Текст книги "Дама с рубинами"

Глава двадцать вторая

Солнце ослепительно сияло на безоблачном небе над городом, еще бессильное растопить скованный морозом снеговой панцирь крыш.

Нежные комнатные цветы, тоскующие за оконными стеклами, все же радовались этой бледной улыбке солнца, и попугай в гостиной советницы кричал и шумел так, как будто золотые искры на его медном кольце загорелись, а блики на позолоченных рамах картин были светом летнего дня, манившим его на зеленый двор. Давно уже он не получал от своей госпожи столько ласкательных имен, сухарей и сахара, как сегодня.

Аристократический верхний этаж дома Лампрехтов был, казалось, озарен особенным солнечным сиянием. Кухарка все убегала от плиты, чтобы примерить красивую, почти новую шляпу, подаренную ей советницей, а горничная раздумывала, весело напевая, как ей переделать подарок госпожи – старомодное кашемировое платье.

Внизу в кухне Лампрехтов настроение было совсем другое, ведь у людей в груди не камень, а сердце, как говорила Бэрбэ.

Конечно, в главном доме исстари было положено не заниматься тем, что происходит в пакгаузе; но когда через двор лежит тяжелобольная, возможно ли забыть, что там живут люди и что сердца их трепещут от страха и печали.

Оттого-то в кухне было так удручающе тихо. Все невольно старались не шуметь.

Бэрбэ черпала вчера под вечер воду из бассейна во дворе, и служанка из пакгауза рассказала ей, еще не оправившись от испуга, что у госпожи Ленц сделался удар, отнялись язык и правая сторона, а доктор, который до сих пор был при ней, сказал, что это очень опасно. С полными слез глазами описывала женщина, как старик Ленц, смертельно бледный, бегал взад и вперед по комнате, ломая руки и совершенно забыв в страхе и горе о маленьком Максе, а тот сидел на постели бабушки, не спуская глаз с ее искаженного лица, и отказывался от всякой пищи.

Дальше служанка передала старой кухарке, что госпожа Ленц казалась все утро взволнованной, а после полудня старик вернулся домой бледный, как полотно, и с таким хриплым голосом, словно у него пересохло в горле.

Она сама пошла, постирать в кухню и вдруг услышала шум падения – это упала на пол госпожа Ленц.

Что случилось, и чего так испугалась бедная женщина, она до сих пор не знает, сказала служанка, но советница должна знать причину.

Ландрат вызвал старика Ленца к себе на службу, чтобы сообщить ему ужасный факт – ничего, ни малейшего клочка бумаги, никакой заметки, свидетельствующей о втором браке коммерции советника и о рождении меньшего сына, не нашлось в бумагах.

Итак, тайна, грозно надвигавшаяся на гордый главный дом от пакгауза, исчезла во мраке, который скрывает столько неразрешенных загадок на свете.

Старику Ленцу оставалась только одна надежда: самолично произвести, розыск в церквях Лондона и найти, где произошло венчание его дочери и крещение внука, так как в письме молодой женщины не была названа церковь, в которой она «обвенчалась и стала счастливой женой».

Старый художник сообщил ландрату, что он получил письмо о рождении внука от сиделки, ухаживавшей за его дочерью, которая была вместе с тем ее подругой, а через три дня пришла телеграмма, извещавшая его о том, что молодая женщина при смерти.

Он поспешно выехал в Лондон, чтобы еще раз увидеть свое единственное дитя, но опоздал – она была уже похоронена. Дом, где жила его дочь, убранный с княжеской роскошью, нашел он опустевшим, в нем осталась одна сиделка, чтобы распродать с аукциона всю мебель по приказанию коммерции советника. Она-то и сообщила ему, что Лампрехт совершенно обезумел от горя, так что она боялась с ним встречаться. Своего мальчика он не то что не приласкал, но даже ни разу не взглянул на него, ведь он был причиной смерти Бланки.

Бросив последнюю горсть земли на гроб усопшей, он сейчас же уехал, взяв с собой новорожденного сына с кормилицей, и сказал, что никогда не вернется в Лондон. Все платья и белье, оставшиеся после покойной, он подарил ей за уход, – прибавила эта дама, а из письменного стола забрал к себе все письма и документы.

И действительно, в ящике не осталось ни одного исписанного куска бумаги, – продолжал рассказывать ландрату старый Ленц, – ни одного письма его дочери, которое было бы для него самым дорогим воспоминанием, самым желанным наследством.

Итак, после нее не осталось ничего, кроме ее любимой собачки Филины, которая сидела, забытая всеми, в углу и, когда он ее приласкал, начала благодарно лизать ему руки.

Коммерции советник вернулся в свой родной город только по прошествии года, он страшно переменился, и припадки его отчаяния глубоко трогали и пугали старых родителей его покойной жены.

Он пришел к ним ночью украдкой, и тут только они узнали, что он отдал маленького Макса в Париж на воспитание вдове своего компаньона, высокообразованной и хорошей женщине. Ребенок был в отличных руках.

Коммерции советник постоянно переписывался с его воспитательницей, уведомлявшей его обо всем, касающемся его маленького сына, которого отец все еще не решался видеть. Но год тому назад вдова внезапно умерла, и тогда коммерции советник выразил свое намерение старикам – поместить мальчика в какое-нибудь заведение. Но госпожа Ленц категорически восстала против этого – ребенок был еще очень мал и нуждался в спокойной, полной любви семейной обстановке и родственном уходе; она требовала как бабушка, чтобы ей отдали мальчика, – и так уже столько лет они страдали, тоскуя по ребенку Бланки. Испугавшись ее угрозы обратиться к содействию его родственников, если он будет настаивать на своем намерении, Лампрехт велел привезти маленького Макса в Германию, в дом его прадедов. И тогда, словно чудом, при виде красивого, умного мальчика в сердце мрачного человека пробудилась глубокая отцовская любовь и нежность.

Часто поздно вечером приходил он в пакгауз, и целые часы просиживал у кроватки спящего ребенка, держа его ручку в своих руках. Нередко он развивал перед стариками планы об устройстве будущности своего младшего сына.

Старый художник рассказывал это ландрату в его рабочем кабинете просто и прямо, и если бы в душе Герберта и оставалось какое-нибудь сомнение, то оно не могло бы не рассеяться при безыскусном рассказе старого живописца. Но здесь было мало самого непоколебимого убеждения, необходимы были письменные доказательства.

.– Без законных документов никакое право не имеет значения, поэтому поезжайте, – сказал Герберт. – Вы встретите большие затруднения и потратите много времени и денег, но ради правого дела вы не должны бояться никаких трудностей и охотно, я думаю, отдадите свое время, ну а деньги найдутся, об этом не беспокойтесь!

Это было все-таки утешение, хотя и слабое, соломинка, за которую хватается утопающий, но и этого утешения не мог дать старик своей жене – она упала без чувств при первых же его словах.

В конторе между тем все шло своим обычным порядком. Если бы молодой хозяин мог предположить, что на горизонте собираются грозовые тучи, он бы обратил туда свой взор и перестал заниматься мелочами, которые поглощали до сих пор все его внимание.

Он еще не покончил с уничтожением старых порядков и уборкой хлама.

Еще оставались лазейки для похищения его добра. Не только в доме осматривал он каждый угол, но и двор требовал неусыпного наблюдения, особенно из-за второго выхода, ворот пакгауза, через которые проходили поденщицы и могли легко стащить не только что-нибудь из съестных припасов, но даже полено дров из кухни и овес из конюшни, поэтому он постарался устроить себе побольше наблюдательных пунктов, откуда был виден весь двор, и каждый день открывал окна, которые много лет были закрыты ставнями. Неприятность такого наблюдения испытала на себе уже вчера Бэрбэ, вернувшись с ведром воды из бассейна. Молодой хозяин прошел вслед за ней в кухню, сильно выбранил ее, и раз навсегда запретил прислуге собираться на дворе для сплетен.

Сегодня после полудня Маргарита вернулась из Дамбаха. Она могла быть вполне довольна успехом своего заботливого ухода за дедом, ему стало гораздо лучше. Однако домашний доктор, которого ландрат спросил о состоянии здоровья отца, когда они остались наедине, сказал, что, по его мнению, старик никогда не сможет совершенно выздороветь в летнем павильоне, доступном для ветра и непогоды, и поэтому лучше всего было бы ему переехать на зиму в город.

Советник согласился на переезд главным образом потому, что ему не придется жить в верхнем этаже: решено было поместить его в двух комнатах бельэтажа, находившихся как раз над жилыми комнатами Лампрехтов, где вследствие этого были теплые полы. Вот для того-то, чтобы поудобнее устроить помещение дедушки, и приехала Маргарита в город.

Тетя Софи была в самом счастливом настроении по поводу ее возвращения, хотя Бэрбэ с испугом замечала, что милое личико Гретель как-то осунулось и стало печальным. Тетя Софи радовалась втихомолку еще и тому, что советник переселился в город: опять в доме будет твердая воля мужчины и зазвучит голос, приказания которого внушают страх и уважение. А это было теперь необходимо, чтобы хоть немного сдержать маленькую властолюбивую женщину в верхнем этаже, которая, как только закрылись глаза прежнего хозяина, перестала скрывать свое тайное нерасположение к «грубой, наглой старой деве, этой невыносимой Софи», вмешивалась во все домашние дела и придиралась к ней, словно к подчиненной.

Маргарита узнала сейчас же по приезде о несчастье в пакгаузе. Тетя Софи и Бэрбэ советовались на кухне, как бы им незаметно послать старику Ленцу чего-нибудь для больной.

– Я отнесу, – сказала Маргарита. Бэрбэ всплеснула руками.

– Бога ради, не делайте этого – будет смертоубийство! – уверяла она. – Молодой хозяин высматривает из всех задних окошек, а эти люди из пакгауза ему как бельмо на глазу, – он презирает их еще больше, чем покойный коммерции советник. Даже мне, старой слуге, намылил вчера голову и дал порядочный нагоняй только за то, что вечером поговорила со служанкой живописца; если же он увидит, что его собственная сестра так унижается, то произойдет что-нибудь ужасное, свидетельницей чего не желаю быть ни за что на свете.

Однако Маргариту трудно было напугать. Она молча взяла корзинку с баночками желе и пошла в свою комнату. Там она накинула на себя широкий бурнус из лохматой белой шерстяной материи и отправилась в путь. Но ей не посчастливилось, в ту самую минуту, как она спустилась на несколько ступеней, ведущих в вестибюль, по большой лестнице в элегантной, опушенной мехом бархатной тальме спускалась бабушка.

– Что это ты вся в белом во время глубокого траура, Гретхен? – воскликнула она. – Неужели ты выйдешь так на улицу?

– Нет, я иду в пакгауз, – твердо сказала Маргарита, бросив, однако, боязливый взгляд на контору, окно которой зазвенело.

– В пакгауз? – повторила советница, поспешно спускаясь в прихожую с последних ступеней. – Так мне надо прежде поговорить с тобой.

– И мне также! – прокричал им Рейнгольд, закрывая окно конторы.

Вслед за тем он вошел в вестибюль.

– Пойдемте в комнаты, – сказала бабушка и, откинув вуаль, пошла вперед. Маргарита волей-неволей должна была следовать за ней – сзади, как жандарм, шел Рейнгольд.

Глава двадцать третья

Едва успели они войти в общую комнату, как Рейнгольд бесцеремонно схватил и откинул полу плаща Маргариты, причем открылась висящая на руке корзинка.

– Малиновое желе, абрикосовое желе, – прочел ярлыки на баночках, – все хорошие продукты из нашей кладовой. Это предназначается для господина странствующего ученика, не правда ли, Маргарита?

– Вовсе не для него! – спокойно возразила девушка. – Ты, вероятно, знаешь, что госпожа Ленц тяжело больна – у нее удар.

– Нет, я этого вовсе не знаю, до меня не доходят подобные новости, потому что я не слушаю, сплетен прислуги. Я беру пример с папы, который никогда не спрашивал, живы или умерли жильцы пакгауза.

– Да, это самое лучшее, – подтвердила бабушка. – Хозяин фабрики должен быть строго сдержан, иначе ему не справиться с сотнями рабочих. Но скажи мне, ради бога, Грета, что это пришло тебе в голову вырядиться по-театральному среди бела дня? – Взгляд ее с видимым неодобрением скользнул по белому плащу.

– Мне не хотелось идти в трауре к больной…

– Как, из-за этой женщины ты нарушаешь траур по отцу? – воскликнула рассерженная старуха.

– Он мне простит.

– Папа? – резко и сухо рассмеялся Рейнгольд. – Не говори того, чему сама не веришь! Помнишь, когда ты перед всеми нами хотела разыграть сестру милосердия и идти в пакгауз, он строго запретил тебе раз и навсегда ходить к Ленцам, потому что сношения с этими людьми никогда не были у нас в обычае. А я уже позабочусь, чтобы его воля была исполнена. С твоей стороны это просто непростительная бестактность – идти к человеку, которому мы вынуждены были отказать от места из-за его всем известной лени.

– Он почти слеп.

– Так ты и это уже знаешь? Ну да, он этим старается оправдаться, но его зрение совсем не так плохо. Впрочем, и работает он у нас не так давно, чтобы мы приняли во внимание его воображаемую слепоту и были обязаны заботиться о его семействе. Спроси бухгалтера, и он тебе скажет, что я поступаю совершенно правильно! Так сними же скорее свою мантию и пойми, что ты просто смешна со своими непрошеными услугами.

– Нет, Рейнгольд, я никогда этого не пойму, – ответила она кротко, но твердо, – так же как и того, что я должна быть, как ты, жестока и безжалостна. Я не люблю тебе противоречить, потому что знаю, как раздражает тебя каждое возражение, но при всем желании не делать тебе неприятностей я не могу нарушать другие свои обязанности.

– Глупости, Грета, какое тебе дело до жены живописца?

– Она, как и всякий больной, имеет право на помощь ближних, и потому, Рейнгольд, прошу тебя, не мешай мне делать то, что я считаю нужным и справедливым.

– И все-таки я тебе это запрещаю.

– Запрещаешь? – повторила с гневом Маргарита. – На это ты не имеешь права, Рейнгольд.

Он подскочил к ней, и его всегда бледное лицо страшно потемнело.

Советница схватила его за руку, стараясь успокоить.

– Разве можно возражать ему так резко, Грета? – сказала она с негодованием. – Он уже и теперь имеет право, а вскоре будет здесь полновластным хозяином, ведь ты, конечно, знаешь, что старший сын в семье Лампрехтов наследует и отцовский дом.

– Дочери же только уплачивается ее часть, и она может идти куда угодно из того дома, где родилась! – злым мальчишеским голосом перебил ее Рейнгольд с такой торопливостью, как будто уже давно ждал случая объяснить это сестре.

– Знаю, Рейнгольд, – печально сказала она, глаза ее затуманились слезами, губы скорбно задрожали. – Знаю, что вместе с папой я потеряла и старый милый дом. Но ты еще здесь не хозяин и не имеешь права меня выгнать, если я и не буду тебя беспрекословно слушаться.

– Поэтому еще недели две ты будешь проявлять свое упрямство и ходить в пакгауз, не так ли, Гретель? – прервал ее со злобным взглядом Рейнгольд и, стараясь казаться равнодушным, засунул по обыкновению руки в карманы, хотя весь дрожал от раздражения. – Ну что ж, – прибавил он, пожимая плечами, – меня ты не хочешь слушаться, но, надеюсь, тебя образумит дядя Герберт.

– Нет уж, ради бога, не путай его сюда, Рейнгольд, – остановила его бабушка, – вряд ли он пожелает вмешаться в эти дела. Ведь он уже решительно отказался быть опекуном Греты, ну что ты смотришь на меня с таким испугом, Грета? Боже, какие у тебя глаза! Ничего удивительного, что такой человек, как он, опасается взять на себя ответственность за своевольную девушку. Да, дитя мое, кто тебя знает, вряд ли примет на себя эту ответственность – вспомни только твой непростительный отказ от партии, которую мы все так для тебя желали. Но это сюда не относится, да теперь и некогда говорить об этом, я опоздаю навестить тайную советницу Заммер; поэтому скажу тебе коротко, что ты поставишь себя в невозможно глупое положение, если пойдешь к этим людям в пакгауз. – Скоро ты услышишь о таких ужасах, что у тебя волосы встанут дыбом, и, пожалуй, придется тебе поплатиться и порядочной суммой денег. Если же ты после всего того, что я тебе сказала, все-таки пожелаешь поставить на своем, то слышишь, я запрещаю тебе раз и навсегда, как твоя бабушка, ходить туда и надеюсь, что ты меня послушаешь.

Взяв со стола муфту и опустив на лицо вуаль, она хотела удалиться, но Рейнгольд удержал ее.

– Ты что-то сказала о деньгах, бабушка? – спросил он, задыхаясь от волнения. – Неужели тот человек имеет бесстыдство предъявлять нам какие-то требования? Ведь он, кажется, уже зачем-то обращался к дяде Герберту.

– Не горячись, Рейнгольд! – успокаивала его старая дама. – Все дело похоже на мыльный пузырь и не стоит, по всей вероятности, выеденного яйца. Во всяком случае, раз мы знаем, что эти Ленцы злоумышляют против нас, мы не должны их жалеть. Разве оказывают благодеяния своим заведомым врагам?

Сказав это, она вышла из комнаты, а Рейнгольд, взяв поставленную на стол Маргаритой корзину с вареньем, позвал тетю Софи и, когда она пришла из кухни, потребовал у нее ключ от кладовой.

– Боже сохрани, чтобы я тебе его отдала. Тебе совершенно нечего делать в моей кладовой! – решительно объявила тетя Софи. – Ты любишь везде совать свой нос. И поставь, пожалуйста, корзинку – это не твое варенье, я сама варила его из ягод моего сада для больных.

Он поспешил поставить на пол корзинку: в словах тетки он не мог сомневаться, так как с детства знал, что она всегда говорила правду.

– Ну, можешь распоряжаться своими ягодами как хочешь, только в пакгауз я не позволю ничего посылать.

– Не позволишь? Видишь, вот эта голова, – она постучала пальцем по лбу, – сорок лет, с тех пор как умерли мои родители, жила своим умом и ни для кого не кривила душой, а теперь такой сопляк вздумал мне прописывать законы. Да этого не делал и твой покойный отец!

– О, отец принял бы еще не такие меры, если бы знал, что этот господин Ленц его тайный враг. Я никогда не доверял жильцам пакгауза, мне с малолетства было противно их лицемерие исподтишка – настоящие иезуиты! Со стороны же бабушки просто непростительно, что она обеспокоила нас своими неопределенными намеками – я бы должен был заставить ее все сказать, но знаю по опыту, что раз она собралась ехать с визитами, от нее ничего не добьешься: она спешит так, словно от ее посещений зависит благосостояние всего города. Ты, кажется, наконец, образумилась, Грета! Так спрячь же белый бурнус в шкаф! Но не думай, что я верю в полное твое обращение на путь истины, и знай – я буду неустанно присматривать за двором и пакгаузом.

С этой угрозой он вышел из комнаты, а Маргарита перекинула плащ на руку, чтобы его унести.

– Но скажи мне, ради бога, Гретель, что это у вас тут за чудные истории? Что случилось со стариками Ленцами? – воскликнула тетя Софи, притворив дверь за вышедшим Рейнгольдом.

– Говорят, они наши враги, – отвечала с горькой улыбкой девушка.

– Какой вздор! Чего только не выдумают в верхнем этаже! – рассердилась тетя Софи. – Если уж этот чистосердечный старик с добрым лицом может лгать и действовать исподтишка, так надо закрыть для всех свое сердце. Все человечество, значит, состоит из негодяев и не стоит ни в ком принимать участия! Но все это неправда – готова прозакладывать мою старую голову!

– Я верю этому так же мало, как и ты, и, несмотря на все намеки и угрозы, я бы все-таки пошла к больной, – сказала Маргарита, – если бы не Рейнгольд. При малейшем раздражении у него синеет лицо, и меня это невыразимо пугает, тетя! Состояние его здоровья стало хуже, хотя доктор этого не находит. Я не могу решиться заведомо, раздражать и сердить его, надо придумать что-нибудь другое, чтобы помочь бедной старушке.

Немного погодя она пошла в бельэтаж, где велела проветрить и истопить предназначенные для дедушки комнаты. Предполагавшееся в октябре их обновление, разумеется, еще не было приведено в исполнение; картины и зеркала все еще стояли в коридоре «флигеля привидений».

Теперь эти покои должны были несколько оживиться, дыхание тепла проникнет в ледяной воздух галереи, в котором, казалось Маргарите, замерла скорбь несчастной катастрофы.

Так как все окна выходили на север, здесь царил сумрак, а снаружи взор терялся в снежной пустыне, простиравшейся в необозримую даль и сливавшейся на горизонте с безоблачным небом. Все было безжизненно, безотрадно, словно никогда уже не зазеленеют и не заколосятся эти поля и не зацветут черные ветви высоких плодовых деревьев.

Маргарита подошла к последнему окну галереи. Здесь слышала она в последний раз в этой жизни голос отца, здесь спряталась, чтобы посмотреть незамеченной на «новую комедию» в отцовском доме, в который вернулась после пятилетнего отсутствия.

И тогда же к ней подошел прежний студент, ставший теперь первым сановником в городе, и она подшучивала над «господином ландратом» и в душе насмехалась над ним. О, почему она, такая сильная, такая упрямая, как говорили все, не могла стать на ту же точку зрения! Ее рука невольно сжалась в кулак, и взор устремился вдаль с бессильной злобой. Но вдруг, испугавшись чего-то, она быстро отскочила назад: от пакгауза по двору шел ландрат. Он, вероятно, видел ее гневный жест, потому что поклонился ей, улыбаясь, и она бросилась в одну из предназначенных для дедушки комнат, в красную гостиную. Но поспешное бегство ей не помогло: через несколько мгновений Герберт стоял перед нею. Хотя он каждый день ездил в Дамбах справляться о здоровье отца, он так радостно протянул ей руку, как будто давно с ней не виделся.

– Как хорошо, что ты опять здесь! – сказал он. – Теперь мы будем вместе ухаживать за больным. Да и пора было тебе вернуться в наши высокие комнаты. Ты так побледнела в тесной, душной комнате у дедушки. – Прикрывая свое беспокойство саркастической улыбкой, он старался заглянуть ей в глаза, но она смотрела в сторону, и он продолжал: – Меня просто испугало твое бледное лицо в окне, когда я шел из пакгауза.

– Из пакгауза? – переспросила она недоверчиво.

– Ну да, я справлялся о здоровье бедной больной, тебе это не нравится, Маргарита?

– Мне? Мне не может не нравиться, когда ты поступаешь человечно, жалея несчастных! – горячо воскликнула она. В эту минуту она опять была восторженной девочкой, которую волновало горячее благородное чувство. – Нет, – относительно этого я думаю совершенно так же, как и ты, дядя.

– Вот видишь, и я поступил, наконец, согласно твоим взглядам и чувствам, я слышу это по твоему сердечному тону. Мы оба чувствуем горячо и молодо, что совсем не подходит к поседевшему, согнувшемуся от старости дяде. Ты это сама понимаешь, потому-то тебе сейчас так трудно было произнести столь почтенное название. Давай-ка похороним этого старика дядю!

По ее губам скользнула легкая улыбка, тем не менее, она ответила отказом:

– Нет, придется его сохранить. Что скажет бабушка, если я вернусь к своему «детскому непослушанию»?

– Но, в конце концов, это касается только нас двоих!

– О нет, как это ты так говоришь! Бабушка, пока жива, не откажется от опеки над всеми нами, я это знаю, – с горечью возразила она. – И счастлив твой Бог, что она не видела, как ты шел из пакгауза, она бы очень рассердилась.

Он засмеялся.

– И как бы она наказала своего старого сына? Поставила бы его в угол или оставила без ужина? Нет, Маргарита, несмотря на то, что я стараюсь по возможности удалить от моей матери все неприятности и изо всех сил стремлюсь сделать ее жизнь легкой и покойной, не могу же я подчинить ее влиянию мои поступки, – прибавил он серьезно. – И потому я все-таки буду ходить часто в пакгауз.

Она радостно взглянула на него.

– Если бы в мою душу и закралось какое-нибудь сомнение, оно исчезло бы от твоих спокойных, здравых слов! Старый живописец, которого я любила с детства, не может быть нашим врагом.

– Кто же это говорит?

– Бабушка. Правда ли, что он предъявляет какие-то требования к брату и ко мне?

– Правда, Маргарита, – серьезно подтвердил он. – Ленц может с вас многое требовать. Покоришься ли ты этому без протеста?

– Да, если его требования справедливы, – ответила она, не колеблясь, но вся, вспыхнув от неожиданности.

– Даже если это значительно уменьшит твою часть наследства?

Она слегка улыбнулась.

– До сих пор обо мне заботились и за меня платили другие, поэтому я не знаю цены деньгам. Но твердо уверена в одном – я тысячу раз предпочту сама зарабатывать свой хлеб, чем пользоваться деньгами, на которые не имею права. Уверена я также, что ты не стал бы способствовать тому, что несправедливо, и потому готова на всякую жертву.

– Узнаю тебя – ты смело и, не задумываясь, заносишь ногу в стремя, чтобы идти на бой за хорошее дело.

Ее лицо омрачилось.

– Неудачное сравнение – я не езжу верхом, – резко промолвила она, пожимая плечами. – Ты весь проникнут великосветскими мыслями, дядя.

Он подавил улыбку:

– Что делать? Всякий подчиняется среде, в которой живет. Была бы ты такой свободолюбивой, горячей поборницей гордой, сильной буржуазии, если бы не жила в доме дяди Теобальда? Думаю, что нет.

– Ошибаешься! Любовь к свободе не была мне привита ничьим влиянием, она родилась вместе со мной, это чувство у меня в крови и составляет часть моей души, – прежняя улыбка мелькнула на ее губах, – ведь говорят, что Рафаэль был бы и тогда великим живописцем, если бы родился без рук.

Потом, став вдруг опять серьезной, она перевела разговор на сообщение Герберта о Ленце.

– На чем же основывает старик свои притязания? – спросила она прямо. – Сколько мы ему должны?

– Повремени немного, ты все узнаешь, – ответил он нерешительно, всматриваясь в ее лицо и, как будто колеблясь, не открыть ли ей все уже теперь.

– Ах, это ведь собственно дело моего опекуна? – спросила она как будто равнодушно, однако щеки ее покраснели, и голос звучал натянуто.

– У тебя еще нет опекуна, – возразил он, посмеиваясь.

– Да, пока еще никто не воспользовался этим преимуществом, от которого ты отказался.

– А, так и это уже тебе поведали? Ну да, я отказался, потому что мне противно все бесцельное.

– Бесцельное? Так бабушка права, говоря, что ты не хотел стать моим опекуном потому, что не надеялся сладить с моим безграничным своеволием.

– В. этом, пожалуй, есть доля правды – у тебя не особенно хороший характер. – Он лукаво взглянул на нее. – Впрочем, я бы этого не побоялся и, конечно, справился бы с твоим безграничным своеволием. Но есть другая причина, и ее ты узнаешь на этих днях.

Разговор был прерван драпировщиком, который пришел, чтобы измерить полы в комнатах дедушки, так как ландрат хотел покрыть их новыми коврами, и Маргарита, воспользовавшись тем, что Герберт стал с ним разговаривать, выскользнула из комнаты.

– Да, ты права, Нетта, это чистое несчастье! – вздыхая, говорила Бэрбэ служанке в ту минуту, как Маргарита проходила в свою комнату мимо открытой двери кухни. – Да, грешно и стыдно, что никто у нас в доме не смеет пошевелить пальцем, чтобы помочь бедным людям! – горячилась старая кухарка, раскатывая тесто. – Подумай, что было бы, если бы я снесла старику и ребенку лапши. Но, боже сохрани, я этого не сделаю, никогда не решусь. Тот, в конторе, убьет меня на месте! – И она сердито всыпала еще горсть муки в тесто. – А старухе, должно быть, очень плохо; их служанка опять приходила к бассейну за льдом, и доктор приезжал сегодня, кажется, два раза – вот увидишь, Нетта, старуха умрет, непременно умрет. Уж недаром так распевали у меня все утро горшки в печке, это всегда предвещает покойника в доме, верь мне, всегда!