Текст книги "Сквозь огонь"

Глава 10

После визита к Лене мне захотелось с кем-нибудь поговорить – редко возникающее желание. Позвонила детям, Сереже. Включала видео, показывала городскую площадь, плакучую иву и фонтан.

Мама водила меня сюда фотографироваться на фоне кинотеатра. Это была моя любимая фотография с ней.

Я вернулась домой, чтобы найти ту фотографию. Она лежала в стенке вместе с другими – я, папа и мама, вместе и по отдельности. Захотелось посмотреть старые фотоальбомы, и я полезла в шкафы.

На стенах больше не висело моих фотографий в рамочках, только безликие фото букетов и сувениры, какие дарят на новоселье или Новый год: отделанная янтарем картинка Кафедрального собора в Калининграде, соломенный домовой с надписью «На счастье!». Точно, ремонтом занималась женщина. Поискала фотоальбомы в шкафах, под кроватью и под диваном. Их нигде не было; не нашла я и пакетов со старыми родительскими карточками.

Прошлое старательно забывали, убрали с глаз. Старые фотоальбомы увозили в гаражи, и фотографии портились там от холода и сырости. Погибшая девочка с обрезанными волосами превращалась в легенду, от нее оставался лишь бледный призрак.

– Да ладно тебе, не раскисай. – Вера появилась у меня из-за спины, и от неожиданности я вздрогнула.

Она прошла в мою комнату и растворилась. За ней потянулся запах дыма и разложения.

Выкашливая дым, я поспешно обулась и вышла из квартиры, чтобы не оставаться наедине с привидением. На тротуаре, ведущем к малосемейке, я остановилась. Навстречу мне, опустив голову и сутулясь, с пакетами в обеих руках шла женщина. Я мгновенно узнала ее и попятилась, надеясь исчезнуть до того, как она меня заметит. Но она подняла голову и воскликнула:

– Сашуля, ты приехала!

Тетя Оля привела меня домой, в маленькую двушку на первом этаже. Мы сидели на кухне, из окна был виден двор и балкон нашей квартиры. Вечное место встречи – кухня. Самое уютное и безопасное место.

На кухне все осталось по-прежнему. Кафель до середины стен, холодильник. За годы все обветшало, одряхлело и выглядело бедным, даже нищим. Тряпка для посуды на проржавевшей раковине, круглая жестяная коробочка для обгоревших спичек у плиты, переводная картинка с Волком и Зайцем на ножке стула – наша с Верой работа.

– Когда Верочка ушла, я несколько лет лечилась, ну, ты, наверное, знаешь, – сказала тетя Оля; я помотала головой. – Но теперь все хорошо. Работаю там же, на завод вернулась. Только вот Верочка…

Тетя Оля нервно дергала головой, сжимала и разжимала руки. Было видно, что не все хорошо. Все совсем не хорошо. Она так и не оправилась после смерти Веры. Подтверждая мое подозрение, она встала и сказала:

– Пойдем. Посмотришь ее комнату. Я ничего не трогала, только убираюсь раз в неделю.

Как во сне, я побрела за ней, с ужасом понимая, что не надо этого делать, надо бежать отсюда, срочно бежать, пока эта стареющая женщина не затащила меня в свое безумие. Она распахнула дверь в комнату, и мой взгляд упал на кровать. На ней сидела Вера, еще полненькая, в короткой ночнушке-футболке. Не обращая внимания на нас, она подпиливала ногти.

– Ничего не убирала, даже вот тетради, посмотри, оставила как были.

Она указала на письменный стол. На нем стояла желтая настольная лампа, вся залепленная наклейками с динозаврами. Выдвижной ящик был обклеен вкладышами с Барби. Мы налепили их в один день, когда решили больше не собирать наклейки. Я занималась лампой, Вера – ящиком. На столе сохранились следы синей пасты и нарисованная красным фломастером саблезубая мышь – мой рисунок. Китайская химия не стиралась никакими порошками. Вера ругалась, что мышь больше похожа на скрюченного зомби-скитальца. За годы мышь только немного побледнела. Полированный шифоньер, три створки. Я потянула на себя ближайшую. Вещи Веры. Как были раньше. На верхней полке – белье, ниже – футболки, за ней – полка с рваными колготками, растянутыми майками и лифчиками, с тем, что уже не нужно, но пока жалко выбросить. Вера оставила свои ногти и смотрела на нас. Я покосилась на тетю Олю, но она жила в своем мире и Веру не замечала.

Внезапно Вера оказалась прямо передо мной и сунула мне под нос руку:

– Смотри, красный лак, а сверху – серебряный, как будто ободранный слой. Уматно, да?

Я зажмурилась на секунду, а когда открыла глаза, Веры уже не было.

– Все игрушки, вся косметика – вот, как раньше, – продолжала тетя Оля.

Мне хотелось провалиться. На столике перед зеркалом – пузырьки с высохшим лаком, расческа с несколькими волосками. В уголке приткнулась наша полароидная фотография: стоим в обнимку, нам по десять. Фото с моего дня рождения, вспышка выхватывает куст шиповника на заднем плане. Одинаковые лосины, лица – счастливые и красные.

Наши с тетей Олей глаза встретились в зеркале, и я, не успев защититься, прочитала: она заходит в комнату дочери и плачет, плачет. Слезы затапливают комнату, и я тону в них, хватаю воздух ртом, но воздух здесь – вода, она попадает в легкие.

Резкий дверной звонок вытащил меня из морока, и я закашлялась. Тетя Оля, не обратив на это внимания, пошла открывать.

– Сашенька, иди сюда, – ласково позвала она из прихожей.

Держась за стену, я вышла из комнаты.

– Смотри, вот Витенька Круглов, ты же помнишь его? Приходит каждую неделю, умничка.

Витенька кивнул, как будто мы с ним не знакомы, поднял с пола сумки и пошел в кухню. Я двинулась следом, недоумевая, почему наш одноклассник, с которым мы разве что перекидывались остротами на перемене, приходит к тете Оле.

На кухне Круглов выкладывал продукты. Тетя Оля порхала вокруг и щебетала, будто она была подростком, а Круглов – ее поклонником. Как хорошо, как замечательно, что Витенька зашел именно тогда, когда здесь Сашенька, ведь вы так давно не виделись. Круглов молчал и хмуро выгружал пакеты, будто выполнял требующую высокой концентрации работу.

Потом он выслушал порцию благодарностей от тети Оли и попрощался. Он называл ее Ольгой Николаевной.

Она порой ненадолго выныривала из безумия, и тогда уголки ее губ ползли вниз, а лицо становилось похожим на плачущую маску. Но безумие возвращалось, и взгляд делался рассеянно-счастливым. Было невозможно наблюдать за этими преображениями. Поэтому я, сославшись на то, что меня ждет отец, стала собираться и выскользнула в дверь следом за Кругловым. Тетя Оля стояла в дверях и наблюдала, как мы спускаемся вниз.

Круглов по-прежнему хмурился, не понять – плохое настроение или разозлился, что я застала доставку продуктов. Я не могла поймать его взгляд, поэтому, задавая вопросы, увязалась следом.

– Носишь ей еду?

– Она ж сумасшедшая, не заметила? Раньше давали деньги, но она ничего не покупала. Она их Верке на учебу откладывала. В ее шкаф прятала. Мы потом поняли, стали продуктами давать, – он рассказывал ровно и невозмутимо. – Девчонки приходили к ней убираться, теперь у всех дети, некогда. Наняли уборщицу. На работе ее пока держат, мы с начальником поговорили, иначе совсем бы съехала. – Он покрутил рукой в воздухе. – Но работает, говорят, нормально. Только вот…

Я растерялась.

– Какие девчонки убирались?

Он впервые посмотрел на меня:

– Наши из класса. Ленка Степанова, Катя, да все по очереди.

Я молчала. Я была лучшей подругой Веры, но ее матери помогали чужие люди. Я все еще не могла поймать взгляд Круглова и прочитать, знает ли он что-нибудь о смерти Веры.

– Ольга Николаевна же в дурке пролежала полгода.

– Когда?

– Да почти сразу, как ты уехала.

– Не вылечили?

– Как видишь. Сказали, что острое состояние сняли, что не опасна и может работать. Как сама-то? – спросил он.

Раздражение от моего неожиданного появления отпустило его. Я пожала плечами:

– Нормально.

– В Питере, говорят, живешь? Чем занимаешься?

– Пишу сценарии.

Круглов впервые заинтересовался:

– Да ладно? Настоящие? Для фильмов?

– Для ужасов. Страшная дрянь получается, – сказала я дежурную шутку номер три.

Он рассмеялся и расслабился. И стал похож на Круглова, каким я его помнила.

– А я ужастики постоянно смотрю. Ни разу не видел твоей фамилии.

– Я пишу под псевдонимами.

– А я вот рыбой торгую.

– На рынке? – не поняла я.

– Да нет, магазин держу. Закупаю, продаю. Единственный в Гордееве магазин со свежей рыбой. – По тому, как он произнес это, стало понятно, что он гордится.

Мы как раз подошли к магазинчикам на краю центральной площади. Обшитые вагонкой, они были бы похожи на стоявшие в ряд бани, если бы не вывески: «Цветы», «Молочные продукты», «Конфеты», «Свежая рыба».

Мы поднялись по деревянным, плохо подогнанным ступенькам «Свежей рыбы». В углу за прилавком сидела продавщица в белоснежной косынке и клеенчатом переднике. Как только мы появились, она спрятала в карман телефон, вскочила и стала ворошить лед на витрине. Рыбины смотрели мертвыми глазами.

Витя зашел за прилавок, вытащил из-под него тетрадь и стал листать. Судя по замусоленности, товарная книга. Магазинчик был чистенький, хотя рыба не выглядела только что выловленной. Наверное, размораживают.

– Лосось заканчивается, – сказала продавщица.

Витя кивнул. Его телефон зазвонил, он приложил его к уху, выслушал, сказал «понял» и «сейчас буду». Когда мы вышли из вагончика, Круглов, немного поколебавшись, сообщил:

– Мы тут, это. Школа встречу выпускников делает. Все выпуски с девяносто пятого по двухтысячный. Придешь?

Я не отвечала, потому что пыталась поймать Витин взгляд и прочитать его. Но глаза Круглова не задерживались ни на чем. Едва я собиралась прочитать, как он отводил их. Его взгляд блуждал по мне, площади и прохожим. Выглядело это довольно нервически, и я почувствовала, что мои глаза тоже забегали, засуетились. Всегда так, начинаю копировать кого-то.

– Д-да, – ответила я, чуть запнувшись. – Когда?

– В эту субботу в школе. В три собираемся. Сначала линейка, потом попойка. Приходи, если хочешь. Могу добавить тебя в список. Я в оргкомитете.

Я кивнула.

– Слушай, еще. Похороны послезавтра.

Я молча сглотнула ком в горле.

– Мы хотели отменить встречу, когда узнали, но деньги уже потратили. И, кто не в Гордееве, билеты купили. Сложно, в общем. – Он поджал губы. – С похорон на гулянку, получается.

Телефон опять затренькал, Круглов принял вызов и слушал, что ему говорили, все больше и больше хмурясь, пока на лбу не проявилась глубокая поперечная морщина. Потом сказал:

– Сейчас буду. – И нажал отбой. – Мне идти надо. Волонтерю у наших поисковиков. Дети ушли в лес и пропали. Будем искать.

Круглов попрощался и пошел вдоль по улице с пирамидальными тополями. Быстрая походка, собранные движения. На ходу кому-то звонит. Кажется, говорит о втором магазине. Деловой человек.

Но отпускать его было нельзя. Невысказанная раньше мысль, что я приехала найти убийцу Веры, вспыхнула в голове и застыла, как название фильма на афише.

– Подожди! – крикнула я, бросаясь следом.

Витя остановился и обернулся. Красивый кадр – застывшее движение на фоне тополей и уходящей в небо сопки.

– Пойду с вами. Я же местный лес как свои пять пальцев… И спортивным ориентированием занимаюсь.

Круглов нерешительно смотрел на меня – не хотел брать, но отказать постеснялся:

– Ладно, давай.

Глава 11

Витя не говорил, куда мы идем, очень спешил, срезал дорогу – мы петляли по протоптанным тропинкам между домами. Во дворах стояли новые детские площадки, но белье по-прежнему сушили на проволоках, натянутых между поржавевшими Т-образными стойками. Внутри город остался почти таким, каким я его помнила. Протоптанные дорожки. Заросшие палисадники. Кусты жимолости и боярышника жмутся к домам.

Тропами мы пришли к двухэтажному зданию, окруженному метровым забором из железной сетки. Витя открыл незаметную глазу калитку, а потом закрыл ее на задвижку изнутри. Знакомые выщербленные бетонные плиты. Новые стеклопакеты поставлены неаккуратно: торчит пена, контур не заделан. Витя повернул за угол, а я засмотрелась на Веру. Она улыбалась мне за стеклом. Это было окно рядом с нашей партой, откуда мы когда-то вместе выглядывали в школьный двор: кто курит, кто с кем целуется, кто сбегает с уроков через заднюю калитку.

– Сашк, ты заблудилась? – выглянул из-за угла Витя.

– Нет-нет, – ответила я, отворачиваясь от призрака в окне. – Просто задумалась.

– Вы, сценаристы, типа такие же двинутые, как писатели?

Вопрос был так внезапен, что я тянула «э-э-э-э…», пока мы не вошли в школу, а там Витя, к счастью, о нем забыл.

В актовом зале сидели не школьники, взрослые люди. Им что-то рассказывал и показывал мужчина в комбинезоне.

– Садись пока, – шепнул мне Витя, а сам отошел вглубь сцены и зашуршал там.

– По предварительным данным, ушли сегодня утром. С момента выхода из дома, – мужчина в комбинезоне посмотрел на часы на руке, – прошло семь часов сорок шесть минут. Прочесываем лес по ту сторону сопки. Фото детей скинул на почту. Выезжаем через пятнадцать минут, автобус, как всегда. Проверьте заряд телефонов. Вопросы?

– Компас дадите? – крикнули из зала.

– Да, – ответил Витя. Он спрыгнул со сцены, держа в руках приборы и одежду. – И кто с работы-учебы, подходите, найдем обувь и куртки.

Все в зале встали и потянулись к нему.

– Берем фонарики, батарейки. – Витя раздавал и то и другое.

Включались-выключались фонарики, стучали, сменяясь, батарейки.

– Держи. – Витя кинул мне непромокаемую куртку невообразимой расцветки, такую, которую видно издалека. Потом ушел за занавес и вернулся с кроссовками.

– Подойдут? Если нет, придется домой идти.

Кроссовки подошли. Не успела я понять, что происходит, как нас уже посадили в автобус и повезли.

– Это все добровольцы? – прошептала я Вите.

– Даже не половина. Детей и охотников много теряется, старики и шизофреники – по весне. Сначала волонтеров было человек десять, потом, как нашли нескольких потеряшек, спонсоры подкинули денег на оборудование, дальше статьи в газетах, мэр награды вручил. И как-то потихоньку набралось под сотню. Директриса разрешила использовать актовый как штаб.

– И что, находите?

– Почти всех. Одного еле живого старика я сам нашел в марте. У них как кукуха съедет, так идут по тайге бродить… А нашего главного-то не узнаешь?

– Нет.

– Это ж Рафик, ваш с Веркой друган.

Я присмотрелась и узнала Рафаиля.

В маленьком городке сталкиваешься со знакомыми постоянно. Все друг другу приходятся родственниками или одноклассниками, бывшими или соседями или просто знакомыми, с которым видишься каждый день по дороге на работу. С кем служил, с кем рожала, у кого принимала роды, у кого покупаешь рыбу и стиральный порошок на рынке. В маленьком городе люди связаны невидимой сетью родства, дружбы, интриг и сплетен. Эта невидимая железная сетка держит крепко, связывает по рукам и ногам и одновременно защищает. А когда ты переезжаешь, тебя больше ничего не держит, но при этом ты становишься человеком без корней. Я так и думала о себе, особенно в первые годы после переезда: вот семя, подхваченное ветром, смытое дождем, принесенное на птичьих лапах на другой край земли.

Рафик продолжал давать инструкции, повысив голос, чтобы его слышали в шумном старом автобусе. Я никогда не узнала бы его. Он вытянулся, полысел и выглядел лет на пятьдесят, никак не на тридцать пять. На лбу – глубокие борозды морщин. Широкие скулы, живые внимательные глаза под нависшими бровями. Он был умным мальчиком, участвовал в олимпиадах по математике. Учителя говорили, что Рафаиль станет великим ученым.

Пытаясь поймать взгляд Рафа, я задавалась вопросом: что заставляет его заниматься поисками? Какие ошибки он исправляет? Его карие глаза похолодели, когда он увидел и узнал меня. Но я не смогла в них ничего прочитать: было слишком далеко, автобус раскачивался и подпрыгивал. Рафик продолжал давать инструкции. Отвечал на вопросы с невозмутимым лицом.

Мы остановились у рынка, в автобус зашли еще несколько человек, все одетые по-таежному: обувь до колена, сапоги или ботинки, штаны и куртки защитного цвета. На одежде – затяжки от клещей.

Места в автобусе закончились, и вошедшие остались стоять. Все добровольцы были разные, невозможно было представить более разношерстную группу.

– Кто у вас волонтеры? – шепнула я Круглову.

– Самые разные. Так не скажешь, – шепнул он в ответ.

Я прочитала тех, кому удалось заглянуть в глаза. Обычные люди, разные, но самые обычные. Пожалуй, хорошие, добрые, искренне желающие помочь.

– С нами едут родители мальчиков, Владимир и Анна, – продолжал Рафаиль. – Они будут прочесывать лес вместе с нами.

С переднего сиденья обернулись и кивнули мужчина и женщина, похожие друг на друга, одинаково хмурые. У мужчины через щеку тянулся шрам, по сторонам которого шли два ряда выпуклых точек от иголки. Небрежно зашитая рана превратила лицо, в общем-то симпатичное, в рисунок кубиста, конструкцию из прямоугольных и треугольных фигур. Засмотревшись, я не прочитала ни его, ни Анну, и они уже отвернулись. Мы выехали на дачную дорогу. От дач один рукав дороги поднимался серпантином на сопку, второй – мимо нее, глубже в лес и дальше от города.

Участки по шесть соток были огорожены разномастными заборами, где-то – сеткой, где-то – деревянными гнилушками. На месте некоторых дач выросли настоящие загородные дома, с высокими железными оградами и автоматическими воротами для машины. Но в основном здесь были картонные, доживающие свой век домики с заросшими огородами. Лишь кое-где виднелись ухоженные посадки картошки и ягодных кустов.

Мы проехали по берегу Гордеевки, в народе называемой говнотечкой, – даже не речки, а ручья с берегами, заросшими кустами ив и боярышника. Дальше пошли мои любимые виды: зеленые поля и сопки, на полях тут и там – одинокие дубы. Мы притормозили у детского лагеря; отряд детей с вожатой, державшей красный флажок, шел купаться на речку. Дети, лет по десяти, махали нам. Я помахала в ответ. Автобус тронулся дальше и остановился у серпантина.

– Идем на расстоянии голоса, – сказал Рафаиль.

– Что это значит? – спросил кто-то.

– Новичок? – уточнил Рафаиль.

– Я тоже не знаю, – сказала я.

Рафаиль раздраженно посмотрел на меня.

– На расстоянии голоса – значит, вы должны слышать людей, которые идут слева и справа от вас. Каждые сто или пятьдесят метров останавливаемся и зовем пацанов по имени. Мирон и Тихон. Прочесываем до водохранилища. Надо успеть до темноты. Все понятно?

– Да, – закивали добровольцы.

Я увязалась за Рафой, надеясь пойти с ним и прочитать его, но он отогнал меня.

– Ты ж в лесу как дома, – сказал он и велел идти по левую сторону от него.

За сопкой начинался чистый лес – именно лес, не тайга, домашний, парковый. Землю устилала мягкая опавшая хвоя и прошлогодняя листва. Ни валежника, ни непроходимых кустов, ни лиан лимонника и дикого винограда. Мы с отцом привозили туристов сюда, потому что здесь было безопасно. Непонятно, как кто-то мог тут заблудиться. Лес просматривался далеко вперед, спускался вниз от обзорной сопки к водохранилищу.

– Саша, – едва слышно позвал Рафаиль.

– Рафа, – отозвалась я и крикнула в другую сторону:

– Витя?

– Тут, – ответил он с небольшим опозданием.

Я прошла, как требовала инструкция, пятьдесят метров и громко позвала:

– Тихон, Мирон!

И с другой стороны Витя позвал:

– Мирон, Тихон!

Я остановилась, прислушалась. Никто не откликался.

Волонтеры спускались вниз, к водохранилищу. Солнце висело уже низко над горизонтом, оранжевый свет заливал лес. Дубы и ели с высокими кронами стояли далеко друг от друга. Я заходила под них и смотрела вверх: ни одного просвета. В дождь можно спрятаться под густыми кронами, они надежно защитят даже от ливня. Когда-то великое сибирское оледенение остановилось в Приамурье, оставило здесь растения и животных неогенового периода: реликтовые кедры и папоротник, лотосы и лимонник, леопардов и черепах. Великое оледенение надвигалось с севера, горы выпирающего льда тянулись к югу, все ниже и ниже, и, когда они добрались до Гордеева, замерло. Геологи считают, это случилось из-за океана: его горячее дыхание растопило лед. Но в детстве я думала, что это был храбрый Азмун.

Мама читала мне сказку об отважном нивхе[2]2
  Нивхи (гиляки) – коренной народ Приамурья.


[Закрыть], который победил голод. Он пришел к морскому старику и попросил рыбы для своего народа. Мудрый старик кинул в реку рыбу и приказал ей плодиться и кормить нивхов. И конечно, только у храброго Азмуна было достаточно отваги, чтобы одолеть холод.

Горы льда напирали с севера, сминая под собой леса, вынуждая животных бежать на юг, но все равно настигали их и хоронили под своей толщей. И тогда перед оледенением, перед горой разъяренного, все сметающего льда встал маленький нивх. Куртка и штаны из оленьей кожи, меховая шапка, сапоги. За спиной – деревянный лук и несколько стрел.

Азмун становится напротив громыхающей ледяной массы. За ним стоят дрожащие звери, они так устали убегать от холода, что прячутся за спиной человека.

Широкоскулое лицо Азмуна с узкими глазами ничего не выражает, но ему страшно. Он боится ледяной глыбы, боится, что она надвинется на него, сомнет, покорежит. Боится, что лед дойдет до стоянки нивхов – землянок с двускатными крышами, в одной из которых его жена хлопочет над близнецами, мальчиком и девочкой. А лед, переваливаясь острыми краями, подходит ближе и ближе, и Азмуну хочется бежать. Но он поднимает руку ладонью вперед и приказывает:

– Стой!

Лед замедляется, пока не останавливается прямо у вытянутой руки Азмуна. Никто прежде не разговаривал со льдом так дерзко.

– Убирайся обратно на север! – приказывает Азмун.

Лед замирает. Азмун пятится, сверху на него капает дождь. Он вытирает лицо, но дождь все сильнее. Азмун отступает, отступает и вдруг понимает, что это тает ледяная глыба. Следом за Азмуном пришел теплый поток воздуха, и глыба сдается под его натиском. С нее льет вода, глыба истекает слезами, пока от нее не остается озеро, похожее на Гордеевское водохранилище.

– Тихон, Мирон, – снова кричит Витя.

Я повторяю за ним, прислушиваюсь, но опять ничего. По стволу сосны передо мной спускается бурундук. Наверное, самочка – она кокетливо наклоняет голову вправо-влево и посвистывает. Потом спрыгивает на землю и без страха скачет ко мне. Не боится, привыкла, что подкармливают.

– У меня ничего нет, – говорю я бурундучку.

Зверек забирается обратно на сосну, садится на нижнюю ветку и возмущенно меня освистывает.

…Бурундуки, колонки, харзы, изюбры, горбоносые лоси и важенки, чушки и секачи, жирные сазаны и караси, кабарожки, клесты, медведи, бабочки-хвостоносцы, амба. Кабаньи тропы и гайны, берлога под мертвой липой, гигантские выворотни, липняки, ивники и омшаники, болотистые ключи, увалы, поросшие осиной. Речки с подмытыми глинистыми берегами, опаленные пожаром вырубки, выгоревшие распадки с черными стволами. Дым стелется по земле – низовой пожар, горящий торф обжигает ноги. Мертвые ели, мертвые кедры, все мертвое. Из мертвой земли пробиваются ростки дикого винограда и малины – выжили. Черемуха цветет густо, белые цветы пахнут приторно-сладко, кружится голова.

Одноствольные переломки, кулемки на колонков, глаголи, ячеистые сети, насторожки, капканы с рыбкой-приманкой, дробовики. Запах дыма и пороха, отдача долбит в плечо, юкола на завтрак, уха на обед, у палатки поднимается дым от костра.

Миллион воспоминаний закрутился пестрой каруселью, одно сменяло другое. Отец вскидывает ружье на плечо, прицеливается. Утки замерли на воде, смотрят в нашу сторону, но не видят нас; сейчас одна из них умрет. Я пробираюсь через бурелом, он цепляется к одежде, к голым рукам, не пускает, царапает кожу, рвет одежду, но я не останавливаюсь, мне зачем-то нужно пройти сквозь него.

Видения заслоняют собой реальный мир, я спотыкаюсь и падаю на мягкую землю. Переворачиваюсь на спину. Деревья над головой очерчивают квадрат на оранжевом небе. Видения отступают, я сажусь на землю и думаю, что надо спуститься на дачную дорогу, поймать попутку, заехать за вещами – и сразу в аэропорт. Взять билет до любого города, если не будет прямого до Питера или Москвы. И лететь, лететь подальше от видений и призраков мертвых девочек.

Я поднялась, отряхнулась, пошла вниз, позабыв, что нужно звать детей.

– Саша, Сашка, ты тут?

– Тут.

– Чего молчишь?

– Задумалась, – ответила я и крикнула: – Тихон, Мирон!

Опять тишина в ответ.

Небо стало совсем оранжевым, захотелось посмотреть на закат. Я забралась вверх по толстым еловым сучьям, долезла до середины и увидела солнце. Далекие облака, подсвеченные снизу закатным заревом, вверху были темно-серыми. Надвигался дождь. Внизу лежало водохранилище, а за ним – зеленые волны сопок, которые уходили бесконечно далеко, бледнели, серели и исчезали. Из водохранилища тянулась серебряная ниточка Гордеевки. Последние солнечные лучи ласково грели лицо. Мне хотелось оторваться от земли и полететь над зеленым морем, но слева донесся голос Рафаиля:

– Тихон, Мирон!

Темнота в лесу наступает быстро, поэтому я слезла с ели и стала спускаться к водохранилищу, выкрикивая имена пацанов. Думала о них и о своих детях, сидевших под надежной защитой деда и кирпичного забора, пока не дошла до кромки водохранилища. Тронула воду носком кроссовки. На берегу постепенно собрались все участники поисков. Молча переглядываясь, пили воду. Тут отцу мальчиков позвонили. Он долго слушал, потом отозвал Рафу. Рафаиль внимательно смотрел в глаза отцу, пока тот говорил. Оба вернулись к нам.

– Полиция выяснила, что их видели утром на железке. Шли на север.

Повисло тяжелое молчание. Мальчишки двигались на север, через сопку Перевальную, в ту сторону, где была настоящая тайга. Сказали, что идут за Обзорную, но направились в другое место. Значит, они не заблудились, а сбежали из дома.

По кромке воды ходила Вера, босая, в летнем платье. Плескалась и напевала.