Текст книги "Агасфер. Том 3"

Два часа спустя громадная толпа стекалась в театр Порт-Сен-Мартен, чтобы поглядеть на битву Морока со знаменитой черной яванской пантерой по имени Смерть.

Вскоре Адриенна с маркизой и маркизом де Моренваль вышла из коляски у входа в театр; к ним должен был затем присоединиться граф де Монброн, которого они завезли в клуб.

7. ПО ТУ СТОРОНУ ЗАНАВЕСА

Громадный зал театра Порт-Сен-Мартен был переполнен нетерпеливыми зрителями. Как граф де Монброн и говорил Адриенне, весь Париж с живым и пылким любопытством рвался на представления Морока. Излишне говорить, что укротитель давно бросил торговлю религиозными картинами и образками, приносившими ему барыши в трактире «Белый сокол» близ Лейпцига. Точно так же были заброшены и картины на вывеске со странными рисунками, прославлявшие обращение Морока в христианство. Такие устарелые штуки были бы неуместны в Париже.

Морок кончал одеваться в отведенной ему актерской уборной. Сверх кольчуги с нарукавниками и наколенниками он надел широкие красные шаровары, прикрепленные внизу к позолоченным браслетам на лодыжке. Длинный камзол, черный с красным, расшитый золотистыми нитями, был схвачен на талии и на запястьях также широкими металлическими золочеными браслетами. Этот костюм придавал ему еще более мрачное выражение. Густая рыжеватая борода волнами падала на грудь Морока. Он торжественно обматывал длинный кусок белого муслина вокруг красной шапочки. Набожный пророк в Германии, комедиант в Париже, Морок умел, по примеру своих покровителей, прекрасно приспосабливаться, к обстоятельствам.

В углу уборной сидел, глядя на него с тупым изумлением, Жак Реннепон, по прозванию Голыш. Со дня пожара на фабрике господина Гарди Жак не покидал Морока, проводя ночи в безумных оргиях, противостоять гибельным последствиям которых мог только железный организм укротителя. Жак сильно изменился. Впалые щеки, покрывшиеся пятнами, бледное лицо, отупелый или горевший мрачным огнем взгляд – все говорило, что его здоровье подорвано пьянками. На сухих воспаленных губах Жака змеилась постоянная горькая, сардоническая улыбка. Его живой, веселый ум все еще боролся с отупением от вечного пьянства. Отвыкнув от работы и уже не будучи в состоянии обойтись без грубых удовольствий, стараясь утопить в вине остатки былой честности, Жак без стыда принимал подачки от Морока, который доставлял ему в избытке грубые наслаждения, уплачивая издержки за оргии, но не давая ни гроша деньгами, чтобы держать его постоянно в полной зависимости от себя. После нескольких минут изумленного созерцания Жак наконец сказал Мороку:

– А неплохое все-таки у тебя ремесло; ты можешь похвалиться, что в данное время тебе во всем свете нет равного… это лестно!.. Жаль, что ты не ограничиваешься этим!

– О чем ты толкуешь?

– Да все об этом заговоре, за счет которого мы день и ночь гуляем.

– Дело зреет, но минута еще не настала, – вот отчего мне нужно, чтобы ты был рядом вплоть до великого события! Ты разве на это жалуешься?

– Нет, черт возьми! – сказал Жак. – Что бы я теперь стал делать? Я бы теперь не смог работать, если бы и захотел… водка меня сожгла… силы не стало… у меня ведь не каменная голова и не железное тело, как у тебя… Но опьянеть от пороха, я еще на это гожусь… да, только на такую работу я и способен… Оно и лучше. Это мешает мне думать.

– О чем же ты не хочешь думать?

– Ты знаешь… что, когда я могу думать… я думаю только об одном! – мрачно проговорил Жак.

– Все еще о Королеве Вакханок? – с презрением спросил Морок.

– Все еще… только уж мало… Когда я перестану о ней думать… значит, я буду мертв… или вовсе оскотинюсь… знай это, дьявол!

– Полно, ты никогда не был здоровее… и умнее, болван! – отвечал Морок, укрепляя чалму.

Разговор был прерван появлением Голиафа, стремительно вошедшего в уборную. Казалось, этот геркулес еще больше вырос. Он был в костюме Алкида. Его огромные члены, изборожденные толстыми венами в палец толщиной, вздувались под трико телесного цвета, ярко оттенявшим красные штаны.

– Что ты ворвался, как буря? – спросил Морок.

– Это в зале буря: им надоело ждать, и они вопят, как бешеные. Да если бы еще только это!..

– А что там еще?

– Смерть не может сегодня выступать.

Морок быстро, с тревогой повернулся.

– Это почему? – воскликнул он.

– Я сейчас ее видел… она забилась в угол клетки и так прижала уши, точно их у нее отрезали… Вы знаете, что это значит!

– И это все? – сказал Морок, оборачиваясь к зеркалу, чтобы закончить свой головной убор.

– Кажется, довольно и этого… раз она сегодня в припадке ярости… С той ночи, когда она там, в Германии, распотрошила белую клячу, я никогда не видал ее более разъяренной: глаза горят точно свечки.

– Тогда на нее надо надеть ошейник.

– Ее ошейник?

– Ну да, с пружиной.

– И я должен служить вам горничной? – сказал великан. – Приятное занятие!

– Молчать!

– Это еще не все… – со смущением прибавил Голиаф.

– Еще что?

– Да уж лучше вам сказать… теперь…

– Будешь ты говорить?

– Ну… он… здесь.

– Кто, скотина?

– Англичанин!

Морок задрожал; у него опустились руки.

Жака поразила бледность и растерянный вид укротителя.

– Англичанин!.. ты его видел? – воскликнул Морок. – Ты убежден, что это он?

– Более чем… я смотрел через дырочку в занавесе. Он сидит в маленькой ложе у самой сцены… видимо, хочет смотреть на вас поближе… Узнать его не трудно по остроконечному лицу, длинному носу и круглым глазам!

Морок снова вздрогнул. Этот человек, всегда мрачно бесстрастный, казался теперь таким смущенным и перепуганным, что Жак спросил:

– Что это за англичанин?

– Он следует за мной от Страсбурга, где мы с ним встретились, – отвечал Морок, не в силах скрыть подавленность. – Он ехал потихоньку на своих лошадях, следом за мной, останавливаясь там же, где и я, чтобы не пропустить ни одного моего представления. Но за два дня до приезда в Париж он от меня отстал… и я уже думал, что избавился от него! – прибавил Морок со вздохом.

– Избавился?.. как ты странно говоришь, – с удивлением начал Жак. – Такой выгодный зритель… такой поклонник!

– Да! – возразил Морок, становясь все более угрюмым и подавленным. – Этот мерзавец заключил громадное пари, что я буду в один прекрасный день растерзан в его присутствии моими зверями… Он надеется выиграть это пари… вот почему и следует за мною!

Голыш нашел идею англичанина столь необычной и забавной, что разразился неудержимым смехом, так он давно не хохотал.

Морок, побледнев от гнева, бросился на него с таким грозным видом, что Голиаф поспешил его удержать.

– Ну, полно… полно! – сказал Жак. – Не сердись… я не буду смеяться, если это серьезно.

Морок успокоился и спросил Голыша глухим голосом:

– Считаешь ли ты меня трусом?

– Вот еще выдумал!

– Ну, а этот англичанин с его шутовской рожей для меня страшнее и тигра и пантеры!

– Я верю тебе… раз ты это говоришь… но не могу понять, почему присутствие этого человека наводит на тебя страх.

– Пойми же, дурак, – воскликнул Морок, – что когда я должен следить за малейшим движением зверя, не выпуская его из-под контроля моего взгляда и жеста, мне страшно подумать, что меня сзади стерегут два глаза, с нетерпением ожидающие того мгновения оплошности, когда я стану, наконец, добычей этих самых зверей.

– Теперь понимаю! – сказал Жак, вздрогнув в свою очередь. – Страшно!

– Да… потому что, хотя я и стараюсь на него не смотреть, на этого проклятого англичанина, мне все время мерещатся его круглые, выпученные глаза… Один раз Каин чуть не отгрыз мне руку благодаря этому человеку, чтобы ад его поглотил!.. Гром и молния! – воскликнул Морок. – Я чувствую, что это роковой для меня человек!

И Морок в волнении заходил по уборной.

– Не считая того, что Смерть прижала сегодня уши! – грубо заметил Голиаф. – Если вы заупрямитесь… то предсказываю вам… что англичанин выиграет пари сегодня…

– Пошел вон, скотина! Не дури мне голову предсказаниями беды!.. Пошел… приготовь ошейник для Смерти…

– У всякого свой вкус… Если, уж вам так хочется, чтобы пантера попробовала, вкусны ли вы… – и Голиаф грузно ушел после этой невиданной шутки.

– Но если ты опасаешься, – сказал Голыш, – почему тогда не объявить, что пантера больна?

Морок пожал плечами и отвечал с мрачным воодушевлением:

– Слыхал ли ты о жгучем наслаждении игрока, ставящего на карту честь и жизнь? Ну, вот и я… на этих представлениях, где ставкой моя жизнь… я нахожу такое же жгучее наслаждение, рискуя жизнью на виду у трепещущей толпы, приведенной в ужас моей смелостью… Да, даже в том страхе, какой внушает мне англичанин, есть некое ужасное возбуждение, которому я невольно подчиняюсь.

Вошедший в уборную администратор спросил:

– Можно дать три удара, господин Морок? Увертюра продлится не дольше десяти минут.

– Давайте! – сказал Морок.

– Полицейский комиссар удостоверился в крепости цепи и кольца, ввернутого в пол пещеры на переднем плане. Все совершенно крепко, можете быть спокойны.

– Да… все спокойны… кроме меня… – прошептал укротитель.

– Так можно начинать?

– Можно.

Администратор вышел.

8. ЗАНАВЕС ПОДНЯТ

Три обычных удара торжественно раздались за занавесом. Увертюра началась, но, надо признаться, ее почти не слушали.

Зал был весьма оживлен. Кроме двух лож справа и слева от авансцены, все места были заняты. В ложах сидело множество нарядных женщин, привлеченных, как всегда, необычностью дикого зрелища. Кресла были заняты той же самой молодежью, которая днем каталась на Елисейских Полях. Об их разговорах можно было судить по нескольким словам, которыми обменивались между собой соседи по ложам.

– А знаете, на «Гофолию» публики в зале бы столько не собралось, да еще такой избранной.

– Конечно! Разве можно сравнить жидкие завывания трагика с ревом льва?

– Я не понимаю, как это позволяют Мороку привязывать пантеру на цепь прямо на сцене. А вдруг цепь лопнет?

– Кстати, о порванных цепях… Вон маленькая госпожа де Бленвиль, хотя не тигрица… вон она во втором ярусе, видите?

– А ей пошло впрок, что она порвала супружеские узы, и… очень похорошела.

– А вот и прекрасная герцогиня де Сен-При… Да, здесь сегодня собралось лучшее общество… О себе я, конечно, умалчиваю.

– Точно в Итальянской опере… Какой веселый и праздничный вид!

– Что же… надо повеселиться напоследок… может быть, недолго веселиться придется!

– Это почему?

– А если в Париж придет холера?

– Как? Что?

– Разве вы верите в холеру?

– Черт возьми! говорят, она с тросточкой пробирается к нам с севера.

– Пусть сатана перехватит ее по дороге, чтоб нам не видать ее зеленой рожи!

– Говорят, что она уже в Лондоне.

– Счастливого пути!

– Я не люблю о ней говорить… Быть может, это слабость… но, знаете, невеселый предмет.

– Я думаю!

– Господа… я не ошибся… нет… это она!

– Кто она?

– Мадемуазель де Кардовилль! она вошла сейчас в литерную ложу с Моренвалями. Полное возрождение! Днем Елисейские Поля, вечером здесь!

– Правда, это она!

– Боже! Как хороша!

– Позвольте мне ваш лорнет.

– А? Какова?

– Очаровательна… ослепительна!

– И при такой красоте дьявольски умна, восемнадцать лет, триста тысяч дохода, знатное происхождение… и полная свобода!

– И подумать только, что стоило бы ей захотеть – и я завтра, даже сегодня, был бы счастливейшим человеком в мире!

– Можно сойти с ума или взбеситься!

– Говорят, что ее дворец на улице д'Анжу нечто волшебное. Рассказывают о спальне и о ванной, достойных «Тысячи и одной ночи».

– И свободна, как воздух… я все к этому возвращаюсь!

– Ах, если бы я был на ее месте! Я был бы чудовищно легкомысленным!

– Счастлив будет тот смертный, кого она полюбит первого!

– А вы думаете, их будет несколько?

– Если она свободна, как воздух…

– Вот и все ложи заняты, кроме той, литерной, напротив ложи мадемуазель де Кардовилль. Счастливы те, кто будут там сидеть!

– Видели ли вы супругу английского посла в ложе первого яруса?

– А, княгиню д'Альвамир… Каков у нее букет!

– Черт возьми!

– Желал бы я знать фамилию… этого букета.

– Черт возьми! Это Жерминьи.

– Как, наверно, польщены львы и тигры, что собрали такую избранную публику!

– Взгляните, как все смотрят на мадемуазель де Кардовилль!

– Она становится событием!

– Как хорошо она сделала, что показалась. Ведь ее выдавали за помешанную.

– Ах, господа! Вот рожа-то!

– Где? Где?

– Под ложей мадемуазель де Кардовилль.

– Это щелкунчик из Нюренберга!

– Деревянная кукла!

– Какие круглые, выпуклые глаза!

– А нос!

– А лоб!

– Да это шут какой-то!

– Тише, господа! Занавес поднимается.

Действительно, занавес поднялся.

Необходимо дать несколько пояснений, чтобы было понятно следующее.

На авансцене бенуара находились две литерные ложи. Одну из них занимали некоторые из тех лиц, о которых только что шла речь, а в другой сидел англичанин, тот самый эксцентрик, ужасное пари которого наводило жуть на Морока. Действительно, только обладая редким фантастическим гением Гофмана, можно было бы верно описать комичное и в то же время страшное лицо этого человека, выделявшееся на темном фоне ложи. Англичанин выглядел лет на пятьдесят, у него был лысый лоб странной конусообразной формы, брови, расположенные в виде двух ломаных линий, выпуклые глаза, поставленные очень близко друг к другу, совсем круглые и как будто остановившиеся, блестевшие зеленым огнем; длинный горбатый и острый нос, массивный, как у щелкунчика, подбородок, наполовину исчезавший в пышном галстуке из белого батиста, столь же сильно накрахмаленном, как и воротничок рубашки с закругленными краями, почти достигавший-мочки уха. Это на редкость худое и костлявое лицо обладало все же ярким и почти пурпуровым оттенком, подчеркивавшим зеленый блеск глаз и белизну белка. Громадный рот то неслышно насвистывал мотив шотландской джиги, то искривлялся в насмешливую улыбку. Туалет англичанина был утонченно изыскан: под голубым фраком с металлическими пуговицами виднелся жилет из белого пике, столь же безупречной белизны, как и пышный галстук; два прекрасных рубина украшали запонки. Он опирался о край ложи руками настоящего патриция, обтянутыми лайковыми перчатками. Зная страшную и жестокую цель его посещений, нельзя было смеяться над его шутовской внешностью: она возбуждала какой-то ужас. Можно легко понять чувство кошмара, испытываемого Мороком под влиянием пристального взгляда больших круглых глаз, терпеливо и с непоколебимой уверенностью выжидавших момента смерти – ужасной смерти укротителя зверей.

Над темной ложей англичанина, представляя приятный контраст, помещались в ложе бельэтажа мадемуазель де Кардовилль и маркиза Моренваль с мужем. Адриенна сидела ближе к сцене. Голубое китайского крепа платье с брошью из дивного восточного жемчуга, висевшего в виде подвесок, составляло весь наряд девушки, которая казалась в нем очаровательной. В руках Адриенна держала громадный букет из редких индийских цветов. Гардении и стефанотис сочетали матовую белизну с пурпуром ибискуса и яванских амариллисов. Госпожа де Моренваль, сидевшая по другую сторону ложи, была одета просто и со вкусом. Ее муж, стройный и красивый блондин, помещался сзади дам. Графа де Монброна ждали с минуты на минуту.

Напомним читателю, что ложа бельэтажа, расположенная напротив ложи мадемуазель де Кардовилль, была еще пуста.

Сцена представляла собою громадный индийский лес. На заднем плане большие тропические деревья, зонтичные и стрелообразные, вырисовывались на фоне скал и обрывов и только кое-где позволяли видеть красноватое небо. Боковые кулисы изображали то же, а налево от зрителя, почти под ложей Адриенны, находилась глубокая, темная пещера, образовавшаяся как будто вследствие вулканического выброса, так как над ней грудами высились обломки гранита. Этот суровый и величественно дикий пейзаж был выполнен с большим искусством; иллюзия была почти полной. Нижняя рампа, снабженная багровым отражателем, бросала на зловещий пейзаж затененные горячие тона, еще больше подчеркивавшие захватывающую и мрачную картину.

Адриенна, слегка наклонившись из ложи, с блестящим взором, слегка разрумянившимися щеками и трепетно бьющимся сердцем изучала декорации, представлявшие пустынный лес, стараясь воспроизвести перед своими глазами ту сцену, красноречиво описанную путешественником, где Джальма бросился с великодушной отвагой на разъяренную тигрицу, чтобы спасти жизнь раба, прятавшегося в пещере. Случаю было угодно, чтобы декорации необыкновенно напоминали описание. Поэтому она не сводила глаз со сцены и не обращала ни малейшего внимания на то, что делалось в зале. А между тем в ложе напротив, которая оставалась до сих пор пустой, происходило нечто весьма любопытное.

Дверь в ложу открылась. Смуглый человек лет сорока вошел в нее. Он был одет в индусское длинное платье оранжевого цвета, стянутое в талии зеленым поясом; на голове сидел небольшой белый тюрбан. Поставив впереди два стула и окинув взглядом зрительный зал, он вздрогнул; глаза его засверкали, и он быстро вышел.

Этот человек был Феринджи.

Его появление вызвало в зале любопытство: большинство удивленных зрителей не было столь заинтересовано, как Адриенна, изучением живописных декораций. Но интерес публики возрос, когда в ложе показался молодой человек редкой красоты, также в индийской одежде: в белом кашемировом платье с широкими откидными рукавами, в пунцовом с золотом тюрбане и с таким же поясом, за который был заткнут кинжал с рукояткой, усыпанной драгоценными камнями. Это был Джальма. С минуту он постоял в глубине ложи, почти равнодушно оглядывая зал, переполненный людьми… Затем с изящным и спокойным величием он прошел вперед и занял один из стульев. Через несколько секунд он оглянулся назад, как бы удивляясь, что не появляется в ложе то лицо, которое он ждет.

Ожидаемая особа, наконец, появилась, после того как билетерша взяла у нее шубу. Это была прелестная молоденькая блондинка, одетая скорее богато, чем со вкусом, в белое с пунцовыми полосами шелковое платье и с двумя бантами вишневого цвета на голове. Лиф был слишком глубоко вырезан, а рукава слишком коротки, но трудно было себе представить более плутовскую и хорошенькую рожицу, чем та, которая выглядывала из-под пепельных кудрей.

Читатель, вероятно, догадался, что это была наша Пышная Роза, облаченная в длинные белые перчатки, до смешного увешанные браслетами, но еще не совсем скрывавшие ее красивые руки, в которых она держала громадный букет роз. Она не подражала тихим и спокойным манерам Джальмы, а вприпрыжку влетела в ложу, шумно расталкивая стулья, и долго ерзала на своем сиденье, расправляя нарядное платье. Вовсе не теряясь при виде столь избранной публики, она задорным движением заставила Джальму понюхать букет и расположилась, наконец, со всеми удобствами на своем месте.

Феринджи, заперев дверь ложи, сел сзади.

Адриенна, поглощенная зрелищем индийского леса и сладкими воспоминаниями, не обратила внимания на вновь прибывших. Джальма также не мог ее узнать, так как, пристально всматриваясь в декорации, мадемуазель де Кардовилль повернула голову к сцене.

9. СМЕРТЬ

Программка, в которой описывался номер борьбы Морока с черной пантерой, была настолько бессодержательной, что большинство Публики даже не обратило на нее внимания, приберегая интерес к моменту появления укротителя зверей. Это безразличие публики объяснялось любопытством, вызванным в зале появлением Феринджи и Джальмы и выразившимся (как и в наши дни, когда в общественном месте появляются арабы) в легком шуме и движении среди публики.

Любопытство еще больше усилилось при виде хорошенькой Пышной Розы в ее кричащем и не соответствовавшем месту туалете, причем ее легкомысленные и более чем фамильярные манеры по отношению к красивому принцу слишком бросались в глаза. Как мы говорили, бесстыдница с задорным кокетством сунула прямо в лицо Джальмы свой громадный букет. Но молодой принц не обратил внимания на кокетливый вызов и погрузился на несколько минут в мечты, возбужденные видом пейзажа, напомнившего ему родину. Тогда Пышная Роза принялась отбивать такт букетом по барьеру ложи, а слишком резкие движения ее красивых плеч указывали, что ярая плясунья при звуках оживленной музыки была охвачена более или менее бурными хореографическими намерениями.

Маркиза сейчас же заметила появление индусов и особенно кокетливо-эксцентричной Пышной Розы. Наклонясь к Адриенне, все еще погруженной в чудесные воспоминания, она заметила ей, смеясь:

– Дорогая… самое забавное зрелище не на сцене… взгляните… напротив!

– Напротив? – машинально повторила Адриенна.

И обернувшись с удивлением к маркизе, она бросила рассеянный взгляд по указанному направлению… Она посмотрела…

И что увидела? Джальму, сидящего рядом с девушкой, фамильярно подносившей к его лицу букет. Растерявшись, получив как бы электрический удар в сердце, Адриенна смертельно побледнела… Инстинктивно она на мгновение закрыла глаза, чтобы не видеть!.. Так рука машинально отводит кинжал, который успел уже нанести смертельную рану и готовится разить снова… Затем после болезненного удара, который она ощутила почти физически, ей пришла мысль, ужасная для ее любви и гордости:

– Джальма здесь… с этой женщиной… после того как получил мое письмо… – говорила она себе, – мое письмо, в котором он мог прочесть намек на ожидавшее его счастье!

При мысли о таком смертельном оскорблении бледность Адриенны сменилась румянцем гнева и стыда. Убитая тем, что ей пришлось увидеть, Адриенна думала:

– Итак, Роден меня не обманул!

Трудно передать быстроту впечатлений, которые, подобно удару молнии, разом убивают человека. Адриенна меньше чем за секунду, с высот самого лучезарного счастья была низвергнута в бездну глубокого страдания… потому что прошло не более секунды, как она уже отвечала госпоже де Моренваль:

– Что же любопытного нашли вы, дорогая Жюли, в том, что происходит напротив?

Этот уклончивый ответ давал ей возможность собраться с духом. К счастью, длинные локоны мадемуазель де Кардовилль скрыли от маркизы и внезапную бледность и сменивший ее румянец на лице Адриенны, сидевшей к ней в профиль, так что маркиза продолжала столь же весело:

– Как, дорогая, разве вы не видите этих индусов в ложе напротив?

– Ах, да! Вижу… вижу, – отвечала мадемуазель де Кардовилль уже твердым голосом.

– И не находите, что они очень занимательны?

– Полноте, – заметил со смехом маркиз. – Будьте снисходительнее к бедным иностранцам; они не знают наших обычаев, – иначе, конечно, не стали бы афишировать себя в таком обществе на глазах всего Парижа!

– Действительно, – с горькой улыбкой заметила Адриенна. – Какая трогательная наивность!. Надо их пожалеть!

– К несчастью, она прелестна, эта девочка, с ее открытыми плечами и руками, – сказала маркиза. – Ей не больше шестнадцати лет! Взгляните на нее, Адриенна. Жаль бедняжку!

– Сегодня вы сожалеете обо всех, дорогая, – и вы и ваш муж, – отвечала Адриенна. – Надо пожалеть… этих индусов… пожалеть эту особу… еще кого пожалеть прикажете?

– Этого красавца в пунцовом с золотом тюрбане жалеть не будем! – смеясь, говорил маркиз. – Если так пойдет дальше, эта малютка начнет его обнимать!.. Клянусь честью! Взгляните, как она наклонилась к своему султану!..

– Они очень забавны! – заметила маркиза, разделяя веселость мужа и не сводя лорнета с Пышной Розы. Затем прибавила, обращаясь к Адриенне: – Я уверена только в одном… что, несмотря на легкомысленные манеры, девочка до безумия влюблена в этого индуса… Я подметила взгляд… очень красноречивый!

– Зачем быть такой проницательной, дорогая Жюли? – тихо, проговорила Адриенна. – К чему нам читать в сердце девушки?

– Ну, если она любит своего султана, то это и не мудрено, – сказал маркиз, разглядывая Джальму. – В жизни я не видал никого красивее этого индуса! Я вижу его только в профиль, но этот профиль тонок и правилен, точно древняя камея!.. Как вы находите? – обратился он к Адриенне. – Конечно, я осмеливаюсь спрашивать вас только с точки зрения искусства.

– Как произведение искусства? Пожалуй, он очень красив!

– Нет, посмотрите, как дерзка эта крошка, – воскликнула маркиза. – Право, она навела на нас лорнет.

– Именно! – сказал маркиз. – Она без церемонии положила руку на плечо своего индуса, верно, чтобы поделиться с ним восторгом, какой внушила ей, сударыни, ваша красота.

Джальма до сих пор был так поглощен декорациями, напоминавшими ему родину, что не замечал ни задорных заигрываний Розы, ни сидевшей напротив него Адриенны.

– Нет, вот где редкая красота, – говорила Пышная, Роза, продолжая вертеться на стуле и лорнируя мадемуазель де Кардовилль, так как именно Адриенна, а не маркиза привлекла ее внимание. – Рыжая красавица! Нет, ведь рыжая-то какая! Взгляните-ка, волшебный принц, вон… напротив…

И она легонько хлопнула Джальму по плечу.

При этом принц вздрогнул, повернулся и увидал Адриенну.

Хотя он почти был готов к этой встрече, но впечатление было так сильно, что молодой человек чуть не вскочил с места. Железная рука Феринджи, опустившаяся на его плечо, не дала ему этого сделать. Метис быстро проговорил по-индийски:

– Мужайтесь… и завтра же эта женщина будет у ваших ног!

Так как Джальма все-таки порывался встать, Феринджи, чтобы удержать его, прибавил:

– Сейчас она бледнела и краснела от ревности… Не надо слабости… или все пропало.

– Опять вы заговорили на своем ужасном наречии, – сказала Пышная Роза, обращаясь к Феринджи. – Во-первых, это невежливо, а во-вторых, такой чудной язык, точно орехи щелкаете!

– Я говорил с его светлостью о вас, – сказал метис. – Речь идет о сюрпризе, какой он вам готовит.

– Сюрприз! Ну тогда дело другое… Только поторопитесь, мой волшебный принц, – болтала Роза, нежно поглядывая на Джальму.

– Мое сердце разрывается, – глухо проговорил тот на родном языке.

– А завтра оно забьется от любви и счастья, – возразил метис. – Гордую женщину можно сломить только презрением. Завтра, говорю вам, она будет, бледная и дрожащая, у ваших ног!

– Завтра… она будет меня смертельно ненавидеть, – отвечал с унынием принц.

– Да… если она увидит сегодня, что вы слабы и трусливы!.. Теперь отступать нельзя… глядите на нее смело и возьмите букет этой малютки, чтобы его поцеловать… Вы увидите, как эта гордая женщина будет меняться в лице… Тогда вы мне поверите?

Джальма, готовый в своем отчаянии на все и невольно подчиняясь дьявольским внушениям Феринджи, взглянул на секунду прямо в глаза мадемуазель де Кардовилль, взял дрожащей рукой букет Пышной Розы и, посмотрев еще раз на Адриенну, коснулся его губами.

При столь дерзком вызове мадемуазель де Кардовилль не удержалась и вздрогнула с таким болезненным выражением лица, что Джальма был поражен.

– Теперь она ваша! – шептал метис. – Видите, как она задрожала от ревности? Она ваша… смелее… скоро она предпочтет вас тому красавцу, который сидит сзади нее… Ведь это он… тот, кого она любит, как думала до сих пор! – И, как будто угадывая, какой гнев возбудило это открытие в сердце принца, Феринджи быстро прибавил: – Спокойствие… презрение!.. Подумайте, как должен вас ненавидеть этот человек!

Принц сдерживался; он только провел рукой по пылающему от гнева челу.

– Господи! Да что вы ему такое говорите, что так его раздражает? – ворчала Роза. Потом, обращаясь к Джальме, она сказала: – Ну, волшебный принц, как в сказках говорят, давайте мне мой букет: вы его поцеловали, и теперь я его съесть готова!

И, вздохнув, со страстным взглядом она прибавила потихоньку:

– Этот Нини-Мельница, чудовище, меня не обманул. Все это… слишком честно… Я не могу себя ни в чем упрекнуть… Ни на столько!..

И она прикусила белыми зубами розовый ноготок, так как уже успела снять перчатки.

Нужно ли говорить, что Джальме не отдали письма Адриенны и что он вовсе не уезжал в деревню с маршалом Симоном? В течение трех дней, пока граф не виделся с принцем, Феринджи сумел того убедить, что он скорее добьется любви Адриенны, если будет афишировать свою связь с другой женщиной. Появление их в театре подготовлено было Роденом, который узнал от Флорины, что мадемуазель де Кардовилль поедет вечером в Порт-Сен-Мартен.

Прежде чем Джальма увидел Адриенну, она, чувствуя, что силы ее покидают, хотела уехать домой. Человек, которого она ставила так высоко, которым она восторгалась как героем и полубогом, человек, которого она считала настолько погруженным в страшное отчаяние, что позволила себе из чувства нежной жалости прямо написать ему в надежде успокоить его страдания, этот человек отвечал на такое благородное доказательство откровенности и любви, выставляя себя на общее посмешище в обществе недостойной дряни! Какая неизлечимая рана для гордости Адриенны! Ей было все равно, знал ли Джальма или нет, что она явится свидетельницей ужасной обиды. Но когда она заметила, что принц ее узнал, когда он дошел до прямого оскорбления, посмотрев ей прямо в глаза и бросив открытый вызов, целуя букет сопровождавшей его особы, Адриенна, охваченная благородным негодованием, нашла в себе силы, чтобы остаться на месте. Не закрывая глаз на действительность, она испытывала жестокое наслаждение, присутствуя при агонии, при смерти чистой и божественной любви. С высоко поднятой головой, с гордым, блестящим взором, с пренебрежительной складкой у рта она, в свою очередь, презрительно взглянула на принца. Ироническая улыбка пробежала по ее губам, и она сказала маркизе, которая, как и другие зрители, следила за сценой в ложе:

– Эта возмутительная демонстрация диких нравов по крайней мере подходит к программе сегодняшнего представления!

– Конечно, – отвечала маркиза, – и дядя потерял, быть может, самое интересное зрелище во всем спектакле.

– Господин де Монброн? – с едва сдерживаемой горечью заметила Адриенна. – Да… вероятно, он пожалеет, что не все видел… Жаль, что он запоздал… Ведь я ему обязана этим прелестным вечером!

Быть может, маркиза и заметила бы горькую иронию, которую Адриенна не могла скрыть, если бы страшный, долгий, хриплый вой не привлек всеобщего внимания зрителей, не интересовавшихся до сих пор тем, что происходило на сцене до появления Морока. В один момент все взоры инстинктивно устремились на пещеру, находившуюся почти под ложей Адриенны, и трепет жгучего любопытства волной пробежал по толпе.

Второй, еще более разъяренный, звучный и глубокий раскат рева раздался из пещеры, вход в которую был прикрыт искусственным кустарником. При этом реве англичанин поднялся в ложе, высунулся из нее наполовину и с живостью потер руки. Затем он остался недвижим, не сводя своих зеленых, блестящих, пристальных глаз со входа в пещеру.

Заслышав хищный рев, Джальма вздрогнул, несмотря на любовь, ненависть и ревность, жертвой которых он являлся. Вид этого леса, рев пантеры глубоко его взволновали, пробудив воспоминания о родине и кровавых охотах, которые, подобно войне, обладают страстным, ужасным опьянением. Услыхав звуки гонга, призывавшие войска к атаке, Джальма взволновался бы не больше. Огонь охватил все его существо. Вскоре рев пантеры был почти совершенно заглушен далеким рычанием льва и тигра; как громовые раскаты, раздавались ответные голоса Иуды и Каина, клетки которых стояли в глубине за сценой.