертно-исполнительской практики, – размышлял Эмиль. – Этот руководитель своенравный малый, не побоялся отстаивать свою точку зрения перед директором. Надеюсь, ему удастся отстоять позицию касательно афиши, ведь он абсолютно прав».

В этот момент дверь распахнулась, из кабинета вышел молодой человек лет тридцати, худощавый, с острой бородкой, серьёзным, даже напряжённым, интеллигентным лицом. Мимолётно взглянув на Бланжека, не придав никакого значения его присутствию, он энергично зашагал по направлению к выходу. Через несколько мгновений вновь воцарилась тишина. Эмиль подошёл к двери. Голосов больше не было слышно, по-видимому, посетителей в кабинете не осталось. Он постучался и, услышав приглашение директора, вошёл.

Мебель красного дерева, золотые канделябры, хрустальная люстра, огромные напольные часы – роскошный интерьер несколько смутил Бланжека, придавая ситуации излишнюю официальность. На стене висел один-единственный портрет неизвестного ему композитора; крайнее изумление охватило Бланжека, когда он прочитал надпись на табличке: «Адам Смит (1723–1790) – шотландский экономист, философ, один из основоположников современной экономической теории». За столом сидел тучный человек с круглым лицом, пухлыми, короткими руками; на пальцах блестели перстни с драгоценными камнями, верхняя пуговица рубашки была расстёгнута, узел галстука спущен на грудь. Не предложив визитёру сесть, директор спросил:

– Так, с чем вы пожаловали? Вы из нотариальной конторы по поводу заверки наших сертификатов?

– Господин директор, – начал, слегка запнувшись, Бланжек, – я командирован ректоратом консерватории города Эйматштадта для занятия концертной и преподавательской деятельностью у вас в училище. Я дирижёр, композитор и пианист.

Директор Финкельштейн слегка замялся, стал рыться у себя на столе в поиске каких-то бумаг, затем вскочил, подошёл к шкафу и, поставив руки на пояс, стал там что-то искать глазами. Ростом он был невысок, двигался довольно проворно, несмотря на свою полноту. Так ничего и не найдя, Финкельштейн опустился обратно в своё кресло.

– У меня нет никакой информации о вашем приезде, – начал он, – на заседании комитета меня об этом не предупреждали.

– Но у меня с собой рекомендательное письмо, – вставил Эмиль, – вот, возьмите!

– Нет-нет, не нужно, ваше письмо не имеет здесь никакой юридической силы, я принимаю письма, подписанные только главой комитета по культуре, приходите в другой раз, если, конечно, получите его подпись, без неё для вас нет допуска ко мне на собеседование.

Эмиль оторопел. Он не ожидал такого поворота событий, ведь всё должно быть согласовано на уровне ректора, в родной альма-матер его не могли обмануть, не могли упустить из внимания сколь угодно важную деталь.

– Господин Финкельштейн, это какой-то абсурд. Я окончил консерваторию с отличием, уже на старших курсах я занимался дирижёрской практикой, музыку я пишу с первых классов школы, у меня с собой партитура моей Третьей симфонии, недавно её исполняли в Большом зале Эйматштадтской филармонии. В конце концов, какая-то подпись – это ж пустая формальность, да и зачем проходить собеседование, я могу незамедлительно приступить к работе!

– Послушайте, как вас там, Бланжек, основной целью деятельности нашего заведения является извлечение прибыли!

– Прибыли?

– Да, прибыли, то есть материальных средств, полученных в ходе хозяйственной деятельности, если выражаться деловым языком. И как раз таки подпись председателя комитета показывает, может ли та или иная личность быть нам полезна и насколько эффективно будет использование данных трудовых ресурсов. Вам всё понятно?

Потеряв почву под ногами, Эмиль был не в силах что-либо вымолвить.

– Не стойте как истукан, я вам всё объяснил, больше ничем помочь не могу.

– Позвольте, – робко произнес Бланжек, – но какая может быть в училище коммерческая деятельность, ведь это не магазин и не закусочная какая-нибудь?

– Да какая угодно: концерты, платные курсы и всё остальное, чем мы занимаемся; вас это касается постольку-поскольку, поэтому не задавайте лишних вопросов. Идите! Мои приёмные часы истекли.

Эмиль вышел прочь из кабинета, едва не хлопнув дверью. Благодаря своему благородному происхождению и блестящему воспитанию, он всегда сдерживал себя, однако его пылкой натуре не каждый раз удавалось скрывать свои чувства. Побродив по этажу, собравшись с мыслями, Эмиль решил, что другого выхода, кроме как поехать в комитет по культуре, у него нет. В рекреации перед центральной лестницей его взору предстало оригинальное зрелище: интеллигентный мужчина средних лет в спортивном костюме, лёжа на циновке, занимался гимнастикой. Пиджак, брюки, рубашка, галстук и портфель были аккуратно уложены на подоконнике. Дабы не смущать джентльмена, Бланжек, не мешкая, свернул в проход к лестнице. Тут перед ним развернулась ещё одна, не менее занимательная сцена: два пожилых господина, расставив складные стулья и столик, преспокойно играли в шахматы. При этом один из них попивал кофе, а другой курил сигару. Оставшись не замеченным игроками, Эмиль спустился по лестнице на первый этаж, в вестибюль, где картина значительно изменилась с момента его прихода. Теперь тут было полно народу: одни толпились у двери, то и дело поглядывая на часы, другие беседовали, стоя в стороне, третьи читали газеты, а четвёртые просто отдыхали, закрыв глаза. «Вероятно, разразилась гроза, – подумал Бланжек, – придётся тоже пережидать». Однако, отодвинув портьеру, Эмиль не заметил в погоде никаких изменений.