Текст книги "Дама с рубинами"

Глава девятнадцатая

Прошло два дня. Ландрат еще не возвращался, поэтому на лестнице и в верхнем этаже было необычно тихо. Маргарита считала своей обязанностью ходить каждое утро наверх здороваться с бабушкой. Это была тяжкая обязанность, так как старая дама не переставала досадовать на нее и сердиться.

Она, правда, не бранилась – хороший тон запрещал подобное выражение чувств, но у нее были более тонкие и верные орудия: режущие, как нож, взгляды и голос, острые, как булавочные уколы, слова. Этот способ нападения вдвойне возмущал внучку, и она призывала на помощь все свое самообладание, чтобы переносить все спокойно и молча.

После такой, большей частью немилостивой, аудиенции она спускалась с чувством облегчения по лестнице и заходила на минуту в галерею. В большой зале царил мертвящий холод, комнаты, в которых жил папа, были запечатаны, все вещи, которых он касался, заперты, и ей оставалось только место, где она видела его в последний раз, погруженного в мирный сон смерти, будто осветивший его при жизни всегда мрачное лицо. Здесь ей казалось, что она чувствует его близость, и это было одновременно и грустно, и сладко. Внизу старались, по-видимому, уничтожить все следы его существования.

Сегодня утром Маргарита, выходя из галереи, имела неожиданную встречу. Распахнув дверь на лестницу, она столкнулась лицом к лицу с Элоизой.

Немного впереди молодой девушки подымалась, тяжело дыша, баронесса фон Таубенек; ей было так трудно идти, что она не смотрела по сторонам и не заметила вышедшей из галереи Маргариты; дочь ее любезно поклонилась и взглянула на одетую в глубокий траур девушку с таким явным участием, что та не могла этого не заметить. Тем не менее, первой мыслью Маргариты было сделать вид, что она не видела вежливого поклона, и, не отвечая на него, скрыться опять в галерее.

Эта прославленная красавица была ей в высшей степени несимпатична.

Но почему, она и сама не знала хорошенько. Вблизи герцогская племянница была еще красивее. Прелестная бархатная кожа и чудный цвет молодого лица, большие блестящие голубые глаза – все это было ослепительно, и дедушка прав, говоря, что его внучка, смуглый майский жучок, должна была совершенно потеряться рядом с нею. Элоизе шло даже флегматичное спокойствие, придававшее необыкновенное достоинство и важность ее походке.

– Неужели это зависть, Грета? – спросила себя молодая девушка, подавив неприязнь и антипатию. Нет, это была не зависть, ведь она с таким наслаждением смотрела всегда на красивые женские лица. Видимо, ее плебейская кровь возмущалась против врагов буржуазии, и это была единственная причина неприязни. Услышав, как бабушка наверху, выйдя навстречу гостям, многоречиво выражает свою радость и счастье по поводу. Их посещения, Маргарита, заткнув уши, чтобы ничего больше не слышать, быстро сбежала с лестницы.

У крыльца стояли сани в форме раковины с дорогой меховой полостью; наверно, когда дамы сидели в них, красавица Элоиза с белой вуалью и развевающимися золотыми волосами была похожа на летящую по снегу сказочную фею. О боже, какой смешной могла показаться ее собственная съежившаяся фигурка, когда она сидела в санях рядом с представительной фигурой Герберта, какой у нее, должно быть, был жалкий вид!

Весь день Маргариту неотвязно преследовали горькие мысли и чувства, к тому же и в комнатах было так мрачно. С утра, не переставая, крупными хлопьями падал снег, только изредка порыв ветра немного разгонял сплошную его массу, которая опускалась на маленький городок, закрывая, словно серебряным занавесом, перспективу его улиц и переулков. И лишь вечером, когда на столе появилась зажженная лампа, стало отраднее в общей комнате и в душе Маргариты.

Тетя Софи, несмотря на плохую погоду, ушла по каким-то неотложным делам, Рейнгольд занимался у себя в кабинете; он вообще приходил, только когда его звали к столу.

Маргарита приготовляла все к ужину. В печке ярко горели дрова, из-под медной заслонки ложилась на пол широкая теплая полоса света; от окон, на которых не были опущены гардины, несся сладкий аромат множества фиалок и ландышей, выращенных в горшках тетей Софи, а снаружи как-то беспомощно кружились в воздухе, как бедные беспокойные души, снежные хлопья и безвозвратно исчезали, прикоснувшись к нагретым изнутри оконным стеклам.

После отвратительного дня вечер обещал приятное успокоение. Бэрбэ принесла вкусные холодные блюда, Маргарита зажгла спиртовую горелку под чайником, и у нее стало необыкновенно легко на сердце, когда ей пришли сказать, что Рейнгольд не придет к ужину и просит прислать ему в кабинет бутерброды с мясом.

По улице проехало несколько экипажей, и ей показалось, что один из них остановился перед домом.

Не вернулся ли уже Герберт? Впрочем, это она узнает не раньше завтрашнего утра, подумала Маргарита, продолжая нарезать тонкие ломтики ветчины для Рейнгольда; она не подняла глаз и тогда, когда услышала, как тихонько отворилась дверь, уверенная, что это Бэрбэ вошла еще с каким-нибудь блюдом. Но из кухни не мог донестись поток холодного воздуха, повеявший в лицо молодой девушки: невольно подняв голову, она увидела стоявшего в дверях ландрата, вздрогнула и выронила из рук вилку с куском ветчины.

Он тихо рассмеялся и в шубе и шапке, на которой блестели снежинки, подошел прямо к столу.

– Отчего ты так испугалась, Маргарита? – спросил он, покачав головой. – Значит, несмотря на хозяйственные хлопоты, ты унеслась в мечтах под теплое небо Греции, и такой медведь в шубе, как я, вернул тебя к суровой действительности, в Тюрингию! Во всяком случае, здравствуй! – прибавил он с тюрингским прямодушием, протягивая ей руку, и ей показалось, что глаза его радостно светились из-под низко надвинутой меховой шапки.

– Нет, я не уносилась в Грецию, – ответила она, и голос ее все еще слегка дрожал от внезапного волнения. – Я рада, несмотря на холод и снег, что провожу здесь Рождество. Но меня так удивило, что ты вошел сюда! Ведь ты никогда прежде не заходил в эту комнату, тебе был неприятен здесь детский шум, – на ее всегда скорбно сжатых со времени смерти отца губах впервые появилась озорная улыбка, – и потом тебе не нравился мещанский уклад жизни здесь, внизу.

Он вынул из кармана маленький сверток и положил его на стол.

– Конечно, не будь этого, я не пришел бы, – сказал он, тоже улыбаясь. – К чему мне тащить наверх целый фунт чаю, который мне поручила купить тетя Софи?

Он снял шапку и отряхнул с нее снег.

– Ты, впрочем, ошибаешься, мне здесь очень нравится, и твой чайный стол выглядит совсем не мещански.

– Не выпьешь ли чашку чаю? Он готов.

– С удовольствием, это так приятно после холода. Но позволь мне прежде снять шубу.

И он начал стаскивать с себя тяжелую шубу. Маргарита невольно подняла руку, чтобы помочь ему, как всегда помогала дяде Теобальду, но он отскочил с рассерженным видом.

– Оставь! – почти резко остановил он ее. – Дочерние услуги, может быть, нужны дяде Теобальду, но не мне. – И с досадой сдернув шубу, бросил ее на ближайший стул. – Теперь угости меня, я жажду горячего чая! – сказал он, удобно усаживаясь в угол дивана; на лице его снова отразилось удовольствие, и он весело поглаживал свою красивую бороду.

– Но должен тебе признаться, милая хозяюшка, что я голоден, и аппетитные бутерброды, которые ты делаешь, мне были бы гораздо больше по вкусу, чем то, что у нас делает кухарка. Когда у меня будет свое хозяйство, я потребую, чтобы моя жена готовила их собственноручно, иначе не буду есть.

Маргарита, молча и не глядя на него, подала ему чашку чаю.

«Неужели, – думала она, – гордая Элоиза снизойдет до того, чтобы делать своими изнеженными белыми руками бутерброды? Да и допустит ли он сам, Герберт, это мещанство в своем доме, он – сын бабушки, человек, придающий такое значение внешним формам приличия».

– Ты ничего не говоришь, Маргарита, – прервал он внезапно наступившее молчание, – но насмешливое подергивание твоих губ для меня яснее всяких слов. Ты в душе насмехаешься над той домашней жизнью, о которой я мечтаю, и думаешь, что мои мечты не сбудутся по многим причинам. Видишь ли, твое лицо для меня – открытая книга, в которой написаны все твои мысли, нечего из-за этого краснеть, как пион, да, я знаю о многом, что происходит у тебя в душе.

Оскорбленная этими словами, она взглянула на него с негодованием.

– Неужели и чужие мысли ты узнаешь с помощью своих жандармов, дядя?

– Да, милая племянница, ты угадала, – ответил он, смеясь. – Меня интересуют все оппозиционные идеи, в особенности такие, которые только зарождаются в голове человека и с которыми он борется, как молодой конь со своим всадником, пока они, наконец, не одержат над ним блистательную победу, ибо за ними всегда скрывается какая-нибудь сильная побудительная причина.

Он поднес чашку к губам, внимательно глядя, как девушка своими проворными руками приготовляет ему бутерброд.

– С улицы эта комната должна казаться необыкновенно приятной и уютной, – заговорил он снова после минутного молчания, взглянув на не закрытые гардинами окна. – Из тех домов, – он показал па противоположную сторону рынка, – нас могут принять за молодых супругов.

Маргарита вся вспыхнула:

– О, нет, дядя, весь город знает.

– Что я тебе дядя. Ты права, милая племянница, – перебил он ее с саркастическим спокойствием, снова берясь за чашку.

Маргарита ничего не возразила, хотя ей и хотелось сказать: весь город знает, что ты женишься. Пусть его думает что хочет! Ведь он ее поддразнивал, все его слова были полны юмора, которого она в нем прежде не замечала, Ландрат вернулся из столицы в таком радостном настроении – наверное, там осуществились его надежды. Но она не могла радоваться вместе с ним, она чувствовала себя подавленной, хотя не давала себе в этом отчета, и как всегда при внутреннем разладе говорят о том, что неприятно, чтобы дать исход дурному настроению, сказала, подавая ему готовый бутерброд:

– Сегодня поутру у бабушки были гости – дамы из Принценгофа.

Он быстро приподнялся – и лицо его выразило напряженное ожидание.

– Ты с ними говорила?

– Нет, – ответила она холодно. – Я мимоходом встретила девушку на лестнице, и ты знаешь, что она не могла удостоить меня разговором, так как я еще не была с визитом в Принценгофе.

– Ах да, я забыл. Ну, так теперь ты съездишь туда. Она молчала.

– Надеюсь, что ты сделаешь это хотя бы для меня, Маргарита?

Она бросила на него мрачный, полный гнева взгляд.

– Если я принесу эту жертву и соглашусь разыграть комедию при моем теперешнем душевном настроении и в этом черном платье, то единственно для того только, чтобы прекратить приставания бабушки, – резко возразила она, садясь на ближайший стул и скрестив руки.

Едва уловимая улыбка мелькнула на губах ландрата.

– Ты забываешь роль хозяйки, – спокойно заметил он, указывая на ее праздно сложенные руки. – Долг гостеприимства требует, чтобы ты составила мне компанию и выпила со мной чая.

– Я подожду тетю Софи.

– Ну, как хочешь. Чай так хорош, что я выпью и один. Но скажи мне, что тебе сделала молодая девушка из Принценгофа и отчего ты всегда с раздражением говоришь о ней?

Горячая краска разлилась по лицу Маргариты.

– Она – мне? – воскликнула она, испугавшись, что подслушали ее злые мысли. – Она мне ничего не сделала, да и не могла сделать, так как до сих пор я не имела с ней никаких отношений. – Маргарита пожала плечами. – Но я инстинктивно чувствую, что она когда-нибудь оскорбит меня, как дочь купца, своим высокомерием.

– Ты ошибаешься, она добродушна.

– Добродушна по флегматичности своего характера и потому, вероятно, не хочет раздражаться. Ее красивое лицо.

– Да, она красива, необыкновенно красива, – перебил он ее. – Мне бы хотелось знать, не было ли у нее сегодня утром, особенно счастливого лица – она вчера получила радостную весть.

Ах, так вот отчего он был в таком веселом, ликующем настроении: у них была общая радость.

– Странный вопрос! – сказала она с горькой улыбкой. – Ты, конечно, знаешь лучше меня, что придворные дамы настолько хорошо воспитаны, что не станут выказывать посторонним людям своих чувств, и я не могла заметить выражения счастья на ее лице; мне бросились в глаза только классический профиль, цветущий цвет лица и великолепные зубы, которые открылись при милостивой улыбке, и я чуть было не задохнулась от запаха «Пармских фиалок», которыми она была так сильно надушена, как вовсе не подобает аристократке.

– Вот опять твои слова отзываются желчью.

– Я ее терпеть не могу, – невольно вырвалось у нее. Он весело рассмеялся, с видимым удовольствием поглаживая свою бороду.

– Вот это настоящее немецкое чистосердечие, – воскликнул он. – Знаешь ли, я в последнее время часто вспоминал о маленькой девочке, поражавшей всех своей прямотой и правдивостью и доводившей этим до отчаяния бабушку. Жизнь вне дома заменила эту прямоту премилыми штучками, но я вижу, что сущность осталась неприкосновенной. И радостно узнаю ее, мне вспоминается то время, когда гимназист старшего класса был публично назван вором за то, что стащил цветок.

Уже при первых его словах она встала и отошла к печке, где без всякой нужды стала совать дрова в ярко зревшее пламя, которое бросало отблеск на ее мрачно сдвинутые брови и взволнованное лицо.

Она была чрезвычайно недовольна собой. Конечно, она сказала сущую правду, но этой бестактности не простит себе никогда в жизни.

Все еще стоя у печки, Маргарита принудила себя улыбнуться.

– Поверь, я не вывожу теперь таких прямолинейных заключений, – сказала она оттуда. – Светская жизнь заставляет на многое смотреть легче. В современном обществе крадут у ближних все: мысли, доброе имя, честность и чистоту намерений и стремлений, иногда даже стараются забыть об исчезновении лиц, которые чем-нибудь мешают, как тогда исчезла роза в твоем кармане. Подобные похищения из-за эгоизма и зависти лучше всего можно наблюдать в доме человека, пользующегося известностью. Я многое приняла к сведению, заплатив за науку доброй частью моих детских наивных взглядов… Теперь ты мог бы похитить у меня на глазах все розы красавицы Бланки.

– Теперь я в них не нуждаюсь.

– Ну, так, пожалуй, хоть весь цветник Принценгофа! – перебила она его опять с раздражением.

– Не слишком ли это много, Маргарита! – Он тихо рассмеялся, спокойнее устраиваясь в углу дивана. – Зачем мне брать украдкой, когда сами хозяйки всегда делятся и цветами, и плодами своих садов со мной и моей матерью, и ты получишь букет из оранжереи при твоем визите в Принценгоф.

– Благодарю. Я не люблю искусственно выращенных цветов, – холодно сказала она и пошла, отворить дверь вернувшейся тете Софи, которая отряхивала с себя снег в прихожей.

Тетя широко открыла глаза, увидев высокую фигуру вставшего навстречу Герберта.

– Как, гость за нашим чайным столом! – воскликнула она, обрадованная, в то время как Маргарита снимала с нее тальму и капор.

– Но этого гостя не особенно любезно принимают, фрейлейн Софи, – сказал он. – Хозяйка забилась в угол за печку, и я должен пить чай в одиночестве.

Тетя Софи весело подмигнула:

– Вы ее, наверно, экзаменовали, как в былые времена? Гретель действительно этого не выносит. И если вы ее стали еще расспрашивать про мекленбургские дела.

– Совсем нет, – ответил он вдруг серьезно, видимо удивленный. – Я думал, что все это давно кончено? – прибавил он вопросительным тоном.

– Что вы? Далеко не кончено, Гретель убеждается в этом каждый день! – возразила тетя Софи, насупив брови при воспоминании о преследовании советницы.

Ландрат старался заглянуть в глаза Маргариты, но она смотрела в сторону, избегая принимать участие в неприятном для нее разговоре, так неосторожно начатом тетей Софи. Неужели он заодно с бабушкой будет убеждать ее переменить решение – пусть только попробует!

Продолжая упорно молчать, она подошла к самовару, чтобы налить чашку чая тете Софи, но он не последовал за нею. Передав тете привезенный чай, и ласково простившись с ней, он взял свою шубу и протянул Маргарите руку на прощание.

Она положила в нее кончики своих пальцев.

– Ты не хочешь даже пожелать мне покойной ночи? – спросил он. – Ты рассердилась на меня за то, что я пожаловался на тебя тете Софи?

– Ты сказал правду, дядя, – я была невежлива. Но я не сержусь, а только готовлюсь к войне.

– С ветряными мельницами, Маргарита? – Он встретил, улыбаясь, ее гневный взгляд и вышел из комнаты.

– Просто удивительно, как он переменился! – сказала тетя Софи, потихоньку улыбаясь в чашку и взглядывая в бледное лицо молодой девушки, которая отвернулась к окну и мрачно смотрела на все продолжающуюся метель.

– Он всегда был необыкновенно учтив, что и говорить, но всегда был мне чужим, меня отталкивала его холодная аристократичность. Ну а теперь просто смешно, точно он, как и ты, вырос на моих глазах. И такой искренний, доверчивый, даже почему-то пришел к нам вниз пить чай.

– Я объясню тебе, тетя, почему, – холодно прервала ее молодая девушка. – В жизни бывают минуты, когда хочется обнять весь мир, и в таком-то настроении вернулся он из резиденции герцога. Он сам сказал, что привез «необыкновенно радостную весть». Вероятно, на этих днях он будет объявлен женихом.

– Все может быть! – сказала тетя Софи, допивая свой чай.

Глава двадцатая

Маргарита стояла на другой день у открытого окна своей комнаты. Сметя толстый слой снега, она насыпала на карниз крошки хлеба и зерна для голодных птиц. На светло-голубом, блестящем, морозном небе не было ни облачка, с отяжелевших липовых ветвей временами серебряной пылью осыпался снег.

Было очень холодно. Ни один голубь не взлетал с насеста, а птицы, для которых был насыпан корм, предпочитали голодать, не решаясь вылететь из своих убежищ; утренняя тишина двора не нарушалась даже веянием их крыльев.

Порядком озябнув, Маргарита только собралась закрыть окно, как дверь конюшни в прежней ткацкой отворилась, и оттуда на своем красивом Гнедом выехал Герберт. Издали, поклонившись ей, он подъехал к окну.

– Ты едешь в Дамбах, к дедушке? – спросила она, напряженно ожидая ответа.

– Прежде заеду в Принценгоф, – сказал он, разглядывая свою новую элегантную перчатку. – Посмотрю, не удастся ли мне прочесть на лице молодой девушки лучше, чем тебе, то, что меня так интересует. Как ты думаешь, Маргарита?

– Я думаю, что ты это уже знаешь и тебе нечего отгадывать, – ответила она резко. – Но увидишь ли ты ее так рано, это еще вопрос: она избалована и вряд ли встает с петухами.

– И опять ты ошибаешься. Держу пари, что она теперь в конюшне и смотрит, как чистят Леди Мильфорт: она страстно любит верховую езду. Ты никогда не видела ее на лошади?

Маргарита покачала гордо откинутой назад головой.

– Итак, я скажу тебе, что она ездит великолепно, возбуждая всеобщий восторг; действительно, она, наверно, похожа па валькирию, когда скачет на своем красивом коне. Эта Леди Мильфорт скорее, впрочем, не чистокровная английская, а простая мекленбургская, но хорошо сложенная и смирная лошадь. Ты, может быть, знаешь эту породу?

– Еще бы, дядя. У господина фон Виллингена есть пара мекленбургских каретных лошадей.

Произнося это имя, она бросала ему вызов, ожидая, что он начнет говорить в духе бабушки, даже это было бы ей приятнее, чем слушать его неистощимые похвалы ненавистной девушке. Да, она была во всеоружии и чувствовала, как в ней загорается жажда битвы.

Нагнувшись в седле, он похлопал по шее Гнедого, который в нетерпении рыл копытом землю.

– И эти великолепные лошади запрягаются, разумеется, в элегантный экипаж? – спокойно спросил он.

– Конечно, в прекрасный экипаж, которым восхищаются даже в Берлине. Так хорошо сидеть в нем на серебристо-серых атласных подушках. Господин фон Виллинген часто катал тетю Эльзу и меня.

– Видный, красивый кучер, что и говорить.

– Я уже говорила тебе, что он очень красив, высок, широк в плечах, бел и розов, кровь с молоком, это чистый северогерманский тип, как и молодая баронесса из Принценгофа.

Он взглянул на ее упрямо сжатые губы и пылающие щеки и улыбнулся.

– Закрой-ка окно, Маргарита, не то простудишься, – сказал он. – Мы поговорим с тобой когда-нибудь об этом вечером, за чайным столом.

Он поклонился и отъехал, а она торопливо закрыла окно, села на ближайший стул и припала головой к рукам, скрещенным на подоконнике. Ей хотелось плакать от раздражения и досады на самое себя: отчего не умела она отвечать ему тем же спокойно-шутливым тоном, которым он говорил с нею?

Герберт вернулся около полудня, вслед за этим сошла бабушка и торжественно объявила, что дамы из Принценгофа приглашают их с внучкой сегодня днем в гости.

И вот в третьем часу пополудни мчались опять по необозримой снежной равнине санки, но на этот раз рядом с молодой девушкой сидела, выпрямившись, разодетая в шелк и бархат, полная ожиданий бабушка. Герберт правил, сидя позади них, и когда он наклонялся, дыхание его касалось лица Маргариты. Сегодня она не нуждалась в его шубе, так как поспешила купить себе меховую тальму; когда она вышла садиться в сани, ей показалось, что он с сарказмом посмотрел на ее обновку.

Маленький замок в стиле рококо словно летел к ним навстречу. Среди далекого снегового ландшафта он блестел на солнце своими зеркальными окнами, как драгоценность на белой бархатной подушке.

Далеко позади него дымились фабричные трубы, напоминая о труде и рисуясь исполинскими черными столбами на небе, чистую лазурь которого они победоносно темнили, но, не касаясь окружавшего Принценгоф прозрачного воздуха. Советница заметила это и сообщила с видимым удовольствием сыну.

– Теперь дует западный ветер, – сказал он, – а когда бывает северный, дамы жалуются, что он иногда гонит дым прямо к ним в окна.

– О, боже мой! Неужели нельзя принять против этого мер? – воскликнула возмущенная советница.

– Не знаю, что можно против этого сделать, разве только погасить огонь при таком направлении ветра.

– И распустить часть рабочих, чтобы они голодали, – с горечью заметила Маргарита.

Бабушка обернулась и посмотрела ей в лицо.

– Что за тон? Хорошее начало для первого вступления в аристократический дом! Ты, кажется, хочешь осрамить себя и нас либеральными идеями, которыми ты, к сожалению, сильно заражена. Но либерализм теперь, слава богу, не в моде! А в том кругу, к которому я имею счастье принадлежать, он никогда не находил себе почвы. Были, правда, из наших люди, кокетничавшие прежними веяниями гуманизма и свободы, но теперь они так основательно изменились, что даже стыдятся признаться в старых заблуждениях.

Герберт ударил по лошадям, они помчались еще быстрее по гладкой дороге и через мгновение очутились у крыльца замка Принценгоф.

Маргарита была представлена обеим дамам, и все уже сидели в гостиной.

– О да, мы живем здесь ужасно уединенно! – согласилась с советницей хозяйка дома и посмотрела, глубоко вздохнув, на лежащий перед окнами тихий снежный пейзаж.

В каминах расположенных анфиладой комнат трещали ярко горевшие дрова, было необыкновенно тепло и уютно.

Старомодная великолепная обстановка Принценгофа не менялась с незапамятных времен, кто бы ни был его временным обитателем – какой-нибудь безземельный принц или княжеская вдова.

Везде стояла мебель времен Людовика XIV с серебряной, бронзовой и черепаховой инкрустацией, которая сверкала и блестела, как и сто лет тому назад. Для новых хозяев была только переменена обивка да повешены новые гардины. Материя была свежей и выбранной со вкусом, но совсем простой.

– Я жила с шестнадцати лет в большом свете и не приспособлена к уединенной жизни, – продолжала толстая дама. – Я бы просто умерла здесь со скуки, если бы не знала, что скоро наступит освобождение.

Говоря это, она бросила на ландрата полный значения взгляд, и он наклонил голову в знак согласия.

Маленькая советница как будто даже выросла от этого взгляда и с восторгом посмотрела на красавицу Элоизу. Та спокойно сидела в кресле, нарядная и гордо небрежная, как истинная принцесса.

Сказав несколько любезных слов Маргарите, она не сочла нужным больше говорить и молчала. Но в лице ее было сегодня, действительно, больше выражения, что делало ее еще красивее. Довольно далеко от нее, хотя и прямо за спиной, на поперечной стене висел поясной, написанный масляными красками портрет.

Дама на нем была изображена в черном бархатном платье, ее чудные белокурые волосы падали по плечам из-под шляпы с белым пером, левая рука лежала на голове стоявшей рядом борзой собаки.

Сходство между ней и красавицей Элоизой было поразительное. Советница заметила это, с восторгом глядя на портрет.

– Да, между ними большое сходство, и немудрено – это портрет моей сестры Адели, – сказала баронесса фон Таубенек. – Она была замужем за графом Сорма и умерла, к моему великому огорчению, два года тому назад. И представьте себе, мой зять, человек шестидесяти лет, сыграл с нами недавно хорошую шутку, женившись на дочери своего управляющего! Я просто не могу прийти в себя от этого!

– Я вас прекрасно понимаю, – заговорила возмущенная советница. – Ужасно, когда подобные личности становятся членами наших семейств, это страшный удар; но, на мой взгляд, еще ужаснее женитьба на актрисе, которая теперь в такой моде у людей высшего круга. Как только представлю себе, что какая-нибудь театральная принцесса, может быть балерина, которая недавно без всякого стыда в коротенькой юбчонке танцевала на сцене и получала от мужчин аплодисменты, вдруг входит в старинный графский дом, – мороз по коже продирает и возмущается вся душа.

Ландрат нахмурился, а хозяйка дома схватила флакон со спиртом и начала так усердно его нюхать, как будто почувствовала себя дурно.

В эту минуту вошел лакей и подал молодой баронессе письмо на серебряном подносе. Она поспешно схватила его, ушла в соседнюю комнату и через несколько минут позвала ландрата.

Маргарита сидела как раз напротив углового камина, над которым висело большое, немного наклоненное зеркало, отражавшее часть гостиной с ее блестящей обстановкой и угловое окно соседней комнаты, все уставленное цветами за спущенными тюлевыми гардинами. Около этого окна стояла Элоиза и, как только ландрат вошел, подала ему развернутое письмо. Он пробежал его глазами и подошел ближе к молодой девушке. Они говорили тихо и, по-видимому, согласно; вдруг Элоиза наклонилась к цветам, сорвала махровую красную камелию и с многозначительной улыбкой продела ее в петлицу сюртука Герберта.

– Боже, как вы бледны, фрейлейн! – воскликнула в ту же минуту баронесса, схватив Маргариту за руку. – Вам нездоровится?

Девушка вздрогнула, кровь бросилась ей в лицо, и, порывисто покачав головой, она начала уверять, что чувствует себя прекрасно, а побледнела, вероятно, оттого, что проехалась по холоду.

В эту минуту вернулась и фрейлейн фон Таубенек в сопровождении Герберта. Баронесса шутя, погрозила ландрату.

– Вы, кажется, сорвали мою лучшую камелию? Разве вы не знаете, что я сама ухаживаю за растениями и у меня на счету каждый цветок?

Элоиза рассмеялась.

– В этом виновата я, мама. Я хотела и должна была украсить его. Не правда ли?

Мать весело кивнула в знак согласия и взяла чашку кофе с подноса, который держал перед нею лакей. Разговор перешел на камелии. Баронесса очень любила цветы, и герцог устроил ей маленький зимний сад.

– Вы должны посмотреть его, фрейлейн, – сказала она Маргарите. – Ваша бабушка бывала там много раз, она посидит и поговорит со мной, пока ландрат вам покажет.

Герберт поспешил исполнить это предложение и едва дал Маргарите допить чашку кофе, говоря, что, пожалуй, скоро стемнеет. И не успела Элоиза сесть, шурша шелковым платьем, за открытый рояль и начать довольно неумело играть прелюдию, как они оба вышли из зала.

Они проходили через длинную анфиладу комнат, где со всех стен на них смотрели родственники царствующего дома то в расшитых золотом придворных костюмах, то закованные в броню, все светлоглазые, белые и румяные.

– В своем длинном шерстяном платье проходишь ты неслышно по старому княжескому замку, – продекламировал Герберт своей безмолвной спутнице и добавил: – Как призрак какой-нибудь прабабушки тех рыжебородых людей, портреты которых висят по стенам.

– Они бы не признали меня своей, – возразила Маргарита, обводя взглядом портреты, – я слишком смугла.

– Конечно, ты не похожа на немецкую Гретхен, – заметил он с улыбкой. – Ты могла бы служить моделью Густаву Рихтеру для его итальянских мальчиков.

– Да ведь в нас есть немного итальянской крови – двое Лампрехтов привезли себе жен из Рима и Неаполя. Разве ты этого не знал, дядя?

– Нет, милая племянница, не знал, я незнаком с хроникой вашего дома. Но, судя по некоторым чертам характера потомков, можно думать, что жены эти были, по меньшей мере, дочерьми дожей или даже принцессами, жившими в итальянских палаццо.

– Жаль, что мне придется развеять твою иллюзию, дядя, которая как нельзя больше соответствует твоим и бабушкиным вкусам, особенно будет тебе неприятно мое признание при этих гордых аристократах, – она повела рукой на портреты, – но ведь нельзя же переменить того, что одна из этих жен была дочерью рыбака, а другая – каменщика.

– Это очень интересно. Неужели и у строгих купцов были свои романы? Впрочем, какое мне дело до прошлого дома Лампрехтов.

Лицо молодой девушки выразило скорбный испуг.

– Никакого дела, конечно, никакого, – отозвалась она поспешно. – Ты можешь, пожалуй, не признавать своего родства с ним. Мне это будет даже приятно, потому что в таком случае ты не будешь иметь права вмешиваться в мои дела и мучить меня, как это ежедневно делает бабушка.

– Она тебя мучает?

Маргарита не сразу ответила. Она не любила на кого-нибудь жаловаться, а здесь ей приходилось говорить сыну против матери. Но злые слова уже сорвались с губ, и вернуть их было невозможно.

– Я сама виновата: я не послушалась и не исполнила ее горячего желания, – заговорила она под аккомпанемент громкой новомодной пьесы, которую Элоиза заиграла после прелюдии. – Для нее это было горьким разочарованием, мне ее жаль, и я понимаю ее недовольство мною. Но как может она надеяться, несмотря на мое решение? Мне вообще непонятно это страстное желание, во что бы то ни стало породниться с высшим кругом: не удивило ли и тебя, что бабушка могла, не задумавшись, проклинать вместе с баронессой невесту ее зятя за то, что она втирается в их общество? Ведь я бы сделала то же самое, что и дочь управляющего! Он улыбнулся и пожал плечами.

– Господин фон Виллинген только граф, а Лампрехты – старинный уважаемый род, так, вероятно, думает моя мать, и поэтому ее слова меня не удивляют. Вот тебя я не понимаю. Откуда такое раздражение против родовых привилегий?