Текст книги "Дама с рубинами"

Глава двадцать четвертая

На другой день в бельэтаже была суматоха. Везде сновали обойщики, маляры и трубочисты, Маргарита тоже была занята с самого утра, что было очень хорошо для нее, так как мешало предаваться размышлениям, лишившим ее сна, – почти всю ночь пролежала она с открытыми глазами, с сильно бьющимся от тревожных дум сердцем.

В красной гостиной надо было развесить портреты. В первый раз после того, как в галерее стоял гроб, открыла тетя Софи коридор за комнатой, где умерла госпожа Доротея, и Маргарита вошла туда за нею с полотенцами и метелкой, чтобы самой протереть портреты.

Она содрогнулась при входе в мрачный коридор, ей стало жутко. Вспомнилось таинственное поведение отца, когда он заперся в комнате красавицы Доротеи, припомнились его загадочные намеки в ту бурную ночь, когда он сказал, что и буря, как солнце, может осветить многое, что было скрыто, и ужасный путь, который она совершила по старым скрипучим полам чердака пакгауза, когда бежала к внезапно умершему отцу. Все эти воспоминания снова потрясли ее, и сердце больно сжималось.

Она шла так робко и боязливо, словно шум ее шагов мог оживить фигуры предков на прислоненных к стенам портретах и вместе с ними – унесенные ими в могилу тайны старого дома.

Портрет «дамы с рубинами», не тронутый бурей, все еще стоял, повернутый к стене, в углу за шкафом, как его тогда поставил покойный отец.

После многих лишенных выражения, ординарных лиц, с которых Маргарита уже смахнула пыль, красивое женское лицо, которое она увидела, повернув этот портрет, показалось ей еще более привлекательным, потрясающим… Встав перед ним на колени, – она размышляла, что же могла сотворить эта женщина с большими выразительными глазами и улыбающимся ртом, чтобы через сто лет после смерти вызвать такой гнев, какой овладел при взгляде на нее покойным отцом в ту страшную минуту.

А вышедший в это время из красной гостиной работник Фридрих сказал, бросив боязливый взгляд в коридор:

– Каково, наша барышня стоит теперь на коленях перед «дамой с рубинами»! Если б она только знала, что знаю я! При жизни эта госпожа, должно быть, была настоящим дьяволом, оттого-то она теперь все выходит из рамы. Этот ужасный портрет надо бы забросить на чердак за трубу, там и разгуливай она, сколько угодно.

Но портрет не был отнесен на чердак. Маргарита с помощью обойщика повесила его на старое место и потом сошла в свою комнату, чтобы немного согреться.

Сев у окна, она смотрела на покрытый снегом двор. Темнело. С ветвей лип падали временами снежные хлопья: это зяблики, синицы и воробьи слетались на приготовленные для них кормушки, к ним подлетали голуби и все клевали щедро насыпанные зерна.

Но вдруг вся стая с шумом взлетела, вероятно, кто-нибудь шел по двору от пакгауза.

Маргарита наклонилась над подоконником и увидела маленького Макса, который, робко поглядывая на окна кухни, шел по снегу к главному дому.

Молодая девушка испугалась. Если бы Рейнгольд увидел мальчика, началась бы буря.

Она открыла окно и тихонько позвала ребенка, он сейчас же подошел к ней, сняв свою шапочку, причем она увидела слезы на его всегда таких смелых глазах.

– Бабушка просит, чтобы ее перевернули, а дедушка не может ее поднять один, – поспешно сказал он. – Служанка ушла, я искал ее по всему городу и не мог найти. Мы не знаем, что делать. Вот я и пришел к доброй Бэрбэ.

– Поди, скажи дедушке, что ему сейчас помогут! – прошептала Маргарита, поспешно закрывая окно.

Мальчик побежал домой во весь опор, а Маргарита, схватив свой белый бурнус, вышла в общую комнату.

Тетя Софи собиралась уходить. Молодая девушка наскоро сообщила, что в пакгаузе требуется помощь, и прибавила в заключение:

– Теперь я знаю, как пройти туда незаметно – через коридор и чердак пакгауза. Ключ от чердака у тебя?

Тетя сняла с крючка на стене и подала ей новый ключ.

– Вот, Гретель, иди с богом!

Маргарита взбежала по лестнице, боязливо покосившись на окно конторы; но за ним неподвижно висела занавеска, и в вестибюле было пусто, ничье лицо не выглядывало из гостиной, где обойщики стелили новый ковер.

Пробежав через галерею, она шмыгнула в оставшуюся открытой дверь коридора, без труда отперла новый замок чердачной двери и беспрепятственно прошла по всему коридору, где все двери были открыты, включая и дверцу, ведущую на лесенку пакгауза.

Запыхавшись, Маргарита вошла в гостиную стариков. Там никого не было, но из прилежащей кухни к ней доносился легкий шум. Молодая девушка шире приоткрыла ведущую туда дверь и посмотрела в наполненную чадом кухню.

Старый живописец стоял у плиты и пытался перелить бульон из горшка в чашку; очки у него были сдвинуты на лоб, лицо озабочено – непривычное занятие стряпней стоило ему немалого труда.

– Я вам помогу, – сказала Маргарита, затворяя за собой дверь.

Он поднял глаза.

– Боже, вы сами пришли, фрейлейн, – воскликнул он с радостным испугом. – Макс без моего ведома, обратился за помощью в ваш дом – он решительный мальчик и никогда ни перед чем не останавливается.

– И хорошо делает, славный мальчуган! – сказала Маргарита и, взяв горшок из рук старика, налила бульон в чашку через ситечко, забытое неискусным поваром.

– Это первая питательная пища, которая разрешена моей бедной больной, – сказал он со счастливой улыбкой, – слава Богу, ей много лучше! Она уже может говорить, и доктор надеется на выздоровление.

– Но не повредит ли ей, если она увидит около себя малознакомые лица? – озабоченно спросила Маргарита.

– Я ее подготовлю! – Он взял бульон и понес его в соседнюю комнату.

Маргарита остановилась, ей пришлось ждать недолго.

– Где она, добрая, готовая помочь? – услышала она голос больной. – Пусть она войдет. Ах, как это меня радует и утешает.

Молодая девушка ступила на порог, и госпожа Ленц тотчас протянула ей свою здоровую руку. Лицо ее было бело, как подушка, на которой она лежала, но глаза смотрели сознательно.

– Вот она, светлая голубка, вестница мира, – заговорила она взволнованно. – Ах, и та, что нас покинула навеки, тоже любила носить белое.

– Не говори теперь об этом, Ганнхен! – со страхом попросил ее муж. – Ты хотела лечь поудобнее, вот фрейлейн Лампрехт, как я уже тебе говорил, и пришла, чтобы помочь мне тебя перевернуть.

– Благодарю! Я лежу удобно, и лежи я даже на крапиве, я бы этого, кажется, не почувствовала, так мне теперь хорошо. Мне так отрадно видеть это милое молодое лицо. Да, и у меня была дочь, молодая, прекрасная и добрая, как ангел. Но я слишком гордилась этим Божьим даром и за то, вероятно.

– Но, Ганнхен, – прервал ее старик с видимым беспокойством. – Тебе не надо много говорить! А фрейлейн Лампрехт нельзя долго оставаться у нас.

– Прошу тебя, дай мне высказаться! – воскликнула она с раздражением. – Я должна снять камень, который лежит у меня на сердце. – Она с трудом перевела дух. – Неужели ты не понимаешь, какая печальная отрада для несчастной матери поговорить с кем-нибудь о мертвой любимой дочери? Не беспокойся, Эрнст, мой милый, верный друг, – прибавила она спокойнее, – разве я уже почти не выздоровела после вчерашнего посещения ландрата? Правда, я не могла его видеть и говорить с ним, но я слышала все, что он сказал. Он верит в нас, этот благородный человек, и каждое утро его доброе слово было для меня целительным бальзамом.

Она показала на висевший над кроватью маленький овальный портрет на фарфоре.

– Узнаете ли вы ее? – спросила она, устремив напряженный взгляд на Маргариту.

Та подошла ближе. Да, она узнала эту пленительную головку – небесно-голубые глаза, свежее цветущее лицо и пышные волосы, окружавшие его золотым ореолом.

– Прелестная Бланка, – сказала она взволнованно. – Я ее не забыла! В тот вечер, когда господин Ленц принес меня сюда на руках, эти волосы, которые здесь, на портрете заплетены в косы, были распущены по спине, словно покрывало феи.

– В тот вечер, – повторила со стоном больная, – в тот вечер она скрылась на темную галерею, чтобы унять бурное биение своего взволнованного сердца. А недогадливые родители ничего не подозревали, и слепая мать не умела сберечь свою овечку, – сорвалось с ее губ.

– Ганнхен!

Старуха не обратила внимания ни на восклицание мужа, ни на его с мольбой обращенное к ней лицо.

– Пойди, милое мое дитя, пойди на кухню к Филине! – сказала она сидевшему в ногах постели Максу. – Слышишь, как она скулит? Просится войти, а доктор запретил ее впускать.

Мальчик послушно встал и вышел.

– Не правда ли, какой он добрый, прекрасный ребенок? – спросила возбужденно больная, и на глазах ее заблестели слезы. – Не должен ли каждый отец гордиться таким сыном? А он! Не верю я, что достигнет вечного блаженства тот, кто унес с собой в могилу честь и счастье своего сына.

– Умоляю тебя, перестань говорить, милая жена! Не говори только сегодня! – убедительно просил старик, дрожа всем телом. – Я попрошу фрейлейн Лампрехт прийти к нам завтра, ты будешь сильнее и спокойнее.

Больная отрицательно покачала головой и молча, но энергично схватила Маргариту за руку.

– Помните, что я вам сказала, когда вы меня уверяли, что любите нашего Макса и никогда не потеряете его из виду?

Маргарита нежно пожала ей руку, стараясь ее успокоить.

– Вы сказали: при перемене обстоятельств часто меняются и взгляды, и кто, знает, буду ли я думать через месяц так, как думаю теперь. Но ведь наши отношения, как мне кажется, уже изменились, хотя и не знаю, отчего это произошло; впрочем, что бы ни случилось, никакая перемена не может повлиять на мою любовь к ребенку – ведь он не станет от этого менее достоин любви. Но и я прошу вас, не говорите больше сегодня!

Я буду приходить к вам каждый день, и вы выскажете мне все, что у вас на душе. Старуха горько улыбнулась.

– Вам, быть может, сегодня же, как только вы вернетесь, запретят посещать ненавистную семью.

– Я хожу по дороге, которая никому не известна. И теперь я пришла через ваш чердак.

Глаза больной широко раскрылись от скорбного волнения.

– Это путь несчастья, на который сманили мою юную овечку! – воскликнула она страстно. – Вот она висит у меня в головах, а мать, которая отдала бы всю кровь своего сердца, чтобы сохранить душевную чистоту своего ребенка, была слепа и глуха и спала, как евангельские неразумные девы. Я никогда не была в этом злополучном коридоре, по которому ходит ваша фамильная белая женщина, но я знаю, что на нем лежит проклятие, и она, мое божество, там погибла. Не ходите никогда по этому пути!

– Я не боюсь проклятия, потому что иду исполнять свой долг перед ближними, – сказала Маргарита нетвердым, прерывающимся голосом. Она как будто заглянула в таинственную мрачную глубину, из которой выступили какие-то знакомые очертания.

– Да, вы добры и милосердны, как ангел; но и вы при всем желании не можете идти против всех, – воскликнула больная, с невероятным усилием приподнимаясь на подушках. – И вы, в конце концов, осудите нас, когда услышите о наших «требованиях», которые мы не можем ничем доказать. О, милосердный Боже, брось один луч в эту мучительную тьму. Нас прогонят отсюда, и сын Бланки не будет знать, куда приклонить голову, ребенок, рождение которого стоило жизни матери.

С совершенно побледневшими губами Маргарита схватила руку старухи.

– Только не эти намеки! – умоляюще проговорила она, с трудом подавляя собственное волнение, от которого бурно билось ее сердце и прерывалось дыхание. – Скажите мне откровенно, что тяготит вашу душу. Я выслушаю спокойно, что бы вы мне ни сказали.

Старый живописец торопливо наклонился к больной и прошептал ей что-то на ухо.

– Она еще не должна этого знать? – спросила она и отвернулась в сердцах. – Почему? Неужели надо ждать твоего возвращения из Лондона, а если ты еще вернешься с пустыми руками, то мрак не рассеется никогда? Нет, она должна, по крайней мере, узнать, что мальчик, выгнанный из отцовского дома потому, что у него нет письменных документов, – законный наследник. Макс – ваш брат, такой же, как и тот злюка, что сидит в конторе! – сказала она с непреклонной решимостью. – Бланка в продолжение года была вашей мачехой, второй женой вашего покойного отца.

Ее голова бессильно опустилась на подушки, а Маргарита стояла, словно окаменев. Она была не столько поражена внезапным открытием этого факта, сколько ярким светом, вспыхнувшим в ее сознании и озарившим целую цепь непонятных происшествий.

Да, из-за этого тайного брака так странно омрачились последние годы жизни ее отца! Теперь она знала, что хотя он нежно любил своего сына от второго брака, но не находил в себе мужества открыто признать его.

Ей стало также ясно, что в ту ужасную минуту, когда он испугался, что под обрушившейся крышей лежит его любимое дитя, в нем созрело твердое решение, не медля более, утвердить его в принадлежащих ему правах.

«Завтра утром там разразится буря, такая же ужасная, как та, что в настоящую минуту сотрясает наш дом», – сказал он в ту бурную ночь, указывая на верхний этаж. Действительно, он мог ожидать самых ужасных сцен. Он избавился от столкновения с великосветскими предрассудками, которых так боялся, но какой ценой!

– Итак, у вас нет никаких письменных доказательств? – спросила она беззвучно.

– Никаких, – ответил упавшим голосом старик-художник, бросив полный горького разочарования взгляд на молодую девушку после ее внезапного вопроса. – По крайней мере, никаких, которые могли бы иметь значение перед законом. По смерти нашей дочери покойный коммерции советник взял все документы к себе, но теперь их не нашли в оставшихся после него бумагах, они бесследно исчезли.

– Они должны найтись, и найдутся, – твердо заявила она и с этими словами вышла в кухню, откуда вернулась сейчас же, ведя за руку маленького Макса. – Он будет всю жизнь мне милым братом, – сказала она с глубоким чувством, обняв мальчика правой рукой и положив ему на голову левую в знак защиты. – Этого ребенка завещал мне отец, и я свято исполню его волю. Никто не проник в тайну последних лет его жизни, только своей старшей дочери намекнул он о ней незадолго до своей смерти. Тогда его слова показались мне, правда, загадочными, но теперь я понимаю все. Проживи отец еще только день, и этот сирота давно уже носил бы наше имя. Но я не успокоюсь, пока не будет исполнена его последняя воля, стремление, которое перед смертью овладело всем его существом. Нет, вы не должны больше говорить! – воскликнула она, протягивая руку, чтобы удержать больную, которая с выражением счастья на лице пыталась что-то сказать. – Вам нужен покой теперь! Правда, Макс, бабушка должна уснуть, чтобы скорее выздороветь?

Мальчик кивнул головой и, погладив руку бабушки, опять сел на кровать, а молодая девушка вышла в сопровождении Ленца в общую комнату.

Здесь в глубокой нише он наскоро шепотом сообщил ей еще некоторые подробности, чтобы ознакомить с положением дела, и она тихонько плакала, закрывшись платком.

Нервное потрясение было слишком сильно, но ради больной Маргарита твердо подавила свое внутреннее волнение; теперь наступила реакция, и слезы облегчения неудержимо лились из ее глаз.

Прежде чем уйти, она еще раз заглянула в спальню. Маленький Макс приложил палец к губам, показав на больную, – она спала, по-видимому, крепко и сладко, сбросив со своей души тяжесть, которую взяла на свои плечи более молодая и сильная.

Через несколько минут, Маргарита опять поднималась по лестнице на чердак. Она шла как во сне; но сон этот был тревожен. Не прошло и получаса с тех пор, как она, ничего не подозревая, шла по этим ступеням, и как внезапно изменились обстоятельства в эти полчаса! Теперь ей стало ясно, почему отец взывал к ее силе и верности! Он обвинял себя в несчастной слабости – да, эта слабость, боязнь, что его оттолкнет с презрением высший свет, когда узнает о его втором браке, отравила ему всю жизнь.

Она невольно остановилась и посмотрела на главный дом. Резкий ветер врывался со свистом в открытое слуховое окно, узкий полукруг которого обрамляли блестящие, словно зубы дракона, ледяные сосульки. Маргарита содрогнулась, но не от зимнего холода, было приятно, что он освежал ее пылающее лицо, – ей живо представилась та борьба, которую придется выдержать, прежде чем восторжествует право и младший сын войдет в родительский дом.

И не права ли была больная? Не был ли этот красивый, полный сил мальчик истинным даром для дома Лампрехтов, имевшего теперь только одного представителя?

Но какое дело было черствой, высокомерной старой даме в верхнем этаже до благосостояния гордой фирмы? Ребенок был внуком презренных «живописцев, и этого было достаточно, чтобы возмутить в ней всю кровь и заставить, как можно дольше оттягивать признание сироты.

А Рейнгольд, этот скупой купец, крепко схвативший обеими руками унаследованный сундук с деньгами, он не выдаст, конечно, ни гроша без горячего сопротивления!

Она шла дальше по стонущим под ее ногами половицам чердака. Да, по этому полу ходили не только грубые башмаки укладчиков, изящные, легкие девичьи ноги касались этих досок – тут пролетала когда-то «белая голубка». При этом воспоминании горячая краска залила лицо молодой девушки, и она на минуту закрыла глаза руками; потом быстрее пошла к двери, ведущей в ужасный коридор, не подозревая, что ее за этой дверью действительно ждала беда.

Глава двадцать пятая

В главном доме между тем разыгралась трагическая сцена. Бэрбэ понесла наверх обойщикам напиться и, поговорив немного с ними, открыла дверь, чтобы выйти из красной гостиной, но дверь тут же с шумом захлопнулась, и старая кухарка отскочила назад с криком.

В первую минуту она не могла сказать ни слова и опустилась на ближайший стул, указывая рукой на дверь и закрыв голову фартуком. Но в галерее не было ничего особенного, как уверял один из рабочих, который вышел посмотреть, что могло причинить такой испуг старухе.

– Уж верь мне, не все могут это видеть! Ах, это моя смерть! – простонала Бэрбэ из-под фартука.

Она попробовала встать, но ноги ее так ослабели и так дрожали, что она должна была снова сесть. Мало-помалу она спустила с головы фартук и боязливо оглянулась, ее всегда свежее красновато-смуглое лицо имело теперь серовато-бледный оттенок. Но она ничего не сказала при чужих работниках, при них не надо было говорить, чтобы не разболтали, и всему городу не стало бы сейчас же известно, что произошло в доме Лампрехтов.

К счастью, обойщики скоро кончили работать, и ей не пришлось одной проходить по длинной галерее, она пошла с обоими мастерами, не глядя ни направо, ни налево, пока, наконец, не проскользнула в свою кухню – работник так и сказал про нее, что она именно проскользнула, как привидение, и упала на скамью для мытья посуды. Но здесь язык ее немного развязался.

И ей тоже явилась «дама с рубинами», и пусть кто-нибудь попробует разубедить ее в том, что она видела собственными глазами, пусть только попробует!

Работник и старая Нетта слушали ее, разинув рты, к ним подошел кучер в ту самую минуту, когда Фридрих спрашивал:

– Она в зеленом платье со шлейфом, как в тот раз, когда явилась мне?

Тут пришел еще мальчик из конторы за стаканом сахарной воды для молодого хозяина.

– О нет, не в зеленом! – энергично качая головой и тяжело дыша, отрицала Бэрбэ. – Вся белая, как снег, пролетела она по коридору за угол! Точь-в-точь такая должна была она лежать в гробу. – При этом Бэрбэ прибавила такие подробности, от которых у конторского мальчика волосы поднялись дыбом.

Он, конечно, не преминул рассказать в конторе обо всем услышанном.

Рейнгольд был сильно рассержен долгим отсутствием парня, и тот в свое оправдание рассказал о происшествии в кухне.

Молодой хозяин тотчас пошел туда. На нем было теплое пальто и меховая шапка.

– Ты сейчас пройдешь со мной наверх и покажешь мне, где ты видела белую женщину, – строго приказал он дрожавшей всем телом старой кухарке. – Я хочу сам хорошенько исследовать дело о привидении. Вы, трусы, только раздуваете дурную славу о моем доме, кто же захочет после того снять в нем помещение, если я надумаю сдать лишние комнаты? Ступай, Бэрбэ! Ты знаешь, я не люблю глупостей!

И Бэрбэ, без слова возражения, с трясущимися губами и подгибающимися коленями, последовала за ним вверх по лестнице, вдоль галереи, но остановилась, полная ужаса, при повороте в коридор. Однако и это не помогло. Он схватил ее за руку и протащил мимо страшных портретов покойников, которые точно следили за ними глазами, до боковой лестницы, ведущей на чердак пакгауза.

Здесь он вдруг соскочил вниз, словно обезумев, приоткрыл неплотно притворенную дверь на чердак и посмотрел в образовавшуюся щель; когда же он опять обернулся к Бэрбэ, его большие тусклые серые глаза ожили и горели, как глаза дикой кошки.

– Ну, отправляйся опять в свою кухню, – приказал он со злой усмешкой, – и скажи другим трусам, что привидение, которое носит корзины с вареньем, не опасно! Но прежде зайди наверх к бабушке и попроси ее сойти ко мне в красную гостиную.

Бэрбэ поспешила уйти, но на душе у нее стало вдруг очень скверно, ею овладело неопределенное чувство, будто она сделала большую глупость, и когда вслед за тем пришла тетя Софи и она начала сейчас же все ей рассказывать, та после первых же слов придала в ужас.

– О, что ты наделала, несчастная Бэрбэ! – воскликнула она с гневом и как была, в тальме и шляпе, побежала наверх по лестнице.

Она бы много дала, чтобы избавить свою Гретхен от бурной сцены или, по крайней мере, увещеваниями и своим ходатайством хоть немного успокоить бурю, но опоздала: в ту самую минуту, как она входила в галерею, из красной гостиной появился Рейнгольд в сопровождении бабушки. Он сделал глубокий иронический поклон по направлению коридора, а госпожа советница крикнула:

– О, милая Грета, тебе, кажется, понравилось разыгрывать роль красавицы Доротеи! Недавно ты явилась в ее венчальном платье, точь-в-точь как она представлена на портрете, а сегодня пугаешь людей, изображая белую женщину!

– Да, даму с рубинами! – добавил Рейнгольд. – Бэрбэ почти помешалась от испуга, увидев промелькнувший, но коридору знакомый нам белый бурнус, и смутила весь дом. Да чего ж другого можно ожидать? Вы все в заговоре против меня и невольно выдаете друг друга!

При этих дерзких словах Маргарита показалась из коридора. Она ничего не возразила – смущение сковало ее уста.

– Обманщица! – набросился на нее Рейнгольд. – Так вот какими потайными ходами ты ходишь? Хорошим вещам ты научилась, пожив вне родительского дома!

– Опомнись, Рейнгольд! – со спокойной серьезностью и истинным величием остановила его Маргарита, направляясь мимо него к тете Софи, но он заступил ей дорогу.

– Так спасайся у своей гувернантки, ты всегда находила у нее защиту и помощь!

– И ты туда же, – не выдержала тетя Софи. – Вашей гувернанткой я не была никогда, – она как-то сухо засмеялась, – я не знаю ни французского, ни английского языка и светских манер у меня тоже нет, но чем-то вроде сиделки была я для вас. Я оберегала вас, насколько могла, и не жалела своих сил: когда ты целый год не мог ходить на своих слабых ножках, мои руки носили тебя по дому и двору, я никогда не доверяла тебя чужим людям. И вот теперь ты можешь бегать, но не на радость другим. Ты бегаешь, как тюремщик, и не только не даешь никому думать и жить по-своему, но даже и дышать, все должны плясать под твою дудку – старый дом Лампрехтов обратился благодаря тебе в смирительный дом. Ни в тебе, ни в твоем хлебе я не нуждаюсь и беру с собой Гретель!

Слушая этот строгий выговор, длинный молодой человек все ниже опускал голову в пушистый воротник шубы, и глаза его смущенно блуждали по стенам.

Он хорошо помнил, как во время болезни тетя Софи просиживала по нескольку недель подряд у его изголовья и днем и ночью, кормила его приготовленными ею самой кушаньями, потому что у него не было аппетита, носила его, уже семилетнего мальчика, по лестнице, и краска, разлившаяся вдруг по его бледным щекам, вероятно, была краской стыда.

Но советница возмутилась.

– Неужели вы думаете, что мы отпустим с вами свою внучку – спросила она рассерженно. – Это несколько смело и опрометчиво, моя милая! Я думаю, что богатая наследница и сама не решится переселиться в первую попавшуюся бедную каморку.

Тетя Софи иронически усмехнулась.

– Можно только порадоваться за государство, что вы не оценочный комиссар, госпожа советница! Положение вовсе не так дурно, как вы себе его представляете, – недаром же я тоже ношу имя Лампрехтов! Заметьте, что я это говорю только для того, чтобы снять с себя обвинение в смелости и опрометчивости.

Маргарита подошла и нежно обняла свою милую тетю.

– Бабушка ошибается, – сказала она. – Я вовсе не богатая наследница, как все считают, и от души рада бы поселиться в бедной каморке, чтобы жить с тобой. Но мы еще не можем покинуть этот дом: я должна выполнить миссию, а ты – помочь мне, тетя.

– Но путь твой для выполнения миссии будет закрыт с нынешнего дня, Грета. Я велю заделать дверь на чердак пакгауза – она совершенно бесполезна, и положу всему конец. Должен же я, наконец, позаботиться о своем покое, – сказал Рейнгольд, крепче запахивая на груди шубу, словно ему было холодно, и, направляясь к выходу; слабо шевельнувшееся в нем доброе чувство было уже подавлено совершенно. – Впрочем, мягко говоря, с твоей стороны довольно бессовестно говорить, что тебе мало достается из наследства, – прибавил он, оборачиваясь к ним опять. – Ты получаешь гораздо больше, чем полагается по закону дочери. Если бы папа сделал заблаговременно духовное завещание, как это было его обязанностью относительно меня, его преемника по торговле, то дела теперь обстояли бы иначе, и мне не пришлось бы выплачивать тебе таких огромных денег.

– Да, я с тобой согласна, что не имею права получать так много денег, я должна буду поделиться, – возразила Маргарита значительно.

– Еще раз со мной? – иронически рассмеялся Рейнгольд. – Оставь, пожалуйста! Ты даже еще не имеешь права распоряжаться своим состоянием, да мне и не надо твоего великодушия, так же как и я со своей стороны не желаю поступиться ни одним унаследованным мною пфеннигом или правом. Каждый за себя – это мое правило! Кстати, бабушка, мы нигде не нашли ничего похожего на какой-нибудь деловой контракт между папой и тем человеком. – Он указал на пакгауз. – Поэтому все эти требования, к которым ты относишься как-то таинственно, чистейший вздор. Я так на них смотрю и не хочу об этом больше слышать. Впрочем, благодарю тебя, что ты исполнила мою просьбу и сошла сюда, теперь ты могла, по крайней мере, убедиться, как коварно и исподтишка привыкла действовать моя сестра.

Он вышел, с шумом захлопнув за собой дверь. Маргарита стояла вся бледная, даже губы ее побелели.

– Не принимай этого так близко к сердцу, Гретель, – утешала ее тетка. – Тебе ведь все это знакомо с детства – ты всегда была козлом отпущения, из-за чего он и стал таким бессердечным эгоистом.

– Настоящим мужчиной, несмотря на свою молодость, хотите вы сказать, милая Софи, мужчиной, который не позволит себя провести, не позволит, и шутить над собой, – перебила ее советница. – Маргарита сама виновата, что он высказал ей неприятные вещи. Она не должна была идти к людям, о которых знала, что они предъявляют невозможные требования к наследникам.

– Эти требования справедливы, – твердо возразила молодая девушка.

– Как, – вскипела советница, – в благодарность за оказанное им тобой милосердие негодяи наговаривают тебе, дочери, на покойного отца! И ты веришь их басням?! – Она торопливо поправила шляпу. – Здесь слишком холодно. Ты пойдешь со мной наверх, Грета, мне надо с тобой поговорить.

Маргарита молча последовала за ней, в то время как тетя Софи с озабоченным лицом спускалась с лестницы.