Текст книги "Дама с рубинами"

Глава девятая

Экипаж отъехал от подъезда. Маргарита вышла из общей комнаты, но не побежала навстречу своим, как бы она сделала под первым впечатлением своего приезда; точно связанная, сошла она с тех нескольких ступенек, которые вели в вестибюль.

Герберт стоял у лестницы, намереваясь идти наверх, а коммерции советник возвращался от подъезда в вестибюль. Лицо его еще сияло удовлетворенной гордостью от чести, оказанной его дому. Он изумился при виде Маргариты, но сейчас же, открыв широко объятия, с возгласом радости прижал ее к груди. Тогда на губах ее опять заиграла улыбка.

– Да это и в самом деле ты, Гретхен! – воскликнула советница, входя в вестибюль в сопровождении Рейнгольда. – Так неожиданно!

Шлейф, который она держала своими тонкими пальцами, высоко подняв, чтобы не запачкать, шурша упал на пол, когда она протянула молодой девушке руку, подставив ей с полной достоинства фацией щеку для поцелуя. Но внучка как будто этого не заметила, притронувшись губами к руке бабушки, она бросилась на шею брату. Перед тем она на него серьезно рассердилась, но ведь это был ее единственный брат, к тому же больной.

– Пойдемте наверх! Здесь такой сквозняк, да и вообще вестибюль – неудобное место для разговора, – убедительно сказал Лампрехт и, обняв Маргариту за плечи, стал подыматься по лестнице позади Герберта, который шел на несколько ступеней выше.

– Совсем взрослая девушка! – заметил он, с отцовской гордостью глядя на стройную фигуру шедшей рядом с ним дочери.

– Да, она еще выросла, – согласилась медленно следовавшая за ними под руку с Рейнгольдом бабушка. Не находишь ли ты, Болдуин, что она живой портрет покойной Фанни?

– Совсем нет! У Гретель настоящая лампрехтская физиономия, – возразил он с помрачневшим лицом.

Наверху в большой зале, около обеденного стола стояла тети Софи и пересчитывала серебро, укладывая его в корзинку. Лицо ее озарилось улыбкой, когда Маргарита подбежала к ней.

– Твоя постель ждет тебя на том же месте, где ты спала ребенком и придумывала свои шалости, – сказала она, передохнув, наконец, после бурных объятий молодой девушки. – А в уютной комнате рядом, выходящей во двор, все так же шмыгают под окнами, как ты всегда любила.

– Так это заговор! – с резким неудовольствием заметила советница. – Тетя Софи была поверенной, а мы все ничего не должны были знать до наступления торжественного момента? – Пожав плечами, она опустилась на ближайший стул. – Если бы он хоть наступил раньше, этот торжественный момент, Грета! Но твое возвращение теперь совершенно бесцельно – двор недели через две отправляется в М., и твое представление вряд ли возможно.

– Ты должна этому радоваться, милая бабушка. Я бы тебе принесла мало чести, ты не можешь себе представить, что я за трусиха и как неловка становлюсь, когда робею. Перед нашими милыми стариками, герцогом и его супругой, я бы себя, конечно, не уронила – они так добры и снисходительны, что никогда нарочно не приведут в смущение робкого человека, но другие. – Она не докончила и невольно провела рукой по своим кудрям. – Да ведь я не для этого и приехала, бабушка, меня привлекает елка и встреча Рождества там, внизу, в общей комнате. Мне до смерти надоело смотреть, как тетя Эльза покупает фигурные конфеты и книги в роскошных переплетах и без всякого труда навешивает их на дерево. Я хочу опять сидеть в нашей теплой общей комнате, когда на дворе гудит метель, а по столу катятся орехи, из рук в руки передается сусальное золото, и из кухни через замочную скважину и дверные щели проникает запах кренделей и всяких чудесных зверей, что печет Бэрбэ. Самого лучшего, конечно, не будет – закрытой рабочей корзинки тети Софи, из которой иногда высовывались кусочки недоконченного кукольного приданого, да и книги с картинками я уже переросла. Но от Бэрбэ я опять потребую моего пряничного рыцаря!

– Ребячество! – сердито проворчала советница. – Стыдись, Грета. Ты нисколько не переменилась к лучшему.

– То же самое мне сказал и дядя Герберт.

– Не в этом смысле, – холодно поправил ее ландрат. Он вышел вместе с ними в залу, держался совершенно безучастно и теперь, стоя у стола, осторожно раздвигал цветы и фрукты, чтобы рассмотреть снасти серебряного корабля, будто до сих пор не видел этой старинной, всем хорошо известной фамильной драгоценности Лампрехтов.

– Ты уже разговаривала с дядей? – спросил с удивлением Рейнгольд, поднимая глаза от груши, которую он чистил. – Когда же это?

– Очень просто, Гольдхен, я уже была здесь, наверху.

– Неужели ты хотела войти? – спросила советница с запоздалым испугом. – В этом ужасном черном платье!

Маргарита рассмеялась и посмотрела на свое платье.

– Не волнуйся, Рейнгольд, у меня есть туалеты получше этого. – И, приподняв подол, она пожала плечами.

– Богом прошу тебя, дитя, не проводи ты постоянно рукой по волосам, как мальчик, – прервала ее бабушка. – Отвратительная привычка! И как это тебе пришла в голову безумная мысль остричь волосы?

– Я была вынуждена сделать это, бабушка, и признаюсь, даже всплакнула потихоньку. Но можно было прийти в отчаяние, когда, бывало, утром никак не заплетешь волос, а дядя Теобальд нетерпеливо бегает перед дверью, боясь опоздать на поезд или к почтовому дилижансу. Тогда в один прекрасный день, перед отъездом в Олимпию, я, недолго думая, схватила ножницы и остригла косы! Впрочем, не беспокойся, бабушка, мои волосы растут очень быстро, как сорная трава, и ты не успеешь оглянуться, как у меня опять будет приличная коса.

– Не так скоро, – сухо заметила старуха. – Безумие, настоящее безумие! – разразилась она, наконец. – Удивляюсь, отчего не смотрела за тобой как следует тетя Эльза, и не помешала тебе сделать эту глупость?

– Тетя? Ах, бабушка, она советовала мне остричь волосы чуть не на четверть короче. – Говоря это, Маргарита с плутовской улыбкой приподняла одну завивающуюся прядь.

– Вижу, какую цыганскую жизнь вы ведете во время ваших путешествий, – воскликнула возмущенная старая дама, нервно сметая со скатерти крошки торта. – Не понимаю, как может сестра так подчиняться научным занятиям своего мужа, забывая о праве женщины делать свою жизнь приятной. Посмотри на дочь, Болдуин. Годы пройдут, пока она опять станет презентабельной. Спрашиваю тебя, Грета, как ты теперь приколешь цветок к своим коротеньким волосам, не говоря уже о каком-нибудь драгоценном уборе! Вот, например, рубиновые звезды, которые так шли твоей покойной маме.

– Это те рубины, что на голове прекрасной Доротеи па портрете в красной гостиной? – спросила с оживлением Маргарита, перебивая ее.

– Да, Гретель, те самые, – ответил за бабушку коммерции советник, который до тех пор не произнес ни слова и только что залпом выпил бокал шампанского. – Я тебя очень люблю, дитя мое, и дам тебе все, что ты пожелаешь, но рубиновые звезды выкинь из головы. Их не будет носить больше ни одна женщина, пока я жив!

Советница провела платком по грустно опущенным глазам.

– О, как я понимаю тебя, дорогой Болдуин, – сказала она с глубоким сочувствием. – Ты слишком любил Фанни!

На его лице мелькнула горькая улыбка, и он тяжелыми шагами направился в соседнюю комнату и захлопнул за собой дверь.

– Бедный! – сказала вполголоса советница, прикрыв на минуту затуманившиеся глаза. – Я в отчаянии от своей неловкости, этой никогда не заживающей раны нельзя касаться. И как нарочно, сегодня он был так весел, можно даже сказать «гордо счастлив». После стольких лет я опять увидела его улыбающимся. Только одно меня сильно беспокоило, милая Софи, так что у меня раза два просто выступал холодный пот. – Тихое звяканье серебра прекратилось, так как тетя Софи должна была выслушать, что ей говорили. – Блюда подавались слишком медленно. Моему зятю следует увеличить штат прислуги для таких приемов.

– Боже сохрани, бабушка, чего же это будет стоить? – запротестовал Рейнгольд. – Мы не должны выходить из бюджета. Лентяй Франц может двигаться проворнее – я уж его вымуштрую.

Бабушка молчала, она никогда не противоречила своему раздражительному внуку. Она взяла розы, которые Элоиза Таубенек оставила на своем стуле, и воткнула в букет свой острый нос.

– И вот еще что меня мучило во время обеда, милая Софи, мне показалось, что меню было составлено из чересчур тяжелых блюд, – сказала она, повернувшись вполоборота, после небольшой паузы. – Знаете, дорогая, это было слишком по-мещански для таких высоких гостей. И ростбиф был не особенно хорош.

– Вы напрасно беспокоитесь, госпожа советница, – возразила Софи с непринужденной улыбкой. – Меню было составлено по сезону, никто не может дать, чего у него нет, а ростбиф был так же хорош, как всегда за нашим столом. В своем Принценгофе они никогда не покупают хорошего мяса, как я слышала от мясника.

– Да, гм! – откашлялась советница и на минутку совсем спрятала лицо в розы. – Какой чудный аромат! – прошептала она. – Посмотри, Герберт, эта белая чайная роза – новинка из Люксембурга, выписанная герцогом для Принценгофа, как мне сказала фрейлейн фон Таубенек.

Ландрат взял розу, посмотрел на нее, понюхал и равнодушно возвратил матери. Коммерции советник стоял неподвижно в темной нише, в которую проникал только слабый свет от висячей лампы. Толстый ковер заглушил шаги молодой девушки, и она, не замеченная глубоко задумавшимся отцом, подошла сзади и с нежной лаской положила руки ему на плечи.

Он быстро оглянулся, словно от неожиданного ударами устремил дикий, горящий безумием взгляд на лицо дочери.

– Позволь твоей Грете побыть с тобой, папа! Не прогоняй ее! – попросила она нежно и горячо. – Печаль – плохой собеседник, с ней не надо оставаться с глазу на глаз. Мне скоро будет двадцать лет, папа! Видишь, я становлюсь уже старой девой, много поездила по свету, многое слышала и видела, душа моя открывалась для всего прекрасного и высокого, но я зарубила себе на носу, как говорит тетя Софи, и немало полезного и поучительного и нахожу, что свет чудно прекрасен!

– Разве я тоже не живу на свете, дитя? – Он показал на соседнюю залу.

– Но живешь ли ты между людьми, которые могли бы разогнать твой душевный мрак?

Он резко рассмеялся.

– Конечно, нет, эти люди меньше всего. Но иногда можно развлекаться, затаив свою скорбь. Правда, потом с удвоенной силой нахлынет тоска, и еще больше страдаешь от ужасной душевной борьбы.

– Зачем же подвергать себя таким страданиям, папа? Насмешливая улыбка мелькнула на его мрачном лице, когда он гладил ее волосы.

– Мой маленький философ, ты этого не поймешь. О, если б это было так легко! Ты опускалась в катакомбы, влезала на пирамиды, знакомилась в Трое и Олимпии с жизнью древних, но о современной жизни знаешь чрезвычайно мало. Чтобы приобрести теперь какое-нибудь значение, недостаточно одного чувства собственного достоинства, а надо, чтобы на тебя падали лучи из высших сфер. – Он пожал плечами. – Да кто может изменить свой характер, стряхнуть привитое ему воспитанием и жить среди людей как на необитаемом острове, не обращая ни на кого внимания и слушаясь только голоса своего сердца, тот. – Он не окончил своей горячей речи, махнув рукой.

Энергичная решимость этой девушки заставила его на минуту забыть, что она его дочь, и он излил перед ней свою скорбь.

– Пойди теперь вниз, дитя мое, – сказал он, овладев собой. – Ты, вероятно, устала и голодна, а тебя, пожалуй, не покормили. Того, что осталось от обеда, ты, думаю, есть не станешь. Лучше пусть тетя Софи напоит тебя внизу чаем, ведь ты так любишь быть с нею. Да ты и права, Гретель, тетя Софи – чистое золото, я всегда буду это говорить, как меня ни стараются разубедить. Какая у тебя горячая рука, дитя мое! И как пылает твое всегда бледное личико! Вот видишь, маленькая храбрая гражданка, политика.

– Политика? Ах, папа, что политика такой дурочке, как я. Я повторяю только, что слышала. – Она хитро улыбнулась. – Мы, несмотря ни на что, живем в великое время, хотя и должны плыть против сильного течения. Как говорит дядя Теобальд, «добро и истина выплывут когда-нибудь наверх, а отвратительные пузыри, которые появляются на поверхности воды при борьбе, не будут же вечно блистать, ослепляя слабые души». И ты еще говоришь, что должен скрывать свои чувства из боязни людского мнения! Ты, независимый человек, не можешь жить, как хочешь, не можешь быть спокоен и счастлив. К чему тебе вес изъявления милости и благоволения, если душа твоя томится и изнывает.

Он вдруг схватил ее, подвел к висячей лампе, отклонил назад ее голову и заглянул мрачным взглядом в открыто и бесстрашно смотрящие на него ясные глаза.

– Что это – ясновидение или за мной следят? Нет, моя Гретель осталась честной и правдивой! В ней не-фальши! И он опять обнял ее.

– Хорошая моя девочка! Я думаю, ты одна из всего моего семейства имела бы мужество не отречься от отца, если бы весь свет отвернулся от него с презрением.

– Конечно, папа, тогда-то я и буду с тобой!

– Поможешь ли ты мне преодолеть несчастную слабость?

– Разумеется, насколько хватит моих сил, папа! Давай попробуем. У меня достанет мужества на нас обоих. Моя рука в том тебе порукой! – И прелестная улыбка, полуплутовская – полусерьезная, скользнула по ее губам.

Он поцеловал ее в лоб, и она вышла в залу.

Тети Софи там уже не было, она сошла вниз, взяв корзинку с серебром, и, наверно, уже готовила чай. Лакей гасил люстру. Рейнгольд собирал с хрустальных ваз конфеты и раскладывал их по сортам в стеклянные банки для сохранения, а советница удобно устроилась на плюшевом диване за столом. Бабушке и брату, таким образом, некогда было заняться Маргаритой, и они рассеянно простились с ней.

Молодая девушка нисколько этим не огорчилась, напротив, была даже рада так легко отделаться на сегодня. Проходя по полутемной галерее, она увидела стоящую у окна фигуру мужчины, который как будто смотрел во двор, – это был господин ландрат. Ее голова и сердце были так заняты загадочными словами отца, что она совсем о нем забыла. Маргариту, с оптимизмом смотревшую на мир, поражал мрачный, таинственный разлад в душе отца, она не понимала той борьбы с самим собой, которую он переживал. А этот стоящий у окна молодой человек, превратившийся в холодного чиновника, быть может, и он был в данную минуту охвачен воспоминаниями, которые невольно приковывали его взор к деревянной галерее, где когда-то мелькали в зелени листвы золотистые волосы Бланки.

– Покойной ночи, Маргарита, – сказал он совсем другим тоном, чем те двое в зале.

– Покойной ночи, дядя!

Глава десятая

«Комната во двор» всегда имела что-то притягательное для Маргариты.

Она находилась в нижнем этаже «флигеля привидений» и примыкала к прежней спальне детей. Такой же полутемный коридор, как и тот страшный наверху, шел здесь позади комнат и, образуя угол, отделял кухню от общей комнаты. Между обоими этажами не было сообщения; по счастью, их не соединяла лестница; поэтому можно было не бояться, что белая женщина или призрак в сером паутинном платье проникнет в нижний этаж, как всегда говорила Бэрбэ.

Кровать стояла на прежнем месте, около нее уселась тетя Софи и долго рассказывала Маргарите все только веселое – первый день свидания нельзя было омрачать ничем неприятным – рассказывала новости о дедушке, о Дамбахе! О дорогой Дамбах! Теперь она опять начнет бегать туда. Дедушка не был на обеде – «он опять нашел хороший предлог, чтобы не быть в избранном обществе», как колко говорила бабушка. Значит, надо было встать завтра пораньше и отправиться туда по росистой дорожке среди сжатых полей, хотя папа уверял, что старик приедет после обеда, чтобы идти с ним вместе на охоту.

И как трогательно хорошо было это свидание в Дамбахе, даже лучше, чем Маргарита воображала его себе в Берлине. Да, она осталась его любимицей. Маститый старик, всегда сухой и суровый, был необыкновенно нежен и чувствителен; кажется, он бы с удовольствием посадил ее, как куклу, на свою широкую ладонь, чтобы показать сбежавшимся фабричным. Она осталась обедать, и жена фактора состряпала для нее чудесную яичницу, но еще более знаменитого ее кофе они не дождались, так как старый охотник поспешно взял ружье и быстро зашагал вместе с внучкой по большой дороге.

Немного в стороне лежал Принценгоф. Воздух был так прозрачен и день так светел, что видны были даже пестрые цветы на дерне цветника.

Замок стал так хорош. Прежде он лежал, как спящая красавица, у подножия горы, полускрытый покрывавшим ее лесом, в котором ранняя осень там и сям уже разбросала красные и желтые пятна; он был как-то незаметен, в нем не было ни блеска, ни красок. Теперь замок открыл глаза и выступил из зелени: из-за темных ореховых деревьев горели и сверкали, как брильянты, новые зеркальные стекла окон, вставленные в огромные каменные рамы, ветхие, никогда не открывавшиеся ставни исчезли.

– Знаешь, Гретель, мы здесь стали необыкновенно важными! – сказал, указывая на замок, дедушка, шагающий, как богатырь, несмотря на свои семьдесят лет.

– Да, из важности они стали настоящими иностранками, матушка – чистокровная немка из Померании, и дочка, у которой и с отцовской стороны не могло быть ни кровинки от Джона Буля или «говорящего по-французски». Тем не менее, они имеют английскую кухню и говорят на французском языке.

Маргарита смеялась.

– Ты смеешься, и твой дедушка тоже! Да, я тоже смеюсь над тем, какую пыль могут поднять две женские юбки и как далеко она летит, – он широко развел руками, – настоящая обезьянья комедия, говорю тебе! Был ли ты в Принценгофе? Представлен ли ты? – спрашивают друг друга. Тому, кто не был там, на большом обеде, едва кланяются, а если скажешь, что отказался от приглашения и предпочел обедать у себя дома, на тебя посмотрят как на сумасшедшего.

Маргарита сбоку взглянула на дедушку и не нашла на лице и тени улыбки, напротив, глаза его из-под густых седых насупленных бровей сверкали неподдельным гневом честного человека. Он улыбнулся и покосился на нее, крошечный носок ее изящного сапожка так смешно выступал рядом с его огромными охотничьими сапогами.

.– Что за жалкие тросточки, и туда же еще хорохорится! – подтрунивал он. – Брось это, Гретель. Вон там живет девушка, – и он указал на Принценгоф, – так у нее совсем не такие ноги, она вообще внушительных размеров, черт возьми! Не подменили ли вас обеих в колыбели: тебе вовсе не пристало иметь такую не естественно маленькую ножку, ну а то, что при ее аристократической крови у той такая ножища, – просто непостижимо, злая игра породы! Но все же надо признать, что она красива, эта молодая принцесса! Бела, румяна, кровь с молоком, белокура – ты и не показывайся рядом с ней, мой смуглый майский жучок, высока, – он поднял руку почти вровень с головой, – тяжеловесна и дородна, чистокровной померанской породы и при этом положительна и спокойна! Такому борзому щенку, что скачет рядом со мной, там не место.

– Ах, дедушка, борзой щенок доволен своей жизнью и не желает никаких перемен, об этом не беспокойся, – смеялась молодая девушка. – А жалкие тросточки сослужили мне добрую службу, и еще вопрос – мог ли бы с ними поспорить в легкости твой огромный семимильный сапог, если бы пришлось влезать на швейцарские горы. Спроси-ка дядю Теобальда.

Она была рада переменить разговор. Старик был сильно обозлен и раздражен, изливая на будущую невестку едкий яд своих насмешек. Вероятно, и его отношения с бабушкой от этого еще более обострились. Но внучка не должна была подливать масла в огонь и начала рассказывать с большим оживлением о гостинице на Сен-Бернарском перевале, где им пришлось однажды с тетей заночевать во время страшной снежной бури, и о других приключениях в Италии. Старик внимательно слушал. Так они пришли, наконец, к воротам пакгауза, и на дворе под их ногами зашуршали опавшие листья.

Входя в вестибюль главного дома, они увидели, как в узкую щель ворот, выходивших на рынок, проскочила крошечная собачка из породы пинчеров, которая сейчас же пронзительно залаяла на них.

Маргарита знала эту собачку, ее привез откуда-то несколько лет тому назад господин Ленц. Из лохматой шерсти собачки выглядывали тогда голубые шелковые бантики, а в холодные дни она бегала по галерее в красном вышитом чепрачке – можно было подумать, что это любимая комнатная собачка какой-нибудь принцессы. Как дети ни звали, она никогда не сходила к ним во двор: семья живописца берегла ее, как собственное дитя.

Вслед за собачкой в отворившиеся ворота бросился мальчик. В ту же минуту выходившее в вестибюль окна конторы с шумом отворилось, и оттуда высунулась голова Рейнгольда.

– Противный олух, не запретил ли я тебе проходить тут? – кричал он на мальчика. – Или ты, болван, не понимаешь по-немецки?

– Что же мне делать, если Филина вырвалась у меня и побежала сюда? Я хотел ее поймать, но мне помешала корзинка, которая у меня в руках! – оправдывался мальчик, произнося слова с небольшим иностранным акцентом.

Это был необыкновенно красивый ребенок с сиявшим свежестью и здоровьем личиком, его античная головка с коротко остриженными каштановыми кудрями крепко и гордо сидела на круглой шейке.

Беглянке Филине вздумалось еще вспрыгнуть по ступеням, ведущим в общую комнату, видно, она чувствовала себя как дома.

Рейнгольд даже топнул при этом ногой, а мальчик побежал за тявкающей злодейкой.

– Ну, если ты сейчас же не уйдешь отсюда, скверный мальчишка, – раздался сердитый крик из окна, – я выйду и поколочу тебя и твою дворняжку.

– Это мы еще увидим, почтеннейший! Тут есть люди, которые могут тебе помешать, – сказал старый советник, вдруг очутившийся перед окном.

Рейнгольд невольно съежился при неожиданном появлении мощной фигуры дедушки.

– Нечего сказать, хорош гусь! – издевался над ним старик сердитым и вместе с тем полным сарказма голосом. – Ругаешься, как прачка, и командуешь в отцовском доме, как полновластный хозяин. Подожди, пока оперишься, и молоко обсохнет у тебя на губах! Почему же это мальчику нельзя тут проходить, или он вытопчет ваш драгоценный каменный пол?

– Я, я не выношу собачьего лая, он расстраивает мне нервы.

– Перестань говорить о нервах, юноша! Меня тошнит от твоего хныканья! Стыдись, можно подумать, что ты воспитывался в богадельне. Мои нервы! – сердито передразнил старик.

В это время подошла и Маргарита.

– Но что же сделал тебе мальчик, Рейнгольд? – сказала она с упреком.

– Папа удивительно равнодушен и снисходителен, он позволяет этому" мальчишке прыгать и шуметь на нашем дворе и даже усаживаться со своими тетрадками на нашем любимом месте, Грета, где собственные дети, всегда учили уроки. А третьёго дня| сам видел, как он, проходя мимо, положил ему на стол новую книжку. – Завистник! – недовольно пробормотал советник.

– Думай что хочешь, дедушка! – невольно сорвалось с языка раздраженного юноши, – Но я бережлив, как все прежние представители нашей фирмы, и меня бесит, что люди бросают деньги на ветер. Дарить людям, которые и так нам порядочно стоят! Теперь, когда приходно-расходные книги у меня в руках, я знаю, что старик Ленц никогда не платил ни гроша за свое помещение в пакгаузе. К тому же при его медлительности он не может заработать даже на хлеб. Разумеется, ему надо было бы платить поштучно, но папа дает ему триста талеров в год жалованья, хотя бы он за целый год разрисовал только одну тарелку, – Понятно, что наше дело терпит от этого большие убытки. Если бы мне хоть на один день получить власть, я бы привел все в порядок, сейчас же удалил бы старого лентяя.

– Какое счастье, что такие молокососы не смеют распоряжаться, пока.

– Да, пока главное место в конторе не сделалось вакантным, – добавил неожиданно подошедший к ним коммерции советник. – Увидев, вероятно, во дворе тестя и дочь, он поспешил выйти, чтобы не заставлять ждать пунктуального старика, во всяком случае, он уже был в охотничьем костюме. Спускаясь в вестибюль, он, должно быть, слышал большую часть разговора у окна конторы, что было видно по его взбешенному лицу. Маргарита заметила даже, как нервно дрожала его нижняя губа, когда он говорил. Однако он не взглянул в окно, только пожал плечами и заметил как бы шутя: – К сожалению, главное место еще занято отцом, и мудрому сыночку придется, пожалуй, долго ждать.

Затем он поздоровался с тестем, пожав ему руку. Окно неслышно закрылось, и темная шерстяная занавеска опустилась, словно тут никого не было, а строптивый юноша, надо полагать, скрылся в безопасное место – за свой письменный стол.

Между тем мальчику удалось поймать Филину; в этом ему помогла тетя Софи, выходившая из общей комнаты с полной печенья фарфоровой корзиной в руках. Маленькая группа остановилась посреди дороги.

Слышно было, как стучали ножки мальчика, сбегавшего по лестнице; на одной руке он держал собачку, на другой висела корзинка, личико его было расстроено.

– Ты плакал, мой мальчик? – спросил коммерции советник, наклоняясь к нему. Маргарита еще никогда не слышала такого нежного и задумчивого тона.

– Я плакал? Почему вы думаете? – возразил ребенок. – Я не девчонка, чтобы реветь.

– Браво! Правильно рассудил мальчуган, – засмеялся удивленный неожиданным ответом советник. Ты настоящий молодец.

Лампрехт схватил собаку, которая делала невероятные усилия, пытаясь освободиться, и поставил ее на ноги.

– Она побежит за тобой, когда ты пойдешь по двору – успокаивающе сказал он ребенку. – Но я бы постыдился на твоем месте ходить по улице с корзинкой. Это совсем не идет гимназисту, тебя засмеют товарищи.

– О, пусть только попробуют! – Он весь вспыхнул, и смело, энергично, как боевой петушок, откинул назад свою красивую голову. – А все же я буду носить бабушке булки. Наша служанка захворала, у бабушки больные ноги, не оставаться же ей без булки к кофе, а мне все равно, что будут говорить глупые мальчишки.

– Это очень хорошо с твоей стороны, Макс, – сказала тетя Софи и, взяв из фарфоровой корзины горсть миндального печенья, подала мальчику. Он ласково взглянул на нее, но не взял.

– Премного благодарен, фрейлейн, – сказал он и начал ерошить свои кудри, сам, смутившись своим отказом. – Но я, знаете, никогда не ем сладкого, это хорошо для девочки.

Советник разразился громким смехом; с сияющим лицом поднял он вдруг высоко от земли ребенка и крепко поцеловал в розовую щечку.

– Да, этот совсем из другого теста. Он мне пришелся по душе, клянусь Богом! – воскликнул он, выпуская мальчугана из своих сильных рук. – Как же попало такое чудесное дитя в этот старый склад, в пакгауз?

– Это француз, – сказала тетя Софи. – Ведь ты приехал из Парижа? – спросила она ребенка.

– Да. Но мама умерла и.

– Посмотри-ка, твоя Филина опять убежала! – воскликнул коммерции советник. – Беги за ней, не то она, пожалуй, поскачет к старой даме, что живет наверху.

Мальчик бросился вверх по лестнице.

– Его родители, кажется, оба умерли, – сказала тетя Софи вполголоса советнику.

– Неправда! – возразил сверху мальчик. – Мой папа не умер, он уехал далеко, всегда говорила мама, я думаю, за море.

– А ты не скучаешь по нему? – спросила Маргарита.

– Да ведь я его никогда не видел, моего папу, – ответил он как-то сухо и вместе с тем будто удивляясь, что можно скучать по человеку, о котором не имеешь ни малейшего представления.

– Вот странная история. Черт возьми! Гм – проворчал советник, замахав рукой, как будто обо что-то обжегся. – Так он, значит, сын одной из дочерей Ленца?

– Не знаю, но, насколько мне известно, у Ленца только одна дочь, – отвечала тетя Софи. – Как звали твою маму, дитя мое?

– Ее звали мамой Аполлиной, – коротко ответил мальчик; ему надоели расспросы, и хотелось поскорее уйти от обступивших его людей, да и Филина, соблаговолив, наконец, найти выход из вестибюля, с лаем выбежала на двор.

– Ну, беги же за ней, малыш! – сказал коммерции советник. – Смотри, ты опоздаешь со своими булками, кофе уже будет выпит.

– Ах, да он еще и не сварен, – засмеялся мальчик. – Я должен еще принести с чердака щепок и наколоть их.

– Мне кажется, что из тебя делают какого-то поваренка, – сказал коммерции советник, бросив молниеносный взгляд на пакгауз.

– А ты думаешь, что это вредит мальчугану? – спросил его тесть. – И я колол дрова для кухни девятилетним ребенком, помогал в работах на конюшне и на поле, был пастухом – разве это может обесчестить человека? Да и кто знает, какова будет судьба этого бедняжки. Тут дело неладно, как я замечаю; весьма сомнительно, чтобы отец вернулся из-за моря и исполнил относительно него свой долг – позаботился о его будущности, это теперь не в моде. А старик дедушка, – он показал на пакгауз, – навряд ли накопил для него денег. Значит, этому французику придется самому пробивать себе дорогу, напрягая все силы, чтобы не пропасть в великой сутолоке жизни.

– Я впоследствии возьму его в контору, – поспешно перебил его коммерции советник, положив при этом покровительственно руку на каштановые локоны мальчика; его, по-видимому, взволновала мысль, что прелестное дитя могло погибнуть в борьбе за существование.

– Это ты хорошо придумал, Болдуин, это меня радует! Но прежде скрути-ка хорошенько того, кто сидит там, – он показал головой на окно конторы, где опять предательски зашевелились занавески, – не то, пожалуй, будет смертоубийство.

Он нежно похлопал по щеке внучку и подал на прощание руку тете Софи.

– До свидания, кузина Софи. – Он всегда ее так называл. – Сегодня буду ночевать на своей городской койке, так как хочу провести вечер с Гербертом и Гретель. Прошу вас почтительно доложить это моей грозной супруге! – прибавил он с иронически торжественным поклоном и вышел на рыночную площадь.