Текст книги "Наследница. Служанка арендатора"

Глава 17

Анхен быстро выздоравливала, но Фелисита не была избавлена от обязанностей сиделки. Малютка начинала сердиться и волноваться, как только Фелисита хотела покинуть ее комнату, и советнице пришлось попросить Фелиситу остаться у девочки до ее окончательного выздоровления. Молодая вдова пришла к этому решению с тем большей легкостью, что профессор не сидел теперь в комнате больной. Его посещения по утрам длились не более трех минут, и вообще его теперь мало видели в доме. Казалось, его вдруг охватила страсть к саду; он больше не работал по утрам в своем кабинете, и кто хотел его видеть, должен был идти в сад. Госпожа Гельвиг подчинялась его новой фантазии и, к превеликому удовольствию советницы, устраивала и обеды, и ужины в беседке в саду. В старом купеческом доме стало еще тише: раньше десяти часов вечера домой не возвращались. Но зато случалось, что профессор приходил домой раньше других. Тогда он делал несколько шагов по направлению к комнате больной, потом, точно в раздумье, останавливался и быстро поднимался к себе. Его кабинет был над комнатой Анхен, но он не сидел над своими книгами, а целыми часами ходил из угла в угол. В восемь часов Анхен обычно засыпала, и тогда для Фелиситы наступал отдых – она шла в мансарду.

Тетя Кордула преодолела свою недавнюю слабость и мрачные предчувствия и весело говорила о том близком будущем, когда Фелисита будет жить у нее. Фелисита никогда не рассказывала о событиях в большом доме, а старая дева, верная своей привычке, не расспрашивала ее.

Однажды Фелисита сидела одна у Анхен, в доме царила мертвая тишина. Госпожа Гельвиг и советница ушли в гости, а профессор, без сомнения, был в саду, так как в его комнате было тихо. Малютка, устав играть, попросила Фелиситу спеть ей что-нибудь. У молодой девушки был красивый голос, и старая дева прекрасно обработала богатый вокальный талант Фелиситы. Молодая девушка находила, что своим пением она успокоит ребенка, но никогда не пела, зная, что кто-нибудь из ее врагов может ее услышать.

Красивая песня Шумана зазвучала в детской с таким выражением, которое может выйти только из чистой девичьей души. Фелисита пропела первую строфу мягко, с захватывающей простотой и сдерживаемой силой. Но когда она начала вторую строфу, в комнате профессора стукнул стул, быстрые шаги направились к двери и в пустом доме резко прозвучал звонок. Смертельно испуганная Фелисита замолчала. Через несколько минут к ней вошла старая кухарка.

– Господин профессор просит, чтобы ты не пела: это мешает ему работать, – грубо сказала Фридерика. – Он был очень сердит. И что за глупости ты делаешь? Господин профессор сказал, чтобы ты погуляла с ребенком во дворе.

Фелисита закрыла руками свое пылающее лицо; полученный ею удар пристыдил и унизил ее. Насколько она могла быть смелой, когда нужно было защищать свои убеждения, настолько же была робка и боязлива в отношении своих талантов и знаний. Уже мысль о том, что ее могут услышать, заставляла ее моментально умолкать. Грубейшая несправедливость и дурное обращение госпожи Гельвиг никогда не могли вызвать у нее ни одной слезы – теперь же она горько плакала.

Через четверть часа Фелисита осторожно катала по двору детскую коляску. Вскоре пришла госпожа Гельвиг в сопровождении советницы, несшей в руках большой пакет. Приласкав ребенка, молодая вдова обратилась с лукавой улыбкой к профессору:

– Посмотри, Иоганн, разве я не легкомысленная женщина? – шутила она. – Я увидела на выставке в магазине эту чудную скатерть и, прежде чем успела опомниться, уже держала в руках ее и кусок тонкого полотна… Теперь прощайте зимние наряды. Я должна отказаться от них, чтобы заполнить пробел в моем бюджете.

Иоганн не отвечал, он смотрел на дверь, в которую входила женщина, недавно виденная Фелиситой в кабинете профессора.

– Господин профессор, мой Вильгельм теперь видит так же хорошо, как и мы, здоровые люди, – сказала она, ее голос дрожал, и на глазах были слезы. – Теперь он опять может зарабатывать себе на хлеб и я могу умереть спокойно. Никаких сокровищ не пожалела бы я для вас, господин профессор, но я думала, хоть безделицу…

– Что такое? – сурово перебил ее профессор.

Бедная женщина откинула свой плащ, покрывавший клетку и кусок полотна.

– Когда вы были у нас, вы охотно слушали нашего соловья, вы можете спокойно взять его с собой в Бонн… А кусок полотна я сама ткала, может быть, госпожа Гельвиг захочет взять на платки?…

– Вы с ума сошли! – гневно сказал профессор и так сильно нахмурил брови, что глаз совсем не стало видно. – Я не выношу птиц, и разве ваше дело заботиться о нашем белье? Берите сейчас же ваши вещи и отправляйтесь домой.

Бедная женщина молча и смущенно стояла.

– Вы могли избавить и меня, и себя от этого, госпожа Вальтер, – прибавил он мягче. – Я вам несколько раз говорил, чтобы вы этого не делали. Идите, завтра я приду еще раз посмотреть на вашего Вильгельма.

Он подал ей руку. Госпожа Гельвиг и советница оставались немыми свидетельницами этой сцены.

– Я не понимаю, Иоганн, – сказала наставительно госпожа Гельвиг, когда женщина удалилась. – Когда я подумаю, чего стоило твое учение, то мне кажется, ты не имеешь никаких оснований отказываться от какого бы то ни было вознаграждения.

– Подумай, Иоганн, – сказала советница, – сегодня утром мы узнали об одной несчастной, но честной семье. У бедных детей совсем нет белья! Тетя и я собирались помочь им. Если бы ты взял полотно, я выпросила бы его у тебя и сама сшила бы прекрасные рубашки.

– О, христианское милосердие! – перебил ее профессор со злобным смехом. – Последнее достояние бедной семьи должно идти на помощь другим нуждающимся, и над этим делом любви к ближнему стоит еще великодушная посредница!

– Ты зол, Иоганн, – обиделась молодая вдова. – Я всегда охотно помогаю…

– Но эта помощь ничего не должна тебе стоить, не правда ли, Адель? – прибавил он с горькой иронией. – Почему же благочестивая хозяйка не возьмет что нужно из своего бельевого шкафа?… Или, например, вот этот совершенно лишний для тебя кусок полотна, – он указал на пакет в ее руках.

– Это переходит всякие границы, Иоганн, – сказала жалобно советница. – Я должна отдать это чудное тонкое полотно?

– Я слышал от тебя упрек, – обратился профессор к матери, не обращая внимания на свою обиженную кузину, – что я не как следует пользуюсь плодами моего дорого стоившего учения… Могу тебя уверить, что я достаточно практичен, но мое призвание больше, чем какое-либо другое, требует сострадания к ближнему. Я никогда не буду принадлежать к тем врачам, которые, с одной стороны, помогают неимущему подняться с постели, а с другой – заставляют его заботиться о плате за оказанную помощь.

До сих пор он совершенно не замечал присутствия Фелиситы, и теперь его взгляд скользнул как бы бессознательно в ее сторону и встретился с глазами, светящимися искренним сочувствием. Молодая девушка испуганно опустила глаза, а профессор с сердитым выражением надвинул на лоб свою шляпу.

– Это твое дело, Иоганн. Ты волен поступать по своему желанию, – холодно сказала госпожа Гельвиг, – но с этими взглядами ты не мог бы прийти к своему деду. Врачебная практика – это дело, приносящее доход, а в делах, говорил он, нельзя терпеть никаких сентиментальностей.

Она сердито повернулась к выходу, советница и профессор последовали за ней. На пороге профессор оглянулся: Фелисита, по просьбе малютки, вынула ее из коляски. Профессор тотчас же вернулся обратно.

– Я вам уже несколько раз запрещал носить ребенка, он слишком тяжел для вас! – вскричал он сердито. – Разве Фридерика не сказала вам, чтобы вы взяли себе в помощь Генриха?

– Она забыла об этом, да Генриха и нет дома.

Профессор взял у нее ребенка и посадил в коляску. Выражение его лица было строже обыкновенного. При других обстоятельствах Фелисита упрямо отвернулась бы от него, но сегодня она была виновата в его дурном настроении.

– Я должна просить у вас прощения, что помешала вам своей песней, – сказала она робко. – Я думала, что вас нет дома.

Слово «песня», вероятно, напомнило Анхен о слезах Фелиситы.

– Злой дядя, бедная Каролина плакала! – сказала девочка.

– Это правда, Фелисита? – спросил он быстро.

– Я была очень несчастлива при мысли…

– Что могли подумать, будто вы хотите, чтобы вас услыхали? – перебил он ее. – Насчет этого вы можете быть спокойны, я считаю вас непримиримой и мстительной, но даже мысли о вашем кокетстве не могло прийти мне в голову. Я просил вас замолчать не потому, что вы мне мешали, а потому, что я не могу слышать ваш голос… Это признание, несомненно, сильно обижает вас?

Фелисита покачала головой.

– Это благоразумно. – Он твердо и испытующе посмотрел ей в глаза. – Ваше сегодняшнее пение открыло мне одну строго охраняемую тайну.

Фелисита испугалась, думая, что он напал на след ее отношений с тетей Кордулой.

– Я теперь знаю, почему вы отказываетесь от поддержки с нашей стороны. Вы пойдете на сцену!

– Вы ошибаетесь, – ответила она решительно. – Хотя я считаю прекрасным призвание знакомить людей с произведениями искусства, но для этого у меня не хватает ни смелости, ни уверенности, и поэтому я не могла бы пойти дальше посредственности. Кроме того, для сцены нужны основательные музыкальные познания, которых я никогда не буду иметь.

– Значит, я ошибся, ваше смущение было вызвано другими причинами, – сказал он резко. – Я желал бы, однако, опираясь на свою власть опекуна, проникнуть в ваши дальнейшие планы.

– Это бесполезно, – ответила она спокойно и решительно. – Я ничего не скажу… Вы сами предоставили мне свободу действий по истечении двух месяцев.

– Да, да, к сожалению, ошибка уже сделана, – сказал он, все больше раздражаясь. – Но я считал бы большой смелостью, чтобы не сказать точнее, решать самостоятельно в ваши молодые годы такие важные вопросы в жизни женщины, как, например, вопрос о замужестве…

– В этом случае мой опекун был бы последним, у кого я попросила бы совета, – перебила его Фелисита, покраснев. – Если бы я не имела смелости решить самостоятельно, то была бы уже связана с ненавистным мне бесхарактерным человеком. Вы спокойно дали бы свое согласие на предложение Вельнера.

Упрек был справедлив, и профессор закусил губу.

– Я полагал, что с выходом замуж окончатся обязанности, возложенные на меня моим отцом, – сказал он после томительной паузы, и его голос был лишен привычной твердости. – Это была ошибка. Хотя, по совету моей матери, я и дал согласие, но был далек от того, чтобы влиять на вас строгостью. Это была последняя попытка воспользоваться властью опекуна, – продолжал он не без горечи. – Я должен предоставить вас судьбе… Вы идете навстречу ей, полная надежд?

– Да, – ответила молодая девушка.

– И вы надеетесь быть счастливой?

– Так же, как я верю в загробную жизнь!

При последнем вопросе профессор посмотрел на нее испытующе, но, увидев, как просветлело ее лицо, сердито отвернулся, не сказав больше ни слова, и медленно пошел к дому.

Роза сидела в людской с Фридерикой, когда Фелисита прошла в свою каморку. Их болтовня мешала ей заснуть. Фелисита открыла окно и села на подоконнике.

– Да, – смеясь, говорила в соседней комнате Роза, – моя барыня точно с облаков упала, когда сегодня вечером профессор, вернувшись домой, сказал, что едет с большой компанией в Тюрингенский Лес. В Бонне он вечно сидел за своими книгами, никогда не посещал ни балов, ни вечеров… Когда он был еще в институте, товарищи его терпеть не могли…

– Значит, и теперь его никто не любит? – спросила Фридерика.

– Ну нет, теперь его просто обожают… Студенты прямо на руках его носят, а дамы так целуют ему руки, когда он прописывает им рецепты. Моя барыня делает не лучше… И хоть бы был красив, а то – настоящий медведь… Он и лечит-то грубостью. Моя барыня лежит, например, в истерике, он подходит к ней и говорит: «Возьми себя в руки, Адель, встань сейчас же! Я на минуту выйду из комнаты и когда вернусь, ты должна быть одета!» Ну разве можно так обращаться с дамами?

– Он мог бы, конечно, быть повежливее, это верно! – заметила кухарка.

– Вообще он тиранит мою барыню ужасно. Для нее самое большое удовольствие – нарядиться. У нас в Бонне шкафы полны самыми модными платьями. Но господин медведь проповедует простоту, и барыня носит при нем только кисею. Если бы он только знал, как дорого стоят эти кисейные платья!

Разоблачения легкомысленной горничной произвели на Фелиситу неприятное впечатление. Она соскочила с подоконника, чтобы пойти в людскую и помешать дальнейшему разговору. Ее взгляд случайно упал на противоположную стену. Свет от лампы, горевшей на площадке лестницы, падал в коридор, идущий к комнатам тети Кордулы. По коридору прогуливался тот, кого горничная называла медведем. Без сомнения, он совершал здесь свою ночную прогулку, так как под его комнатой спала советница с ребенком. Но что заставляло его ходить так долго? Думал ли он над разрешением какой-нибудь медицинской задачи или перед ним витал образ той, из-за кого ему предстоял одинокий жизненный путь? Фелисита задумчиво закрыла окно и задернула старые выцветшие занавески.

Глава 18

По саду распространялся аромат недавно скошенной травы, на которой с удовольствием валялась Анхен. Фелисита прислонилась к стволу большого дерева. Когда-то на этом самом месте стояли ее маленькие ножки, и тогда не только лужайка, но и весь мир казался ей усыпанным цветами.

Со времени отъезда профессора и советницы в Тюрингенский Лес прошло уже два дня, которые Фелисита проводила с Анхен. Несколько дней назад соседний сад перешел во владение семейства Франк. Вчера молодой адвокат обменялся с ней несколькими фразами, а сегодня к забору подошла старая дама с добрым лицом и предложила Фелисите, ввиду близости ее разлуки с домом Гельвиг, свою поддержку и совет. Это был неожиданный солнечный луч в жизни презираемой дочери комедиантов. И все-таки она стояла, глубоко задумавшись, и в шелесте ветвей ей слышались предсказания о страданиях и вечной борьбе, которую ей придется вести, хотя в этот момент она еще и не подозревала, что судьба уже разрушает ее слабые надежды.

В сад быстро вошел Генрих. С первого же взгляда Фелисита поняла, что он явился не с доброю вестью. Испуганно бросилась она ему навстречу и схватила его руку.

– Да, Феечка, ничего не поделаешь, ты все равно должна это узнать, – сказал он тихо, – старая барышня…

– Умерла? – вскрикнула Фелисита.

– Нет еще, Феечка, но она никого не узнает, с ней случился удар… Прислуга нашла ее лежащей на полу… – голос у него оборвался, и Генрих зарыдал, как ребенок.

В первый момент Фелисита как будто окаменела, ни одна слеза не выкатилась из ее глаз; с жутким спокойствием взяла она шляпу, позвала Розу, работавшую неподалеку, и передала ей ребенка.

– Вы нездоровы? – с испугом спросила горничная.

– Да, она больна, – ответил вместо Фелиситы Генрих. – Феечка, возьми себя в руки, барыня у нее наверху. Хорошо, что старая дева этого не знает. Доктор Бём уже ушел, он ничего не может сделать.

Но Фелисита ничего не слышала. Не замеченная Фридерикой, она поднялась в мансарду и проскользнула в комнату умирающей.

Глаза старой девы были открыты и беспокойно блуждали по сторонам, тихое хрипение сопровождало тяжелое дыхание, рука поднималась и бессильно падала на одеяло. Фелисита подошла к кровати. Госпожа Гельвиг с удивлением взглянула на нее.

– Что тебе здесь надо? – громко спросила она, указывая на дверь.

Фелисита не отвечала. В этот момент взгляд умирающей упал на девушку и в нем мелькнул луч сознания, губы зашевелились.

– Позовите нотариуса! – прохрипела она.

Фелисита бросилась из комнаты. Нельзя было терять ни минуты. Но когда она проходила мимо комнаты птиц, кто-то схватил ее сзади, отшвырнул на середину комнаты и затворил дверь. Фелисита упала на пол. Она ничего не видела, не слышала ничьих шагов, и вдруг кто-то схватил ее как раз в тот момент, когда нужно было исполнить последнюю волю умирающей.

Она бросилась к двери, но ни стук, ни крик не помогали: дверь была заперта… и кто бы мог открыть ее? Ведь не те же руки, которые ее сюда бросили? Она знала теперь, кто это был… Теперь эта ужасная женщина сидела у постели и читала своим монотонным голосом молитвы. Кровь бросилась в голову Фелисите. Вне себя подбежала она к двери и начала стучать с новой силой. Все было напрасно. Почему ее заперли? Она должна была позвать нотариуса, как приказала тетя Кордула. Если тетя Кордула умрет без завещания, то все перейдет к Гельвигам… Кто знает, у скольких бедняков отнята была поддержка, которая осчастливила бы их на всю жизнь?…

Фелисита села на стул и залилась слезами. Теперь уже было поздно, даже если бы ее и освободили. Может быть, дорогие глаза, с минуты на минуту ожидавшие появления Фелиситы, уже закрылись…

Прошло больше двух часов. Молодая девушка боялась пошевелиться, так как при каждом ее движении птицы поднимали ужасный крик. В наступающей темноте они казались ее расстроенному воображению страшными призраками. Она опять подошла к двери и толкнула ее. Дверь открылась без малейшего сопротивления. На площадке была мертвая тишина, Фелисите могло показаться, что ей приснился ужасный сон, если бы спальня не была заперта. Она посмотрела в замочную скважину – окно было открыто… да, все кончено!..

Фелисита прошла в людскую, вслед за ней вошел Генрих. Он повесил свою фуражку и подошел к Фелисите. Грустный взгляд его заплаканных глаз проник в застывшую от скорби душу девушки, она обняла его и залилась слезами.

– Ты видела ее, Феечка? – спросил он. – Фридерика говорит, что барыня закрыла ей глаза…

Фелисита перестала плакать и рассказала о случившемся. Генрих как сумасшедший бегал по комнате.

– И Господь допустил это?… – восклицал он. – Поди-ка, пожалуйся! В суде тебе не поверят, потому что не имеешь свидетелей… и во всем городе никто не поверит тебе, потому что это благочестивая госпожа Гельвиг, а ты… Я всегда говорил, что это очень дурная женщина. Феечка, бедное дитя, она тебя обокрала. Сегодня я должен был пойти к нотариусу, завтра в два часа старая дева хотела сделать завещание в твою пользу… Да, да…

Глава 19

Рано утром госпожа Гельвиг появилась во дворе. Жалкая женщина, так часто нарушавшая святость праздника веселыми мотивами, умерла. Но все-таки она носила имя Гельвигов, и потому неизменный белый чепчик госпожи Гельвиг был заменен черным.

Она отворила дверь, ведущую в мансарду. Светлый гений улетел уже из комнат, по которым проходила теперь госпожа Гельвиг. Холодная презрительная усмешка играла у нее на губах, но при виде книг в изящных сафьяновых переплетах ее взгляд зажегся непримиримой ненавистью.

Она взяла большую связку ключей, лежавшую на столике, и открыла бюро, больше всего ее интересовавшее. В ящиках царил образцовый порядок. В них лежали исписанные тетради, пожелтевшие от времени письма, аккуратно перевязанные полинявшими ленточками. Но госпожу Гельвиг не интересовало все это. Зато к ящику, до краев наполненному разными документами, она отнеслась очень благосклонно. Внимательно, с внутренним удовлетворением разворачивала она лист за листом и быстро сосчитывала общую сумму выгодно помещенных денег. Эта сумма превосходила ее ожидания.

Но ее расследования этим не ограничились. Она переходила от шкафов к комодам, из комнаты в комнату с необыкновенной живостью и нетерпением, которое возрастало с каждым шагом. Но не находила того, что искала. Наконец, взволнованная, она вышла на галерею и, приказав прислать к ней Генриха, снова начала прерванные поиски.

– Ты не знаешь, где покойная тетя хранила серебро? – спросила она у Генриха. – Я знаю, что у нее должно было быть по крайней мере две дюжины серебряных ложек, столько же кофейных, серебряные подсвечники, кофейник, молочник… Я ничего не могу найти – где все это?

– Не знаю, барыня, – спокойно ответил Генрих. Он подошел к столу и вынул из ящика два серебряных прибора. – Вот все, что я видел у покойной барышни.

Госпожа Гельвиг кусала губы, выдержка покинула ее.

– Какой скандал, если она продала или подарила семейные драгоценности, хотя это и не похоже на нее! – сказала она как бы про себя. – Но я не успокоюсь до тех пор, пока не найду всего. У нее были ведь еще и брильянты…

Она умолкла, ее взгляд упал на стеклянный шкаф, в котором лежали ноты. В нем она еще не искала. Она рванула резные дверцы: на полках лежали кипы журналов. Она с ненавистью вынимала пачку за пачкой и бросала их на пол, так что аккуратно сложенные тетради разлетались в разные стороны.

В старике кипела злоба, он сжимал кулаки и бросал на грубую женщину страшные взгляды. Он видел, как блестели глаза старой девы, когда он приносил с почты эти книжки, доставлявшие ей столько радости и утешения.

– Здесь собраны все непримиримые враги святой церкви, – пробормотала госпожа Гельвиг. – И я столько лет должна была терпеть эту оставленную Богом старую деву под своей кровлей!

При виде нот у нее вырвался хриплый смех. Она открыла шкаф и приказала Генриху принести корзину, куда он должен был сложить все эти книги и ноты. Он тщетно ломал голову над дальнейшей судьбой этих книг. Высокая женщина стояла рядом с ним и строго следила за тем, чтобы ни один листок не остался в шкафу. Сама она ничего не трогала: казалось, она боялась обжечь себе руку, притронувшись к тетрадкам.

Наконец, она приказала слуге снести корзину вниз и, тщательно заперев все двери, последовала за ним. К большому неудовольствию Фридерики она вошла в кухню. Генрих должен был поставить корзину на пол и принести ножницы.

– Сегодня ты можешь поберечь дрова, Фридерика, – сказала госпожа Гельвиг, бросая в огонь нотные тетради.

Генрих остолбенел. Еще тело старой девы не было предано земле, а эта бессердечная женщина распоряжалась уже ее имуществом, как беспощадный победитель в покоренной стране.

– Барыня, – сказал он наконец, – ведь тут может быть завещание!

Госпожа Гельвиг с насмешкой подняла свое красное от огня лицо.

– С каких это пор я разрешила тебе делать свои разумные замечания? – спросила она резко. В эту минуту она держала в руках рукопись оперетки Баха и с еще большей энергией принялась резать и рвать листки, бросая их в печку.

Кто-то позвонил. Генрих пошел отворить. Вошел чиновник судебного ведомства в сопровождении служителя. Поклонившись удивленной хозяйке дома, он сказал, что ему поручено опечатать имущество умершей Кордулы Гельвиг. Госпожа Гельвиг, вероятно, впервые в жизни потеряла свое обычное хладнокровие.

– Опечатать? – пробормотала она.

– У нотариуса есть завещание.

– Это ошибка, я знаю наверняка, что по желанию своего покойного отца она не имела права делать завещания – все переходит к семье Гельвиг.

– Я очень сожалею о причиненном вам беспокойстве, – сказал чиновник, пожимая плечами, – но должен сейчас же приступить к исполнению своих обязанностей.

Госпожа Гельвиг закусила губу, взяла ключи от мансарды и пошла вперед. Генрих побежал к Фелисите, которая, к удивлению Анхен, была сегодня неподвижна и молчалива как статуя, и рассказал ей о случившемся. При описании аутодафе она встрепенулась и, не слушая дальше, поспешила в кухню. Там стояла корзина, в которой лежали еще нотные тетради, но папки, разбросанные по полу, были пусты. Только в углу лежал маленький обрывок. Фелисита подняла его. «Партитура, написанная собственноручно Иоганном Себастьяном Бахом, полученная от него на память в 1707 году. Готгельф фон Гиршпрунг», – прочитала она… Это было все, что осталось от драгоценной рукописи.

По-видимому, госпожа Гельвиг первоначально не имела намерения прерывать путешествие своего сына, однако после того, как имущество старой девы было опечатано, она письмом вызвала его. Но так как путешествующая компания не имела определенного адреса, письмо было послано наудачу. По желанию покойной на следующий день после ее погребения должны были вскрыть завещание. Для этого акта госпоже Гельвиг нужна была поддержка сына, так как она совершенно потеряла голову. Возможная потеря значительного состояния сокрушающе действовала даже на ее железные нервы.

Поиски, начавшиеся с утра в мансарде, продолжались теперь в комнате ее покойного мужа. Между фамильными бумагами должны были найтись доказательства того, что старая дева не могла самостоятельно распоряжаться своим имуществом. Госпожа Гельвиг была твердо уверена в существовании такого распоряжения отца Кордулы, бумаги должны были найтись. Но сегодня для нее выпал несчастливый день – поиски были безрезультатны.

Прошло два дня. Письмо, вероятно, блуждало еще по Тюрингенскому Лесу, и на похоронах старой девы не было ни одного представителя семьи Гельвигов.

Фелисита, со свойственным ей самообладанием, молча переносила свое горе. Она не ждала утешений, с детства привыкнув сама справляться со своими печалями. Она не хотела больше видеть покойную. Последний взгляд умирающей был для нее прощанием. После обеда в день погребения, когда госпожа Гельвиг ушла, она взяла один из ключей, висевших в людской, и открыла коридор, идущий к знакомой уже читателям кладовой. Тетя Кордула должна была иметь сегодня на своей могиле свежие цветы, но только из тех, которые она сама посадила. Мансарда, за исключением комнаты птиц, была опечатана, и таким образом путь туда был отрезан. В первый раз после девяти лет Фелисита снова стояла у слухового окна и смотрела на крышу. Необходимо было еще раз пройти по этой дороге. Фелисита вылезла из окна и быстро прошла по крыше. Бедные цветы, безмятежно качавшие при малейшем дуновении ветерка своими душистыми головками, не знали, что их благосостояние зависело от маленьких ручек, уже упокоившихся в земле. Фелисита заглянула в стеклянную дверь. Там на круглом маленьком столике на открытой книге лежали очки. Взволнованная девушка прочитала несколько строк: речь Антония из «Юлия Цезаря» Шекспира была последним чтением старой девы. Дальше в зале стоял рояль, а рядом с ним стеклянный шкаф с пустыми теперь полками; сокровища, лежавшие на них, превратились в пепел, но зато другие сокровища этого шкафа были спрятаны хорошо – госпожа Гельвиг напрасно искала их…

В потайном отделении старого шкафа хранилось не только серебро, там стоял и ящичек. «Он должен умереть раньше меня», – говорила тетя Кордула… Был ли он уничтожен ею? Он ни в коем случае не должен был попасть в руки наследников, и все-таки старая дева не имела сил его уничтожить. Было более чем вероятно, что ящичек еще существовал. Если в завещании было указано место, где хранилось серебро, то открылась бы тайна, которую тетя Кордула всеми силами старалась скрыть… Фелисита решила предотвратить это.

Стеклянная дверь была заперта изнутри на задвижку. Фелисита вынула стекло и взялась за задвижку, но дверь оказалась запертой на замок и ключ был вынут – неутешительное открытие! Негодование на судьбу, становившуюся ей поперек дороги каждый раз, когда она надеялась помочь тете Кордуле, овладело Фелиситой. К ее горю примешивался еще тяжелый вопрос: что же теперь будет? Было ли содержание серого ящичка таково, что могло уничтожить молву о виновности старой девы? Или же оно бросало на усопшую еще большую тень?

Она срезала красивый букет и пошла обратно с новой тяжестью в переполненном горем сердце.

На большом тихом кладбище лежало три дорогих для этой молодой девушки существа. Она бросила горький взгляд на небо. Ему некого было больше отнимать у нее. Отец давно уже умер где-нибудь в чужой земле. Здесь под мраморной плитой лежал Фридрих Гельвиг, а тут… Она подошла к могиле своей матери. Сегодня надгробный камень лежал около могилы, так как Генрих хотел подновить надпись на нем. «Мета Орловская», прочитала Фелисита, но дальше были написаны еще слова, прежде скрытые землей: «урожденная фон Гиршпрунг из Киля».

Фелисита глубоко задумалась… Это же имя было написано на рукописи Баха! Оно принадлежало старинному тюрингенскому рыцарскому роду, герб которого был изображен на стенах и дверях дома Гельвигов. Но и на маленькой серебряной печатке в детском мешочке Фелиситы было то же самое изображение готовящегося к прыжку оленя… Удивительная загадка!.. Гордый род, последние представители которого должны были взяться за рубанок и шило, давно угас… Генрих еще в детстве знал последнего представителя этого рода, который молодым студентом умер в Лейпциге… И все-таки четырнадцать лет тому назад с далекого севера пришла молодая женщина, носившая это имя и имевшая тот же герб… Была ли это ветвь, оторванная от старого тюрингенского ствола и заброшенная так далеко?…

Были ли еще живы родственники матери Фелиситы? Горькая усмешка мелькнула на губах молодой девушки: во всяком случае, для дочери Меты фон Гиршпрунг они не существовали. Их вызывали два раза, и они упорно молчали.