Текст книги "Деньги, дворняги, слова"

Стажёркам Янина не платит, так что пускай кто хочет у нас стажируется – сколько угодно. Работой-то мы охотно поделимся!

– Меня зовут Галя, – щебечет новенькая. – И я учусь в колледже. А ваши собаки не кусаются, точно? Тогда я могла бы гулять с ними.

– Ой, гулять же надо! – ору я и бегу выпускать Кена, Пончика, Дизеля, Веника, Кренделя, Финика и Валета. Сейчас очередь кобелей. Крендель выкатывается во двор кубарем, стоит только открыть вольер. И катится мне прямо под ноги. Я не удерживаюсь, отшатываюсь назад и сразу же слышу пронзительный визг Валета. Видать, я на лапу ему наступила. Он прыгает сзади мне на спину, и мы вместе летим в сугроб. На лице у меня снег. Валет его слизывает и кидается к домику. Мама как раз ведёт туда новенькую – показывать, где у нас варится мясо. И Валет, хитрюга, надеется проскочить следом и ухватить что-нибудь до общего обеда.

Я бросаюсь следом за ними, и внутри у меня мелькает новая радость – как если с собаками борешься или глядишь со второй территории на дорогу.

И я только через секунду понимаю, откуда радость.

Девушка сказала, что она учится в колледже. Интересно, она после одиннадцатого класса поступила или после девятого? Если после девятого, то она может быть только на два года старше меня.

У нас на работе все взрослые. А в классе, наоборот, малявки. Ни с кем особо не поговоришь. Особенно про собак. Все спрашивают только, какие у нас в приюте породы. И не кусается ли из наших кто-нибудь? Мол, разве может так быть, чтобы никто не кусался!

А некоторые до сих пор не верят, что я и впрямь работаю. Спрашивают: «Как же тебе разрешила мама?» И этой девушке тоже кто-то разрешил работать! Или, наоборот, ей не разрешали дома. Но она всё равно пришла!

В домике я протискиваюсь мимо них вперёд, в комнату, – мне хочется увидеть её лицо. И я вижу, что девушка морщится от этого запаха, который всегда здесь стоит, – убирай в клетках не убирай.

Она спрашивает у мамы:

– А у вас как положено? Кто-то всегда внутри работает, а кто-то снаружи?

– Нет, – отвечает мама. – У нас все и внутри и снаружи.

– А то я могла бы заниматься с собаками там. – Девушка кивает за окно. – С ними же надо общаться, надо играть вместе.

Мама с сомнением говорит:

– Они сами играют. Или ещё с волонтёрами.

Нам с мамой кое-как удаётся перетерпеть волонтёров, не взорваться так, как когда-то Ирина. Но волонтёры у нас бывают с часа до четырёх, и пока ещё можно о них не думать. И при чём здесь какие-то волонтёры? Одна девушка Галя в оранжевом комбинезоне нам совсем не будет мешать.

Я смотрю на маму и мысленно говорю ей: «Ну же, давай, отпусти нас немного побегать с собаками! Я точно потом успею почистить вольеры до десяти! Мне остался только один ряд на основной территории. А может, и новенькая станет помогать!»

Как мама не понимает моего взгляда? Она же всегда всё понимает!

Мы с ней не можем спорить при посетителях.

«Мам, ну мама же! – не раскрывая рта, я уговариваю её, канючу, как маленькая. – Только представь, я познакомлю её со всеми собаками! А для начала – с Лютрой!»

Лютра прыгает на решётку и громко визжит, даже когда ты просто проходишь мимо. А только откроешь клетку – она сразу к тебе и давай вылизывать тебя сразу всю, не разбираясь, где шапка, где лоб и глаза, где воротник. И нарочно старается свалить тебя в снег и выкатать в нём, толкая носом и лапами. И она щёлкает у тебя за ухом зубами так, что жутко становится. И ты хватаешь её за голову и пальцы смыкаешь за ушами, удерживая её изо всех сил, и орёшь, стараясь быть строгой:

– Фу, Лютра, фу!

Лютра слушается, только если понимает, что ты не шутишь. Стоит тебе разозлиться по-настоящему, она оставит тебя и позволит подняться, и будет ходить следом по территории на расстоянии нескольких шагов, пока ты разносишь воду или чистишь вольеры, и поглядывать будет на тебя виновато, пытаясь определить, как ты относишься к ней, любишь ты её или больше не любишь. А если ты хоть совсем незаметно покажешь, что не сердишься, – ух, она завизжит и снова будет на тебя прыгать, а потом отскакивать и оглядываться: «Ну же, давай, давай побегаем вместе!»

И пока она будет скакать и поддразнивать тебя, чтобы ты не выдержала и погналась за ней, рыжая Ириска станет крутиться рядом и заискивающе глядеть то на неё, то на тебя. Как будто ей, Ириске, тоже хочется облизывать твоё лицо и руки, если ты без перчаток, и лаять, и отпрыгивать, проваливаясь в снег. Но только она боится, что ей это не разрешено. Что Лютре почему-то можно, а ей нельзя. Или она подозревает, что играть у неё получится неловко, она будет выглядеть глупо и над ней станут смеяться.

Может, когда-то раньше её били, если она вела себя как Лютра. И теперь Ириска нипочём не прыгнет на тебя. Но до чего ей хочется, чтоб ты всё время была рядом! А когда ты убегаешь опять работать, она старается держаться возле Лютры. Как будто через Лютру к ней что-то переходит от нас, людей, – то, без чего собаки жить не могут.

Собака, если только она вконец не одичала, при человеке должна жить! И Лютра играет в такую игру, как будто у неё есть хозяин. Ей всё равно, кто это. Скольким здесь она ставила на плечи лапы, скольких валила в снег – и служителей, и волонтёров. Даже саму Леру.

И всегда Лютрина подружка, Ириска, наблюдает за ней, склонив голову набок. А только Лютра посмотрит на Ириску, та сразу бежит к ней. Думает, наверно: «Неужто наконец-то поиграем?» Но Лютра только с людьми готова играть без устали. К товаркам по приюту она быстро теряет интерес. А если Ириска ходит следом за Лютрой слишком долго, та может резко к ней обернуться и куснуть.

И всё равно где Лютра, там где-то рядом, значит, и Ириска должна быть.

У людей тоже так бывает. В нашем классе есть Надька Фролова, и она всегда держится рядом с Катькой Зориной, ждёт, чтобы та заговорила с ней. Катька оглядит её, так и быть, и спросит, например: «Ой, у нас новые серёжки?» Надька только захочет улыбнуться, а Катька продолжает: «Просто гири! Кувалды в ушах!»

И будет верещать, пока все вокруг Надькины никелевые серёжки не разглядят. Такие, от которых бывает аллергия. А то ещё подойдёт в раздевалке, спросит: «А где тебе пальто покупали? Вижу, что в „Морозко“!»

«Морозко» – самый богатый у нас в городе магазин, там одни шубы, и если заглянешь из любопытства, то в нос тебе шибанёт запах меха особой какой-то выделки.

Надька гладит подол своего топорно сшитого пуховика, смущённо качает головой. Как будто не понимает, что над ней смеются.

А как-то к нам в школу приезжал театр, и Катька потащила меня на перемене занимать места. Уселись мы в первый ряд, успели. Сразу же и мест больше не осталось. Вдруг Надька появляется. И громко говорит: «А что это вы мне тоже не заняли? – И ещё улыбается отчего-то не по-настоящему. – Вечно я, – говорит, – должна вам напоминать…»

Катька тогда спрашивает: «Чего-чего ты должна напоминать?»

И Надька сразу смутилась. Перестала улыбаться, смотрит уже не притворяясь – так, как смотрят, когда в глазах слёзы появляются. Не было их только что – и вот, сами текут. Надька сквозь них смотрит и не знает, что Катьке отвечать. Так и не сказала ничего – быстро отвернулась и сразу же исчезла. Тем более спектакль начинался, а у неё места не было. Можно было сзади где-нибудь приткнуться, в проходе, но не перед первым рядом же стоять!

Катька ещё мне говорит: «Я думала, театр будет, а тут цирк».

И Надька с тех пор не пытается ей улыбаться. Так просто рядом держится. Как будто до сих пор не поняла, что Катька её не любит. Со стороны-то всё ясно, а Надька никак не догадается, что нечего за Катькой хвостом ходить.

Я представлю иной раз, как Лютра с Ириской беседовали бы, если б они были девчонками. Лютра бы спрашивала Ириску: «Что это у нас такая шуба клочкастая? Никак, из „Морозко“? Это что, прямо с блохами там продают, или блохи идут отдельно?» А Ириска смущается, тихо рычит. Нет, конечно, она тихо что-то бормочет.

И тут же я думаю: «А интересно, я сама – которая собака? Я ведь тоже должна быть где-то рядом».

Потому что я тоже оказываюсь всюду вместе с Катькой. От неё трудно скрыться, когда ей от тебя что-то нужно. Ты видишь, например, в столовой, что она села на том конце стола, который у окна, и думаешь: «А я сяду у самой двери, тогда она ко мне не подойдёт». Но она выйдет раньше и в дверях тебя дождётся, чтобы спросить про серёжки или про куртку, как и у Надьки. Или сказать, что у тебя вылез новый прыщ, как будто ты сама его утром в зеркале не видела. Но это ещё что. Когда я начала работать в приюте, она стала говорить, что от меня пахнет псиной. Ну, просто рядом неохота находиться.

Ну и не находилась бы. Я не понимаю, почему с первого класса она всегда встаёт в пару со мной. А Надька всегда встаёт позади нас с кем-нибудь ещё, или одна, если ей не хватает пары. Катька и не смотрит на неё. На переменах Катька тянет меня с собой и в столовую, и в большое зеркало в вестибюле посмотреть, всё ли в порядке у неё с головы до ног, и даже в туалет. И всюду трещит, что ей купили на выходных, а что ещё надо к лету прикупить.

Всегда про вещи. А в собаках она нисколько не разбирается, ей главное – какая порода. Про дворняжек она вообще с тобой не станет говорить.

А вот человек сам пришёл к дворнягам в приют и палец суёт с опаской в клетку со щенками.

– Ой, – говорит, – они как игрушечки, если бы не запах!

– Лотки надо помыть, чтоб не было запаха! – отвечает мама. – Вон, опять они полные!

И девушка морщится.

Мама говорит:

– А, вы не хотите в домике работать? Ну тогда, пока мясо варится, лопату в руки – и вперёд, Вале помогать чистить вольеры.

Девушка спрашивает:

– А что ещё можно делать?

Мама пожимает плечами:

– Сейчас – ничего. Я же говорю, мясо сварится – надо будет резать его.

Мама гремит лопатами, которые у нас стоят в коридоре. Вытаскивает из подставки одну. И девушка никак не решается принять её, обе руки протянула и на весу держит.

Если бы это кто-то другой был, если бы это кто-то взрослый к нам стажироваться пришёл, ох, мне бы сейчас и смешно было. Но на неё я смотрю и думаю: «Ну, чего встала? Бери лопату! Я же помогать буду, мы быстро справимся!»

Но я не решаюсь так сказать – мало ли что она сейчас ответит. Мама потом скажет, что я вечно рот открываю не подумав. Губы у девушки выпячены и слёзы готовы брызнуть из глаз. И мама приходит ей на помощь:

– Это не то, что вы думали, да? Вам просто не сказали, что надо вольеры убирать?

Девушка отступает от мамы на шаг, косясь на лопату.

– Я думала, что это делает кто-то другой.

И спрашивает:

– Я, наверно, пойду?

И мама отвечает с облегчением:

– Конечно. Пойдёмте, я закрою за вами дверь.

И возвращается потом довольная.

– Выпроводила, – говорит.

Мы страшно устаём от посетителей. Мы вообще устаём здесь. Но из-за собак выматываешься не так сильно, как из-за людей. Какую-нибудь нашу собаку обнимешь – и чувствуешь, как у тебя самой сил прибавляется. Просто вливаются в тебя силы.

То-то маму так тянет сюда. В пятницу, и даже в четверг под вечер, насидевшись за компьютером, она говорит:

– Мне просто не терпится, когда мы пойдём в приют! Мне вредно так долго не обниматься с собаками.

Собаки жмутся к тебе, как будто им от тебя тоже силы прибавляется. Им только дай волю, они бы никуда от тебя не отходили.

Я представляю, как обняла бы огромную Сараму на глазах у новенькой, как там её зовут? Ах да, она же сказала – Галя? Сарама на задних ногах почти с меня ростом. Мы бы пошли к ней после Лютры. И я бы сказала Сараме: «Это Галя! Ну-ка, её тоже оближи!»

Я бы со всеми собаками Галю познакомила. Может быть, не в один день. Сразу – необязательно. Меня-то никто не знакомил, я их постепенно узнала всех. И они меня тоже – постепенно. Работаешь, бегаешь то с лопатой, то с ведром, то с кастрюлей, а они приглядываются, принюхиваются к тебе. А тебе часто и не до того, чтоб разглядеть, какая красавица Альма, помесь немецкой овчарки с дворнягой, и до чего печальные глаза у малыша Веника. Вертится он такой и метёт длинной шерстью доски у себя в вольере, а глянешь, какие у него большие овальные, сливовые глаза, – и остановишься, куда бы ты ни бежала. А он видит, что ты смотришь на него, и – раз! – вскинется, встанет на задние лапы: «Гляди, как я стараюсь для тебя!»

Мне вдруг становится обидно за Веника, что Галя не осталась посмотреть на него. Как будто она обещала, что станет моей подругой и будет любить всех, кого я люблю. И я чувствую, как будто меня обманули. Хотя на самом деле меня никто не обманывал. Просто пришёл человек устраиваться на работу – и решил, что ему эта работа не подходит.

«Дурочка! – думаю я про Галю. – Где ты ещё такую работу найдёшь? Это же самое лучшее в нашем городе, что можно найти! Я сама эту работу сколько искала!»

Мама спрашивает у меня:

– Валька, ты что? Она же… она просто как волонтёр. Скоро, кстати, и волонтёры придут. Рада им будешь?

А сама, гляжу, лопату, которую Галя у неё не взяла, к выходу тащит. Не иначе сама надумала чистить вольеры.

Я у неё перехватила лопату, говорю:

– Мама, тебе что врач сказал? Физические нагрузки – у-ме-рен-ные! Давай-ка убирай в домике. А в вольерах я и сама как-нибудь.

Мама начинает доказывать, что с ней давно всё в порядке и что она просто видеть не может, как я одна в вольерах убираюсь. Как я устала уже от этих споров. Устала что-то доказывать. И я говорю:

– Мам, я сейчас буду громко кричать и ногами топать.

Это когда тебя собаки не слушаются, надо громко кричать, всё, что захочешь. Любые слова или просто звуки: «А-ва-ва-ва!» – и топать ногами. Но до этого у нас только на второй территории доходит. На первой тебя и так понимают, если словами говоришь. Вот на второй – щенки, они не очень разумные. Их же словам никто не учит, и они знают только то, чему научились друг от дружки. А из взрослых мы селим туда только самых диких и бестолковых, таких как Тучка. Её или за ошейник бери и тяни, куда нужно тебе, чтоб она шла, или кричи и топай, чтоб, наоборот, не шла, куда ей не положено.

И мы с мамой обе чувствуем, что я точно сейчас буду кричать и топать ногами. Потому что какая разница, кто тебя не слушается, кто не понимает простых слов. Ведь мы обе знаем, что я права и что ей нельзя лопатой орудовать. Надо радоваться, что она просто может приходить в приют, убираться в домике, мыть клетки и кормить собак.

Когда на неё не находит этот азарт, в котором она готова и вёдра тяжёлые таскать, и лёд ломом долбить, тогда она говорит, что надо быть благодарной просто за этот снег – что можно ходить по снегу и стряхивать его на себя с деревьев. Или на нас, если мы зазеваемся. Можно обнимать меня, Игоря, Коську, а можно трепать как хочешь приютских собак.

– Кому надо быть благодарным, мама? – спрашивает у неё наш Игорь.

И мама говорит медленно:

– Ну, врачам. И ещё небу, или как это сказать?

И потом вдруг смеётся:

– Да кому хочешь, Игорёк! Кому хочешь – будь благодарным! Я вот вам благодарна, что вы у меня… что вы родились вот такие!

– Какие? – не понимает Игорёк.

А мама вместо ответа вдруг валит его и начинает щекотать и выкатывать по дивану – как Лютра выкатывает нас в снегу!

А ведь я могла даже не познакомиться с Лютрой! И остальными тоже… Работала бы в каком-нибудь дурацком магазине. Или ещё где-нибудь.

Я давно знала, что, как только получу паспорт, пойду работать. Любую газету возьми – там объявлений! И среди них обязательно что-то найдёшь. Тракторист, каменщик-монолитчик, штукатур-маляр – это, конечно, не подойдёт. Мне надо такую работу, чтобы на неё выходить после уроков. А целый день работать я могу в выходные или в каникулы. И я думала: чем не работа – раздавать на улице какие-нибудь рекламные бумажки? Их, конечно, не все берут, а кто-то, взяв, даже не глянет – сразу несёт в ближайшую урну. А кто-то и просто так, под ноги, кидает.

Мы с мамой однажды развернули на ходу розовую бумажку, а там:

«У вас катастрофически выпадают волосы? Вы даже стыдитесь снять шапку в помещении? Всё поправимо! Вас ждёт салон-парикмахерская „Бонита“!»

– Пойдём-ка назад. – Мама кивнула мне, а Коську, брата, взяла за руку и потянула резко за собой.

Я ей:

– Мам, ты куда? Мы же сейчас – к Игорю идём…

А она как не слышит меня. Говорит сквозь зубы:

– Выпадали у меня волосы! После химиотерапии шапку вообще не снимала…

И, как по бумажке, по слогам добавила:

– В по-ме-ще-нии!

Это давно было, позапрошлой зимой, когда я ходила в шестой класс. Мама и верно тогда осталась без волос. Но было холодно, и все на улице ходили в шапках, а в доме мама всегда повязывалась косынкой. Игорь и Коська, наверно, её лысой и не помнят. А я её видела такой всего несколько раз, но и сейчас могу представить, даже если не хочу. Иногда она мне сама собой представляется лысой. У неё тогда голова была круглой и гладкой, и глаза казались огромными, вот вроде как у нашего малыша Веника. Только не сливовые они у неё – карие. И я помню, что они были такие же печальные, как будто она – какой-нибудь щенок в приюте.

Сейчас у неё давно уже глаза как глаза. Как у всех людей. Это, наверно, потому, что волосы выросли опять. Да ещё какие – можно подумать, что она нарочно подстриглась и завилась в какой-нибудь «Боните». И получились упругие, плотные кудри. Мой брат Коська любит по ним ладонью хлопать, и мама всегда смеётся.

Так вот. Мы повернули назад и снова подошли к девушке, совавшей всем бумажки.

– Возьмите это обратно, – быстро сказала мама. – У меня волосы не выпадают, чего я и вам желаю всем в вашей «Боните»!

Девушка, огорошенная, поглядела на маму, на меня, на Коську.

Мама добавила поспешно:

– Ни у кого из нас не выпадают волосы!

– Это хорошо, – испуганно отозвалась девушка. И стала глядеть вниз, на розовую бумажку, которая, кружась, опускалась ей под ноги.

Мама уже миролюбивей сказала ей:

– Не раздавайте людям такого!

И сразу же двинулась вместе с Коськой по улице так быстро, что мне пришлось за ними бежать.

Мы вообще-то опаздывали к Игорю на спектакль.

И нам стоило бы сразу подумать о том, как Игорёк станет высматривать нас среди зрителей в эти прорези на своей тряпичной морде.

И ведь так и было! Когда мы наконец-то ввалились в школьный актовый зал, там почти все места были заняты. Второй класс уже станцевал свой вступительный танец, и теперь волк на сцене пытался потереть нос под маской, а руки в огромных рукавицах не слушались. Он, запинаясь, тянул плачущим голосом:

 
Это я, хозяин чащи!
Волк я, самый настоящий…
Я злодей, гроза зверей.
Разбегайтесь поскорей…
 

Но тут увидал нас в дверях и всплеснул передними лапами так, что рукавицы едва не слетели. И голосок у него сразу стал звонким, счастливым:

 
Каждый знает, как я грозен!
Страх гуляет среди сосен!
Ваше сердце леденит
Дикий мой и злобный вид!
 

Эту сказку они всем классом сочиняли, вместе с учительницей. Мне кажется, что получились не настоящие стихи. И я не могу понять, почему так думаю – потому что со стихами и впрямь что-то не так или потому, что я знаю, что сочиняли их малыши. Не очень-то я разбираюсь в стихах. Может, и хорошие стихи, если все тихо сидят и слушают их. Всем интересно, что дальше будет.

А дальше там, в конце, злой волк собакой окажется. Добрым таким пожилым псом. Хозяева его выставили из дома, вот он и убежал в лес и стал там служить волком – что ему ещё оставалось? А у са́мого леса жила маленькая девочка, и её решили украсть разбойники. Но волк – тот, который собака, – как-то там разрушил их планы. Я задумалась и не поняла, как именно. Только запомнила, как разбойники удирают и одному волк понарошку прокусывает штаны. И потом родители девочки забирают его домой, и они все вместе танцуют.

Но Игорь уже в начале сказки готов был танцевать из-за того, что видит нашу семью, что мы всё же пришли к нему на спектакль – я, мама и Коська. Хотя и с опозданием, но пришли!

Мама в этот день ходила к врачу, и пришлось долго сидеть в очереди. А врач отправила её в другой кабинет, и там сказали, что надо опять сдать анализы, хотя мама их сдавала на прошлой неделе.

Дома она говорила мне:

– Видишь, как обо мне заботятся врачи! Следят, чтобы я снова не заболела…

И видно было, что она только старается показать, что хвастается, а на самом деле ей жутко. И когда она поняла, что мне из-за этого жутко тоже, она сказала быстро:

– Знаешь, мне что-то так не по себе! Мы же к Игорю на спектакль опаздываем!

А надо было ещё за Коськой в детсад заскочить. И одеть его быстро-быстро. А потом всю дорогу до школы – бегом.

Но она ещё стала зачем-то с этой девушкой разговаривать.

– Мама, ну зачем ты так налетела на неё? – выговариваю я ей, когда мы подбегаем к пешеходному переходу. – Ну, она разве виновата, что так написано в этих её бумажках?

А мама выдыхает на ходу:

– И я не виновата, что они так написали! Я тоже не виновата! И я не хочу, чтоб мне давали такое! Я хочу, чтоб у нас всё хорошо было, ты поняла? Вот, вас хочу вырастить.

Она не может одновременно быстро идти и разговаривать. Вот уже запыхалась. Бросает отрывисто через плечо:

– Все слова силу имеют. Ты это знай. Промолчала – значит, и приняла в себя то, что было в словах.

А что в словах – это же каждый по-своему видит. Маме сразу про новую химиотерапию на ум пришло. Что ей опять химиотерапия понадобится. От которой волосы выпадают. А сколько прохожих и не подумают ни про какие болезни! И кто-то и впрямь побежит в салон-парикмахерскую. И будет дожидаться своей очереди в шапке, и объяснять всем подряд как по писаному: «Ах, я стесняюсь снимать её в помещении! Вся надежда на парикмахерскую „Бонита“!»

Мы протискиваемся к свободным местам, и я думаю, что Игорю совсем не нужны слова. Он даже не думает о том, что есть в тех словах, которые он сейчас декламирует. Там про то, как боятся его зайцы, лесные мыши, крысы, лисицы, ежи, выхухоли и даже медведи. А слышится мне только: «Ну где же вы были? Я ждал, ждал! Как хорошо, что вы наконец пришли!»

Он широко разводит руки, а после поднимает их – его учили так на репетиции, он должен показать, какой он большой. И меня поражает, насколько же человек на сцене беззащитным становится. Вот он, мой Игорёк, весь на виду, и с ним можно делать всё что угодно.

Почему-то некстати вспомнилось, что отец называл его шкандрапеткой. И сразу было понятно, что это что-то обидное, хотя я никогда и нигде больше не слышала этого слова. Для отца слова, наверное, тоже важны были. Он кричал мне: «Твоя мамка знаешь кто? Знаешь кто?» – как будто брал разгон, чтобы выговорить-таки какое-то страшное слово, но всё не мог его произнести.

И для мамы тоже важны слова. Она и сейчас в выходные иногда по утрам, только встав, кружится по нашей комнате и говорит: «Какое счастье, что Мальвина Сергеевна пустила нас пожить, какое счастье! Мне до сих пор не верится, что на меня никто не заорёт! У нас здесь только те, кто любит друг друга, только те, кто любит!»

И зима льёт свой белый свет в окно. Он проходит сквозь мамин широкий халат, сквозь рукава-крылья. И видно, что мама под халатом совсем тоненькая. И она знает, что на неё можно сколько угодно орать – ведь отец же орал.

Я и сама не заметила, как у меня потекли слёзы. Не так, чтобы выступили чуть-чуть, а сразу полились по щекам. Я захлюпала, стала тереть лицо. И сбоку от меня кто-то быстро сказал:

– Смотри, девочка волка боится!

Тут же в нашем конце зала заволновались, зашелестели:

– Такая большая!

– Это не волк, не волк!

– Я её знаю! – горячо шептал кто-то. – Она – сестра Игоря Самукова!

И сразу кто-то стал тыкать меня между лопаток авторучкой, а может быть, пальцем:

– Эй, ты Самукова? Это твой братик, на сцене!

И другой мой брат, Коська, завертелся рядом со мной. Мы вместе сидели – я, Коська, а потом мама. И Коська не понимал, что происходит, тянул меня за свитер, уточнял:

– Валь, это же наш Игорь выступает? Игорь, да?

И маму тоже тянул за рукав, хотел и у неё спросить. А мама не отрываясь на сцену смотрела, где Игорёк хвастался всем, какой он страшный. И его слова не имели для меня ровно никакого значения.

Тут мама повернулась к Коське и спросила хриплым голосом:

– А? Что? Тебе надо выйти?

У неё были мокрые глаза. И я подумала, что для неё сейчас, наверное, слова ничего тоже не значат.

Хотя обычно маме важны слова.

И Катьке они тоже важны. Катька, как и моя мама, думает, что к ней что-нибудь плохое может прийти вместе со словами. На том же самом месте, возле остановки напротив длинного дома, мы как-то шли вместе с Катькой, и она машинально глянула в бумажку, которую ей вложил в руку какой-то мальчик. А в бумажке было: «Ваше лицо – в ужасных сальных прыщах? Вы думаете, что никогда не сможете увидеться с друзьями, не встретите свою любовь?»

Катькино лицо – гладкое, чистое. А если появляется маленькое красное пятнышко, то это уже всё, кошмар и ужас, пора бежать к косметологу! Но только у Катьки с её мамой своя косметолог, какая-то Люся. Катина мама говорит, что за хорошего мастера надо держаться. Они за эту свою Люсю и держатся, и вдруг кто-то со стороны тоже Катьке в косметологи навязывается. Да ещё и пишет: «Вас замучили прыщи!»

Катька смяла бумажку, скатала в ладонях да как запустит в спину этому мальчишке, который их раздавал. Не знаю, почувствовал он что-нибудь или нет. Если не удар смятой бумажкой о куртку, то хотя бы Катькину злость должен был почувствовать.

«В следующий раз, – говорит Катька, – я это ему за воротник засуну, пусть только всучит мне».

Вот так идёшь работать и не подозреваешь, что кто-то на тебя, уж точно, разозлится. И всё же я тоже пошла в салон-парикмахерскую «Бонита» проситься раздавать бумажки, сразу, как только получила паспорт. И меня приняли! Даже про паспорт не спросили. Можно было и раньше, без паспорта, начинать работать.

Оказалось, я даже могу сама взять пачку листовок в большой коробке. И я не выбрала ни розовых, в которых «у вас выпадают волосы», ни белых, в которых про прыщи. Там оказались ещё зелёные, и в них было только: «Салон-парикмахерская „Бонита“ снижает цены на все виды стрижек и укладок».

До чего я обрадовалась, когда это прочитала, – ведь за такие листовки на меня никто бы не обиделся! И до чего хорошо мне было оттого, что я наконец работаю. Ну просто прыгать хотелось, как Игорю тогда на сцене.

Совсем простая работа – знай раздавай всю пачку по одной бумажке возле остановки. Всем прямо в ладони, чтобы им не приходилось к тебе руки протягивать. Это не им, это тебе нужно, чтобы у тебя брали рекламу. Чем больше раздашь, тем больше заработаешь. Кончились бумажки – давай за следующей пачкой в парикмахерскую «Бонита» беги.

А там, оказывается, хозяйка берёт тебя за плечи, заглядывает в самые глаза:

– Точно раздала? Не выкинула в урну? Гляди, проверю!

А я ведь и не подумала, что их можно в урну понемногу бросать, чтобы они скорей закончились. Как просто, получается! На улице холодно – и рано или поздно ты это начинаешь чувствовать. И рано или поздно устаёшь топтаться на пятачке. К тому же и бумажки не все прохожие у тебя берут, кто-то и отдёргивает руку, точно они горячие.

И тут мне так страшно стало. Ведь это было бы нечестно. Это получился бы обман. Люди специально напечатали так много бумажек, чтобы весь город знал, что в парикмахерской «Бонита» скидки.

Но ведь как просто было бы, если б не думать, что это обман! Бросила в урну – и вот уже их нет.

У меня прямо ушам горячо стало. И чтобы вправду не бросить сколько-нибудь рекламок в урну, я отошла от неё к самой дороге. Стою, притопываю, чтоб скорей согреться, и всем улыбаюсь, кто из троллейбусов выходит.

– А вот здесь у нас, – говорю, – вот в этом длинном доме, – парикмахерская «Бонита». Добро пожаловать!

И мне в ответ тоже улыбаются и бумажки охотно берут. Сами руки протягивают. Бумажки быстро закончились. Гораздо быстрей, чем первая пачка. Я бегом в парикмахерскую за деньгами, как договаривались.

А хозяйка надевает шубу и говорит:

– Что-то быстро ты всё раздала. Пойдём-ка урны проверим.

На остановке, за павильоном, есть одна урна, и там, глядим, полным-полно этих зелёных бумажек, которые я раздавала. И чуть поодаль, у магазина, другая урна, там тоже всё зелено.

Хозяйка повернулась ко мне. Тут я задрожала, как будто и впрямь сама покидала эти бумажки в урну.

– Это не я! – говорю.

А хозяйка, едва открывая ярко-алый рот, бросает мне:

– Давай-ка беги отсюда, пока я не наподдала тебе!

Я растерялась: как – беги?

– А деньги? – спрашиваю.

И тут она шагнула ко мне. Я отпрыгнула, а она снова наступает.

Какой-то дедушка её за локоть берёт:

– Ну-ну, мамаша, нашли место воспитывать.

Я стою, реву.

Он ко мне поворачивается, говорит назидательно:

– Маму слушаться надо.

И тут меня такая злость охватила.

– Она не мама, не мама мне! – говорю.

Дедушка тогда спрашивает:

– А кто?

Гляжу, хозяйка смешалась, и он это тоже видит.

И другие люди на остановке тоже к нам повернулись. У хозяйки стало растерянное лицо, она достала из кармана ворох мелких купюр и сунула их мне в руку. Шипит:

– Чтоб я не видела тебя больше в нашей парикмахерской!

А дедушка переспрашивает у нас обеих:

– Как это – в парикмахерской?

И у одной меня:

– Тебя что, обкорнали?

Я тут представила, что меня и впрямь обкорнали, как в прошлый раз Катьку, и заревела с новой силой, хотя у меня волосы целые и в парикмахерской я была единственный раз – когда в первый класс поступала.

– Я не прикасалась к ней, – доказывает хозяйка.

И кивает всем, кто смотрит на нас, и тянет меня за рукав куртки:

– Вы поглядите все, что на ней надето, у неё денег нет на нашу «Бониту», к нам такие не ходят!

Какие-то тётки заговорили что-то все разом – я не разобрала слов, да они и никакого значения не имели. Моему лицу вдруг очень горячо стало, и я кинулась со всех ног бежать с остановки. Даже дедушке забыла спасибо сказать.

После я видела много раз, как кто-нибудь раздаёт бумажки: «Вас ждёт парикмахерская „Бонита“». А сама я раздавала листовки салона «Диваны „Сладкий сон“» и мини-кинотеатра «Пещера ужасов».

Платили мне всегда без обмана. Только в «Пещеру» надо было приходить пораньше. Как только четвёртый урок закончился, так и беги в раздевалку за пуховиком, чтоб сразу к ним. А если тебя заставят ещё пятый урок отсиживать, то всё, твоё место возле остановки будет занято. Максим, хозяин «Пещеры ужасов», только руками разводит: «У народа обед, самое время к нам зазывать. Позже-то кому раздавать будешь?»

Так что если с пятого урока ты не ушла, то можешь спокойно отправляться и на шестой – смысла нет к «Пещере» бежать. Все бумажки прохожим уже кто-то без тебя раздал, и кто хотел в свой обеденный перерыв посмотреть ужасы, уже посмотрел. Там сеансы-то – всего по 15 минут! Он же – мини-кинотеатр! И после обеда никакой работы до вечера, а вечером я не могу, мне надо Коську из детского сада забрать.