Текст книги "Омуты и отмели"

– Здравствуйте, Виталий Петрович! Надеюсь, мы с вами найдем взаимопонимание. Только что к вам поступил с инфарктом мой муж. Документов у нас нет никаких, мы прямо с пожара – вы видите. Я буду с мужем и днем, и ночью. Можно поставить в палату какую-нибудь раскладушку, если есть. Если нет, я куплю. Мне хотелось бы срочный консилиум, чтобы я знала, как обстоят дела и что нужно: операция, лекарства, медоборудование. Завтра приедет мой брат, он за все заплатит. Сегодня просто не успеет. Я прошу вас разрешить мне все это и довести ваше разрешение до сведения персонала, чтобы мне не чинили препятствий. Мне некогда отвлекаться еще и на всякие бесконечные урегулирования. Я могла бы заставить вас, но не хочется зря тратить силы, когда можно договориться. И я бы тоже выпила кофе.

– Послушайте! Вы что себе позволяете?! Вы кто такая?!

– Я Марина Сергеевна Злотникова. Поставьте, пожалуйста, чашку на стол. Нет, допейте сначала. И на самый край. Спасибо.

Чашка взорвалась и рассыпалась осколками.

– Ну вот, сразу легче стало. Я ведьма. Экстрасенс, если вам так понятнее. Ну, например: у вас вырезан аппендицит и вы хуже слышите левым ухом. Еще могу рассказать все о вашей сексуальной жизни, начиная с потери невинности в пятнадцать лет и до вашей последней любовницы, которую зовут Валечка. А вот и кофе, очень кстати!

Вошла секретарша с подносиком – чашка кофе и тарелочка с печеньем.

– Спасибо, Валечка! Вы не могли бы найти для меня еще комплект одежды? Халат или что-нибудь с брюками?

– Конечно, Марина Сергеевна! – И Валечка упорхнула.

Марина пила кофе, Виталий Петрович еще какое-то время недоуменно таращился на нее, потом откашлялся и наконец выдавил:

– Э-э-э-э…

– Да не волнуйтесь вы так. Ваша жена ничего не узнает, мне, в общем-то, наплевать. Меня волнует только мой муж. Конечно, мы поможем вам по мере сил и деньгами, и оборудованием. И я, чем могу. А я умею не только чашки бить.

Вошла Валечка и, мило улыбнувшись, положила на стул целлофановую упаковку с бледно-зеленым медицинским комплектом: брюки, блуза и шапочка, а на пол поставила белые шлепанцы.

– Вот.

– Спасибо, деточка. Потом покажете, где можно принять душ, хорошо? Ну что, Виталий Петрович, мы с вами договорились?

Леший очнулся и не сразу понял, где он, потом сообразил, что в больнице. Он лежал как-то очень высоко, с толстым катетером в вене, к которому был прикреплен пластиковый резервуар с воткнутыми иглами от капельниц и шприцев. Марина сидела рядом и держала Лешего за руку, посматривая время от времени на монитор в головах кровати, на котором чередовались зеленые цифры и волны.

– Как ты себя чувствуешь, милый?

– Странно. Инфаркт, что ли?

– Ну да. Тебе провели тромболизинг, но не очень помогло. Нужна операция. Все обойдется, я с тобой. Все будет хорошо!

Марина не стала ему говорить, что нужна не просто операция, но и неимоверно дорогущие стенты. Она позвонила Анатолию, тот крякнул:

– Ничего себе! Да, дешевле быть здоровым, точно!

– Толь, ты сможешь оплатить? Мы потом…

– Марин, не вопрос. И ни о каких «потом» я слышать не хочу, поняла? Я просто подумал, а как же те люди, у которых таких деньжищ нет? Им что – помирать?

– Да есть какая-то квота, но мы же не местные! В Москве ему бы, наверное, и бесплатно сделали бы, не знаю. Но до Москвы мы не доедем.

– Понятно.

Анатолий приехал на следующий день, привез документы, деньги и Мусю, жалобно глядевшую на мать.

– Толя, зачем ты ее-то взял?

– Мамочка, можно я с тобой буду? Я хочу помогать.

– Марин, да пусть поможет. А то только переживает зря. Я ей номер снял в гостинице, а днем будет приходить, ничего. Она справится.

– Справится, – Марина была настроена сурово. – Муся, если ты собираешься сидеть тут и слезы лить, лучше уезжай. А нет – так будешь все делать, что скажу.

– Я буду! Все-все! Можно мне к папе?

– Иди, только не смей реветь! Не волнуй отца. Я сейчас приду.

– Ну что, вроде бы все? – сказал, поднимаясь, Анатолий. – Я распоряжусь, деньги сегодня же перечислят. Так, это я сказал, об этом предупредил…

– Ты сейчас куда? В деревню?

– В гостиницу. Завтра поеду. Передохну, да и звонков еще много. Я думаю всех под Кострому переправить. Хорошо, хоть тот дом не успел продать. Семеныч с Илларией, конечно, не поедут, да и Марфа – куда ее! А наши пусть в себя приходят. Потом в Москву смотаюсь, привезу работяг каких-нибудь в помощь. Дорогу надо разгрести в первую очередь, а то далеко в объезд.

– А как ты сейчас ехал?

– Через реку. Там подальше брод есть и берег пониже, но все равно машину лебедкой вытягивали. Марин, ты поговори с Муськой, а то совсем девка извелась. У нее такая истерика была, успокоить не могли: «Я виновата, папа из-за меня чуть не умер!» Я уж раскаялся – слишком жестко тогда ее воспитывал, помягче надо было.

– Да, я «вижу». Поговорю. Как все-то?

– Нормально. Переживают, конечно.

– Скажи: Лёшка поправится, все будет хорошо. А Кира – ничего? Я ей так благодарна!

– Да ничего. Так, кое-что. Все под контролем, не беспокойся.

– А то пусть приедет, я помогу. Только чуть попозже, ладно? После операции.

– Посмотрим. Ну что, пошел я? Давай, будем на связи! Держись тут! – Анатолий обнял ее и поцеловал в висок, а Марина вдруг приподнялась на цыпочки и заглянула ему в лицо:

– Толя, спасибо тебе. Спасибо, милый. За все. Если бы не ты! – И сама его поцеловала в губы, да так, как до сих пор только мужа целовала. И ушла, мгновенно выбросив из головы этот поцелуй, а Толя долго смотрел ей вслед: «Дождался наконец! Эх, раньше бы полжизни отдал, а сейчас… Но чертовски приятно, что скрывать».

Хотя Виталий Петрович во всем шел Марине навстречу, присутствовать при операции он поначалу ей категорически запретил:

– Зачем это вам?

– Затем, что я должна знать, что и как будет делаться. Мне надо понимать! Чтобы и дальше держать его сердце под контролем. И потом – если что пойдет не так, я сразу замечу, раньше ваших приборов, и скажу. Хотите, пройду с вами по палатам? Вы увидите, что я могу.

Во время врачебного обхода Марина обнаружила два неправильных диагноза и залечила плохо заживавший операционный шов у пожилого мужчины-диабетика. Так что на операцию ее пустили, и Марина действительно заметила, что у Лешего падает давление, раньше, чем это отразилось на мониторах. Она осталась с ним и в реанимации, сама удивляясь тому, что не спит уже вторую ночь, а хоть бы что! Марина осознала, что она гораздо сильнее, чем это ей представлялось раньше, и не ощущала ни слабости, ни усталости, ни страха – только уверенность и решимость.

Продержали Лешего там сутки, и Марина все время была рядом, стараясь облегчить его мучительное положение: лежать на спине, не шевелясь и не разгибая колено – в бедренной артерии находилась капсула, через которую вводили кардиоэндоскоп. Заодно помогала и другим – в реанимации было еще двое, а сестра не горела энтузиазмом, так что Марине пришлось и самой кое-что предпринять, и сестру «построить». Леший встал уже на второй день, а потом стал гулять по коридору, пошатываясь и цепляясь то за Марину, то за Мусю. Он чувствовал какую-то удивительную легкость и слабость, словно все силы вытекли. Ему казалось, стоит отпустить руку Марины, и он взлетит, как воздушный шарик. Марине хотелось подержать его в больнице подольше – на всякий случай, но сам Лёшка рвался домой и считал оставшиеся до выписки дни: «Марин, дома и стены помогают!»

Муся тоже удивляла Марину – девочка не плакала, не ныла, послушно и терпеливо делала все, что говорила Марина, а когда отцу стало полегче, сама начала помогать сестрам. Она мыла полы, выносила судна, раздавала лекарства и обеды, а старшая сестра, особенно благоволившая к Мусе и даже учившая ее делать уколы и ставить капельницы, сказала Марине:

– Легкая рука у вашей девочки.

В больнице у Муси тут же завелся «дружок»: маленький вихрастый мальчик Егорка: лет трех, не больше – живой, смышленый на вид, с ямочками на щеках. Марина видела его пару раз то в ординаторской, то в столовой и решила, что сын кого-то из сестер. Муся привела Егорку «в гости» к отцу – малыш держался за ее руку и с любопытством осматривался.

– Мама, папа, это – Егорка!

– Егорка? Где ж ты взяла такое чудо?

Мальчик доверчиво пошел к Марине на руки, и она посадила его на край Лёшкиной кровати.

– Это тети Люси внук! Она уборщица в общей терапии.

И Муся шепотом рассказала матери на ухо, что Егорка – сирота: папы и вовсе не было, мама прошлым летом умерла, отравившись грибами, да она и выпивала к тому же. У бабушки здоровье совсем плохое, еле ходит, но приходится работать – пенсия маленькая, а Егорку девать некуда, вот он и пасется в больнице.

– Ты представляешь, он всех тётенек мамами зовет!

– И тебя?

– Нет, я ж не тётенька!

Егорка стал приходить к ним в палату – Лёшка с удовольствием возился с малышом, когда были силы: рассказывал сказки, даже нарисовал пару картинок. А потом случилось несчастье: Егоркина бабушка оступилась на лестнице и сломала шейку бедра. Тогда Муся стала забирать мальчика на ночь к себе в гостиницу, а потом спросила:

– Мам, а как ты думаешь, может, нам Егорку себе взять?

– Муся! Как ты это представляешь? У него бабушка есть. Или что, вместе с бабушкой?

– Да я понимаю, только как же они будут, когда мы уедем? Он еще маленький, а бабушка – вон, совсем теперь плохая. Его же не заберут у нее, нет?

Марина сама переживала, понимая, что и деньги ничего не решат, если дать. Мальчик был такой забавный, трогательный. Но – своих трое маленьких, куда еще? Может, Толя с Фросей взяли бы? Ну да – вместе с бабушкой… Если бы не пожар, можно было бы забрать в деревню…

Через неделю к ним началось паломничество: по дороге из костромского дома в Москву Толя завез весь «колхоз» повидаться – Ваню, Юлю и Митю. Аркадий с Кирой уже уехали, как сказал Анатолий. Муся сразу повисла на Мите, но никто уже не обращал на это особого внимания. Марина хотела, чтобы Муся уехала со всеми домой, но девочка категорически отказалась: «Ни за что! Я не оставлю вас с папой. И Егорка? Как же он?» А Марина вдруг догадалась, что делать с Егоркой. Через день после отъезда «колхоза» приехал отец Арсений – он долго уговаривал Лёшку отправиться после больницы к ним:

– Это ж поближе, чем Москва-то! У нас не горело, воздух чистый, поправитесь, в себя придете, а потом и домой.

Но Лёшка отнекивался. В разгар беседы вошли Муся с Егоркой – мальчик сначала забоялся чернобородого Арсения, потом осмелел:

– А почему ты в платье?

– Это не платье, дитя, а ряса. Я священник, это у меня форма такая.

– А я подумал – с бородой и в платье! Почему? Раз форма, тогда ладно. Мама, а ты почему плачешь? – Егорка увидел матушку Наталью, которая и правда заливалась слезами, вспомнив погибшего сыночка, подошел к ней и сам полез на колени. – Не плачь. Смотри, чего есть. Это мне мама Света из хирургии дала.

Егорка показал Наташе блестящий металлический шпатель.

– Знаешь, он зачем? Открой рот и скажи: «А-а!» Ну что ты, не умеешь? Надо язык высунуть!

Егорка говорил очень чисто и бойко, только смешивал звуки «р» и «л», поэтому у него получалось: «борлода», «хирлурлгия», «форлма». Все смотрели на Наташу, обнявшую мальчика, а она – на мужа. Наталья с трудом справилась с горем от потери семилетнего сына, утонувшего в реке. С тех пор прошло уже десять лет, но рана все еще болела – Наталья не могла больше иметь детей. Раньше она избегала общения с маленькими детьми, но Егорка сумел как-то растопить лед.

– У мальчика нет никого, только бабушка, – сказала Марина, сморгнув подступившие слезы. – Если захотите, можно опекунство сделать.

– Бабушка ногу сломала! – серьезно объяснил Егорка. – Упала и сломала! Надо тихо ходить, тогда не сломаешь. А я бегаю, мне можно. Я маленький. Упаду – не высоко, не сломаю ничего. А ты, дядя, длинный, да еще в платье, ты тихо ходи!

Все засмеялись, только Муся – сквозь слезы: уж очень ей хотелось забрать Егорку себе, но было понятно, что Наталье он нужней. Да и куда – себе? Не котенок же, живой мальчик. У Натальи с отцом Арсением нет никого, а их самих много, Злотниковых. Но радовалась, что Егорка теперь не пропадет. Алексей же так и не согласился отправиться на поправку к Арсению:

– Марин, как ты не понимаешь – мне тут тошно. Дома сразу лучше станет, ей-богу! А то сколько мы тут? Месяц? Надоело. – Их продержали всего три недели, но Лешему день за два казался.

– Лёшечка, не хочешь к Арсению, давай к Толе под Кострому – там хорошо! И все ближе.

Марина боялась, что Леший плохо перенесет долгую дорогу до Москвы. Но он ни в какую не соглашался, и пришлось ехать. Анатолий прислал им машину, доехали быстро и без происшествий, но Лёшка, как ни крепился, к концу поездки устал и еле добрел до квартиры, где на него тут же набросилась толпа домочадцев. Он стойко пережил первый натиск, но потом страдальчески покосился на Марину, и она тут же разогнала всех: «Отец устал». Из душа он уже на последнем дыхании дотащился до постели и рухнул, даже поесть не захотел, только попросил соку. Но когда Марина принесла ему клюквенный морс, Леший уже спал. Она сама наскоро вымылась, стараясь избавиться от въевшегося больничного запаха, и с тоской покосилась на себя в зеркало: ужас!

В кухне ее ждали Совята, которые тут же полезли обниматься – они так выросли за то недолгое время, что Марина их не видела, что она даже пошатнулась под их напором. А Лёсик почти не подрос. Ванька стойко выдержал материнские объятия и даже быстренько чмокнул ее в щеку. Марина сидела, улыбалась, отвечала на вопросы, расспрашивала сама, что-то ела и пила, не чувствуя вкуса, а в какой-то момент просто отключилась с открытыми глазами. Очнулась от того, что Муся легонько трясла ее за плечо. Все молчали и смотрели на Марину с тревогой.

– Мамочка, иди, отдохни. Ты устала. Иди к папе.

– Да, правда, – Марина тяжело поднялась с места. – Пойду полежу немножко. Ты бы, детка, тоже отдохнула, а то замучилась, помощница моя.

– Мам, сейчас же Митя придет. Я потом отдохну.

Ну конечно, как она забыла – Митя придет! Марина вышла в коридор и задумалась: «Может, пойти в детскую, чтобы не мешать Лёшке?» Она чудовищно устала и чувствовала, как закипают внутри слезы и вот-вот прорвутся рыданиями. Но плакать было никак нельзя. И заснуть Марина тоже боялась – не дай бог, опять она, как когда-то, провалится в спячку на неделю. Как жаль, что нет Стивена – он всегда умел ее утешить и поддержать, заражая своей неуемной энергией. Но Стивен еще не вернулся из гастрольного тура по Франции, хотя звонил ей почти каждый день – и на том спасибо. Марина направилась было в сторону детской, но тут Лёшка сказал ей:

– Иди ко мне. Что ты там топчешься? – Марина даже оглянулась, хотя сказал он не голосом, а мысленно. Не веря себе, она вошла в спальню:

– Я думала, ты спишь.

– Подремал немножко. Иди сюда, я соскучился.

Марина легла к нему под бок, Леший обнял ее – все как всегда, как будто не было ни пожара, ни больницы, ни операции, ничего.

– Лёш, а ты правда меня сейчас позвал?

– Ну да.

– А как это ты?

– Марин, да что с тобой? Ты разве не поняла, что я тебя слышу? Все это время. И говорим с тобой только так, а словами почти и не общаемся, даже Муся заметила. Как отключился тогда на пожаре, так это и началось.

– Я не поняла! Да я вообще почти ничего вокруг себя не понимала, только…

– Ну да, только меня вытаскивала.

– А ты что, всех слышишь или только меня?

– Только тебя. Вот еще, не хватало всякую мелочь пузатую, вроде Муськи, слушать! Да и тебя совсем уже плохо, только самые сильные эмоции. Наверное, скоро совсем прекратится. Зато в твоей шкуре побывал – бедная, и как ты справляешься! В самый первый день я вообще все слышал и видел, кошмар!

– И как я не заметила! Обидно…

– Зато я теперь все про тебя знаю.

– А то ты не знал. То есть как? Подожди! Что значит – все?

– Марин, то и значит. Но я же не специально, не сам. Ну, в общем, я гораздо дальше крылечка, как ты говоришь, зашел. От чердака до подвала.

– Ничего себе…

– Марин, да ведь и правда, что я все про тебя знаю! Ничего нового не увидел. Зато теперь я понял, как ты меня любишь, а это дорогого стоит. Ну что ты, маленький мой? Давай, поплачь! Уже можно!

И Марина заплакала навзрыд, по-детски, всхлипывая и подвывая, а Лёшка гладил ее по голове:

– Бедная моя! Как же тебе страшно было, как трудно. Я видел, а помочь ничем не мог. Но я старался, правда. Ты же вытащила меня, с того света вытащила! Я знал, что ты сильная, всегда знал: случись что, ты справишься. Ты справилась, все хорошо! Ангел ты мой…

Марина глубоко вздохнула, успокаиваясь – выплакалась, и стало легче.

– Леший, давай ты больше не станешь помирать, а? Мне это совсем не понравилось.

Он засмеялся:

– А мне-то как не понравилось!

– Вот и не надо больше.

– Ладно, я постараюсь. А ты знаешь, я ведь не только тебя слышал. Я еще и видел! Картину видел. Господи, руки прямо чешутся, как писать хочется! Завтра же попробую.

– Лёш, только ты потихоньку, а то я тебя знаю – сейчас увлечешься и пропадешь на сутки, а тебе нельзя так. А что за картина?

– Нет, не скажу. Напишу – увидишь.

Лёшка повернулся к ней, обнял покрепче и поцеловал: сначала глаза с мокрыми ресницами, потом за ушком, потом – в губы, довольно настойчиво.

– Лёш, что ты делаешь! – пискнула Марина. – Тебе же нельзя этого!

– Ну вот еще, нельзя! Если очень хочется, то можно. Я соскучился! И врач сказал: потихоньку можно.

– Ты у врача спрашивал про это?

– А что ж не спросить? Ну, давай, Марин!

– Вот верно говорят: горбатого могила исправит. А тебя вообще ничто.

– Да что ж ты все ерепенишься-то? Ну-ка…

И он решительно полез к ней под халат.

– Подожди. Подожди, я говорю! Дай я сама все сделаю.

– Вот это благородно. Это ты настоящий ангел…

Марина только вздохнула: она почему-то не чувствовала ничего – никакой искорки не вспыхнуло, как Лёшка ни целовал ее. А ведь раньше… Ну ладно, что ж делать. «Чувство глубокого морального удовлетворения» от честно выполненного супружеского долга, конечно, плохой заменитель прежней страсти, но – увы! Может, потом наладится?

Шло время, которое, как известно, лучший лекарь. Алексей совершенно оправился и даже съездил в деревню – Марина с ним не поехала. При слове «деревня» ей сразу представлялась стена огня: если все, пережившие пожар, постепенно пришли в себя – не без помощи Марины, то она сама просто загнала свои страхи и переживания в глубь сознания, и ее опять начали одолевать ночные кошмары, которые она успешно скрывала от Лешего. Они теперь спали отдельно – так повелось с его болезни, так продолжалось и дальше: «Ой, ты так храпишь! Я не высыпаюсь», – говорила Марина, а Лёшка верил. На самом деле Марина боялась за Лешего, и ей казалось, что даже лишний секс может повредить его сердцу. Она недалеко ушла от Муси, которая тоже пугалась, стоило отцу ненароком чихнуть или вздохнуть. Марине с огромным трудом удалось избавить Мусю от чувства вины – девочка упорно считала себя главной виновницей отцовского инфаркта и все время смотрела на родителей глазами «перепуганной лани», как выражался Лёшка, которого уже слегка раздражала забота его женщин: чувствовал он себя прекрасно.

Муся, придя в себя, потребовала, чтобы отныне все называли ее Марусей. «Новую жизнь начала, ишь ты!» – качал головой отец. Но это было еще не все: привереда, брезгливая чистюля и капризуля Муся заявила, что собирается стать врачом, изумив всех. Но Марина, видевшая, как дочь безропотно мыла полы в больнице и выносила «утки», не удивилась. Муся начала готовиться к поступлению в институт, налегая на химию и биологию – и таки поступила, блестяще сдав экзамены. Весь стол у нее был завален специальными книжками, а на экране компьютера вечно красовались какие-то детали человеческого организма. «Опять у Муськи расчлененка на экране!» – вопил Ванька. У него самого на мониторе висели какие-то таблицы, биржевые сводки и цифры, так что Марина с Лешим только диву давались: кто подменил им детей?

Марина справилась и с Лёшкиным инфарктом, и с Мусиными комплексами, и с Ванькиными страхами – он все переживал молча, но кошмары и его мучили. Она разобралась и с внезапной болезнью Ксении Викентьевны, у которой вдруг разыгрался артрит в коленках, так что она уже не могла отдавать детям и хозяйству столько сил, как раньше, и страшно из-за этого расстраивалась. Марину удивляло и беспокоило, что совершенно пропала из виду Кира – после того, как она так героически повела себя во время пожара, Марина стала надеяться, что, возможно, ей удастся помочь девочке, но… Кира больше так и не объявилась. Что-то не то было и с Анатолием: он редко звонил и заезжал. Фрося уверяла, что Толя просто сильно занят делами и восстановлением деревни после пожара, но Марина чувствовала: все не так просто.

Летом, возвращаясь из деревни вместе с Лёшкой, Толя остался пообедать у Злотниковых. Марина слушала их рассказы и понимала, что у самого Лёшки так и чешутся руки, чтобы встрять в это дело. Анатолий перевез Илларию Кирилловну к Фросе – помощницей по хозяйству, так что в деревне оставался один Семен Семеныч: бабка Марфа умерла через два месяца после пожара. После того как на Семеныча напали какие-то лихие люди, пытавшиеся ограбить дом Свешниковых, Анатолий озверел и нанял настоящую охрану, обнеся «периметр» мощным забором – «периметр» включал не только саму деревню, но и приличный кусок леса, который расчищала бригада таджиков. На опушке он затеялся возводить часовню – маленькую, деревянную, но в стиле Лёшкиного дома, и Злотников рисовал для него эскизы. Анатолий вовсю крыл местные власти, которые сами ни хрена не делали, и людям не давали:

– Денег уходит прорва, а толку – чуть!

– Марин, он хочет в главы районной администрации податься, представляешь?! – сказал Леший, с улыбкой глядя на Толю.

– А что? И подамся! Иначе их не прободать ни за что. Вот ты подумай, что делается: больница местная. Одна на сотню деревень в округе. Единственный доктор тянет на себе чуть не три тыщи больных. Такой мужик – просто герой. И хотят закрыть, сволочи, а? Неэффективно, ты ж понимаешь. Теперь людям придется в районный центр таскаться, а это чуть не восемьдесят километров! И автобус раз в неделю ходит, да и тот, того гляди, отменят.

– Толь, успокойся, ну что ты так болезненно реагируешь.

– Да как не реагировать, когда… За державу обидно, понимаешь?

– Так, может, сразу в губернаторы?

– Да их назначают, а то бы за мной не заржавело.

– Ну, тогда в президенты.

– И больше толку было бы, чем от нынешнего. Только не дадут.

Марина удивлялась Анатолию, который никогда раньше, как он сам говорил, не высовывался и не лез ни в какую политику:

– Но приперло, Марин! Никакого терпения на них не хватает!

Выглядел Анатолий плохо: серый, обрюзгший, угрюмый. После обеда Марина его не отпустила: «Пойдем-ка, поговорить надо». А Леший кивнул: правильно, мол, займись им.

– Марин, ну какие еще разговоры, мне домой надо, там Фрося ждет, – вяло отбивался Толя, но Марина ничего не хотела слышать, взяла его за руку и увела в Лёшкину комнату:

– Подождет твоя Фрося. Ложись-ка. Давай-давай!

– Ну, дождался наконец! В постель укладывает. Что, так соскучилась?

– Спокойно! Ты на приеме у психотерапевта. На что жалуетесь, больной?

– Марин, да ладно тебе! Что ты пристала?..

– Толя, я же вижу, ты еле живой. Я помогу немножко, и все.

– Не надо мне помогать, – испугался Анатолий. – У меня все в порядке!

– Не бойся ты, я к тебе в голову не полезу. Просто поправлю слегка, тебе легче станет справляться – не знаю и знать не хочу, с чем или с кем. Толь, я чужих мыслей без спросу не читаю. Даже у мужа. Так что не волнуйся, все твое при тебе останется.

Марина уже устала всем объяснять, что посторонние мысли для нее вовсе не открытая книга: каждый раз необходимо было некоторое усилие, чтобы «войти» в чужой внутренний мир. Иногда она «слышала» что-то ненароком, как случайный попутчик слышит разговор других пассажиров у себя за спиной, иногда у нее бывали неконтролируемые вспышки ясновидения, а порой Марина знала что-то, сама не понимая, откуда. Например, она была уверена, что Муся до сих пор не переспала с Митей, хотя ни дочь, ни будущий зять не говорили ей об этом ни слова.

Анатолий серьезно посмотрел на Марину, сдвинув брови, потом недоверчиво спросил:

– Ты что, правда Лёшку не контролируешь?

– Правда. Зачем мне это? Я ему доверяю, он мне. Мне своих мыслей хватает, еще чужими заниматься!

– Ну ладно…

Работать с ним было тяжело: он словно сопротивлялся, до конца не доверяя Марине, но потом наконец расслабился и даже задремал. Уезжая, Анатолий прямо на глазах у Лешего обнял Марину и поцеловал:

– Спасибо, сестра. Лёш, не сердись – я из благодарности! Действительно легче стало.

Леший вовсе не рассердился, а тоже Марину поцеловал:

– Ты у меня просто созидательница всеобщего счастья! А то что-то Анатолий смурноват был.

– Ну да, – печально согласилась Марина: «созидательница всеобщего счастья» никак не могла справиться и разобраться сама с собой. Ей казалось, что тот страшный день, начавшийся с приезда Анатолия и Аркаши в деревню, все длится и длится – заботам не было видно конца, напряжение не спадало, а ей так нужна была передышка!

Она теперь все время держала Лешего в своем «луче фонарика», как раньше держала каждого из детей. Марина понимала, что это бесполезно: если что случится, она все равно не поможет, когда он будет далеко. Понимала, но ничего не могла поделать, хотя это отнимало очень много сил, а почерпнуть их было негде: раньше она могла восстановиться, просто прижавшись к Лёшке – его мощная энергия быстро ее «подзаряжала». Теперь Марина боялась, что Лешему от этого станет хуже, а Стивен, который тоже умел ее успокоить и как-то «перезарядить», появлялся редко, занятый своей жизнью. Марина знала, что ей помог бы длительный сон, но боялась «залечь в спячку» и оставить всех без присмотра.

После того как Лёшка оправился от инфаркта, нормальной близости у них так и не было: Марина никак не могла расслабиться, потому что все время прислушивалась к тому, как себя чувствует Леший, и не получала никакого удовольствия вообще, хотя старалась не показывать этого мужу. Но он чувствовал и не понимал, в чем дело. «А ведь сотни женщин так и живут всю жизнь!» – с тоской думала Марина.

Старшие дети выросли, у них была собственная жизнь, и они мало вникали в проблемы матери, хотя, конечно, беспокоились о здоровье отца. Марине казалось: никто не понял, каких усилий ей стоило вытащить Лешего из инфаркта, никто не посочувствовал и не оценил. Да и вообще, никто ее не ценит, все ее заботы воспринимаются как должное.

Вот так, потихоньку растравляя себе душу, она дожила до Мусиного совершеннолетия, и как начала плакать на празднике, так никак и не могла остановиться. Тоска одолевала ее все больше и больше – тоска и страх. Не тот черный ужас, что наваливался на нее в молодости, нет: уже привычная ежедневная серенькая тревога, навязчивая и неотступная, как зубная боль. Как вылечить этот зуб, Марина не понимала.

Конечно, она тщательно скрывала свое состояние от мужа и детей. Совята уже доросли до школы, и Марина, отведя малышей на занятия, возвращалась домой, где оставались только Скороговорка с Лёсиком, уходила к себе и плакала там часами на Лёшкиной кровати, которая была дальше всего от остальных комнат. После того как Стивен съехал от них, на его место перебралась Рита, а в ее бывшей комнате образовалась детская для Совят и Лёсика, так что Марина и Леший остались вдвоем в бывшей Лёшкиной мастерской с раздвижной перегородкой посредине – получились две отдельные спальни.

Наплакавшись, Марина наскоро приводила себя в порядок, шла за Совятами, а вечером встречала мужа и старших детей с улыбкой на лице. Но Лёсик, который был очень чувствителен, заметил и сказал Мусе, что мама почему-то все время плачет, Муся испугалась и пожаловалась Юле, а Юля тут же решительно в это дело встряла. Она позвонила Марине и позвала ее смотреть макет альбома Лёшкиной живописи, который готовила сюрпризом к его юбилею – в августе Злотникову исполнялось пятьдесят пять. И хотя он не хотел признавать эту дату юбилеем – не кругло! – они все уперлись и решили сделать праздник в деревне, а Муся с Митей тут же примазались со своей свадьбой, и Лёшке ничего не оставалось, как согласиться.

Юля уже отметила сороковой день рождения, на который Митя, как и обещал, подарил ей машину – маленький «Шевроле» ярко-зеленого цвета. Юля тут же влюбилась в этого «кузнечика» и водила очень лихо, так что Марина даже боялась с ней ездить и всегда умоляла: «Потише, потише, не увлекайся», – особенно когда Юля ехала с Лёшкой, что бывало довольно часто, потому что Леший сам уже не водил, Марина ему запретила. А возить Лешего, который ворчал, что ему некуда девать ноги в этой кастрюльке, Юле приходилось чуть не каждый день: «Галерея Алексея Злотникова» теперь принадлежала ей. Анатолий сделал этот подарок от имени Милы. Юля удивилась, но приняла дар и включилась в работу с такой страстью, какой и сама от себя не ожидала. Издание альбома тоже было ее идеей, и хотя Марине не хотелось никуда идти и ни с кем общаться, даже с Юлей, та настояла на своем:

– Марин, я не понимаю, кто из нас редактор – ты или я?

– Да какой я редактор! Когда это было?.. Я не помню ничего.

– Давай, у меня тортик есть.

Посмотрев на Марину, Юля ахнула:

– Что это с тобой такое?! Марин? Что случилось?

И Марина тут же зарыдала. Она вывалила на Юлю все свои страхи и печали, а та обняла ее и начала гладить по голове, как маленькую:

– Милая моя, да ты просто устала, родная. Тебе надо отдохнуть, а то они тебя совсем заездили. Привыкли – мать везет и везет. Вот я Мусе скажу!

– Не на-а-адо…

– Надо!

– Юль, а вдруг… вдруг у меня… климакс! – И Марина зарыдала с удвоенной силой.

– А если и так? Что теперь, удавиться? А ты думала, ты такая особенная? И у тебя этого не будет? Подумаешь, климакс! Ну, рожать больше не сможешь – тебе детей мало? Вон, только своих четверо! Или ты что? Боишься, что перестанешь женщиной быть? Да ты своего Лёшку и на смертном одре хотеть будешь… Да что ж такое-то?

Марина, было притихшая, опять заревела в голос:

– Я уже-е… его не хочу-у…

Наконец Юля во всем разобралась:

– Марин, а ты с Лёшкой об этом говорила?

– Нет. Мы вообще с ним ни разу толком не поговорили – ни про пожар, ни про инфаркт. Я боюсь, а он, мне кажется, тоже…

– Да-а, горе с вами. А он ведь переживает.

– Он что? Говорил с тобой? Об этом?

– Марин, ну, говорил, говорил. Что такого-то. Я ж как сестра. Он понимает, что ты его бережешь, но надо ж и меру знать. Он мужчина в самом соку…