Текст книги "Омуты и отмели"

– Что ты про него прямо как… как про Карлсона какого-то!

– А чем он тебе не Карлсон? Такой же пропеллер в заднице!

И Марина, не выдержав, засмеялась.

– Слава богу! Ну что, будешь тортик?

– Буду!

– А коньячку?

– Давай! Вот напьюсь, и черт с ним со всем. Господи, Юлька! Как ты умеешь мозги мне прочистить!

– Тебе надо чаще ко мне приходить. А то заросла там мхом по самое не балуйся.

– Знаешь, Юль, так странно: ты мне раньше казалась совершенно другим человеком. Я, конечно, тебя и не знала совсем, ты так ловко пряталась…

– Да я и была другая. Я ж к Свешниковым попала чуть не из пеленок. Как я их боялась, ты не представляешь! Аркаша и сам боялся. Только когда Валерии не стало, я как-то ожила. Ну, и ты помогла.

– Анатолий все волновался, что ты его подарок не примешь.

– Ну да, я поразилась! Не ожидала.

– Юль, он к тебе очень хорошо относится, правда. И переживает, что ты его не любишь.

– Да я его тоже совсем не знала, понимаешь? Он меня раньше и не замечал, такую козявку. Он ведь сильно изменился без Валерии, правда?

– Да. Мы все изменились.

– Марин, а почему ты юбилей свой не хочешь отмечать?

– Юль, что отмечать-то? Старость? Шестой десяток пойдет! Я как подумаю, мне дурно делается. Еще и бабушкой скоро стану, вообще тогда…

– Так и я стану, а мне всего сорок. Не-ет, ты это дело брось! Время есть, возьмись-ка за себя, чтобы все ахнули! Хочется праздника. Вон как у меня хорошо погуляли! Только ты ревела всю дорогу.

– Вот-вот. Ладно, я подумаю.

Они съели тортик, выпили коньячку, посплетничали о детях – Юля удивлялась им так же, как и Марина:

– Нет, ты представляешь? Наши-то! Держатся! Я думала: тут же, как твоей Муське восемнадцать стукнет, и сорвутся – ан нет!

– Сама удивляюсь! Муся мне, знаешь, что сказала? Ей нравится ожидание! Предвкушение, говорит, сильнее осуществления.

– Вот! А ты думала, девочка у тебя не романтичная! Ты знаешь, я вообще Мусю не узнаю. Ты с ней поработала, что ли? Такая была роза-мимоза, а сейчас… Просто удивительно! Я думала, с ней в хосписе истерика будет, а она справилась и теперь так хорошо работает, и своих привела – будущих медиков, молодцы!

– В хосписе? – медленно произнесла Марина и побледнела. – Муся работает в хосписе? Волонтером?

Юля про себя чертыхнулась и опустила голову – она проговорилась!

– Юля?

– Ну да, да. Я не должна была тебе говорить.

– Я правильно понимаю, что и ты – тоже?

– Да. Марин, послушай…

– Чего я еще не знаю?

Юля вздохнула:

– Да, не вышло из меня Зои Космодемьянской! Еще Лёшка…

– Лёшка? Волонтером?

– Нет, Марин, ну что ты! Он написал для них несколько картинок: большие гуаши со сказочными сюжетами, очень красивые! А то там тоскливо было. А ребята решили по его эскизам стены расписать. Марин, ты прости, но…

Марина встала и вышла. Юля посидела, повздыхала, потом отправилась за ней. Марина стояла у окна, прислонившись лбом к стеклу. Юля обняла ее за плечи:

– Ну, перестань, не надо. Нам Анна запретила тебе говорить, чтобы ты не расстраивалась. А я вот проболталась, дура!

– А ты знаешь, почему? Она тебе рассказала?

– Без особых подробностей. Марин, я знаю, не все это могут. Это нормально: у всех разный порог боли. Не каждый может отстраниться, а надо, потому что иначе ты будешь умирать с ними вместе. Не всех же подряд берут в волонтеры! Тех, у кого недавно кто-то из близких умер, не берут – потому что человек не помогать идет, а свою вину избывать. А так нельзя. Меня тоже не очень хотели принимать, но… Марин, ну что ты? Перестань…

Время от времени Марина помогала Анне Красильниковой, занимающейся благотворительностью: привозила необходимые вещи, давала деньги, ходила вместе с Анной по чиновникам, которые в присутствии Марины делались чрезвычайно сговорчивыми и без звука подписывали нужные бумаги. Потом, когда Марина родила Совят, времени уже не стало хватать, но она все равно собирала посылки с одеждой, продуктами и лекарствами, которые отвозили на Добрынинскую то Юля, то старшие мальчики. Марина втянула и Анатолия – он несколько раз давал деньги на операции и какие-то неимоверно дорогие приборы, которые требовались больным детям. «Боже мой, – думала Марина, – это же было всегда! Просто мы жили и не видели, не знали, не задумывались. Сколько горя вокруг, сколько боли…»

Она давно собиралась с силами, чтобы пойти с волонтерами в больницу или хоспис, но до пожара так и не собралась, а когда Леший совсем оправился от инфаркта, решилась. В больнице, где лежал Леший, она помогала, как могла, – и была уверена, что справится и в хосписе. И не справилась. То ли сказалась усталость – слишком много сил отнял у нее пожар и спасение мужа, то ли слишком низок был порог боли, как сказала Юля, то ли не сумела отстраниться, но Марина продержалась двадцать минут, после чего потеряла сознание. И как можно было отстраниться при виде обреченных на смерть детей! Как? Марину положили тут же, в хосписе, под капельницу – давление упало ниже некуда, а потом Анна долго разговаривала с ней и категорически запретила приходить:

– Это не твое.

– Ну как же не мое, когда я могу помочь? Реально помочь!

– Марин, ты не можешь помочь всем сразу! Видишь, что получилось? В следующий раз ты просто умрешь, понимаешь? И кому это нужно?

– Но я же могу…

– Ты можешь помочь только кому-то одному. Всем – не можешь. С этим придется смириться. Давай ты будешь делать то, что для тебя не смертельно? Ты прекрасно помогаешь мне с чиновниками, замечательно возвращаешь людям память, ты можешь определить неверный диагноз – давай на этом остановимся, хорошо? А если будет нужна специальная помощь, я тебе скажу. Дай мне слово, что ты больше не станешь сама приходить в такие места!

– Но как же?..

– Так же. У тебя семья, дети. Ты им тоже нужна. От тебя больше пользы, когда ты жива и здорова. Невозможно помочь сразу всем и везде. Мы все делаем, что можем. Смирись.

И Марина смирилась. Сердце у нее рвалось, но она сознавала, что Анна права: так близко смерть к ней еще не подступала – если бы не врачи, которые мгновенно приняли меры, то… Марина просила, чтобы Анна никому не рассказывала: не дай бог, узнает Лёшка – сам ее прибьет!

– Марин, Леший не знает ничего, ты что! Это как в деревне перед пожаром? Так же было? Бедная! – Юля с жалостью глядела на печальную Марину.

– Это было хуже, чем в деревне. Совсем плохо. Меня почти совсем не осталось. Юль, ну почему так, а? Это несправедливо! Я могу больше всех вас – и ничего не могу…

– Ты знаешь, – задумчиво произнесла Юля. – Мне кажется, твоя роль другая. Не роль, а предназначение, так правильнее. Ты… Как это сказать… Ты меняешь мир вокруг себя.

– Скажешь тоже.

– Подумай сама. Ты спасла меня, и я изменилась. Я вышла другой из этого испытания. А Муся? Какой она стала? И Митя? Анатолий? Леший? Я не думаю, что он стал тем, кто он есть, – без тебя. И смотри, что получается: допустим, ты не можешь помогать в хосписе, но вместо тебя помогаем мы. И нас много: я, Муся, ее однокурсники, Митя, его друзья, каждый из которых втягивает еще кого-то! И это сделала ты.

– Ты думаешь?

– Да! Ты как камень, брошенный в пруд, – от него расходятся круги по воде. Понимаешь? И Анна такая. Вокруг вас мощное поле, и вы притягиваете к себе. Притягиваете и меняете мир. И людей. Не огорчайся попусту, хорошо? Ну что, посмотрим макет Лёшкиного альбома?

Часть 3
Ванька влюбился!

Марина вернулась домой совсем в другом настроении, чем уходила: она еще прогулялась немножко, посидела в скверике на скамеечке и обдумала то, что сказала ей Юля. Теперь Марине стало ясно, что депрессия началась у нее именно после посещения хосписа – такое сильное чувство вины, стыда и беспомощности она тогда испытала. И чем больше Марина размышляла, тем яснее понимала свое, как сказала Юля, предназначение. «Круги по воде!» – Марина вспомнила свои попытки увидеть будущее после ссоры с Лешим: тогда ей пришло в голову то же сравнение. Ну что ж, будем делать то, что получается.

Она еще долго сидела, рассеянно улыбаясь и чувствуя, что опять вернулась к себе прежней. Дома она внимательно и довольно скептически рассмотрела себя в зеркале: пятьдесят лет, какой кошмар! Морщины на лбу, щеки как-то обвисли, и веки отекли… «Ага, ты бы еще больше плакала!» – сказала она сама себе. А волосы? Совершенно седые, теперь это ясно видно. Марина не стриглась со времени последней беременности, и волосы отросли уже почти до пояса, чему был рад Леший. Вдруг она заметила в зеркале Мусю, которая заглянула к ней в открытую дверь ванной:

– Маруня! Ну-ка иди сюда! Это ты меня Юле заложила?

– Мамочка, как мне нравится, когда ты меня Маруней называешь. Сразу мурлыкать хочется.

– Ты мне зубы не заговаривай. Ты Юле пожаловалась?

– Ну, ма-ам! А что ты все плачешь? – У Муси задрожали губы и глаза наполнились слезами. – Я испугалась. Вдруг что плохое, а ты не говоришь.

– Девочка моя маленькая… Все хорошо, просто я устала немножко. Я уже старенькая.

– Мам, да ты что? – возмутилась Муся. – Какая ты старая? Вон, никто из друзей не поверил, что ты моя мама. Все говорили – не может быть, это сестра твоя.

– Правда?!

– Правда!

– А как ты думаешь, может, мне опять коротко постричься?

– Папа огорчится, ему так нравится. И мне!

– Ну да, папа всю жизнь об этом мечтал. Когда мы с ним первый раз встретились, у меня, знаешь, какие волосы были? Я вся могла ими закрыться.

– До пят?!

– Ниже колен – точно. А может, мне покраситься?

– Покраситься? Не знаю… Я помню, ты как-то красилась, мелирование делала! Красиво было, конечно, но мне этот цвет очень нравится, так необычно! Ни у кого больше нет.

– Муся, какой же это цвет? Это седина. Я вся седая, в тридцать лет поседела.

– Седая? Мам, мне это даже в голову не приходило, правда! Я думала, это такой цвет необыкновенный! Как лунный свет! А какая ты была, пока не поседела?

– Да тоже светлая. Маленькая – так вообще вроде Лёсика, а девушкой – светло-русая, как Ванька в детстве, помнишь? Но что-то мне с головой все-таки надо сделать. Я больше не могу с этим унылым хвостом ходить, а косу заплетать – не по возрасту…

– Ой, а давай я тебе сейчас попробую косу заплести? Вокруг головы? Я умею, это очень красиво!

– Вокруг головы? Короной, что ли?

– Не-ет. Увидишь. Садись.

И Муся усадила Марину на табуреточку, вооружилась щеткой и серьезно, как настоящий парикмахер, принялась расчесывать матери волосы:

– Ах, какие мягкие, густые! Мама, да ты просто русалка! – И прижалась щекой к волосам.

Марина сидела улыбаясь – давно ей не было так хорошо. Теплые руки дочери проворно заплетали прядь за прядью, и Марина, окончательно расчувствовавшись, перехватила и прижала к щекам Марины, а потом поцеловала – одну и другую.

– Мамочка, ну что ты…

– Ты совсем взрослая. Я так горжусь тобой, девочка. Юля мне рассказала про хоспис.

Они смотрели друг другу в глаза – в зеркале, и вдруг обе почувствовали, что между ними образовалась новая, удивительная душевная близость, какая до сих пор была у Марины только с Лёшкой и Стёпиком. Муся смущенно улыбнулась, быстро поцеловала Марину в висок и опять принялась переплетать пряди.

– Мам, а ты заметила? У нас Ванька влюбился!

– Да что ты! И в кого же?

– Ты ее видела у меня на дне рождения.

Муся пригласила институтских друзей, которых Марина не очень запомнила, потому что слишком сильно переживала.

– Ирочка Лемехова, маленькая такая.

– Ирочка? Ах, маленькая! С глазами!

Ирочку Марина действительно заметила, как и Леший, который, собственно, и обратил внимание Марины на эту крошечную девочку: «Марин, посмотри, какая прелесть!» И правда, прелесть. И Марина, и Муся, и Юля – все небольшого роста, но эта – совсем миниатюрная, с копной темно-рыжих, в красноту, волос и удивительно белой кожей.

– А глаза-то, глаза! – шептал Лёшка.

Глаза огромные, с длиннейшими – на полщеки! – черными ресницами.

– Не пойму, какого цвета…

– Спелая слива! Фиолетовый кобальт. Я бы ее написал!

– Лёш, а она – кто, по-твоему? Ну, помнишь, ты определял: масло, акварель?

– Масло, конечно! Кто-нибудь из прерафаэлитов – их персонаж. Они любили натурщиц с такими волосами: Фанни Корнфот, Элизабет Сиддал – все рыжие, белокожие. Но глаза – это Восток! Просто Египет какой-то – помнишь фаюмские портреты?

И вот оказывается, что в эту крошечную «египтянку» и влюбился их акварельный Ванечка!

– Мусь, да она же ему до пояса!

– Да нет, по грудь.

– Кого же она лечить-то будет, такая маленькая? Если только младенцев! Ее ж никто всерьез воспринимать не сможет. А сколько же ей лет? Если она с тобой учится?

– Мам, в этом-то и дело! Ей двадцать!

– На четыре года старше Вани… Ну и ничего! Она такая маленькая, что все равно моложе выглядит. Она хорошая девочка?

– Мне нравится. Мы с ней подружились.

– Как ее фамилия? Лемехова? А глаза восточные, папа сказал!

– У нее мама наполовину армянка. А что, Ирка папе понравилась?

– Понравилась, да. Написать захотел. И что, у них все серьезно? То-то, я смотрю, Ваня какой-то странный, просто тихая грусть!

– Мам, я не знаю. Мне ни Ваня, ни Ирочка ничего вообще-то не говорили, я сама догадалась. У Ирки телефон зазвонил, а я смотрю – Ванькин номер высветился.

– Да ты просто Шерлок Холмс!

– Ага! Ну вот. Смотри, как красиво! Только хвост остался, заколоть нечем, а можно вот так свернуть, ракушкой.

– Правда, красиво. Необычно. Дай-ка, вон папины кисточки торчат, вечно он их везде оставляет!

И Марина ловко закрепила свернутый в ракушку хвост Лёшкиными кисточками.

– Ой, здорово! Ты как японка! Мам, ты только про Ваньку пока папе не говори, а то кто его знает, как он отреагирует.

– На что папа должен реагировать? – неожиданно спросил Леший, открывая дверь у них за спиной. – Чем это вы тут занимаетесь?

– Господи, как ты нас напугал! Подкрался!

– Напугал я их! Это я чуть с ума не сошел: слышу, разговаривают где-то, а где – не пойму. Всю квартиру обошел два раза, пока догадался! Так на что я должен реагировать?

– На новую мамину прическу! Посмотри, нравится тебе?

– Так вот где мои кисточки! А я-то обыскался! – Леший смотрел в зеркало, прямо Марине в глаза, и она вдруг вся залилась краской, даже шея стала розовой.

– Ну, пап! Я серьезно!

– Очень красивая прическа. Мне нравится. Давай-ка иди отсюда. Я рассмотрю получше.

И Леший ловко выпроводил дочь за дверь, Муся захихикала и убежала. Он положил Марине руки на плечи, и она вдруг коротко вздохнула, прикрыв глаза. Леший нагнулся и поцеловал ее шею под волосами, потом ниже, отогнув воротник – и опять взглянул на нее в зеркало: Марина сидела вся розовая, опустив глаза и прикусив нижнюю губу. Леший улыбнулся и опустил руки ей на грудь, забравшись в вырез блузки – ласкал и смотрел, как расцветает ее лицо, вздрагивают губы и дрожат опущенные ресницы, а потом поднял и посадил на стиральную машину.

Они целовались, как в молодости – жадно и нетерпеливо, измучившись друг без друга, без того огня, что согревал и обжигал их все эти годы – и который неведомо почему вдруг погас, а сейчас неведомо почему вдруг вспыхнул вновь. Марина забыла обо всех своих страхах и отдавалась мужу с прежней пылкостью. Что-то упало, зазвенев, потом еще что-то покатилось по полу, они не замечали. Им было неудобно, Марина хваталась за Лёшкины плечи, он с трудом держался на ногах, упираясь одной рукой о стену, а другой – держа Марину за спину, но они сделали это! И в последний момент Марина даже успела схватить полотенце и вцепиться в него зубами, чтобы не закричать в полный голос.

– Какой кошмар! – сказал Леший и засмеялся. – Мы с тобой просто как безумные подростки.

Марина тоже рассмеялась, представив, как они выглядят со стороны: Лёшка со спущенными штанами и она – с задранной до пояса юбкой и разорванной блузкой: расстегивать пуговицы было некогда. Она так и сидела на стиральной машине, обнимая Лешего скрещенными ногами. Они хохотали до слез и никак не могли остановиться.

– Ты… хоть штаны-то… надень! А то вдруг… кто заглянет. Нет бы дверь сначала запер!

И в этот самый момент кто-то действительно заглянул, испуганно ойкнул и захлопнул дверь. – Лёшка с Мариной снова захохотали.

– Кто это был-то? – спросил Леший, застегивая наконец брюки.

– Кто-кто! Ванька, кто ж еще!

– А, наш вечный истязатель! – Лёшка поцеловал Марину. – Спать-то ко мне приходи. А то совсем от рук отбилась!

И ушел, а Марина, улыбаясь, посмотрела на себя в зеркало: прическа вся развалилась, но распущенные волосы сияли лунным светом, а кожа светилась, как розовый жемчуг. Она подобрала волосы вверх, надела шапочку и включила душ.

А «вечный истязатель» Ванька в это время сидел вытянув ноги, в комнате у Муси, которая не обращала на него никакого внимания, погрузившись в изучение очередной «расчлененки» на мониторе.

– Мусь, и как ты можешь эту гадость рассматривать, – не выдержал Ваня.

– Какую гадость? – рассеянно спросила Муся. – Не называй меня Мусей. Я – Маруся.

– Маруся-сеструся слопала гуся!

– Вань, тебе чего надо? Я занимаюсь.

– Слушай, я сейчас в детскую ванную нечаянно вперся, а там…

– Кран течет?

– Да нет, там предки были…

– И чего? Пошел бы в другую.

– Чего-чего! Того самого! Они, знаешь, чем там занимались?

– Целовались, что ли?

– Если бы!

– Да ты что? – Тут Муся окончательно отвлеклась от компьютера. – И что, они потрясли своим безнравственным поведением твою невинную детскую душу?

Ванька кинулся в нее подушкой, но Муся ловко увернулась:

– Или ты думал, они этим вообще не занимаются, а мы появились почкованием?

– Да знаю я, как мы появились, но чего они в ванной-то? Другого места, что ли, нет? Тесно там и вообще… неудобно.

– Ну, приспичило, наверно.

– Приспичило! В их-то возрасте!

– Ой, ты еще скажи – в их дряхлом возрасте! Они молодые совсем, ты что!

Ванька не посмел возразить, хотя как-то сомневался, что родители такие уж молодые.

– Слушай, а вы с Митькой пробовали в ванной?

– Вань, мы с Митькой ни в ванной, ни в постели, нигде.

– Да ладно!

– Ничего не ладно. Мы решили подождать до свадьбы. Чтобы все было по-настоящему, и первая ночь, и все.

– Круто. И как вы только терпите!

– Да нам и некогда особенно страдать по этому поводу. Я учусь, Митя работает.

Муся, отвернувшаяся было к компьютеру, взглянула на Ваню, и он вдруг страшно покраснел, тогда Муся вгляделась в него внимательнее:

– Ванька! Да ты что! Вы с Иркой – не утерпели?

Ванька смутился еще больше и кивнул:

– Ну да.

– Да вы только на Рождество познакомились! Когда же успели-то? Ничего себе.

На Рождество Марина с Лёшкой впервые сбежали к Свешниковым, оставив квартиру молодежи на растерзание – правда, потом и Муся, и Ванька жаловались, что без родителей было скучно. Марина всегда готовилась к празднику заранее, писала сценарий, все вместе делали декорации, репетировали, отец обязательно устраивал какой-нибудь сюрприз – а тут пришлось развлекаться самим!

– Ну, мы это… в феврале. После твоего дня рождения.

– И где? У Ирки?

– У нас.

– У нас? Ну, ты совсем обнаглел!

– Да это случайно получилось! Как-то так вышло.

– Ва-анька! Так ты теперь настоящий мужчина! С ума сойти! – Но вдруг нахмурилась: – А вы хоть предохранялись?

– Да в том-то и дело, что нет. Мы же не собирались. А оно само получилось. Мы не подготовились.

– И что? Ирка беременна?

– Да нет вроде бы. Пронесло.

– Пронесло! Боже, какие идиоты! О чем ты думал? Хотя понятно, вообще не думал. Но Ирка-то!

– Марусь, ты не ругайся. Мы знаешь как переживали! Две недели как на иголках.

– Переживали они! Не-ет, я с Иркой поговорю.

Муся вдруг подумала: так вот что чувствовала мама, когда застала нас с Митей на сеновале!

– Ладно ты, но Ирка-то взрослая.

– Да какая она взрослая! Она еще хуже меня, – Ванька хотел было что-то сказать, но опять покраснел.

– Ну, скажи! Что?

– Ты понимаешь, Ирка… Ну, в общем… Я так ей нравлюсь, что она устоять не может, вспыхивает сразу. Это она сама говорит. Знаешь, как чайник электрический – кнопку нажал, а он и того… забулькал.

– Выходит, ты у нас мастер кнопки нажимать? Ишь ты!

А сама невольно любовалась братом: высоченный, стройный и мускулистый, с золотистым пушком на щеках и с заметными усиками, он казался гораздо старше своих шестнадцати. И как Ирке было в него не влюбиться, в такого роскошного? Муся не выдержала: залезла на диван и обняла брата, который сначала отпихивался – «Ну ладно, ну что ты!» – а потом тоже обнял сестру.

– Ванька! – Муся поцеловала его в щеку. – Совсем взрослый, надо же…

– Мусь, ты поговори с ней, правда. А то Ирка очень сильно расстраивается. Только как бы сама от себя, ладно? Вроде как ты не знаешь ничего, сама догадалась.

– А чего же она расстраивается, если пронесло?

– Да от чего она не расстраивается, ты спроси! Во-первых, от того, что она так быстро сдалась – типа, я ее теперь уважать не буду. Потом, что я у нее не первый. Ну, не двадцатый же! У нее до меня всего один парень и был. Мне все равно, а она вся исстрадалась. Еще – я несовершеннолетний…

– Ну, это действительно. Хотя – никто ж на нее в суд не подаст за совращение.

– И я ей об этом! Еще что? Вот – у нас такая семья.

– Какая?

– Ну, отец известный художник и всякое такое.

– А, в этом смысле.

– Остальное я позабыл. И как вы, девчонки, можете столько всего сразу переживать, не понимаю. Поговори ты с ней по-своему, по-женски! Еще вспомнил: она меня старше, какой кошмар!

– Да-а, Ванька, ты попал…

– И еще, – Ваня вдруг весь расплылся в умильной улыбке. – Она лопоухая.

– Лопоухая?!

– Ну! Почему она все время волосы так носит? Уши прикрывает! Переживает страшно, дурочка! А мне так нравится.

– Лопоухая, надо же… Никогда не замечала.

– Марусь, я тебя умоляю – предкам не говори ничего!

– Вань, я же не сумасшедшая. Но знаешь что? Мне кажется… Ты только сразу не ори. Надо маме рассказать.

– Ты совсем обалдела? Забыла, как она тебя гоняла?

– Подожди ты, не кричи. Послушай. Во-первых, я уже ей сказала…

– Что ты сказала?

– Ну что я могла сказать, если я ничего не знала, Вань? Что ты влюбился, и все. Да мама и сама заметила. Я боюсь, она и другое заметит, ты ж знаешь, какая она. Лучше самим признаться, а папу она подготовит. И тогда вы с Иркой сможете не бояться. Мама же всегда поможет!

– И что она сказала?

– Ой, она вся прямо рассиропилась! Ах-ах, ее маленький Ванечка влюбился!

– Врешь ты все.

– Вань, правда. Ирка ей нравится. Я тебе больше скажу – Ирка и папе нравится.

– Правда?

– Ага! Мама говорит, он ее отметил! Написать захотел!

– Слушай, может, и правда не убьют?

– Вань, ты знаешь, что я думаю? Они, может, и поругают для виду, но… Понимаешь, я сама так чувствую: мне тебя и прибить хочется, и я как-то… не знаю… горжусь, что ли, тобой? Честное слово. Мой брат – настоящий мужчина! Это здо€рово! Мне кажется, и мама так же воспримет, а папа – уж точно.

– Ты думаешь?

– Ну да! Вань, только вы старайтесь теперь, чтобы Ирка не залетела. Вот тогда точно убьют.

– Мусь, ты что! Мы теперь как эти… космонавты. Чуть не в скафандрах… это самое.

– Вот-вот! И необязательно же…

Муся вдруг рассмеялась, вспомнив, как объясняла матери про «разные способы». Ванька удивился: «Ты чего?!» – а потом и сам засмеялся, заразившись от сестры. Они долго прыгали по дивану, кидались подушками, вопили и хохотали, как маленькие, пока к ним не заглянула Марина: «Что это тут у вас? Смехунчик напал?» Они захохотали еще пуще, и Марина, махнув на них рукой, ушла, но сама тоже потихоньку посмеивалась, потому что уже знала, что произошло с Ванькой, но не собиралась это показывать – еще чего, пусть помучается! Она на самом деле не стремилась знать все мысли старших детей, но по привычке еще немножко держала их в поле внутреннего зрения, а сейчас взрыв детских эмоций просто оглушил Марину, и она невольно узнала то, о чем они еще только собирались ей рассказать. Муся точно предсказала ее реакцию. Марина шла и думала: «Надо же, что для девочки выглядело бы падением, для мальчика просто первая ступенька во взрослый мир. Неужели они врожденные, эти двойные стандарты?» И хотя ей было жаль девочку, Ванькой она и вправду гордилась.

А Муся только потом сообразила: а где же Ваня с Ирой встречаются?! То, что они спят вместе, было понятно – Ванька сам сказал, что они теперь предохраняются, как космонавты! Но где? Почти засыпая, Муся вдруг поняла, где. Существовал только один человек, который мог помочь Ваньке в этом случае! Помочь – и никому ничего не рассказать: Стивен.

Ирочка Лемехова была поздним ребенком, случайным и нежданным. Ее старшие сестры, пошедшие, как и мама, в армянскую родню – пышные, высокие и громогласные, уже повыходили замуж, когда последыш и заморыш Ирочка вошла в более-менее сознательный возраст. Родители, оба медики, много работали, Ирочка часто болела, так что в сад почти не ходила и выросла как-то сама по себе – бабушек не было, и ребенок часто оставался дома один. Ирочка тихо играла в куклы или читала все подряд, от детских книжек до медицинской энциклопедии: она рано начала читать. Родители нисколько не сомневались, что «ребенок» тоже пойдет по медицинской части, тем более что папа очень удачно преподавал в мединституте и даже был деканом. Сразу после выпускного Ирочка опять заболела, так что поступила только на следующий год, но не доучилась даже до конца первого семестра – у нее случился бурный роман с однокурсником Борей, решительным молодым человеком из Самары. Роман был действительно бурный, хотя Ирочка толком не поняла, влюблена ли на самом деле в этого Борю.

Боре Ира нравилась, но еще больше нравился ее папа-декан и московская прописка, так что окучивал он бедную Ирочку весьма активно – она не успела оглянуться, как оказалась в его постели. Вернее, наоборот – он в ее постели, а еще точнее – на диване в Ирочкиной комнате. Борис, разведавший обстановку заранее, подгадал к возвращению с работы папы-декана, чтобы быть уличенным на месте и обязанным жениться. Папа-декан совсем не был дураком, поэтому не спешил со свадьбой, хотя и поорал в свое удовольствие, поскольку как раз и обладал настоящим кавказским темпераментом в отличие от кроткой мамы. Он провел свое собственное расследование, и в один прекрасный вечер пришедший к Ирочке Борис застал у Лемеховых свою самарскую жену с ребенком, которых вызвал Ирочкин папа. Боря пытался было отбиться тем, что он с самаркой не расписан, но это не помогло, и после страшного скандала он был изгнан навсегда из дома Лемеховых, а из института перевелся сам, сообразив, что ему вряд ли удастся его закончить.

Ирочка, конечно, опять заболела и взяла академку. Через год она вернулась на первый курс, попав в одну группу с Марией Злотниковой, которая сразу взяла ее под свое крыло. Ирочка тут же в Марусю влюбилась – девочки часто так влюбляются в старших подруг или учительниц. Рядом с младшей по возрасту Марусей Ирочка ощущала себя в безопасности, такое тепло шло от этой яркой, уверенной в себе черноволосой насмешницы и кокетки. Муся прозвала нежную и хрупкую Ирочку Переживалкиным – та действительно чуть что, начинала переживать и «трепетать крылышками». Несмотря на обилие поклонников, Маруся никем не интересовалась, и Ира однажды робко спросила:

– Марусь, а тебе что, никто не нравится?

– Ир, мне этого не надо! Я же помолвлена.

– Как это?!

– У меня есть жених, летом у нас свадьба, – И Муся рассказала потрясенной Ирочке всю историю своих взаимоотношений с Митей. Ирочка слушала открыв рот:

– Помолвка, как в девятнадцатом веке! – И загрустила, вспомнив свой роман с самарцем.

Каким-то образом в рассказе Муси возник брат Ваня, и Ирочка вдруг так размечталась – неизвестно о чем, что Маруся рассмеялась:

– Ирка! Не мечтай зря, он маленький! Ему всего шестнадцать. У меня еще брат есть, старший, но о Стёпке вообще мечтать не стоит. Надо тебя в гости как-нибудь пригласить, увидишь всех. Нас много!

У Ирочки родни тоже хватало, но они редко собирались вместе: в Москве жила только одна сестра, которая давно развелась и воспитывала уже внучек своей старшей дочери – почему-то у Лемеховых рождались одни девочки.

Ирочка пришла к Злотниковым на Рождество, и сначала увидела Марусиного Митю – тоже рыжий, надо же! Больше никого, кроме Мусиных-Митиных друзей и Ваньки, дома не было – все остальные гуляли у Свешниковых. Ира поразилась огромной квартире, где в каждом простенке висела какая-нибудь картина. Она увлеклась, рассматривая, и тут же заблудилась. Открыв наудачу первую попавшуюся дверь, она уткнулась прямо в чью-то крепкую грудь – это и был Ваня, как раз выходивший из своей комнаты. Он обнял ее за плечи, Ирочка подняла глаза, потом еще выше, потом запрокинула голову – Ванька улыбался ей откуда-то сверху. Ирочкины ладони так и лежали у него на груди, и она слышала, как стучит Ванькино сердце, все убыстряя свой ритм. Наконец они встретились взглядами и замерли. У Ирочки было странное ощущение, что взгляд Ивана упал в ее душу, как звезда падает в глубокий колодец, наполненный прозрачной, темной водой. Звезда упала и сияла теперь на дне…

– Это что ж такое! – откуда-то из иного мира донесся до них Мусин голос. – Только встретились, а уже обнимаются! Ванька, отпусти Ирочку, что ты вцепился!

Ваня послушно отступил на шаг.

– Это Ваня? – ахнула Ира.

– Ага, – подтвердил тот. – А это, стало быть, Ира? Круто!

И исчез. Муся заглянула Ирочке в лицо:

– Эй, ты что? Ирка! Опомнись, ему всего шестнадцать! Он мальчишка совсем.

– Ну да, я помню…

Ирочка растерянно моргала. Потом целый вечер она старательно пряталась и даже пыталась, хотя это ей удавалось плохо, на Ивана не смотреть, потому что его вид причинял ей боль почти физическую. Но Ванька все-таки нашел ее и сел рядом, положив руку на спинку дивана, – Ирочка обмерла.

– На. А то ты не ешь совсем ничего. – Ваня принес ей пирожок на тарелочке, Ира послушно стала жевать – оказался с капустой. «Надо же, заметил, что я не ем, пирожок принес! – думала Ирочка. – А может, ему не нравится, что я худая?»

– Какие у тебя ресницы! Как бабочкины крылья…

– Я их не крашу! Они сами такие. – Ресницы и у Ваньки были хороши, Ирочка покосилась и покраснела.

– А глаза! Никогда такого цвета не видел…

– Это не линзы, правда.

– Я понял, что ты настоящая, – Ванька улыбался. – Только все равно этого не может быть. Я знаю, ты – fairy![1]1
  Феи, или Фейри (англ. Fairy) – мифологические существа из кельтской мифологии, живущие в параллельном мире.


[Закрыть]

Тут его издали позвал Митя, Ирочка смотрела, как Ванька уходит, и думала: бежать, немедленно! И убежала, совсем как Золушка, только туфельку не обронила. Всю дорогу, пока ехала домой, она с трудом сдерживала слезы, а в пустой маршрутке не выдержала и расплакалась. Немолодой водила долго косился на нее в зеркало, потом спросил:

– Ты чего ревешь-то, дочка? Обидел кто?

– Не-ет… Я влюбила-ась…

– Ну, тогда и правда горе! – И все качал головой: надо же, такая мелочь, а влюбилась.