Текст книги "Дама с рубинами"

Маргарита и тетя Софи ходили между тем взад и вперед по общей комнате. Девушка, обняв тетку, рассказывала ей о перевороте, совершившемся в родительском доме. В комнате было темно, зажженную лампу вынесли, никто не должен был видеть, что тетя плакала, такую сентиментальность она позволяла себе чрезвычайно редко. Но разве не жалко было, что человек ходил около нее девять лет, скрывая свои душевные муки? А она беззаботно радовалась жизни, не подозревая, что в доме разыгралась подобная драма!

И ребенок, милый, чудный мальчик, никогда не переступал порога отцовского дома, никогда не ел за отцовским столом – сердце Болдуина должно было обливаться кровью!

– Боже, чего только не делают люди, чтобы занять высокое положение! – сказала она в заключение, вытирая слезы. – Господь создал их безоружными и мирными, но они оттачивают свои языки, как острые ножи, заковывают сердца в железные панцири, чтобы на земле никогда не было мира.

Конторы буря еще не коснулась. Молодой строгий хозяин сидел за книгами и считал. Он и не воображал, что маленькая ручка постучится в дверь этой комнаты и ненавистный мальчишка из пакгауза потребует, чтобы его впустили, дали ему место и голос, и потребует по праву.

Глава двадцать восьмая

Советница и на другой день не перестала сердиться, она никого не желала видеть, к ней входила только горничная, и когда ландрат, возвратившись в двенадцать часов со службы, попросил позволения войти, ему отказали, так как нервы старой дамы еще слишком расстроены и ей нужен покой. Он пожал плечами и больше не пытался нарушить самовольное заключение своей матери.

Немного погодя он сошел вниз, в бельэтаж, в ожидании лошади, которую велел себе оседлать.

Маргарита была одна в предназначенных для дедушки комнатах, в которых она заканчивала уборку. Ей надо было еще засветло ехать в карете в Дамбах, чтобы завтра утром возвратиться с дедушкой.

Она уже сегодня виделась с Гербертом. Он побывал рано утром в пакгаузе, принес ей поклон от маленького брата и успокоил насчет больной, которой нисколько не повредило вчерашнее потрясение, напротив, доктор нашел, что она быстро идет к выздоровлению.

Теперь Герберт опять пришел, чтобы посмотреть, как все устроено. Маргарита поставила красивый старинный, принадлежащий Лампрехтам шахматный столик под полку для трубок. Ландрат смотрел от двери на уютную комнату.

– Ах, как здесь хорошо! – воскликнул он, подходя ближе. – Наш больной не пожалеет о своем уединенном павильоне! Я рад, что он, наконец, поселится с нами! Мы будем вместе ухаживать за ним, и заботиться о его удобствах и здоровье. Да, Маргарита? Что это будет за прекрасная, задушевная жизнь.

Она стояла, отвернувшись, поправляя складки портьеры.

– Для меня нет ничего приятнее, чем быть с дедушкой, – отвечала она, не оборачиваясь. – Но маленький брат имеет на меня теперь тоже права, и привыкнет ли к нему так скоро старик, чтобы переносить его присутствие, – это еще вопрос. Так что мне придется делить свое время между ними обоими.

– Совершенно справедливо, – согласился ландрат. – Однако надо выяснить еще одно. Ничего не может быть естественнее, чем то, что молодые стремятся к молодым, и мы, двое стариков, мой добрый отец и я, не можем требовать, чтобы ты жертвовала нам все свое время. Но не найдешь ли ты возможным уделять нам иногда вечерком часок-другой для беседы, а? Ты согласна?

Она обернулась к нему с мимолетной улыбкой, а он уже взял со стола цилиндр, и его незастегнутое пальто позволяло видеть, что на нем был надет безупречно сшитый элегантный фрак.

Он заметил ее удивленный взгляд.

– Да, сегодня мне предстоит много дел. Во-первых, я должен сообщить отцу о переменах, происшедших в вашем семействе, а во-вторых, – он приостановился на минуту и потом прибавил поспешно с внезапной решимостью: – Ты первая слышишь это от меня, даже мать моя еще ничего не знает – я еду на обручение в Принценгоф.

Она побледнела, как полотно, и невольно схватилась за сердце.

– Так я могу наперед пожелать тебе счастья? – беззвучно проговорила она.

– Нет еще, Маргарита, – удержал он ее, и на лице его внезапно выразилось глубокое волнение, однако он быстро овладел собой. – Сегодня вечером я заеду на обратном пути в Дамбах, и ты увидишь дядю счастливым.

Он сделал прощальный жест рукой и поспешно вышел. Не прошло и нескольких минут, как он уже ехал по рынку.

Маргарита осталась недвижимо стоять у окна. Судорожно прижав к груди руки, смотрела она на простиравшееся над обширным рынком небо, которое сегодня затемняли серые тучи.

В жилах ее будто остановилась кровь, и вместе с тем она чувствовала смертельную усталость, словно ее поверг на землю какой-то удар… Вот до чего она дошла.

Несколько месяцев тому назад весь мир казался ей тесным; в своей гордости, молодом веселье и стремлении к свободе она не признавала никаких оков, а теперь в ее жалком уме преобладала одна мысль, и ее бедное сердце беспомощно корчилось в прахе, будто отданное на осмеяние тем, кто охотно пресмыкается по земле и ненавидит и преследует людей с гордой душой.

Но свет не должен знать о мучивших ее мыслях, о ее сердечной ране. Сколько людей хранили всю жизнь и уносили с собой в могилу тайну, о которой никто не подозревал. И она постарается найти в себе силу для такого подвига, научится спокойно смотреть в глаза, имеющие над ней такую власть; и чего бы это ей ни стоило, она будет ласкова с ненавистной красавицей, будет бывать в доме, где ее высокородная тетушка станет полновластной хозяйкой.

Через некоторое время Маргарита сошла в общую комнату и начала собираться в Дамбах. Тетя Софи ворчала, что она не пьет кофе, и не притронулась к пирогу, специально испеченному для нее сокрушенной Бэрбэ, но молодая девушка вряд ли слышала то, что ей говорили. Она молча завязывала ленты шляпы и вдруг обняла тетю Софи за шею, внезапно почувствовав глубокое страстное желание, как в детстве, искать прибежища в печали на груди тети и сказать ей на ухо все, что волновало сердце, – любящая воспитательница всегда умела ее успокоить.

Но нет, не надо поддаваться слабости: тетя не должна знать, что она несчастна, это причинило бы ей большое горе!

И так, не проронив ни слова, она села в карету и, выехав из города, опустила окно. С юга в лицо дул легкий ветер, который растапливает своим дыханием неподвижный лед, текущий потоком слез, освобождает деревья и кусты от тяжелого снежного покрова, пробуждает в природе жизнь и движение, оживляет и сердце человека, – начиналась оттепель.

Мягкие сумерки спускались на землю; жесткие, резкие тени зимнего освещения погасли, слившись в однообразный нежный серый колорит, и на его фоне тут и там вспыхивали отдельные огоньки деревенских домиков.

Направо, под старыми ореховыми деревьями, словно жемчужная цепь, сияли слабым золотистым блеском окна Принценгофа – то горели обручальные свечи.

Маргарита прижалась в угол кареты, и только когда кучер свернул по шоссе на дорогу к фабрике и Принценгоф остался позади, подняла глаза, робко и нерешительно, как боязливый ребенок, который хочет удостовериться, что страшное видение исчезло.

Дедушка приветствовал ее радостным восклицанием, при звуке его сурового, но такого милого для нее голоса она приободрилась и постаралась непринужденно с ним поздороваться. Однако и старик был сегодня как-то особенно серьезен. Между его бровями залегла мрачная, гневная складка. Он даже не курил, его любимая трубка стояла в углу, и когда внучка сняла шляпу и тальму, он снова заходил по комнате.

– Кто бы мог подумать, майский жучок? – воскликнул он, внезапно останавливаясь перед нею. – Дураком, доверчивым дураком был твой дедушка, что ничего не видел. А теперь, когда с ясного неба нежданно грянул гром, приходится хлопать глазами и на все соглашаться, как будто всего этого надо было ожидать.

Маргарита молчала, не поднимая головы.

– Бедняжка, какой у тебя расстроенный, жалкий вид, – сказал он, положив ей руку на голову и поворачивая ее лицо к лампе.

– Да и немудрено, переживать вторично тяжелое горе. Это перевернуло и меня, старика. А ты его скрываешь и молча храбро переносишь все! Герберт говорит, что ты помогала ему как мужественный товарищ.

Вспыхнув, она взглянула ему в лицо; казалось, что он внезапно разбудил ее от сна.

Он говорил об открытии семейной тайны, а она думала, что его гнев был возбужден помолвкой Герберта. Вот до чего она дошла! Ею настолько овладела мысль о том, что теперь происходит в Принценгофе, что все остальное было забыто.

– Послушай, дитя мое! – начал он снова. – Скоро нам не будет житья от всяких сплетен в этом захолустье. Кумушкам теперь по горло работы, и меня удивит, если они не выйдут на рынок, чтобы растрезвонить о пикантной истории в доме Лампрехтов. Все это еще ничего! Я никогда не обращал внимания на то, что говорят в нашем городе, да и со всем этим происшествием можно бы примириться, но одного я не могу перенести и простить, черт возьми, – это трусости и жестокости, с которой отец отрекается от своего ребенка и…

– Дедушка! – с мольбой прервала его Маргарита, закрывая ему рот рукой.

– Ну-ну, не буду, – проворчал он, сдвигая со своих усов холодные пальчики, – ради тебя, Гретель, не скажу больше ни слова. К чему отравлять тебе жизнь непрошеными советами и докучливыми нравоучениями; ведь ты, конечно, лучше меня знаешь, что вам предстоит загладить вину перед мальчиком, который упал вам как снег на голову, а также перед беднягой стариком Ленцем. Не понимаю одного, как мог он не вмешаться в эту историю и не потребовать с самого начала от того, ну да, от твоего отца, признания прав мальчугана! Разве что художнику, одаренному кроткой поэтической душой, незнакомо чувство негодования!

Жена фактора приготовила прекрасный ужин, но Маргарита не могла есть. Она накладывала кушанья дедушке и оживленно разговаривала с ним, а после ужина набила ему трубку; потом уложила его книги и сундучок и приготовила все к завтрашнему отъезду; бегая взад и вперед по лестнице, она вдруг остановилась у окна неосвещенной комнаты в верхнем этаже и прижала руки к готовому разорваться сердцу.

Высокие, ярко освещенные окна Принценгофа казались такими близкими, сияя во мраке ночи, что последний остаток самообладания, которым молодая девушка вооружилась в присутствии дедушки, покинул ее при этом зрелище. Из груди ее вырвался вопль отчаяния, она бросилась на стоящий поблизости диван и зарылась лицом в подушки. А перед нею победоносно проносились картины, от которых она хотела спастись.

Она видела веселых счастливых людей в благоухающих цветами ярко освещенных комнатах маленького замка; впереди всех была невеста, белокурая красавица, которая ради любви забыла о своем высоком происхождении и меняла свое знатное имя на имя чиновника. И рядом с нею был он. Маргарита вскочила и выбежала из своей комнаты.

Внизу на своем обычном месте, в углу дивана, за столом сидел советник.

Он, по-видимому, успокоился, так как читал газету и курил набитую внучкой трубку.

Маргарита взяла тальму.

– Я пойду подышать свежим воздухом, дедушка, – крикнула она ему уже в двери.

– Пойди, дитя мое, – сказал он. – Южный ветер снимает ледяную кору с природы и благотворно действует на все живые существа.

Выйдя из дому, она пошла мимо замерзшего пруда, покрытого таким глубоким снегом, что едва можно было отличить его от дороги.

Огни на фабрике давно погасли, во дворе было тихо, и только злая цепная собака выскочила с громким лаем из конуры, когда молодая девушка проходила в ворота. В поле гудел весенний ветер, с наступлением ночи разрастающийся в бурю, непокрытые волосы молодой девушки разлетались от теплого и влажного дуновения, которое приятно ласкало ее лицо.

Было очень темно, на небе не виднелось ни одной звездочки; тяжелые низкие тучи нависли над землей и готовы были разразиться теплым дождем.

Этот дождь разрушит оковы природы, благодетельные слезы потекут с ветвей на грудь матери-земли и снимут белый саван с ее лица.

О, если б можно было выплакать свое горе и не смотреть сухими пылающими глазами на полный невыразимой скорби жизненный путь.

Куда она шла? Она устремилась на свет, тот губительный огонь, который убивает ночную бабочку, обжигая ей крылья. И если бы из окон того дома, куда ее влекло, вырвалось ей навстречу всепожирающее пламя, она и тогда не могла бы остановиться и неудержимо бросилась бы на верную смерть.

Она почти бежала по дороге, которая прорезала поля. Скрип еще твердого снега под ее ногами был пока единственным звуком, нарушавшим ночное безмолвие, но когда она свернула с шоссе и перед ней открылись обширные цветники Принценгофа, ветер донес до нее из замка несколько громких аккордов.

Вероятно, за роялем сидела невеста. Это не была, конечно, святая Цецилия с вдохновенным лицом – своими роскошными формами и ярким румянцем она напоминала скорее рубенсовских женщин, ее густые светлые волосы блестели при свете люстр и красивые пальцы скользили по клавишам. Но нет, эти пальцы не могли извлечь из инструмента таких потрясающих звуков: Элоиза фон Таубенек играла дурно и без души, что доказала еще так недавно!

Но кто же был невидимый музыкант, очевидно, принимавший живое участие в сегодняшнем празднике, – бурное ликование и восторг слышались в исполнении.

Из окон северного фасада лился яркий свет. Обширная лужайка, пестревшая летом рассеянными по ней клумбами разноцветных цветов, лежала теперь как однообразное белое снеговое поле вплоть до шпалер роз, отделявших его от вымощенной площадки перед домом, на которой снег лежал тонким, твердым слоем, так как его постоянно счищали. Маргарита дошла сюда, не встретив ни души.

Теперь, умерив шаг, она подошла под окна. Зачем? Что было ей тут нужно? Она не отдавала себе в этом отчета – ее гнала сюда таинственная сила, как гонит буря, оторвавшийся лист; она должна была бежать, чтобы видеть, хотя знала, что вид счастливой пары растерзает ей сердце.

В зале, где стоял рояль, шторы были спущены, за их прозрачной тканью нельзя было заметить никакого движения; по-видимому, все неподвижно слушали игру. Но три окна соседней комнаты, близ которой остановилась молодая девушка, не были занавешены. Яркий свет люстр лился через оконные стекла и заставлял выступать из глубины комнаты, смотревшие со стен княжеские портреты. Это была столовая; здесь проходил обед после помолвки и теперь два лакея убирали со стола, рассматривая на свет недопитые бутылки и допивая оставшееся в рюмках вино.

Заключительные аккорды музыкальной пьесы давно замолкли, а Маргарита все еще стояла около одной из низкорослых шаровидных акаций, которые через определенные промежутки прерывали шпалеры роз. Ветер отбросил ей волосы со лба и висков и осыпал ее хлопьями снега, падавшими с жестких ветвей деревца. Но она этого не чувствовала. Сердце ее стучало, как молот, дыхание спиралось в груди, а горячий взгляд безостановочно, блуждал по всем незанавешенным окнам – в одном из них должна же была, наконец, показаться счастливая пара.

Какое безумие стоять здесь в бурю и непогоду – и ждать смертельного удара!

Вдруг отворилась дверь на противоположном конце дома, из слабоосвещенных дверей вышел мужчина и стал спускаться с низкого крыльца, между тем как за ним запирали дверь.

На минуту застигнутая врасплох девушка как бы окаменела от испуга. Шпалера роз мешала броситься через лужайку и скрыться в темноте далекого поля, для этого ей надо было прежде пробежать всю длинную, ярко освещенную площадку перед домом. Но выбора не было, она уже была замечена, и только быстрота ног могла спасти ее от неизбежного унижения. И Маргарита помчалась по площадке и, достигнув проезда к западному крылу замка, бросилась через него в поле.

Ветер подхватил ее и понес, как снежинку, облегчая бегство, но ни он, ни быстрота ног не могли ее спасти – шаги преследующего мужчины приближались. Дорога стала скользкой, она поскользнулась, упала на одно колено и в ту же минуту почувствовала с невыразимым ужасом, что ее обхватила и подняла сильная рука.

– Наконец-то ты мне попалась, пересмешница! – воскликнул Герберт, обнимая и другой рукой задыхающуюся и трепещущую всем телом девушку. – Посмотрим, как-то ты теперь от меня вырвешься. Я тебя не выпущу добровольно. Неосторожно попавшая в мои сети насмешница по праву принадлежит мне! Неужели это действительно ты, Маргарита? А пришла-таки «в дождь и в бурю», – продекламировал он дрожащим от сдерживаемого ликования голосом.

Напрасно старалась она высвободиться, он только крепче прижимал ее к себе.

– О боже, я хотела.

– Знаю, чего ты хотела, – прервал он ее почти со слезами сказанные слова. – Ты хотела первая поздравить дядю и для этого бежала в бурю и непогоду по пустынным полям, забыв даже накинуть теплый платок на свою безумную головку, так велико было твое рвение. И, тем не менее, ты прилетела понапрасну и вдобавок не сможешь выполнить это, если не захочешь, чтобы мы вернулись в замок, – Приветствовать принца Альберта фон X. и его невесту. Но ты, вероятно, поймешь, что нельзя входить в гостиную с такими растрепанными кудрявыми волосами.

Она, наконец, вырвалась из его объятий.

– Ты опьянел от счастья! – остановила она его скорбным голосом. – Но это жестокая шутка!

– Успокойся, Маргарита! – сказал он с нежной серьезностью, взяв ее за руку и опять насильно привлекая к себе. – Я не шучу. После долгих надежд и ожиданий с высочайшего согласия герцога фрейлейн фон Таубенек объявлена, наконец, невестой принца фон X., и я могу теперь признаться, что играл в этом деле роль посредника. Красная камелия, которой меня наградили, была знаком благодарности за мои старания, увенчавшиеся успехом. Итак, в этом ты сильно ошибалась, но в словах твоих есть доля правды. Я действительно опьянел! Я торжествую! Ведь счастье всей моей жизни само бросилось в мои объятия! Ты пришла в «бурю и дождь», тебя гнала безумная ревность, я давно ее в тебе заметил. О, ты все та же прямая, правдивая Грета, которую не мог испортить светский лоск. Попробуй отрицать, если можешь, что ты любишь меня.

– Я и не отрицаю этого, Герберт!

– Слава богу, наконец похоронен старый «дядя». И ты с этих пор не моя племянница, а…

– Твоя Грета, – сказала она слабым голосом, обессиленная счастьем, внезапно нахлынувшим после горя.

–. Моя невеста! – докончил он победоносно. – Теперь ты понимаешь, почему я отказался быть твоим опекуном.

Он уже давно стоял так, чтобы защитить ее от ветра, а теперь наклонился и нежно поцеловал прохладные губы, потом снял с шеи шелковый шарф и заботливо повязал им ее непокрытую голову.

Они направились быстрыми шагами к фабрике. Дорогой он рассказывал Маргарите, что дружен с университетских времен с молодым князем фон X., который всегда любил его и доверял ему. Полгода тому назад младший брат князя, увидев красавицу Элоизу фон Таубенек при дворе ее дяди, воспылал к ней глубокой страстью. Она отвечала взаимностью, дядя ее, герцог, благосклонно отнесся к этой любви, но князь – брат влюбленного юноши – решительно противился их браку, потому что молодая девушка была незаконнорожденной. Герцог посвятил Герберта в эту тайну и поручил ему посредничество, а что ему удалось привести дело к желанному концу – доказывает сегодняшнее празднество в Принценгофе.

– Слышала ли ты чудную игру на рояле? – спросил он в заключение.

Она утвердительно кивнула.

– Это жених выражал свое счастье и свой восторг. – Завтра мирный город будет поражен и взволнован этим происшествием. При обоих дворах соблюдалось строжайшее молчание, понятно, что и я тоже строго хранил эту тайну. Знает о ней только мой отец, я не мог допустить, чтобы его смутила везде распространявшаяся нелепая басня о моем сватовстве к фрейлейн Таубенек. Но с тобой мне надо было свести счеты! Ты называла меня отъявленным злодеем, говорила оскорбительные колкости насчет моего искательства герцогской милости, я был в твоих глазах одним из тех бессовестных карьеристов, которые стремятся к высокому положению за счет других, не спрашивая себя, способны ли они занимать высокий, ответственный пост. Да и мало ли еще что ты говорила в таком роде! Что ты мне на это скажешь?

– Очень много! – ответила она, и если бы было не так темно, он мог бы видеть заигравшую на ее губах милую лукавую улыбку, которая удивила и восхитила его при первом свидании со «своенравной Гретой» после долгой разлуки.

– Кто заставил меня поверить, что ландрат Маршаль ищет руки племянницы герцога? Не ты ли сам?

Кто зажег в бедном сердце девушки пагубный огонь ревности и намеренно раздувал его до яркого пламени? Ты, один ты! И если я могла сначала поверить, что ты любишь настоящей, глубокой любовью красивую, но страшно равнодушную Элоизу, то только благодаря моему уважению к твоему нравственному превосходству, а потом решила вместе со злым светом, что белая рука герцогской племянницы нужна тебе, чтобы с ее помощью подняться на ту высоту, куда ты стремился, и занять министерский пост. Только просить прощения я у тебя не буду – мы квиты! Ты сам блистательно отомстил за себя, принудив бедную девушку ночью в тумане совершить «паломничество в Каноссу».

Он тихонько засмеялся.

– От этого я не мог тебя избавить, хотя и страдал вместе с тобой. Но признаюсь, мне доставляло необычайное наслаждение наблюдать, как шаг за шагом ты приближалась ко мне! Однако довольно борьбы, отныне между нами будет мир, блаженный мир!

Он обнял ее, и они помчались вперед.