Текст книги "Прихоти любви"

Глава 8

На площадке пристройки звучал смех, но не тот гармоничный смех, который срывается обычно с прелестных женских уст, а несколько другой, слишком громкий, но такой светлый, что усердно писавший в колокольной комнате человек прислушался, и тихая улыбка расцвела на его сперва выразившем недовольство лице.

Как уверенно, честно и здорово звучал этот смех, и так смеялась Беата, эта «варварская женщина». Ее смех странно привлекал его, напоминая лесной ключ, который бежит по камням и обрывам… Замечательный смех! Он снова взялся за перо, но смех все еще продолжал звучать в его сознании.

Внизу, в тени старого дуба, Беата вытирала слезы, вызванные приступом веселости. Она сидела рядом с Клодиной на скамейке, красиво устроенной Гейнеманом из грушевых стволов, и учила ее шить на машинке. Маленькая блестящая швейная машинка стояла на зеленом столике, и прекрасные руки бывшей фрейлины старались совладать со сложным механизмом.

– Это так смешно выходит у тебя, Клодина, – смеялась Беата, – но, дорогое дитя, здесь давным-давно нет нитки, а ты продолжаешь шить с настоящим азартом! Смотри, вот она! Теперь хорошо.

Молодая девушка в светлом платье сидела, вся красная от усердия.

– Терпение, Беата, я скоро выучусь, – сказала она, рассматривая шов. – Тогда я стану помогать тебе в твоей работе.

– Этого еще недоставало! – возразила Беата. – Полон дом баб, которые толкутся без дела, а ты станешь мне помогать, когда у самой так много работы. В свободное время ты должна заниматься музыкой и рисованием. Но я возмущена другой, а именно Берг. Ты, может быть, думаешь, что она вяжет чулки для ребенка? Недавно я вошла к ней с мотком самой лучшей нашей шерсти и сказала: «Вот, моя милая, уже теперь надо позаботиться о ребенке – здесь в горах холодно зимой». Она побледнела от злости и ответила: «Ее светлость, принцесса Текла, не примет самой малой заботы о гардеробе внучки, и вообще шерстяные чулки вредны». – «Вот как, – спросила я, – разве у меня или у отца ребенка вид нездоровый?» А мы, моя милая, в детстве не носили ничего, кроме домашних шерстяных и льняных изделий, так и выросли. Она не посмела возразить, но какое сделала лицо! Старалась скрыть свою злость, только заметила очень холодно, что принцесса дала ей весьма строгие предписания… Господи боже мой! Почему Лотарь так глуп? Ведь он отец! Когда я все ему рассказала, он пожал плечами и промолчал. Дали бы мне на месяц измученное дитя, оно живо стало бы таким, как эта толстушка!

И она указала на девочку, которая сидела за маленьким столиком и усердно разбирала чашки и блюдца, которые тетя Клодина достала ей из своего детского шкафа.

– Впрочем, – продолжала Беата, – и тебе идет впрок правильная деревенская жизнь, погляди на себя теперь! Глаза так и блестят, а на щеках снова появился легкий румянец, который исчез при дворе. Счастье, дорогая, что здесь нет никого, кому можно вскружить голову, а то…

Клодина с улыбкой нагнулась над машинкой и вертела колесо. Она не заметила ни внезапного молчания Беаты, ни удивленного, почти испуганного взгляда, с которым та смотрела на шоссе. О боже! Из-за деревьев показались красные с золотом ливреи придворных лакеев.

– Клодина, взгляни, – вскрикнула она, – что это за господа? Они подъезжают сюда!

Клодина вдруг откинулась на спинку скамейки, как будто ей стало дурно, и чуть ли не с ужасом смотрела на остановившиеся экипажи; по средней дорожке бежал Гейнеман, снимая на ходу фартук и застегивая старую ливрею. Окна в комнате фрейлейн Линденмейер зазвенели, а Беата собралась бежать, но остановилась, взглянув на Клодину.

– Что с тобой? – прошептала она и взяла девушку за руку. – Пойдем, надо их встретить, или тебе дурно?

Но девушка уже овладела собой. Она поспешно сошла вниз и уверенно направилась к садовой калитке; казалось, что она шла по блестящему паркету на придворном балу и что на ней было не простое летнее платье с черным фартуком, а пышный придворный туалет из голубого бархата, в котором она недавно очаровала всех присутствующих. Беата следила за ней с изумлением. Как грациозно склонилась ее прелестная фигура, как скромно наклонила она красивую головку, которую поцеловала герцогиня.

Беата перегнулась через перила, чтобы рассмотреть остальных. Боже, рядом с герцогом стоял ее брат, и все они направлялись к дому. Клодина вела герцогиню под руку.

Фрейлейн Линденмейер совершенно растерялась. Она стояла перед зеркалом и надевала чепец с красными лентами, казавшийся столь же жалким, как и его владелица, которая никак не могла приколоть его трясущимися руками. Старая дева имела очень смешной вид: она уже надела черный лиф, но забыла юбку, оставшуюся висеть перед широко открытой дверью. Старушка дрожала, как осиновый лист.

– Линденмейер, не торопитесь! – воскликнула, заглядывая в комнату, развеселившаяся Беата. – Скажите мне лучше: где спрятаны бабушкины хрустальные тарелки и где у Клодины серебряные ложки? А потом садитесь у окна в кресло, для этого ваш туалет достаточно красив, и вы сможете смотреть на гостей, когда они будут гулять по саду.

Но старушка, растерявшись, объявила, что она не в силах ничего сообразить, даже если бы от этого зависела ее жизнь… Беата со смехом затворила дверь и пошла наверх к мечтателю. Он, конечно, и не подозревал о чести, которой удостоился его дом, и был, как всегда, погружен в свою работу. Беата покачала головой и робко остановилась перед темной старой дверью башни. Легкая краска покрыла ее лицо, когда она, услыхав «войдите», отворила дверь, и строгие крупные черты ее лица вдруг приняли прелестное женственное выражение.

– Иоахим, у вас гости, – сказала она, – наденьте ваше лучшее платье и идите вниз. Приехали герцог с герцогиней.

Она засмеялась, когда он поднял голову и удивленно и рассерженно посмотрел на нее, – это был все тот же звонкий приятный смех.

– Да поторопитесь же! Их высочество заметит отсутствие хозяина. Я сейчас принесу им что-нибудь выпить.

Он невольно схватился за голову. Этого только недоставало в Совином доме! Высочайшее посещение! Чего они хотят от разорившегося? Ах, Клодина!.. Они снова хотят отнять Клодину?

Он вышел с мрачным лицом. Беата еще минуту постояла в комнате, робко оглядываясь, как дитя, впервые вошедшее в какой-нибудь храм. Потом на цыпочках подошла к столу и с бьющимся сердцем и горящими щеками заглянула в открытую тетрадь, на которой лежало перо. Мелкие тонкие буквы еще не высохли, на открытой странице стояло заглавие: «Несколько мыслей о смехе». Она удивленно покачала головой, перевела глаза с рукописи на открытый шкаф, и на губах ее снова появилась улыбка, но выражавшая не насмешку, а внутреннее удовлетворение. Улыбаясь, Беата вышла в столовую, поставила на поднос свежую землянику и мелкий сахар и в сопровождении Гейнемана, имевшего довольно странный вид в старой, давно не надеванной ливрее Герольдов, прошла на площадку как раз в ту минуту, когда герцогиня поднималась, чтобы посмотреть находку, от которой осталось уже очень мало…

Беата Герольд фон Нейгауз была уже представлена высокопоставленным особам; во время свадьбы брата с принцессой из герцогского дома она прожила в столице четыре полных мучений дня, делала и принимала визиты, обедала у принцессы Теклы и выдержала раут во дворце. Она надевала тогда голубой шелк и кремовый атлас и чувствовала себя очень несчастной, потому что лиф сидел на ней «как приколоченный», – портниха не хотела сделать иначе. Когда она вернулась в свой Нейгауз, то с наслаждением надела свое старое шерстяное платье и поклялась скорее бить камни, чем жить при дворе. Вспоминая эти дни, она поклонилась без особого благоговения, и лицо ее приняло выражение, которое Иоахим называл «варварским».

– Так в погреб, господа! – напомнил герцог и заботливо накинул на плечи жены красную, вышитую золотом накидку.

Клодина вынула большой ключ из корзинки, стоявшей на столе рядом со швейной машинкой, и пропустила Гейнемана вперед. Иоахим повел гостей, а она сама поспешила в дом, чтобы достать все еще не поданные тарелки, ложки и скатерть.

Руки ее при этом дрожали, и горестная черточка обозначилась около губ. «Зачем? – думала она. – Зачем даже здесь?..» Она прислонилась к старому дубовому шкафу, в котором лежало бабушкино белье, будто пытаясь найти вещественную опору, чтобы унять бурю, поднявшуюся в ее душе. «Только быть спокойной», – прошептала она, сжимая с отчаянием руки.

Но через несколько мгновений, когда она направилась в погреб к гостям, ее прекрасное серьезное лицо уже было спокойно, как всегда.

– Стойте! – сказал низкий голос у входа в погреб. – Не идите дальше! На вас нет ничего теплого, а внизу холодно.

Барон Лотарь стоял в темном проеме и протянул руку ей навстречу.

– Не можете ли вы немного сдержать свое нетерпение, кузина? – продолжал он насмешливо. – Я слышу, что их высочество уже поднимается по лестнице. Ведь это голос герцога, или я ошибаюсь?..

Клодина выдержала его взор и только слегка пожала плечами. Он смотрел очень странно, почти угрожающе.

– Лучше подождем их наверху, – прибавил он, – здесь…

Барон замолчал, потому что она повернулась и поднялась по лестнице в прихожую, а оттуда направилась в комнату. Он пошел за ней и, остановившись у стеклянной двери, посмотрел на просто накрытый стол. Ничего не говорило о старинном респектабельном доме: тут были простые стеклянные тарелки и тонкие серебряные ложечки. Серебро этого дома стояло ведь в его шкафах! Только на чудесной камчатной скатерти выделялся герб Герольдов. Старушка взяла эту скатерть с собой как воспоминание о крестинах своего сына, потому что она впервые была постелена на стол в тот день.

– Наш герб, – он указал на вышитого на полотне оленя со звездой между рогами. – Этот герб оставался чист много столетий, ни разу не мерк блеск нашей звезды! Конечно, бывали несчастья, удары судьбы падали на наш род, но честь его не роняли ни мужчины, ни женщины, сколько их ни было до сих пор.

Молодая девушка вздрогнула, словно от удара, и бросила на него душераздирающий взгляд, но слова замерли на ее устах, потому что приближались гости, и Лотарь поспешил к ним навстречу. Герцог рядом с Иоахимом шел позади жены, которая взяла под руку фрейлину. За ними шла странная пара: Беата с Пальмером, который был на голову ниже ее. Она с пренебрежительным смехом слушала его болтовню и, подойдя к столу, села как можно дальше от него.

– И весь погреб был полон? – спросила, садясь, герцогиня и оживленно продолжала, не дожидаясь ответа: – Ах, лесная земляника! Как я ее люблю! Она в тысячу раз ароматнее, чем та, которую выращивают в садах или в теплицах. Знаешь ли, друг мой, – обратилась она к герцогу, который все еще стоял и разговаривал с Иоахимом, – мы с детьми сами отправимся за земляникой; при этом можно устроить чудесный пикник! Господин фон Пальмер, позаботьтесь о том, чтобы нашли место, где много земляники, но скорее, как можно скорее. Воспользуемся вполне прекрасными днями!

Теперь все уселись к столу, а Клодина подала своим гостям вазу с фруктами. Она предложила герцогу; он, не глядя на нее, отказался движением руки и продолжал свой разговор с Иоахимом. Подойдя к Нейгаузу, который также поблагодарил, она направилась к своему стулу, села и опустила глаза на девочку, подошедшую к ней и прижавшуюся к ее коленям; она очнулась только тогда, когда герцогиня заговорила, обращаясь непосредственно к ней.

– Моя дорогая фрейлейн фон Герольд, вы должны часто бывать в Альтенштейне; мы с мужем решили отбросить всякий этикет, хотим жить как настоящие помещики, ходить на прогулки, навещать и принимать соседей. Скоро мы сделаем нападение и на Нейгауз. Да, да, фрейлейн фон Нейгауз, – повернулась она к Беате, – я должна посмотреть вблизи ваше прославленное образцовое хозяйство, надеюсь также видеть вас в Альтенштейне.

– Нашему дому будет оказана посещением вашего высочества великая честь, но попрошу ваше высочество извинить меня, – отвечала Беата ужасно неприветливым и сухим тоном. – Хозяйство не позволяет мне часто и надолго отлучаться из дома, это ведь доверенное имение, и я только замещаю хозяйку в доме моего брата. На чужом месте стараешься быть вдвойне добросовестной, ваше высочество.

Герцогиня недовольно взглянула на говорившую, но прежнее приветливое выражение тотчас вернулось на ее лицо.

– Герольды всегда были верны своему дому, – любезно сказала она, – это похвально, и я должна принять отказ. Но вы, фрейлейн Клодина фон Герольд! На вас мы непременно рассчитываем, не так ли, Адальберт?

– Извини, что прикажешь? Я не слышал тебя, Элиза.

– Ты должен подтвердить, что мы очень надеемся на мамину любимицу и желаем, чтобы фрейлейн Клодина фон Герольд как можно чаще бывала в Альтенштейне, не правда ли, Адальберт?

На мгновение все стихло под дубом, вечернее солнце золотило и зажигало пурпуром каждый листок, сквозь листву пробегали дрожащие искры, и под мелькающими лучами лицо Клодины казалось то бледным, то красным.

– Действительно, фрейлейн фон Герольд, – проговорил голос, столь спокойный и равнодушный, что сразу унял бурю, поднявшуюся в сердце Клодины, – действительно, герцогиня очень желает заниматься с вами музыкой в Альтенштейне.

Герцог снова обратился к Иоахиму и спросил:

– Да что же случилось? Он умер от раны или…

– Он жив, ваше высочество, и охотится по-прежнему.

Все знали, что, когда герцог разговаривает об охоте, он забывает все остальное. Только Пальмер недоверчиво улыбнулся и посмотрел на Клодину, которая вздохнула облегченно.

– Если ваше высочество приказывает… – тихо сказала она. – Но я давно уже не пела: моя муза оставила меня…

Тихий, сдавленный кашель герцогини прервал ее, сквозь деревья повеяло первой вечерней прохладой… Обыкновенно бледные щеки больной казались огненными. Герцог вскочил.

– Пора! – воскликнул он. – Подать экипажи!

Пальмер сделал знак придворному лакею, который неподвижно стоял у садовой калитки. Через несколько мгновений высокие гости уже уехали.

– Нам тоже надо прощаться, Лотарь, – сказала Беата брату.

Он утвердительно наклонил голову и пожал руку Иоахиму, но когда хотел проститься с Клодиной, та уже исчезла.

Беата пошла за шляпой и зонтиком и застала ее на кухне…

– Куда ты делась? Мы уезжаем, Клодина, – сказала Беата, натягивая шелковые перчатки. – Сегодня был очень оживленный день; поздравляю тебя с новыми соседями, советую всегда теперь иметь в запасе что-либо для угощения… соседка из Альтенштейна, вероятно, часто будет навещать тебя – ей нравится эта роль, как блаженной памяти королеве Луизе… Клодина, я думаю, что страх смерти заставляет бедняжку пускаться в развлечения. Заметила ли ты, что она еле дышит?.. Ну, мне пора; толстая Берг, наверное, проголодалась, а достать они ничего не могут без моего распоряжения. Будь здорова, Клодина, приходи скорее и малютку возьми с собой!

Она поспешно пожала ей руку и вышла.

Клодина понесла фрейлейн Линденмейер блюдечко земляники и застала ее все еще в нижней юбке с красными лентами; старушка держала на коленях маленькую Эльзу и рассказывала ей сказку о том, как некая красавица вышла замуж за принца.

– За герцога, – поправила девочка и, увидев Клодину, спросила: – Тетя Клодина, можно мне еще остаться здесь?

Тетя не слыхала: она прислушивалась к шуму отъезжавшего экипажа…

– О господи, фрейлейн Клодина! – воскликнула старушка, обрадовавшись, что наконец-то может поговорить о великом событии. – Что за красавец наш правитель! Во всем виден герцог! Когда он шел по саду с нашим господином, я вспомнила слова Шиллера: певец должен идти рядом с королем – они оба на вершине человечества! Ах, фрейлейн, если бы бабушка видела, как вы сидели по-семейному у стола и кушали землянику со сливками. Ах, фрейлейн Клодина!

– А мне больше нравится дядя Лотарь, – заявила малютка.

Девушка вдруг повернулась и пошла к двери, потом поднялась по узкой лестнице и постучала в дверь к Иоахиму. Она застала его расхаживающим по комнате с растерянным выражением лица.

– Я совершенно выбит из колеи, – пожаловался он. – О мое прекрасное одиночество! Клодина, не пойми меня неверно! Ты знаешь, что я люблю и уважаю герцогскую семью и горжусь тем, что моя прелестная сестра привлекает ее в наш лесной уголок. Клодина, ты не сердишься на меня за мои слова? – спросил он, только теперь заметив тень на ее лице.

Она отрицательно покачала головой.

– Нет, Иоахим, за что же? Но мне жаль тебя, скажи им прямо, что ничто не должно мешать твоей работе… Слышишь? Ничто не должно мешать тебе!

Он остановился и погладил ее по щеке.

– Нет, дитя мое, – возразил он, – ты, как бывшая фрейлина, должна знать, что этого сделать нельзя. Удивительная любезность со стороны их высочеств – посетить нас здесь. Они не должны услышать от нас такого же отказа, как от Беаты! У меня захватило дух, когда она отрапортовала свой ответ. Я не понимаю, как Лотарь мог спокойно его выслушать, – меня он возмутил.

– А твоя работа, Иоахим? Я уверена, что герцогиня очень огорчится, когда узнает, что помешала тебе.

– У нее хороший характер, она любит все прекрасное, но она больна, очень больна. Слышала ты ее кашель? Он раздирал мне сердце. Так кашляла и она, Клодина… О, эта ужасная болезнь!.. Нет, нет, Клодина, уже из-за того, что ее жизнь угасает, Совиный дом должен быть всегда открыт для ее высочества.

Сестра не отвечала. Она подошла к окну, через которое сиял красный вечерний свет, и со страхом смотрела на вершины деревьев. Нет, она не должна, не вправе поверить ему свою горькую заботу, – не должна тревожить его. Может быть, слепая страсть герцога уже прошла? Сегодня он не следил за ней жгучим взором – его глаза едва скользнули по ней. Она машинально склонила голову, как бы желая возразить внутреннему голосу: может быть, благородство и великодушие победили, и вид угасающей жизни… Она могла быть спокойна, могла надеяться.

Брат подошел к ней и взял ее за руку.

– Тебе скучно в одиночестве, Клодина? – мягко спросил он. – Сегодня, когда в наш дом ворвался луч из твоей прежней блестящей жизни, мне показалось, что грешно удерживать здесь гордого лебедя.

– Иоахим, – с мучительной улыбкой сказала Клодина, и глаза ее стали влажными, – если б ты знал, с каким удовольствием я живу здесь, как мне уютно и спокойно в нашей бедности, ты никогда не говорил бы так. Нет, мне не только не скучно и не печально, наоборот, здесь у меня так легко на сердце, как давно не было. Теперь я пойду вниз готовить ужин, он состоит из салата и яиц всмятку, но ты не поверишь, Иоахим, как нежен салат Гейнемана!

Она подставила ему для поцелуя щеку и вышла, кивнув еще раз.

Одинокий человек стал на место сестры у окна и, прислушиваясь к шуму ее шагов на лестнице, размышлял о том, не слишком ли противоречат ее печальные глаза тому, что говорят уста…

Часа через два Совиный дом замолк и успокоился, как будто лес убаюкал его своим шелестом, только в окне Клодины еще горел свет. Она сидела за старинным вычурным столиком, который стоял в комнате бабушки, когда она еще в девушках жила в Пруссии, у моря. Клодина открыла ящики, перебирала старые письма и засохшие цветы, открывала различные коробочки.

Да, гордая молодая фрейлина, которая умела так безупречно, так холодно держать себя, была обыкновенной девушкой, с робким сердцем и тайными надеждами и страхами, иначе она не стала бы со слезами на глазах прижимать к губам маленький лоскуток бумаги… На нем было набросано несколько нотных строк и написаны слова: «Если хочешь отдать мне свое сердце, то сделай это тайно».

Однажды Клодине пришлось петь по желанию старой герцогини, а нот не было, тогда один из членов небольшого избранного кружка встал и набросал задушевный мотив, и она спела его.

Она чувствовала, что хорошо пела в тот вечер. Окончив, она увидела, как пара мужских глаз смотрит на нее с нескрываемым восхищением; это было только один раз и никогда более не повторилось… Их взоры встретились лишь на мгновение, потом он опустил глаза к принцессе Екатерине, за стулом которой стоял. Рыцарственный кавалер, который со смеющейся небрежностью всегда подчинялся капризам своей дамы. Черные дерзкие глаза маленькой принцессы с таким выражением посмотрели на него, как будто повторяли слова романса в виде вопроса: «Хочешь отдать мне свое сердце?» Этот эпизод, должно быть, давно исчез из его памяти, иначе он не был бы так недоволен, когда Клодина заговорила недавно о его любви к музыке… она же никогда не могла забыть того вечера.

И в тот же вечер другие глаза впервые стали ловить ее взор с таким пламенем, что это ее испугало.

«Хочешь отдать мне свое сердце?» Клодина вскочила и прошла от стола к окну и обратно все в том же мучительном волнении. Ее глаза блуждали по комнате, словно ища помощи, и остановились наконец на маленькой пастели, изображавшей женщину с нежным лицом. Портрет был вставлен в рамку, над которой возвышался герб Герольдов, и металлическая звезда на рогах оленя блестела при свете свечи.

Горькое, болезненное выражение легло на лицо девушки.

– Мама, – тихо прошептала она, – если бы ты была жива и я могла все рассказать тебе!..

Она сложила руки и неподвижно, как бы читая про себя молитву, смотрела на портрет.