Текст книги "Связанные любовью"

Он кивнул. Я повернулась – в дверях стояла бледная Паня. Она отступила на шаг, пропуская меня, но ни слова не сказала. Я вернулась к детям, которых Зое удалось успокоить, и выпила целую кружку воды. Зоя качала головой:

– Ну, ты и сильна! И как ты их не боишься?

– Пусть они меня боятся. Теперь мое время.

Вилен в этот день пришел поздно, но Паня подкарауливала его и, видно, нажаловалась. Он поужинал, потом спросил:

– Катя, что такое сегодня у вас с отцом вышло?

– А что? – обернулась я к мужу. И такой у меня выразительный взгляд был, что он тут же дал задний ход:

– Нет, ничего. Это я так.

– Ничего так ничего. Да, я тебе в маленькой комнате постелила. У Ниночки зубки режутся, она тебе выспаться не даст.

– Хорошо.

Этим все и кончилось. Вилен так и остался в маленькой комнате. Терпел он недели две, потом не выдержал, зашел ко мне поздно вечером:

– Катя…

– Тихо, дети спят! Чего тебе?

– Ты знаешь, чего.

– Господи, – сказала я с сердцем. – Нашел бы себе другую бабу и отстал уже от меня!

– У меня с другими не выходит, – мрачно ответил Вилен.

– А ты пробовал? – удивилась я.

– Пробовал. Ничего не вышло. И не хочу я с другими. Ты моя жена.

– Не встает, значит, на других? Беда.

Вилен дико на меня глянул – не ожидал, что я могу такое сказать. Но я с Кратовыми столько всего наслушалась, что сама могла выражаться не хуже. Он выглядел растерянным, а я чувствовала, что сильна сейчас как никогда и могу легко его сломать.

– Ладно, – сказала я, глядя ему в глаза. – Попроси хорошенько. Может, я и пойду навстречу.

– Пожалуйста, Катя! Я соскучился.

– Стань на колени, – велела я. Он вздрогнул.

– Тебе ж не впервой! Забыл, как ползал тут передо мной? – У Вилена покраснели уши, потом щеки, в глазах промелькнуло что-то вроде искры, и скулы дрогнули. Я видела, как он напрягся. – Ну?

И он опустился на колени. Я смотрела, как он стоит, наклонив голову и бессильно свесив руки, и ни капли жалости не было во мне. Ни капли.

– Хорошо, через пять минут приду.

Когда я спустя полчаса уходила от Вилена и взялась уже за ручку двери, он вдруг спросил:

– Ты простишь меня когда-нибудь?

Я обернулась. Он лежал, чуть прикрытый одеялом, и смотрел на меня глазами побитой собаки. И я вдруг увидела мужа со стороны, как чужого. Увидела и подумала: а ведь он красивый мужик! Вилен уже не так напоминал актера Столярова: с возрастом черты лица огрубели и заострились, глаза запали. Мрачное лицо, но выразительное. Сильный, сложен хорошо. Не пьет, не курит, по бабам не бегает. Не матерится, не бьет. Помалкивает. Да любая другая была бы счастлива такое сокровище заполучить! За какие ж грехи оно мне досталось?

– А ведь я была в тебя влюблена, – горько усмехнувшись, сказала я. – Если бы ты подождал, если б дал мне вырасти! Глядишь, и жили бы сейчас как люди. Как я могу тебя простить, когда ты душу мою в грязи вывалял? Жизнь мою растоптал! До смерти не прощу.

И ушла. Закрывая дверь, я услышала что-то похожее на рыдание. Но не вернулась.

Через три года Вилен получил двухкомнатную квартиру и отдал ее свекрам, потому что я категорически отказалась уезжать с Полянки в какое-то Северное Измайлово. Свекры, правда, тоже не слишком хотели, но пришлось. Съездив к ним на новоселье, я с трудом могла удержаться от смеха: в доме ощутимо воняло свинарником. Оказалось, что северный ветер приносит эти ароматы от совхоза «Черницыно», располагавшегося неподалеку. Свекры ругались, а меня веселила эта насмешка Судьбы. Через несколько лет совхоз приказал долго жить, и пахнуть перестало.

Жилось бы им там неплохо, если бы Пава не стал пить по-черному. Не знаю, как долго он протянул бы, но через шесть лет его убили в собственном подъезде, засадив нож в печень, которая все еще держалась, несмотря на поглощаемые им литры спиртного. Преступника так и не нашли, но подозреваю, что это кто-то из его тюремных знакомцев или их родственников: Пава работал во внутренней тюрьме Лубянки, а до этого вообще был в расстрельной команде. Но узнала я о «трудовых подвигах» свекра гораздо позже.

Оставшись одна, Паня растерялась и попыталась было пристроиться к нам, но не вышло. Она постепенно выживала из ума, так что последние несколько лет дались нам тяжело. Мы с Зоей дежурили у нее попеременно: Зоя оставалась на ночь, я приезжала днем. Потом, когда она слегла, стало легче: не нужно было бояться, что Паня уйдет из дому, как не раз бывало, и мы разыскивали ее по всему околотку. Она все время что-то бормотала, чаще всего повторяя: «Всё не так. Нет, не так». Я особенно не прислушивалась, а вот Зоя вникла и кое-что мне пересказала. Тогда стала слушать и я. Слушать и задавать вопросы, на которые Паня отвечала довольно связно, хотя не всегда понимала, кто я такая, путая меня то с Клавой, то с моей бабушкой, а один раз даже назвала Леной – так звали мою мать. Я ее проверяла, спрашивая про что-нибудь мне хорошо известное: старуха ничего не перевирала.

Вот из этих разговоров и узнала я всю правду об аресте моих родителей. Оба не были коммунистами, отец работал инженером на железной дороге, мама – машинисткой в издательстве. Отец маме анекдот рассказал о Сталине – шепотом, на кухне. А Паня услышала и мужу донесла. Она ревновала, потому что Пава к моей маме подкатывался. Но Пава сначала отмахнулся. А потом мой отец узнал, что Пава пристает к его жене, и устроил страшный скандал, пригрозив, что пожалуется в партийную организацию.

Текст доноса под диктовку отца писал Вилен, потому что Клава отказалась, а сам Пава не отличался особой грамотностью. Так мне сама Клава и рассказала, когда мы хоронили Паню. Отцу грозила статья 58–10 УК: «Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти», маме – 58–12: за недонесение, но потом обоих подвели под расстрельную статью. В 1969 году их реабилитировали посмертно. Я не выдержала и спросила Вилена, правда ли, что он писал донос на моих родителей?

– Я не сам. Отец велел.

– Но ты был уже подросток! Ты не мог не понимать, что…

– Ничего я не мог. Я отца до смерти боялся. У меня до сих пор шрамы на заднице от пряжки его ремня.

– Сейчас прямо зарыдаю от жалости, – сказала я. Вилен смотрел на меня с яростью, но я не боялась. – Что? Ударишь? Давай, сравняйся с отцом.

Он повернулся и вышел. Больше мы на такие темы не разговаривали – ни разу за все пятнадцать лет, что нам еще довелось прожить вместе. Сорвалась я только однажды, перед его смертью. Не стоило, конечно, тем более что он и так мучился. Да и мужем был, в общем, неплохим: нас с детьми содержал, меня ни разу не обидел. Надо было, наверно, помириться с ним, простить. Пожалеть. Но так и не смогла.

«Сирень»

(Юрий Тагильцев)

Каждый год расцветает сиреневый куст у заброшенной бани, каждый год надрывается в нем соловей. Но некому слушать, некому перебирать пахучие лиловые грозди в поисках цветка с пятью лепестками, хотя найти такой проще простого, потому что куст этот щедро одаряет счастьем, и даже не редкость найти цветки о шести, а то и о семи лепестках. Нет желающих. Вымерла деревня, заросла сорной травой по пояс. Высохли колодцы, повалились заборы, одичали яблони. А всего-то двадцать лет прошло.

Весной 1946 года я возвращался домой. Поезд наш двигался медленно, то и дело останавливаясь, и наконец совсем встал: загорелась букса. Я подумал и решил пойти пешком. Километров двадцать осталось до дома, а напрямки всего-то пятнадцать. Дойти – раз плюнуть! И пошел. День был как по заказу – ясный, солнечный. Шел я не спеша, пару раз подъехал на попутках. Последняя машина завезла меня немного в сторону от главного маршрута, но я не печалился. Позади четыре года войны, впереди туманное будущее: дома меня ждали заботы и хлопоты, а сейчас я свободен и счастлив как никогда.

Я шел то проезжими дорогами, то тропинками среди полей и лугов, то лесными тропами. Все цвело вокруг, все благоухало, и я вспоминал забытые имена деревьев и трав, повторяя чуть не со слезами на глазах: боярышник, рябина, бузина, одуванчик, незабудка, колокольчик, ромашка… Ромашки и колокольчики еще не цвели в полях, но много было других, названий которых я не знал. На все голоса пели птицы, трясогузка бежала передо мной по дороге, ловя каких-то мелких мошек, а один раз, присев отдохнуть на поваленном дереве и любуясь цветущей яблоней, невесть как оказавшейся посреди леса, я услышал соловья.

Сердце сжималось от радости и благодарности, кровь бурлила в жилах: я жив! Жив! Я уцелел. Один из сотни ровесников. И сам принимался петь во весь голос: то «Катюшу», то «Синий платочек», а то вдруг почему-то «Славное море, священный Байкал». Но что бы я ни пел, выходило чрезвычайно бодро и весело, и даже «Священный Байкал» больше напоминал марш: «Хлебом кормили крестьянки меня, парни снабжали махоркой!» Крестьянки действительно кормили меня хлебом, наливали парного молока, а в одной избе даже угостили горячими щами из крапивы. Но потом я стал обходить деревни, потому что сердце разрывалось, глядя на то, как выражение радостной надежды на женских лицах сменяется горестным разочарованием: не наш вернулся! Тяжело было слушать их рассказы и расспросы, не хотелось вспоминать о боях-сражениях – томилась душа, тосковала.

Тем временем день стал клониться к вечеру, а я не никак не приближался к родным местам: все вокруг казалось мне незнакомым. Я понял, что после попутки свернул не в ту сторону. Решил попроситься переночевать, хотя и не хотелось беспокоить людей, не хотелось снова вести все те же горькие разговоры. Тут кстати на невысоком холме над рекой показалась небольшая деревушка, я свернул к ней. На склоне холма виднелся сарайчик, который оказался аккуратной чистенькой банькой. «Тут-то и заночую!» – подумал я, скинул с плеч вещмешок и скатку, потом, присев на крылечко, стянул сапоги.

Прямо передо мной текла река, за ней расстилались поля, перемежаемые небольшими лесочками. Солнце садилось в облака, и небо полыхало всеми оттенками красного. «Пожалуй, завтра будет дождь», – подумал я и решил отправиться в путь, как только рассветет. Долго я любовался закатом, ни о чем особенном не думая, отдыхая душой и словно растворяясь в майских сумерках. Вдруг мне почудилось какое-то движение неподалеку. Я встал и вгляделся: кто-то спускался с холма по тропинке. Женщина! Она тоже заметила меня и остановилась.

– Не бойтесь! – громко сказал я. – Я просто прохожий. Солдат демобилизованный. Домой иду, да вот заблудился немножко. Это ваша банька? Можно мне тут переночевать?

Женщина подошла ближе:

– Откуда ж вы будете?

– Из Григоровки.

– Из Григоровки! – удивилась она. – Так это же совсем в стороне. А я-то иду, думаю: вдруг кто из наших вернулся? Ан нет.

– А тут что?

– Тут Опанасьево. Далековато зашел.

– Да, аж до Берлина добрался, а в родных краях заплутал.

– Отвык за четыре-то года!

– За три. Я в сорок втором ушел. Сразу хотел, но мать не пускала. Отца и брата в сорок первом призвали, она за меня и цеплялась.

– Младший, любимый?

– Еще две сестры. А я теперь старший. И отец, и брат погибли.

– Ох, горе, – вздохнула женщина. За разговором она подошла совсем близко, и я увидел, что она очень молода – пожалуй, ровесница мне. В сумерках черты ее лица было не разглядеть, но фигура стройная, статная.

– Как звать-то тебя? – спросила она.

– Егор.

– А я Катя. Голодный, поди? Хочешь, пристрою тебя на ночь к соседям, там и накормят. А ко мне нельзя.

– Спасибо, я уж лучше здесь.

– Тогда я тебе перекусить чего-нибудь принесу! Выпить хочешь? Самогон есть.

– Нет, неохота. Я и так словно пьяный от весны от этой!

– Тогда квасу?

– Вот, это в самый раз!

– Я скоро. Наш дом первый на горке.

Она быстро сбегала домой и вернулась с пирогами и кринкой кваса:

– Со щавелем пироги да с яйцом. А эти вот с черемухой и рябиной.

– Вкусно! С черемухой мама тоже делала, а с рябиной не догадалась.

– Не всякая годится. У нас такая сладкая рябина в огороде растет – можно есть, даже не дожидаясь морозов. Я успела в прошлом году обобрать, пока птицы не склевали.

– Много не вернулось из ваших-то? – спросил я, откусывая пирог.

– Да почти все там остались. Мой вот вернулся, да дядя Ваня соседский. Мой без ноги, а тот без руки. Опустела деревня. Да еще нас укрупнять взялись! Конечно, какой от нас толк: одни бабы, старики да дети, а мужиков – полторы калеки. Школу уже закрыли, медпункт и почту на главную усадьбу переводят. А до главной усадьбы двенадцать километров! Раньше мост был, все поближе выходило, так сами и сожгли, чтобы немец не прошел. А он до нас и не добрался, к счастью. Спрашиваем: «Как дети будут в школу-то ходить за двенадцать километров?» Интернат, говорят, откроем. Интернат! Ох, горе.

– А у тебя дети есть?

– Нету. Да откуда им взяться-то! Мы восьмилетку окончили, потом два года женихались и аккурат перед войной поженились. Неделя нам досталась семейного счастья. Как я молилась, чтобы вернулся, как ждала! Дождалась. В сорок четвертом сообщил, что в госпитале. Хотела поехать – «не надо». Потом еще письмо пришло, от товарища по несчастью. Увидел мое письмо и адрес списал. Приезжайте, говорит, скорейше, потому как муж ваш в полном отчаянье и жить не хочет. Ну, я подхватилась, поехала в Москву.

Не знаю, как уговорила, как довезла. Высоко ему ногу отняли, выше колена. Ковыляет кое-как с костылем. Пить начал. Пьет и плачет. Себя жалеет. А я не могу пожалеть, никак не могу. Знаешь, говорят: «Жалеет – значит любит». А я по-другому любовь понимаю. Да и что толку жалеть: жив, руки на месте, глаза смотрят! Вон, дядя Ваня правую руку потерял, так приспособился левой работать, не хуже, чем раньше. Всегда с прибауткой да с усмешкой. Тоже пьет, конечно. Но не так, как мой, – только по праздникам. Тогда жену свою по деревне гоняет: она ему в подоле принесла. Вернулся с фронта, а дома пополнение. От кого, не говорит – вроде как и не от кого было. Так-то он пацана любит, балует, а как выпьет, обида подступает. А у них и до войны детей не было, хотя уже лет пять вместе жили. А мой все ноет, все страдает. Никакого от него толку, ни по хозяйству, ни в постели. Словно ребенок малый. Напьется, похныкает и спит. А я сюда приду, сяду на приступочку, смотрю на закат и плачу…

Я слушал Катю, а сам потихоньку ее рассматривал. Совсем стемнело, но взошла луна, и в ее неярком свете я лучше разглядел Катины черты: да она красавица! Яркие черные глаза, пышные темные волосы, небрежно скрученные на затылке в узел, из него тонкие вьющиеся пряди выбиваются. Сама в длинной юбке и белой кофточке, которая слегка расходится на груди – тесновата. Сидели мы рядышком, не касаясь друг друга, но я чувствовал жар ее тела, и мурашки бежали по коже, и ком стоял в горле, так что я все время нервно покашливал.

– А тебя дома ждет кто-нибудь, кроме родных? – спросила Катя. – Была у тебя девушка до войны?

– Заглядывался на одну, да она меня не привечала. Мне в сорок первом всего шестнадцать было, я год себе прибавил, чтобы взяли.

Мы помолчали. Свет луны заливал окрестность, где-то совсем рядом разливался соловей, от реки поднималась прохлада.

– Какая красота! – невольно воскликнул я. – Только не пойму, чем так пахнет. Знакомый аромат, а не вспомню…

– Не помнишь? Пойдем-ка!

Катя встала и протянула мне руку, я подал свою, и тут меня словно ударом тока пронзило до самых пяток. Катя тоже вздрогнула и руку отняла.

– Иди за мной! Ну, узнаешь?

Мы обошли баньку и оказались перед большим кустом, усыпанным гроздьями цветов. При нашем приближении соловей замолк.

– Понюхай!

Я окунул лицо в путаницу листьев и цветов, вдохнул аромат…

– Сирень! Как же я не узнал?!

– Она счастливая. Вот, возьми и съешь.

Катя сунула мне в ладонь цветок, я послушно положил его в рот.

– Как же ты нашла с пятью лепестками? Не видно ж ничего!

– На ощупь. Да они почти все такие! Даже с шестью попадаются и с семью. Особенная сирень.

– Это ты особенная! – сказал я, шагнул к ней и обнял. Мы долго целовались под кустом сирени, потом перебрались в баньку. Утром стали прощаться – только-только рассвело. Я жадно вглядывался в Катино лицо, запоминая живой блеск ее ярких глаз, трепет длинных ресниц, разлет бровей, нежный улыбчивый рот, завитки черных волос на белой шее…

– Пойдем со мной! – сказал я. – Пойдем, Катя!

– Миленький мой, куда? Как я пойду? Тут муж мой, родители. Пропадут без меня. А ты еще встретишь ту, что по сердцу придется. Я ж просто так, случайная.

– Ты не случайная! Ты… единственная. Я не смогу тебя забыть никогда!

Катя только печально улыбнулась:

– Помни, но не возвращайся.

– Катя, а если… если последствия будут?

– Ребенок-то? А и хорошо, и счастье! Век буду тебе благодарна.

– А что мужу скажешь?

– Ничего не скажу. Будет думать, что от него.

На том мы и расстались. Катя велела мне пройти под холмом, чтобы в деревне не увидали, и объяснила, как выйти на большак. Помахала мне вслед и медленно пошла в горку. Я брел по узкой тропинке вдоль реки, а сердце болело нестерпимо. Катя, Катя! Зачем я тебя встретил, зачем целовал, зачем любил так горячо? Как жить теперь, как забыть? Невозможно.

В своей деревне я не задержался: еще до войны мечтал уехать в Москву, выучиться на инженера. Выучился, женился, родили дочку, потом вторую. Наладилась жизнь, устоялась. Но нет-нет да и приснится полутемная банька на склоне холма и Катя – горячая, нежная, сладкая – что твоя сирень. И такая тоска навалится, что хоть волком вой. Гляжу на своих девчонок и думаю, что где-то бегает по земле еще один мой ребятенок. И ведь не так далеко это Опанасьево, мог бы и съездить, но Катя же не велела!

В шестьдесят пятом году купил я машину – подержанный «Запорожец». Решил съездить в родные места. К тому времени мамы уже не было в живых, а обе сестры жили в Москве. Поехал. Дай, думаю, заверну в Опанасьево. Двадцать лет прошло, какая теперь разница. Может, и муж Катин давно умер. Приехал, а деревни-то и нет! Стоят покосившиеся избы, травой все заросло, и банька совсем развалилась. Но куст сирени на месте. Отцвел давно, август на дворе – какая сирень. Постоял, повздыхал…

На обратном пути встретил местного участкового на мотоцикле, расспросил. Говорит, посчитали деревню бесперспективной, переселили всех, кто еще оставался. Некоторые в главную усадьбу переехали, другие на лесозаготовки подались. Про Катю спросил, оказалось, он ее помнит. Аж крякнул:

– Эх, хороша баба! Мужик у нее хилый да скандальный был, не повезло. Умер где-то в середине пятидесятых. А Катерина года через два снова замуж вышла, за городского. Приезжали студенты фольклор собирать, так за их руководителя и вышла. Я сам, грешным делом, за ней ухлестывал, но не срослось. Бабы ярились! Полно ж одиноких, а этот хлыщ городской Катерину выбрал – не погнушался, что с ребенком.

– С ребенком?

– Ну да, сын у нее, Егорка. Лет десять ему тогда было. А ты откуда ее знаешь, Катерину-то?

– Да встречались как-то раз, вот и запомнилась.

– Еще бы, красоту такую поди забудь. Как это поется? «Пусть у меня другая есть, только Катю, словно песню, из души, брат, не известь!»[4]4
  Перефразированные строки из песни композитора Матвея Блантера «Черноглазая казачка», слова Ильи Сельвинского: «Что за бестолочь такая, у меня ж другая есть! Но уж Катю, словно песню, из груди, брат, не известь!»


[Закрыть]

– Точно, не известь.

Так и уехал я не солоно хлебавши. Эх, Катя-Катя! А сына-то в мою честь назвала – Егором. Сейчас совсем взрослым парнем стал. Значит, не зря та банька была, не зря сирень цвела да соловей пел! Не зря.

Да, давно это было.

Давно.

А забыть никак не могу.

Созданные для любви

 
Но если так сладко любить,
Неужели и нас
Безжалостный ветер
с осенней листвой унесет…
 

Георгий Иванов

Глава 1. Леночка

Князь Петр ехал верхом. Тяжелая карета, запряженная четверкой цугом, с трудом поспевала за резвой рысью бодрого жеребца – недавно прошел дождь, и дорогу развезло. В карете сидели супруга князя, ее горничная с мопсом на коленях, испуганно косившаяся в окно на ряды корабельных сосен вдоль дороги, и бабка-повитуха, не выпускавшая вязанья из рук. Молодая княгиня была на сносях. Дорога утомила ее чрезвычайно, и она мечтала только о теплой постели.

На подъезде к господскому дому у нее начались схватки, и, промучившись некоторое время, она произвела на свет девочку. С брезгливым недоумением рассматривая красный орущий комочек, княгиня недоверчиво слушала повитуху, предвещавшую малышке неслыханную красоту. Впрочем, так оно впоследствии и вышло.

Князь Петр подарил жене бриллиантовый фермуар, а Александр Сергеевич Пушкин, бывший некогда в числе поклонников княгини, приветствовал рождение милого ребенка изящным стихом, правда, несколько запоздалым – новости медленно доходили до Северной столицы. Девочку назвали Еленой.

Спустя три года, проезжая поблизости, великий русский поэт навестил княгиню, принявшую его весьма благосклонно, благо ревнивый муж отсутствовал по делам. Пушкин приласкал малютку, выпил чаю с вишневым вареньем и уехал в Петербург – навстречу злополучной судьбе, принявшей на сей раз облик белокурого красавца Дантеса с дуэльными пистолетами в руках.

В памяти маленькой Елены не запечатлелось никаких подробностей краткого визита солнца русской поэзии, но со временем она привыкла рассказывать – со слов взрослых, что сидела на коленях у Пушкина и картавым детским голоском читала желающим посвященные ей стихи. Это были первые перлы из богатого урожая, который ей предстояло собрать в будущем, когда ее расцветшая красота разила, подобно молнии, слабые мужские сердца. Пока что она подрастала, радуя отца и тревожа своей юной прелестью привыкшую первенствовать мать.

В шестнадцать лет Елена, как положено, влюбилась в учителя своего брата – молодого художника, поражавшего горничных волной темных кудрей и бархатной блузой. Позирование для многочисленных портретов привело живописца и модель к такой взаимной симпатии, что весенней темной ночью – сирень, соловьи, россыпь звезд – Елена вылезла из окна спальни в пропитанный росою сад, где и была перехвачена отцом, вовремя предупрежденным одним из верных слуг о готовящемся побеге. Незадачливого художника вывезли на приготовленной им же бричке в соседнюю губернию и, надавав тумаков, отпустили с Богом, наказав и близко не появляться. Елену заперли под домашний арест. Она проплакала пару недель, потом несколько успокоилась.

Семья переехала в Москву, где, танцуя на многочисленных балах, Елена позабыла постепенно своего художника. Ей нравилось думать, что сердце ее разбито, и она с томным видом принимала страстные ухаживания московских кавалеров.

Замуж ей не хотелось. Не слишком удачный союз ее родителей, хотя и осчастливленный пятью детьми, служил ей плохим примером. Одаренная от природы энергичным характером, редкостной для девушки прямотой и силой воли, она не видела среди своих молодых поклонников никого, кто вызывал хоть каплю уважения какими бы то ни было достоинствами, кроме умения говорить комплименты и изящно скользить по паркету. Сватались к ней многие.

В двадцать три года она, подобно Татьяне Лариной, стала женой генерала – на пару десятков лет ее старше. Была, как ни странно, ему верна и даже не вышла снова замуж, когда после пятнадцати счастливых лет семейной жизни генерал скончался – хотя в предложениях руки и сердца не было недостатка.

Елена Петровна родила двоих сыновей. Первенца назвали Петром, в честь деда, а младшего, появившегося на свет через восемь лет после брата, – Николенькой. Младший рос способным ребенком, получил блестящее образование и быстро сделал карьеру. Он занимался политической деятельностью, заседал в многочисленных Комитетах и Думах и даже заигрывал несколько с всякими социалистами, приближая по мере сил крах того мира, об упрочении которого так заботился.

Его старший брат был позором семьи: он весьма успешно проматывал немалое родительское состояние в Ницце и Монте-Карло, только изредка появляясь в родных пенатах. В сорок с лишним лет он неожиданно для всех – и для себя в первую очередь – женился и произвел на свет отпрыска, после чего его молодая жена, не выдержав постоянного соперничества с рулеткой, умерла от чахотки. Мальчика Алешу воспитывала Елена Петровна, явно предпочитая проказника и шалунишку чопорным дочкам младшего сына.

В 1917 году Елена Петровна была еще жива. В восемьдесят с лишним лет она сохранила царственность осанки, насмешливость ума и ясное понимание происходящего, что не помешало ей отвергнуть все просьбы Николая уехать с ним вместе во Францию. Накричав друг на друга, они обнялись со слезами, и Николай отправился влачить эмигрантское существование в равнодушной Европе, а Елена Петровна осталась умирать в России.

Пережив царствование четырех императоров, Елена Петровна почти в вековом возрасте скончалась – спустя несколько лет после смерти вождя мирового пролетариата, с которым ей довелось случайно познакомиться в Швейцарии, где будущий вождь, пользуясь всеми благами буржуазной цивилизации, еще только продумывал методы уничтожения буржуазии как класса.

Ее старшего сына давно уже не было в живых – нелегкая судьба занесла его в Аргентину, где он и нашел вечный приют, осененный разлапистой пальмой. Любимчик Алеша заплутал на дорогах войны, постепенно превратившейся в Гражданскую, был ранен, но выжил. С борта парохода, отбывавшего в Константинополь, он в последний раз взглянул на берега родины – причал, толпа на набережной, волны в белой пене, кричащие чайки, синяя дымка…

Имение Елены Петровны, как водится, было разорено окрестными крестьянами и долго пребывало в запустении, пока в бывшем господском доме не поселилась коммуна беспризорников, которых пытался перевоспитать для светлого будущего преисполненный энтузиазма местный Макаренко.

После войны переживший беспризорников дом облюбовал Союз художников, устроив там себе творческую дачу. Художники и довершили преобразование имения, добавив к традиционной деве, разбившей об утес урну с водой, и пионеру с горном, оставшемуся от бывших беспризорников, бетонного крокодила, изливающего из пасти родниковую воду.

Парк зарос, пруд не чистили лет тридцать, каменные львы, некогда стоявшие у лодочного причала, исчезли неведомо куда, но по-прежнему обильно цвела по весне сирень, и пели соловьи, и солнце исправно садилось за дальний лесок, и колокол звонил к вечерне на монастырской церкви, и корабельные сосны все так же тянулись вдоль прямой, как стрела, дороги, по которой некогда ехал верхом князь Петр…

Примерно так, но без особых подробностей, я рассказываю экскурсантам историю Усадьбы. Потом, стоя под портретом Елены Петровны, вежливо отвечаю на вопросы, порой самые невероятные. Больше всего любят спрашивать про клад, якобы зарытый в имении, и я терпеливо разъясняю, что это просто красивая легенда. Иногда какой-нибудь особенно зоркий посетитель замечает, что девушка-экскурсовод удивительно похожа на красавицу с портрета, и я отшучиваюсь, сваливая все на причуды освещения.

Портрет большой, ростовой. Копия, конечно, – подлинник висит в Русском музее. Иван Макаров написал картину перед самой свадьбой: Елена Петровна в белом платье, украшенном розами, вся в жемчугах. В одной руке сложенный веер, темные волосы разделены на прямой пробор, локоны спускаются на шею. Царственная осанка и насмешливый взгляд. Красавица, царица мужских сердец! Ее супруг – князь Лев Павлович Несвицкий – представлен у нас лишь на фотографии: бравый генерал с мрачным взглядом и пышными усами. Фотография тоже не подлинная – Исторический музей прислал нам скан.

А я на самом деле похожа на Елену Петровну. Когда смотрю на ее портрет, возникает чувство, что передо мной зеркало – просто одно лицо. И это неудивительно, ведь она моя прапрабабка. Знают об этом только в нашей семье. Да я и сама узнала лишь лет в двенадцать, когда Онечка стала понемножку рассказывать мне историю нашего рода.

Онечка – это моя прабабушка. Тогда же я узнала, что на самом деле ее зовут Хиони́я – это редкое и странное имя она еще в молодости заменила на Антонину, чтобы не выделяться из общей пролетарской массы. Агапия, Ирина и Хиония Солунские – святые христианские мученицы IV века. Об этом мне тоже рассказала Онечка. С греческого их имена переводятся как Любовь, Мир и Снежная. Снежная, надо же! А Елена не переводится никак, хотя имя тоже греческое – так звали Елену Прекрасную, из-за которой началась Троянская война.

Так вышло, что меня растила Онечка. Когда я родилась, ей было уже семьдесят семь, но она справлялась. Бабушка Маняша, конечно, тоже «принимала во мне участие», как она выражалась, но она всегда была активным общественным деятелем: профкомы и советы ветеранов отнимали столько времени, что на внучку его почти и не оставалось. А мама работала в Москве, и я редко ее видела – Москва далеко, каждый день не наездишься.

Наш городок с забавным названием Козицк расположен посередине между Петербургом и Москвой – глубокое захолустье. Ничем особенным он не примечателен, если только Усадьбой, в которую однажды ненадолго заезжал Пушкин. И то многие пушкиноведы в этом сомневаются. Название города местные жители производят от слова «коза»: коз в округе и в самом деле много, и все редкой пуховой породы, так что вязание ажурных шалей и платков издавна было городским промыслом. Железная дорога разрезает город на две неравные половины, и наш дом стоит совсем рядом с путями, так что вся моя жизнь прошла под перестук колес и гудки проходящих мимо составов.

Так получилось, что наша семья – это четыре поколения женщин без мужчин. Природа щедро одарила нас красотой, а безжалостная Судьба, словно в отместку, лишила семейных радостей: ни одна из нас не знала своего отца – кто-то умер, кто-то пропал, а кто-то просто не захотел быть отцом. Это я про своего папашу. У нас у всех даже фамилии разные! В детстве я не задумывалась над этим, принимая как данность, а став взрослой, потратила немало времени, разбирая хитросплетения судеб двух своих бабушек и мамы.

Онечку мне трудно представить девочкой или девушкой – ни портретов, ни фотографий не сохранилось. Она сберегла только медальон с маленькой фотографией Алеши Несвицкого, внука Елены Петровны, который и был моим прадедом. Онечка – воспитанница Елены Петровны и выросла рядом с Алешей. Она была высокая, прямая, молчаливая и деятельная: умела все на свете и меня научила: шить, вязать, готовить, переплетать книги, печатать на машинке… Кем она только не работала за свою долгую жизнь! У нее были удивительные глаза – светлые, большие, сияющие. На старом морщинистом лице эти глаза жили своей собственной жизнью – словно под обликом старухи скрывалась юная девушка.

Маняша, ее дочь и моя бабушка, получилась совсем другая – маленькая, живая, вся переливающаяся, как капелька ртути! А мама – тоже высокая, очень изящная, с копной черных кудрей и яркими карими глазами: пошла в своего отца, Илью Бронштейна, скончавшегося через несколько месяцев после ее рождения.