Текст книги "Некроманс. Opus 2"

Айрес за свою жизнь редко плакала, но в тот день она рыдала навзрыд. От осознания, что отец, исправно хваливший дочь за характер истинной королевы, никогда и не думал рассматривать её на роль королевы Керфи.

Айрес пересчитывала прожилки, разбегавшиеся по тонкой листовой пластинке, будто вырезанной из янтаря.

Риджийцы явились, чтобы в обмен на этот лист и другие дары, куда более щедрые, забрать керфианскую принцессу. Они не учли, что у принцессы были иные планы на собственное будущее, и она начала воплощать эти планы в день, когда доложила отцу, что парочка риджийцев с туманной целью пробралась в его кабинет. Копии документов государственной важности, своевременно подброшенные в покои иноземных гостей, помогли тем покинуть дворец в тот же день – ославленными шпионами, ублюдками, варварами, неспособными усвоить даже законы гостеприимства. Годы спустя Айрес доложили, что Лиларий Сигюр так остро переживал то унижение, что планирует вернуться в Керфи – в союзе с дроу, во главе атакующей армии.

Жнец срезал его колос раньше.

Забавно всё же, что совсем скоро порог её дворца переступит его дочь – незадолго до того, как Айрес всё же отправится в Риджию…

Она посмотрела на полку чуть ниже, где в другой коробке за стеклом покоился костяной мышонок (пятилетний Уэрт преподнёс ей собственноручно оживлённый мышиный скелетик на давнишний день рождения, и с месяц он немало забавлял Айрес, бегая по её столу), а рядом мерцал рубинами золотой гребень, подаренный Инлес. Ещё ниже щерилась розовыми шипами ракушка, что они с Кейлом когда-то подобрали на берегу Айденского озера.

…Айрес с ранних лет привыкла никому не доверять: родители не поленились предупредить, что многие будут искать её внимания и расположения, чтобы воспользоваться ими ради личной выгоды. Поэтому Айрес не могла всерьёз принимать ухаживания тех, кто крутился вокруг неё роем ос, почуявших сладкое (она даже уступила некоторым, лишь чтобы убедиться, что постель – переоцененный источник удовольствия). Сестра для неё была любимой хрупкой куклой, но не товарищем, которому можно поверить сердечные тайны. С братом они соревновались, но не дружили.

Зато она доверяла Кейлу. Он был ей не конкурент – с одной стороны, и не смотрел на неё с тем невыносимым лёгким снисхождением, что она видела в глазах родного брата, – с другой (лишь много позже Айрес поняла, что Зайлер в отличие от неё давно знал, кому на самом деле суждено занять керфианский трон, а кому – быть проданным на чужбину). То, что отец Кейла спал и видел сына на троне, не имело никакого значения: у самого Кейла не было ни способностей, ни желания лезть в политику, и он с детства принял, что Айрес – сильнее, умнее, лучше его. Поэтому он охотно согласился на роль её тени, товарища по играм и шалостям, единственного, кому она могла раскрыть все тонкости очередной задумки, и благодарного зрителя, способного оценить эти тонкости по достоинству. Она придумывала планы, тогда ещё вполне невинные, а Кейл помогал с воплощением; Дар от Жнеца у него был слабенький, но Айрес и ему находила применение. Вспомнить хотя бы, как Зайлер с визгом выбежал из спальни, когда к нему в постель среди ночи вспрыгнул издохший отцовский пёс, пока Айри с Кейлом сгибались от смеха, притаившись за углом. Они на пару пили фейр и получали выговоры от венценосного дедушки, тайком выбирались на прогулки по городу и бегали по водам Айденского озера навстречу закату, и Айри только радовало, что они слишком непохожи, чтобы Кейл из брата, друга, верного пажа мог превратиться в соперника…

До того самого вечера.

Айрес опустила взгляд туда, где названия книг на полке закрывал шестиугольный бронзовый фонарь с ажурными стенками. Маленький, не больше ладони. Сувенирная копия тех, что освещали улицы Лигитрина, куда юный Кейлус отправился, чтобы учиться в консерватории, а юная Айрес, спустя несколько месяцев, – навестить кузена и развеять невесёлые мысли.

«…я решил не возвращаться домой», – сказал ей Кейлус тем злосчастным вечером. Семнадцать лет, локоны до плеч, гладкое юное лицо – почти копия Уэрта сейчас.

Они сидели на набережной реки Солв, одной из множества речушек и каналов, превращавших Лигитрин в огромный витраж: пёстрые стёклышки округов в серебристом водном переплёте, объединявшем их в столицу Нотэйла, культурного центра мира. Айри и Кейл спустились к воде по гранитной лестнице-причалу, которые тут встречались на каждом углу, и сели на широкой ступеньке – последней из тех, что не уходили в прозрачную гладь, тихо лизавшую серый камень. Там Айри скинула шёлковые туфли, стянула чулки (при Кейле она мало чего стеснялась) и опустила усталые ступни в прохладную воду: они целый день бродили по городу, ведь Кейл вознамерился показать сестре все места Лигитрина, которые успел открыть и полюбить за три с половиной месяца. Они гуляли по садам, распустившим цветы и приодевшимся в яркую весеннюю зелень, смотрели на фонтаны, вздымавшие пенные струи над мраморными статуями чужеземных героев, и блуждали по узким улочкам, освещённым бронзовыми фонарями. Время от времени они находили приют в очередной маленькой таверне, откуда выходили сытыми и чуточку пьянее, чем до того, а потом двигались дальше, и Кейл рассказывал, кто жил вон в том особняке, погребён в этом храме, сочинял под той крышей…

Лигитрин был прекрасен, как изысканная музыкальная шкатулка. И всё же Айрес никогда не променяла бы родной Айден на этот город, пахнущий жасмином и водной свежестью. Между Керфи и чем-либо ещё она всегда выбирала Керфи.

«Что ты имеешь в виду?» – спросила Айрес. Тоже семнадцать лет, волосы острижены до подбородка по последней керфианской моде, щёки, раскрасневшиеся от хмеля и быстрой ходьбы, ещё по-детски припухлые.

Они сидели и смотрели, как темнеет багровое небо за крышами на том берегу, и ели сливочный лёд с сиропом из розовых лепестков, капли которого ползли к пальцам по хрустящему вафельному рожку. Айри с малых лет была сладкоежкой, и Кейл, к сладостям куда более равнодушный, присмотрел в Лигитрине несколько кондитерских специально для неё.

Айрес до сих пор помнила этот вкус. В Керфи такого мороженого не делают; сейчас она могла получить любую сладость мира, если бы только пожелала, и, конечно, к её столу доставляли знаменитое лигитринское мороженое… Но вкус оказался уже не тем. То был вкус её семнадцати, вкус детства, вкус дней, когда она ещё верила, что в этом мире есть люди, для которых она всегда будет превыше всего.

«Здесь я дышу полной грудью, Айри. Вдали от отца. – Кейл смотрел на отражения фонарей – зыбкие сияющие призраки, плывущие по речной воде. – Вдали от обязанностей его наследника и одного из претендентов на трон, забери демоны эти обязанности тысячу раз».

Он улыбался такой шальной довольной улыбкой, какую Айрес редко видела у него дома. С тех пор как умерла его мать, точно нет. Покойная Киннес Тибель души не чаяла в сыне, и любовь к музыке Кейл унаследовал от неё. Маленькими Айри и Кейл часто сидели в Золотой гостиной его дома, стараясь не шуметь, пока лиора Тибель играла на клаустуре очередную пьеску – покороче и попроще, чтобы не утомлять детей. Честно говоря, на Айрес и это наводило зевоту: ей недоступна была прелесть музыки, не предназначенной для танцев. Но Кейл слушал мать с такими сияющими глазами, что у Айри не хватило духу хотя бы раз признать, что ей скучно.

«Дядя ведь отпустил тебя в Лигитрин, – напомнила Айрес, прежде чем разбавить музыку города – хмельные голоса, плеск вёсел, грохот колёс по мостовой – хрустом надкушенной вафли и бульканьем, с каким её босые ноги взболтнули воду у подножия лестницы. – Я думала, на этом он оставил попытки выковать из тебя второго себя».

«Отпустил, потому что такова была предсмертная воля мамы, а нарушить слово, данное мёртвому, значит навлечь гнев Жнеца. Ему нужен был сын, который смог бы добиться того, чего так и не сумел добиться он, который смог бы побороться за власть и получить корону. Не сын, которому искусство интереснее политики. Он никогда не оставит попыток сделать меня таким, каким, по его мнению, должен быть истинный Тибель, никогда не простит, что я вырос иным. – Прогулки, закат и молодое амелье сделали Кейла таким умиротворённым, что он даже об этом говорил с безмятежным спокойствием. – Поэтому я решил не возвращаться домой».

Сперва Айрес решила, что он не хочет возвращаться в Керфи на грядущие летние каникулы – короткие, в отличие от осенних, длившихся целый месяц. И почти не огорчилась. В конце концов, они с Кейлом расстанутся всего за пару недель до этих каникул, а сейчас по рукам и ногам её растекалось восхитительное тепло (тогда она совсем не умела пить), и мерзкий узел, затянувшийся в груди незадолго до того, как её корабль отчалил к берегам Нотэйла, ослаб. Ей было так хорошо, как редко бывало – особенно после того разговора с отцом, где ей объявили, что она станет женой дикаря из-за гор.

О грядущем браке и предательстве отца она поведала Кейлу прямо в день приезда. Ничем иным, кроме как предательством, она это счесть не могла. Тогда она снова заплакала, с солью чувствуя на губах вкус унижения и разбитых надежд.

С тех пор Кейл делал всё, чтобы ей не хотелось плакать.

«Ты и так Тибель. Просто у дяди неверные представления о том, что такое быть Тибелем. Потому дедушка и выбрал наследником не его, – добавила Айрес мгновение спустя, слизнув с вафельного рожка каплю, готовую испачкать ей ладонь. – Что ж, думаю, летом здесь и правда чудесно… Может, даже лучше, чем в Керфи. Прохладнее. Свежее. – Тут она покривила душой: Айрес ни на что не променяла бы их привычные купания в Айденском озере. – Главное, что осенью ты застанешь визит риджийцев. У меня есть пара идей, как сделать этот визит незабываемым, и я надеюсь, что ты оценишь их по…».

«Ты не поняла, Айри. Я не вернусь в Керфи. Вообще».

Она и сейчас помнила, как подняла глаза, увидев его счастливое лицо на фоне гранитных ступеней, реки, закатной набережной, где неторопливо шли люди, понятия не имевшие, что рядом с ними сидят королевская дочь и королевский племянник. В Лигитрине никто никуда не торопился: видимо, сказывалось то, что он располагался южнее, а Айрес давно заметила, что южане не любят спешки.

«Я откладывал деньги, – продолжил Кейл, отвечая на её ошеломлённое молчание. – Те, что присылал мне отец. Почти все. Покои, в которых я живу сейчас, оплатили до осени. Когда сменю их на комнату поскромнее, сбережений хватит на то, чтобы прожить в ней год. На хлеб и воду я заработаю».

«Игрой по кабакам? – презрительно фыркнула Айрес, сбросив оцепенение. – Хочешь сказать, после той жизни, к которой ты привык, ты сможешь прозябать на хлебе и воде?»

«Ещё на амелье. Оно здесь даже дешёвое вполне приличное, как ты могла убедиться. – Его улыбка погасла, когда он понял, что сестре не до шуток. – Мне удавалось неплохо урезать расходы… До того, как приехала ты. Решил, что напоследок можно и кутнуть. Всё равно до осени отец ничего не заподозрит – мы с ним уговорились, что на лето я останусь тут. Стало быть, до того времени деньги мне ещё вышлют. Но я лучше буду прозябать на хлебе и воде, чем вернусь под его крышу, Айри».

Она продолжала изучать непонимающим взглядом его лицо: слышать такое от Кейла, которого она привыкла видеть в шелках и бархате, за столами, к которым подавали по меньшей мере пять перемен блюд, было абсолютно дико.

«Я понимаю, что вы с дядей… с твоим отцом… не ладите. Но, Кейл, ты всё-таки Тибель, – она заговорила осторожно и ласково, словно увещевала больного ребёнка. С её точки зрения, так и было, пусть она и родилась месяцем раньше. – Однажды ты унаследуешь всё, чем владеет он, и займёшь положенное тебе место при дворе, и…»

«Да к демонам это место! Мне плевать, кто и что мне положил, если это место – не моё!»

«Но это место рядом со мной».

Она сказала это куда тише, чем хотела.

В его чертах закатной тенью проявилась растерянность, – и осознание прошило ей грудь тупой болью, вогнав в сердце иглу безнадёжности.

Кейл не думал об этом. Даже не задумывался.

«Мы будем видеться, – кажется, он искренне не понимал, в чём причина её огорчения. Огорчение – так Айрес легче было наречь то, что она почувствовала. – Я буду приезжать. Ты будешь приезжать».

«Как часто? Раз в год? В два? Как тебе позволят учёба и попытки заработать на чёрствый хлеб, а мне – обязательства перед нашим родом, о которых я не могу забыть так же легко, как ты?»

Он промолчал. Отвернулся, словно собрался пересчитать алые черепицы на крышах, кажется, впервые всерьёз взвешивая, что и кого он оставит в Керфи вместе с опостылевшим отцом. Мимо проплыла лодка, разбив отражения фонарей на горсть золотистых бликов, скачущих по волнам просыпанными монетами; Айрес смотрела на них, чувствуя, как липкая холодная сладость течёт по пальцам.

Вода, обнимавшая её ноги, враз стала ледяной.

В её мыслях Кейл всегда был рядом. В день, когда она восходит на трон. В дни её правления. Но для него это ничего не значило. Ему было всё равно. В решении задачки, сложенной его жизнью, Айрес оказалась переменной, которую он не собирался учитывать.

Отец, видимо, тоже думал так. Что Айри будет приезжать – раз в год. Или в два. С очередной дипломатической миссией. А в перерыве рожать своему риджийцу детей, улыбаться и обвивать его шёлковыми нитями интриг, добиваться уступок для брата и отчитываться по магическому кристаллу, что всё идёт точно по плану; чужому плану, придуманному ещё прежде, чем Айрес уяснила значение слова «план»…

«Не делай этого, Кейл, – всё-таки сказала она. – У меня нет никого, кроме тебя».

Каждое слово давалось тяжело, словно Айрес пыталась поднять ими гранитную плиту, на которой лежали её туфли, разбросав по серости светлые шёлковые ленты.

Айрес Тибель не привыкла молить. И с тех пор не молила. Никого. Никогда.

«Музыка будет у тебя и дома», – произнесла она, не дождавшись ответа, всё ещё на что-то надеясь.

«Зато свободы не будет. – Помолчав, Кейл очень тихо добавил: – И любви».

Она прикрыла глаза, позволяя своим надеждам рассыпаться так же, как только что на её глазах разбивались водные фонари.

Так вот в чём всё дело. Конечно.

«Я чувствую… может, это лишь пустые тревоги, но мне кажется, что, если я не сделаю это сейчас, не сделаю уже никогда. Буду пойман и заперт там, где я больше быть не хочу. – Кейл накрыл рукой её свободную ладонь, лежавшую на многослойной бархатной юбке. – Ты сильная. Ты всегда была сильнее меня. Ты справишься с риджийцами одна, я знаю. А я с удовольствием послушаю твой рассказ об этом представлении после того, как ты с блеском его завершишь».

Наверное, он и правда безоговорочно в неё верил. Как всегда. Но тогда её это мало утешило.

Скользнув пальцами по стынущему граниту, чтобы разорвать соприкосновение их рук, Айри кинула растаявшее мороженое в реку: оно утонуло в жидком золоте, возмущёнными кругами расколов фонари на части. Наклонилась вперёд, так, чтобы Кейл не видел её лица.

Для него это был вопрос решённый. Свобода и глупые прихоти – дороже долга. Потакание наивным ребяческим желаниям – дороже родины. Любовь, обретённая на чужбине за три с половиной месяца, что он здесь провёл, – дороже сестры, с которой они росли с пелёнок.

Она думала, что их различия помогут им остаться на одной стороне, но в конечном счёте они всё же оказались слишком разными.

«Ты можешь сбежать от всего этого. Как и я, – сказал Кейл, пока Айри методично смывала с пальцев розовые и сливочные потёки. – От риджийцев. От обязательств перед родом».

«Я Тибель, Кейл. Я всегда буду Тибель. В первую очередь. – Вынув ноги из воды, она обтёрла их нижней юбкой; натянула чулки и туфли, принялась оплетать шёлковыми лентами икры, чтобы завязать их аккуратным бантом под коленом. Вода, замершая у подножия лестницы, отражала абсолютный, мертвенный покой, поднявшийся и захлестнувший всё, что минуты назад горело в душе Айрес Тибель, королевской дочери. – И я слишком люблю свой дом».

…в тот день Айрес решила, что больше никто и никогда не причинит ей боль. Ту, к которой она не будет готова, во всяком случае. Это оказалось нелегко и требовало железной воли – чтобы обуздать такую бесполезную, непозволительную отныне вещь, как собственные чувства. Но недостатка в воле у неё не было даже в семнадцать.

Спасибо отцу. Хоть в чём-то он оказался прав.

Повернувшись ко входу в кабинет, Айрес тронула цветок лилии, душистой головкой кивнувший в ответ.

Она по-прежнему считала, что не мстила Кейлу, когда рассказывала его отцу секреты, что он предпочёл бы утаить. Она уберегла его от судьбы, полной лишений, к которой он, мальчик из королевского рода, с детства окружённый роскошью, не был готов. Она помогла ему (так же, как помогли ей) расстаться с детскими иллюзиями, что жизнь – сказка, которая сама как-нибудь обретёт счастливый конец, и что собственное благополучие не надо выгрызать у других из горла. В конечном счёте её стараниями он стал сильнее, вступил во взрослую жизнь и остался там, где ему и место: у подножия её трона. Истинным Тибелем, готовым побороться за корону.

Наконец понявшим, что победа превыше всего.

Она по-прежнему считала, что ни о чём не жалеет. Пусть даже Кейл с тех пор возомнил, что она желает уничтожить его – и, естественно, был неправ: Айри дорожила им настолько, чтобы закрывать глаза на многое, не сходившее с рук никому (попробовал бы кто-то другой покуситься на жизнь Уэрта хоть раз). Пусть даже Кейл возненавидел сестру за то, что та отобрала у него смысл жизни. Ведь он обрёл новый: после смерти отца Кейлус Тибель мог бы бросить всё, наконец сделать то, о чём так мечтал глупым мальчишкой – и не сделал. Слишком увлёкся другой мечтой – о мести.

Ненависть часто привязывает крепче любви. Айрес в этом убедилась.

Белые лепестки ещё подрагивали под пальцами, когда в дверь кабинета коротко постучали.

– Войдите, – велела Айрес тирин Тибель.

Глава Охраны скользнул внутрь чёрной гадюкой. Даже не скользнул, а втёк, плавно и неслышно, словно ноги его не касались дощатого пола.

– Ваше Величество, – поклон был коротким и отрывистым. – Любопытные известия о ваших племянниках.

– Что случилось?

– Тир Гербеуэрт вызвал лиэра Миракла на дуэль.

Айрес воззрилась на бесстрастное лицо напротив. Затем на рунный круг, выжженный на полу.

…она по-прежнему считала, что Уэрту необходимо усвоить тот же урок, что в своё время пришлось усвоить ей. По многим причинам.

Главное, чтобы это тоже не ударило по ней рикошетом, который – в отличие от очень, очень многого – она не планировала.

– Кажется, – сказала Айрес, пока в вазе на её столе медленно умирали лилии, – скоро нам с Уэртом предстоит серьёзный разговор.

Глава 6
Terraced dynamics[9]9
  Внезапные смены динамического уровня, типичные для музыки барокко (муз.).


[Закрыть]

Служанка заглянула в комнату с алтарём, когда Ева напряжённо размышляла над тем, что же делать. Даже постучалась, прежде чем войти: та ещё насмешка над Евиным положением.

– Господин велел проводить вас в отведённые вам покои, лиоретта, – мелодично доложила девушка в простеньком платье зелёной шерсти.

Ева, которая готовилась к возвращению Кейлуса, удивлённо взглянула на пришелицу – почему-то она была уверена, что хозяин дома сохранит её прибытие в тайне даже от слуг. Помедлив, всё же прошла в любезно распахнутую дверь.

– Как тебя зовут? – вышагивая мимо ваз с цветами, пестревших на туалетных столиках, осторожно поинтересовалась Ева у девушки, которая шла впереди.

– Юми, лиоретта, – на удивление охотно откликнулась та, на миг оглянувшись.

Она была рыженькая, конопатая. Не старше двадцати. На диво добродушная для прислуги человека вроде лиэра Кейлуса – по крайней мере, на вид.

– А я Ева. Правда, мой… друг называл меня скорее Йевва, но иномирные имена непросто выговаривать. – Ева понадеялась, что её тяжёлый вздох вышел не слишком театральным: в конце концов, переживания, на тему которых она собиралась излить душу, были совершенно искренними. – Он, наверное, сейчас с ума сходит… Во всяком случае, я потихоньку схожу.

Если служанка и заинтересовалась чужими любовными перипетиями и трагедией разлучённых влюблённых, должной тронуть нежное девичье сердце, то ничем этого не выдала.

– Если ты не знаешь, Юми, меня держат здесь силой, – решив рискнуть, продолжила Ева так мягко, как могла. Надежда на то, что ей удастся разжалобить новую знакомую и обзавестись союзницей, была слабой, но попытка не пытка. – Меня похитили. Разлучили с тем, кого я люблю. Я ваша пленница. Не думаю, что тебе нравится помогать своему господину…

– Господин Кейлус не велел мне обсуждать с вами что-либо, – перебив её, откликнулась девушка учтиво и непререкаемо.

– Послушай, ты же не…

– Ваша комната, лиоретта. – Толкнув одну из дверей в стене, распускавшей белые цветы по бежу шёлковых обоев, служанка склонилась в поклоне, предлагая гостье переступить порог. – Если желаете переодеться к ужину, я помогу вам. В противном случае позвольте удалиться.

Глядя на её лицо с опущенными глазками, за покорностью прятавшее стальной барьер, Ева безнадёжно качнула головой:

– Нет. Не желаю.

Оставшись в одиночестве (Юми пообещала вернуться, дабы проводить её в столовую), она заперлась на ключ, любезно оставленный в замочной скважине. Пнула резные стенки гардероба, гостеприимно распахнувшего дверцы напротив камина. Яростно расшвыряла подушки с постели, золотившейся парчовым покрывалом среди комнаты в нежных кремовых тонах.

Замерев у окна, прикрыла глаза, вспоминая рапиру, оставленную в спальне замка Рейолей.

…«ты можешь призвать её к себе, где бы ты ни была»…

– Люче, – прошептала Ева.

Тёплая кожа ножен огладила пальцы миг спустя.

С облегчением посмотрев на клинок, Ева перекинула ремень через плечо, разом почувствовав себя защищённой. Рапира казалась приветом из оставшегося вдали замка, приютившего её в этом недружелюбном мире: будто её прислал Герберт, велев держаться и скорее возвращаться к нему. Кроме того, теперь она вооружена и (Ева очень на это надеялась) опасна.

Чары гномов, неведомые и недоступные людям, вполне могли оказаться сильнее чар, державших её в плену.

Впрочем, сразу обнажать клинок Ева не стала. В конце концов, у неё осталось всего две попытки, чтобы им воспользоваться, и одну из них следовало приберечь для представления «Избранная воплощает пророчество» (при всём уважении к злодейским способностям лиэра Кейлуса, на обещанное Лоурэн чудище он никак не тянул). Так что сперва она попробовала освободиться мирным путём. К примеру, вылезти в окно, за которым тремя этажами ниже расстилался заснеженный сад.

Оконные створки охотно распахнулись, позволив выглянуть наружу и обозреть старинный особняк с острыми башенками по углам, окружённый просторным садом и стеной хвойного леса. Выхода Ева не заметила: лишь извилистый льдистый пруд, поросший ивами по берегу. Видно, окно открывалось на задний двор. Зато этажом ниже маняще белел перилами балкон… Да только, попытавшись перелезть через подоконник, Ева застыла перед ним, не в силах шевельнуть и пальцем.

Она повторила эксперимент трижды, неизменно получая один и тот же результат, решила, что пытаться дальше – значит вплотную приблизиться к безумию, и подумала, что стоит двинуться в противоположном направлении.

Дверь комнаты спокойно открылась, выпустив гостью в коридор, где не было ни охраны, ни кого-либо еще. Пробежав мимо ваз и картин на стенах, неся за спиной ножны, видимые только ей, Ева вышла на лестницу в противоположном конце от венчавшего коридор тупика. Следующее ограничение сработало, когда она спустилась на первый этаж, прошла сквозь просторный зал с дверьми по обеим сторонам и попыталась выйти в арку, соединявшую зал с чем-то вроде картинной галереи. Стало быть, проход в другое крыло ей и правда заказан… А выход из дома, похоже, располагался именно там.

Плохо.

Рискнув ткнуться в незапертые комнаты, Ева обнаружила столовую и бальную залу – неизменно пустые, создававшие ощущение, что в доме, кроме неё, обитают разве что призраки. Попытки вылезти из окон пониже снова не увенчались успехом. Кричать «помогите» на весь пустующий сад Ева не рискнула: вряд ли её призыв мог услышать кто-то, кто захочет помочь, не задавая при этом лишних вопросов.

Ей не соврали. Браслет и правда держал её взаперти лучше, чем любые охранники. Лучше даже, чем давнишние приказы Герберта: их при желании можно было оспорить, но браслету было плевать на самую изощрённую софистику. Поэтому Ева вернулась в отведённые ей покои – и, больше не колеблясь, выдернула из-за спины рапиру, светившуюся зачарованным лезвием.

Сперва она попробовала клинком разбить браслет. Если бы волшебное оружие не управляло Евиными движениями, всё наверняка закончилось бы её отрезанной кистью, но поскольку гномы своё дело знали, усилия просто не увенчались успехом. Зато нападение на одно из платьев из гардероба принесло плоды: рукоять привычно потянула за собой руку, и лезвие десятком ловких движений изорвало белый бархат в ошмётки. Вскочить на подоконник, чтобы атаковать раму предварительно открытого окна, на сей раз тоже далось без труда: Ева застыла, лишь когда нацелила рапиру на балкон, расположенный наискось. И хорошо – без левитации достать дотуда всё равно было бы непросто.

Может, и получится, думала она, собирая с ковра обрывки светлой ткани. Один ментальный контроль против другого ментального контроля.

Если обездвиживающие чары браслета запоздают хоть на пару секунд, если сработают, когда лезвие уже достигнет цели…

– Да уж, попала ты в передрягу.

Ева почти обрадовалась, когда, обернувшись, увидела на кровати Мэта.

– Так и знала, что ты даже сюда пролезешь, – буркнула она, скрывая облегчение.

– Да брось. Разве ты мне не рада? – демон весело наблюдал, как Ева запихивает изрезанную ткань в подушки, пряча следы своих экспериментов в шёлковых наволочках. – Вижу, ты настроена воинственно.

– Ничего другого не остаётся.

Стоило бы, конечно, придержать рапиру в ножнах до момента, когда лиэр Кейлус не решит вновь поболтать с дорогой пленницей. Чтобы атака точно вышла неожиданной. Но без браслета на кисти всё было бы намного проще, и не попытаться избавиться от него Ева не могла. Значит, придётся просто выбрать для нападения подходящий момент… например, когда её тюремщик будет мирно спать.

Всё равно до того, как клинок должен вернуться в ножны, у неё остаются ещё целые сутки.

– Даже если ты сможешь убить гостеприимного дядюшку, что дальше? Да, чары на браслете могут рассеяться с его смертью. А могут и не рассеяться. Особенно если браслет зачаровывал не он.

– Как только он умрёт, всё станет проще. Герберту уже никто не будет угрожать. – Ева завернула Люче в длинный лоскут, оставшийся от юбки. Вскарабкавшись на постель рядом с Мэтом, который вежливо подвинулся, сунула рапиру и ножны между матрасом и изголовьем, набросав сверху подушки. – Ладно, на самом деле ему будет угрожать много кто… и что… но только не Кейлус. А там он придумает что-нибудь, чтобы вытащить меня отсюда.

– Каким образом?

– Не знаю. Вот ты передашь ему весточку, что его дядюшка мёртв, и он сразу меня и вытащит. Ты ведь не откажешь?

Мэт рассмеялся звонко и пакостно.

– Всё может быть куда проще, – сказал он, прежде чем Ева успела спросить, как истолковывать этот смех. – Сделка – и я вытащу тебя отсюда.

Она села напротив, мрачно скрестив руки на груди:

– Я уже говорила тебе, что думаю по этому поводу. Мой ответ не изменился.

– Если ты не забыла, малыш каждые три дня обеспечивал тебе целебные процедуры в виде питательных ванн. Как думаешь, сколько ты протянешь без них? И что начнёт происходить с твоим бедным мозгом, когда он не получит подпитку?

– До следующей плановой ванны у меня как минимум два дня. Нужно всего-навсего выбраться отсюда прежде, чем они истекут.

Ева произнесла это даже более уверенно, чем сама надеялась. Да только Мэта, судя по вежливо-сомнительному изгибу его бровей, всё равно не убедила.

– Ну-ну, – прежде чем исчезнуть, изрёк он с тем же многообещающим скептицизмом, с каким, должно быть, это междометие произносил бывший регент в клетчатом пиджаке, поигрывая ложечкой в чашке с чёрным кофе.

* * *

Когда за ней вернулись, Ева без возражений проследовала за служанкой в столовую: до ночи она твёрдо решила быть паинькой.

Вытянутый зал был выполнен в приятной бело-шоколадной гамме. Длинный стол – накрыт на одного. Хозяин дома сидел во главе, но при её появлении тут же поднялся; жестом, исполненным бесконечного эстетизма, он промокнул губы белоснежной салфеткой с монограммой «К. Т.» и, отодвинув стул по правую руку от себя, предложил Еве сесть.

– Рад, что ты ко мне присоединилась, – с любезностью, которой трудно было ожидать от тюремщика, сказал он, когда девушка безропотно опустилась на атласное сиденье. Вернувшись на место, вновь взялся за вилку и нож. – Предложил бы разделить трапезу, но, боюсь, в твоём прискорбном состоянии это будет скорее насмешкой.

– Боюсь, что так, – проглотив искреннее пожелание достопочтенному лиэру подавиться и немедленно скончаться в страшных муках, смиренно произнесла Ева.

Нож, отрезавший кусок от нежно-розового, умело не прожаренного мяса, замер в длинных пальцах.

– Какая покорность. С чего вдруг?

– Бывают ситуации, когда сопротивление бесполезно. Покорность разумнее.

Взгляд тёмных глаз медленно поднялся на неё.

– А ты умеешь держать себя в руках, как посмотрю, – заметил Кейлус спокойно и проницательно. – Признаться, я удивлён. – Он отложил приборы, сложив их на тарелке по всем выученным Евой правилам этикета, и взялся за бокал, где светлым гранатом краснело местное вино. – Неужели Уэрти не разжёг в твоём сердце жгучую ненависть к своему дядюшке-содомиту?

– Для этого мне рассказов не требовалось. Ваши посланцы, которые пытались нас прикончить, говорили сами за себя, – ответила Ева хладнокровно. – И меня никогда не волновало, что и с кем делают люди за закрытыми дверьми своих спален, пока всё происходит по обоюдному согласию. Но в последнем, признаться, после начала нашего знакомства я не уверена.

На самом деле Ева готова была сказать что угодно, лишь бы её тюремщик сегодня отправился спать без опаски, и мирное поддержание беседы казалось ей уместнее угрюмого молчания. Впрочем, она понимала: чрезмерная покорность насторожит Кейлуса Тибеля не меньше, чем злость. А то и больше. Так что чуть позже можно и проявить крохотную толику того, что клокотало внутри… В разумных пределах, конечно.

За этим ужином ей наверняка предоставят не один повод для ярости.

Кейлус сделал глоток, поверх бокала изучая её лицо.

– Можешь не беспокоиться. Немногие попадали в мой дом таким же образом, как ты. Предпочитаю, чтобы мои гости не грезили моим убийством. – Глаза, не сводившие взгляда с её лица, задорно блеснули. – Что касается спальни, я просто не вижу принципиального различия между мужчинами и женщинами, по причине чего не считаю нужным выбирать себе пару исключительно из числа первых либо вторых. – Кейлус лениво поднёс бокал к губам, и Ева впервые заметила, насколько они с Гербертом похожи. – Откровенно говоря, в вопросах выбора партнёра меня куда больше волнует внутреннее, нежели внешнее, и то, что у него в голове, нежели то, что между ног.