Текст книги "Дама с рубинами"

Глава седьмая

Город Б. не был герцогской резиденцией, но благодаря здоровому климату и прекрасному расположению стал любимым летним местопребыванием правителя, несмотря на то, что в замке, не слишком внушительном и по внешнему виду, с трудом размещался придворный штат.

Ежегодно пятнадцатого мая, независимо от того, установилась ли погода, из резиденции тянулась вереница экипажей и вслед за тем начинали гостеприимно дымиться трубы замка. На улицах мелькали ливреи герцогских слуг, перед знатными домами останавливались экипажи придворных, делающих визиты. Дом Лампрехтов был одним из немногих коммерческих домов, пользовавшихся этим преимуществом благодаря тому, что к госпоже советнице Маршаль все так же благосклонно относились при дворе, как и десять лет назад. Да, целых десять лет прошло с того несчастного «дня беления», когда маленькая Маргарита, страшась пансиона, убежала в Дамбах.

Лучи герцогской милости освещали, разумеется, и всех, кто состоял в близком родстве со старой дамой; так, например, владелец фирмы «Лампрехт и сын» был единственным коммерции советником в городе Б., поскольку его светлость редко кого удостаивал этого звания. И Болдуин Лампрехт не был нечувствителен к такому отличию: люди, имевшие с ним торговые сношения, говорили, что с ним даже трудно вести дела из-за его отталкивающего мрачного высокомерия. Прежняя внешняя любезность его совсем исчезла, уже несколько лёт никто не видел его улыбки.

«Ужасная меланхолия – наследственная болезнь Лампрехтов», – говорил, пожимая плечами, домашний доктор в объяснение угрюмости хозяина дома. А госпожа советница усердно кивала головой в подтверждение его слов – да-да, это было не что иное, как старинная наследственная болезнь. Но тетя Софи зло смеялась, когда слышала столь мудрое мнение.

«Конечно, ничего больше! – повторяла она с иронией. – Не может же это быть тоска по нормальной семейной жизни. Боже сохрани! Он должен до сих пор благодарить Бога, что много лет тому назад имел жену, и до самой смерти жить воспоминаниями. Я бы еще, пожалуй, ничего не сказала, оставь она бедному вдовцу парочку здоровенных мальчишек, но Рейнгольд – несчастный ребенок, за жизнь которого дрожат самого его рождения».

Действительно, за жизнь Рейнгольда Лампрехта продолжали бояться все в доме. Он страдал пороком сердца, и ему было запрещено всякое душевное и телесное напряжение. Сам он едва ли чувствовал лишение радостей молодости, так как вся его жизнь проходила в занятиях делами. Но когда коммерции советник видел долговязого, тщедушного, аккуратного, как старик, счетчика за конторкой, которому было все равно – осыпаны ли деревья белоснежными цветами или хлопья настоящего снега кружатся перед окнами, на лице его появлялось выражение досады и гнева, и он бросал горький, презрительный взгляд на слабого, ничтожного будущего представителя дома Лампрехтов.

Маргарита ведь тоже была бледненькая и худенькая, но совершенно здорова. Стоило почитать ее письма, где она описывала свои путешествия, полные трудов и опасностей, перенести которые под силу разве только мужчине. Долголетнее пребывание в аристократическом, проникнутом религиозным духом пансионе, потом представление ко двору, где она должна занять видное место и в заключение сделать выгодную партию, – вот как, по ее мнению, должна была пройти юность единственной дочери из богатого дома. Но, как мы знаем, относительно пансиона план был разрушен упрямством Маргариты. Тогда вдруг совершилась внезапная перемена.

Младшая сестра советницы была замужем за профессором университета, имя которого имело европейскую известность. Он был историк и археолог, обладал значительными средствами, много путешествовал для научных изысканий, и жена всегда ему сопутствовала, детей у них не было. В то время супруги вернулись в отечество после долгого пребывания в Италии и Греции, и советница почла себя счастливой, когда они проездом заехали к ней на несколько дней, так как очень гордилась славой своего зятя.

«Невоспитанный подросток» Грета, исчезла на целый день так что рассерженная бабушка не могла ее найти. На второй день утром девочка залезла за буфет в галерее стоявший напротив открытой двери в гостиную, где гости завтракали у папы. И была поражена: вместо страшного занудного профессора она увидела красивого пожилого человека! У него были великолепная густая, белая, ниспадающая на грудь борода и чудные светлые глаза без очков. Перед маленькой невежественной слушательницей за буфетом открылся мир, полный чудес и старых отошедших в вечность тайн. Она понемногу приподнималась, постепенно неслышными шагами, как сомнамбула, перешла через галерею, и вот уже тоненькая фигурка с прижатыми к груди руками, ежеминутно готовая обратиться в бегство, очутилась в дверях гостиной, девочка слушала, затаив дыхание. И когда через неделю к лампрехтскому дому подъехал экипаж, чтобы увезти отъезжавших гостей на железную дорогу, из двери вместе с ними вышла и «невоспитанная» Грета в дорожной шляпе и тальме – она уезжала добровольно, с твердой решимостью учиться у дяди и тети и сопровождать их в путешествиях.

После этого прошло пять лет, и за все это время Маргарита, теперь уже девятнадцатилетняя девушка, ни разу не возвращалась в родительский дом. Своих родственников, особенно отца, она видела часто то в Берлине, то во время путешествий в заранее условленных местах. Тетя Софи была единственной из всего семейства, кроме Герберта, кто считал своим долгом отказаться от свидания с Гретель: она не хотела, чтобы могли сказать, что она из удовольствия, из душевной потребности бросила, хотя бы и на несколько дней, хозяйство. Она считала это нарушением долга, чего не позволяла ей совесть, а если глупое старое сердце тосковало, что из того.

Но вот понадобилось купить новые ковры и портьеры в парадные комнаты, да и меховая тальма тети Софи давно вытерлась и требовала отставки.

И в один прекрасный день тетя Софи покатила по железной дороге в Берлин, может быть, конечно, слишком поспешно, но только из «хозяйственных соображений». И неожиданно предстала в комнате Маргариты, плача от радости. Тут свершилось само собой то, чего не могла добиться ни просьбами, пи сладкими словами, ни строгими уговорами госпожа советница: при виде любимой второй матери девушку охватило страстное желание вернуться на некоторое время домой. Ей захотелось провести там Рождество, чтобы тетя Софи зажгла ей елку, как в детстве, в уютной общей комнате в нижнем этаже. Итак, было решено, что Маргарита приедет вскоре по возвращении тети Софи, но никто не должен был этого знать, ее приезд станет сюрпризом для папы и дедушки.

Действительно, в один тихий, теплый вечер в конце сентября, придя пешком со станции, молодая девушка затворила за собой деревянные ворота пакгауза и остановилась под темными сводами.

Из окон кухни лился, как и в былое время по вечерам, яркий свет стенной лампы и ложился широкой полосой по двору, резко освещая часть примыкавшего к дому страшного бокового флигеля и заставляя выступать из темноты массивные очертания белого каменного бассейна посреди двора.

Наверно, в доме званый обед. Уже выходя из-под темного свода ворот, Маргарита видела через окна галереи, что в большом зале горит люстра.

Вот хороший случай увидеть сразу все «великолепие», оставаясь невидимкой, словно из глубины театральной ложи. Разве попробовать?

Она прошла через сени в общую комнату, где было уже темно, только проникавший через окна слабый свет бросал бледное пятно прямо на циферблат красивых больших, хорошо знакомых Маргарите часов, стоявших у стены. Их размеренное тиканье тронуло до слез вернувшуюся домой девушку, как привет милого голоса, зовущего из прошлого.

Глава восьмая

Маргарите нетрудно было прокрасться неслышно, так как лестницу устилал новый широкий пушистый ковер, который заглушал шаги.

Галерея была скудно освещена, зато через открытую дверь залы лился яркий свет, разделяя галерею широкой полосой на две части, и когда лакей вновь входил с подносом, Маргарита проскользнула за его спиной в темное пространство и спряталась в оконную нишу. Отсюда она, как из ложи, могла наблюдать за происходящим в зале, большая часть которой была хорошо видна. Прямо перед ней сидела за столом молодая, незнакомая ей девушка, исполнявшая, наверно, в пьесе роль первой любовницы; у нее было красивое полное, спокойно улыбающееся лицо, белоснежная круглая шея и роскошные плечи.

Это не мог быть никто другой, как Элоиза Таубенек, которой советница отводила теперь такую важную роль. Да и неудивительно, что бабушке совсем «вскружило голову это знакомство», как выразилась в Берлине тетя Софи. Перспектива назвать своей невесткой племянницу герцога, хотя бы и дочь от неравного брака покойного принца Людвига, превосходила все самые смелые желания госпожи советницы. Можно ли было вынести такое сверхъестественное счастье?

Старуха сидела теперь в торце стола с выражением блаженной гордости на лице; почти набожно сложив руки, она не сводила глаз с белокурой красавицы, сидевшей рядом с ее единственным сыном, который, быстро продвигаясь по службе, достиг в двадцать девять лет уже звания ландрата.

Злые же люди уверяли, что не будь известной девицы Элоизы фон Таубенек, никогда бы не получить господину ландрату Маршаль, несмотря на свои действительно выдающиеся способности, такого высокого назначения. Да, на свете много злых языков – закончила тетя Софи свои сообщения, с сожалением пожимая плечами, но глаза ее при этом плутовски смеялись. Впрочем, Герберт стал действительно важным господином, ему идет занимать высокий пост и знаться только с равными себе.

Да, он похорошел и стал настоящим дипломатом с аристократической самоуверенностью в тоне и манерах. Если бы она с ним где-нибудь нечаянно встретилась, то, наверно бы, не узнала, не видев его так давно, пожалуй, целых семь лет. Теперь, когда у него была красивая темная борода, из презренного студента он преобразился в господина ландрата, который к тому же намеревался жениться.

При входе в галерею раздавался довольно громкий гул многих голосов, между которыми можно было различить, как ей показалось, милый суровый голос дедушки. С появлением лакея оживленный разговор стал тише, потом послышался один приятный, хотя и несколько слишком низкий женский голос, с какой-то властной снисходительностью отвечавший на вопросы. Маргарита не могла видеть говорившую, но поняли, что она должна была сидеть по правую руку от папы, тогда как фрейлейн фон Таубенек сидела по левую сторону от него.

Невидимая дама стала мило и интересно рассказывать об одном приключении при дворе, прерывая себя иногда словами: «Не правда ли, дитя мое?», на что красавица Элоиза сейчас же равнодушно отвечала: «Конечно, мама». Значит, сидевшая около папы дама была баронесса фон Таубенек, вдова принца Людвига. У папы был такой гордый вид – от мрачной меланхолии, которая пугала дочь при каждом их свидании, не осталось и следа на его красивом, хотя и сильно постаревшем лице. Видимо, не одна бабушка восторгалась лучами счастливой звезды, взошедшей над их домом.

Описывая с всевозрастающим оживлением, как лошадь герцога старалась его сбросить, госпожа Таубенек вдруг замолчала и начала прислушиваться. Заглушая ее довольно громкий голос, в комнату проникли звуки пения, они разрастались, оставаясь при этом нежными, как будто неземными, и, наконец, замолкли, взяв терцией ниже.

– Восхитительно! Что за чудный голос! – воскликнула госпожа фон Таубенек.

– Ба, это один мальчишка, милостивая государыня, нахальный олух, который всегда надоедает нам своим пением, – сказал сидевший в конце стола около советницы Рейнгольд слабым, дрожащим от сдерживаемой досады мальчишеским голосом.

– Ты прав, пение в пакгаузе становится просто невыносимым, – поддакнула бабушка, с беспокойством взглядывая на него. – Но не стоит сердиться из-за этого! Успокойся, Рейнгольд! Семейство в пакгаузе – это неизбежное зло, к которому можно привыкнуть с годами – и ты привыкнешь со временем.

– Никогда и ни за что на свете, бабушка! – возразил молодой человек, с нервной поспешностью бросая на стол свою сложенную салфетку.

– Фи, какой вспыльчивый! – рассмеялась фрейлейн Таубенек, и что за великолепные были у нее зубы! – Много шуму из ничего! Не понимаю, как могла мама прервать свой рассказ из-за какого-то пения, а еще меньше понимаю ваш гнев, господин Лампрехт, я бы просто не стала слушать. – Говоря это, она взяла из вазы превосходный апельсин и начала его чистить. Бледное лицо Рейнгольда слегка покраснело – ему стало стыдно своей горячности.

– Я сержусь только потому, – сказал он в свое оправдание, – что мы должны подчиняться всему этому беспрекословно. Тщеславный мальчишка видит, что у нас гости, и ему только того и надо, чтобы им восхищались.

– Ты ошибаешься, Рейнгольд, – сказала тетя Софи, проходя сзади него. До тех пор она находилась при исполнении своих обязанностей по хозяйству – около кофейника – и, сварив ароматный кофе, понесла первую чашку на серебряном подносе госпоже Таубенек.

Взяв сахарницу со стола, тетя Софи прибавила:

– Мальчик не обращает на нас внимания, он поет для себя, как птица на ветке. Песня сама льется из его груди, и я всегда радуюсь, когда слышу его чистый божественный голос. Послушайте!

Она обвела глазами присутствующих, кивнув головой в сторону двора.

«Слава всевышнему Богу!» – пел мальчик в пакгаузе, и никогда еще не воспевал славы Божьей более прелестный голос.

Рейнгольд бросил на тетю Софи взгляд, возмутивший притаившуюся в углу у окна девушку. «Как ты смеешь говорить в этом избранном обществе» – ясно выражал надменный взгляд бесцветных глаз, сверкавших от злости.

– Прошу извинить мою неловкость, – пробормотал он прерывающимся голосом. – Но это пение действует мне на нервы, как когда водят мокрым пальцем по стеклу.

– Этому нетрудно помочь, Рейнгольд, – сказал успокаивающе Герберт, вставая и направляясь в галерею, чтобы закрыть окно напротив двери залы.

Идя вдоль галереи, чтобы посмотреть, не открыто ли еще где-нибудь окно, Герберт, подошел к засаде Маргариты. Она отодвинулась поглубже в темный угол окна, и шелковое платье при этом зашуршало.

– Кто тут? – спросил он, останавливаясь. Ей стало смешно, и она ответила полушепотом:

– Не вор, не убийца и не призрак дамы с рубинами, не бойся, дядя Герберт, это я, Грета из Берлина.

Он невольно отступил назад и смотрел, не веря своим глазам.

– Маргарита? – переспросил он неуверенно, нерешительно протягивая ей руку, и когда она положила на нее свою, он выпустил ее, даже не пожав.

– И ты приехала так таинственно одна, ночью, не известив никого о своем прибытии? – спросил он опять.

Ее темные глаза задорно взглянули на него.

– Знаешь, мне не хотелось посылать эстафеты, это мне не по средствам, и я подумала, что если я даже приеду неожиданно, меня все же примут и поместят дома.

– Теперь я узнал бы своевольную Грету, даже если бы в этом сомневался. Ты нисколько не изменилась.

– Очень рада, дядя.

Он немного отвернулся, чтобы скрыть невольную улыбку.

– Что же ты теперь думаешь делать? Разве ты не пойдешь туда? – указал он в сторону залы.

– О, ни за что на свете! Могу ли я предстать среди фраков и придворных туалетов в платье с помятой оборкой? – В зале между тем снова завязался громкий, оживленный разговор. – Ни в коем случае, дядя. Тебе самому было бы стыдно ввести меня туда в таком виде.

– Ну, как знаешь, – сказал он холодно и пожал плечами. – Хочешь ли ты, чтобы я послал к тебе папу или тетю Софи?

– Боже сохрани! – Она невольно выступила вперед, притягивая руку, чтобы удержать его, причем на ее голову упал яркий свет, подчеркнув необыкновенную привлекательность этой темнокудрой головки. – Я сейчас уйду. Я видела довольно.

– Да? Что же ты видела?

– О, много красоты, настоящей удивительной красоты, дядя! Но также и много важности и надменной снисходительности – слишком много для нашего дома.

– Твои родные этого не находят, – сказал он резко.

– Кажется, что так, – ответила она, пожимая плечами. – Но они, конечно, умнее меня. Во мне течет кровь моих предков, гордых торговцев полотнами, и я не люблю, чтобы мне что-нибудь дарили.

Он отошел от нее.

– Я принужден предоставить тебя самой себе, – сказал он сухо с легким принужденным поклоном.

– Погоди минуту, прошу тебя. Если бы я была дамой с рубинами, я бы исчезла незаметно и не стала тебя беспокоить, а теперь, будь добр, притвори дверь в залу, чтобы я могла пройти.

Он поспешно направился к двери и затворил за собой обе ее половинки.

Пробегая по галерее, Маргарита слышала единогласный протест в зале против запирания двери, и прежде чем она успела выйти на лестницу, дверь опять медленно отворилась, и из нее украдкой высунулась голова молодого ландрата, хотевшего, вероятно, убедиться, что она ушла.

Итак, чопорный господин ландрат и своенравная Маргарита были в заговоре. Ему, конечно, никогда не снилось, чтобы это было возможно, и ей стало необыкновенно весело. Когда она вошла в общую в комнату, ее встретил громкий крик, дверь в кухню была спешно распахнута и в нее «бежала Бэрбэ.

– Опомнись, Бэрбэ! – воскликнула, смеясь, Маргарита, идя ей навстречу к порогу ярко освещенной кухни. – Ведь я на нее нисколько не похожа, на даму из красной гостиной с рубинами в волосах, и совсем не такая прозрачная, как госпожа Юдифь в паутинном одеянии!

А Бэрбэ просто обезумела от радости. С хлынувшими из глаз слезами она схватила, и начала изо всех сил трясти протянутую ей руку.

– Это не годится сравнивать себя с привидениями в коридоре, это дело нехорошее, а вы и так такая бледненькая, страх, как вы бледны.

Маргарита с трудом удерживалась от смеха. И здесь все по-старому!

Легкая ироническая улыбка пробежала по ее губам.

– Ты права, Бэрбэ, я бледна, но настолько здорова и сильна, что никогда не поддамся твоим привидениям. И ты увидишь, что на здоровом тюрингском воздухе мои щеки скоро станут круглыми и красными, как берфордские яблоки. Но погоди, – в открытое окно опять доносился голос мальчика, – скажи-ка мне, кто это поет в пакгаузе?

– Это маленький Макс, внучек стариков Ленц, его родители, должно быть, умерли, и дедушка взял его к себе; его фамилия тоже Ленц; вероятно, он дитя их умершего сына, он уже ходит в школу, а больше я ничего не знаю. Ведь это такие тихие люди, что никому не известны ни их горести, ни радости. А наш коммерции советник и госпожа советница терпеть не могут, чтобы мы общались с этими людьми, фрейлейн, чтобы не было сплетен, да и, правда, это было бы унизительно для такого дома, как наш. Мальчику-то нет никакого дела до наших обычаев, он в первый же день сошел, не спросясь никого, во двор и играет там, совсем как, бывало, вы с молодым барчонком Рейнгольдом. И что это за прелестное дитя, фрейлейн Гретхен, такой славный мальчик!

– И отлично делает! Вот так молодец! – В нем видна сила и уверенность, подумала Маргарита. – Но что же говорит на это бабушка?

– Госпожа советница просто выходит из себя, да и молодой господин тоже. Ах, как он зол! – сказала она, махнув рукой. – Но как они ни бесятся, что ни говорят, господин коммерции советник точно не слышит.

Она вынула булавку – из своей косынки и приколола полуоторванный бантик на платье молодой девушки.

– Ну, теперь ничего, – сказала она, отступив немного. – Ведь там, наверху, сегодня так хорошо, а за шампанским будет порешено дело между придворными господами и господином ландратом. И красивая парочка, скажу я вам, фрейлейн, и большая честь для нашего дома! – заключила она свои сообщения.

С этими словами она взяла со стола лампу и хотела, ее зажечь для Маргариты, но молодая девушка отказалась от освещения – она хотела дожидаться в темноте, пока наверху все кончится, и влезла опять на подоконник в общей комнате.

Она сидела и думала, а старые часы сопровождал проносившиеся в ее голове мысли своим спокойным размеренным тиканьем, и ее душевное волнение мало-помалу улеглось, мысли о жестокосердии Рейнгольда и бабушки, так ее сердившие, она гнала прочь, чтобы не отравлять своего возвращения в отчий дом.

Вот лицо придворной красавицы не имело ничего раздражающего. Эта племянница герцога была или очень умна, или очень флегматична, такое спокойное хладнокровие выражалось в ее лице и во всех движениях.

Прошло немало времени, пока там наверху решились встать с места, на лестнице послышались голоса, спускавшегося вниз общества, была открыта тяжелая входная дверь, и поток света хлынул на тротуар из вестибюля.

В этот яркий круг первой вступила баронесса фон Гаубенек и прошла, переваливаясь, под руку с Гербертом к экипажу. Она была женщина необъятной толщины. За ней следовала дочь, обещавшая впоследствии сравняться с нею в этом отношении. Теперь это была высокая, полная девушка; крепче затянув кружевной шарф на белокурых, спадающих на лоб волосах, она уселась со спокойной важностью рядом с пыхтевшей матерью.

Герберт сейчас же отошел, низко поклонившись, – не похоже было, чтобы помолвка состоялась, – советница же взяла в обе руки руку молодой девушки и пожимала ее, не переставая что-то говорить, это было даже несколько навязчиво, и вдруг, как бы в порыве нежности, наклонила к этой руке в светлой перчатке свое лицо, прижалась к ней щекой или губами.

Маргарита невольно отшатнулась. Кровь бросилась в лицо от стыда за седовласую старуху, утратившую гордое спокойствие, и достоинство перед такой молодой девушкой.

Рассерженная, спрыгнула она с подоконника. К какой жалкой, ограниченной жизни она вернулась!

Красавица с рубинами, нарушившая могильный покой единственно из безумной горячей любви, была, конечно, неизмеримо выше этих ничтожных людей.