Текст книги "Скажи любви «нет»"

4. Мальчишка

Первый бар моего отца открывался около полудня и закрывался уже ночью. В таких заведениях надо уметь обращаться с подвыпившими клиентами. Поэтому днем после обеда отец ложился спать. В доме нельзя было шуметь, все делалось неторопливо и незаметно: столовые приборы осторожно складывали в ящик, тарелки аккуратно – чтобы не гремели – ставили в буфет, стулья сперва поднимали, а потом переставляли, телевизор включали, почти убрав громкость, дверь на кухню закрывали. Разговаривали вполголоса, чтобы не беспокоить отца. Только однажды я раскапризничался и разбудил его. Он вышел на кухню в трусах, злой, с всклокоченными волосами. Больше я этого не делал. Я вольготнее чувствовал себя не с отцом, а с матерью, поэтому его упреки казались мне куда более строгими и сильно пугали меня. К примеру, когда мама говорила мне «хватит», я мог сразу и не остановиться, заставлял ее повторяться, с отцом же достаточно было одного его слова, чтобы я немедленно угомонился. Авторитет отца поддерживала и сама моя мать, которая часто грозила мне: «Ну, погоди, вечером вернется отец, я ему все расскажу …»

Однажды мой отец узнал, что в городе в богатом жилом квартале продается бар с большим наплывом посетителей. У этого бара был другой профиль: он открывался рано утром и, в основном, зарабатывал на завтраках. В общем, прямая противоположность тому, что отец имел в своем баре: работу начинали на рассвете и заканчивали в семь часов вечера. Моему отцу давно хотелось поменять распорядок своей работы, к тому же говорили, что дневная выручка в новом баре почти в два раза выше, чем на старом месте. Так он и решил попытать счастья. Мы переехали жить в богатый район города.

К сожалению, когда он приобрел это заведение, выручка оказалась не такой, как он ожидал. В первое время росли только долги.

Я тогда ходил во второй класс, начиналась вторая половина учебного года. Мы еще несколько месяцев жили в старом доме, а потом переехали в новый. Я закончил год в своем прежнем классе, а на следующий год меня перевели в другую школу. Она была красивая, чистая, в ней зимой, в отличие от моей первой школы, всегда работало отопление, и я мог ходить на занятия без теплого белья под одеждой.

Когда мой отец еще до полуночи работал в баре, свои вечера я проводил с мамой. Я часто просил ее уложить меня спать в родительской постели, и она мне не отказывала. Я засыпал вместе с мамой, а просыпался в своей кровати. Когда отец возвращался домой, он брал меня на руки и относил в мою комнату. Так бывало почти каждую ночь.

Отец, разлучающий сына с матерью, вызывает в сознании ребенка странную цепочку образов. Он становится почти соперником, с которым ему предстоит оспаривать первенство. Ведь ночи, проведенные наедине с мамой, давали мне возможность почувствовать себя единственным в доме мужчиной, который имеет право быть рядом с ней и защищать ее.

После того, как мой отец поменял бар, он, напротив, стал проводить вечера с нами, а я из-за этого начал испытывать гнетущее чувство бессилия и разочарования и видел в нем человека, разлучившего меня с любимой женщиной. Соперник был слишком силен, я был не в силах совладать с ним. Возможно, в дальнейшем в моей взрослой жизни именно эти обстоятельства и подтолкнули меня к постоянному соперничеству с другими мужчинами.

Вечерами за стол мы садились уже втроем, и я, в общем, был доволен, что он с нами, но в то же самое время сильно досадовал, что не могу больше спать с мамой. Мне казалось, что меня оттеснили в сторону, задвинули в угол. Я считал, что это несправедливо. Он затесался между мной и моей матерью. Теперь мы оставались с ней одни только тогда, когда пораньше уходили домой из бара, чтобы приготовить ужин и накрыть на стол. Мне нравилось помогать ей. Она готовила, а я накрывал на стол. Это было единственное, что она не просила меня сделать, я знал, что это моя обязанность.

Однажды я услышал разговор моих родителей. Они говорили, что с началом учебного года в семье увеличатся расходы, и не знали, как с этим справиться. Портфель, ранец, тетради, учебники… В моей голове начала зарождаться мысль о том, что я стал им в тягость и оказался причиной семейных неприятностей. Так бывает, когда родители разводятся, а дети чувствуют себя как бы виноватыми.

Я рос, постоянно испытывая чувство вины, и с детских лет старался вести себя примерно и не причинять хлопот своим ближним.

Я помню, что мечтал о часах, таких же, как у моего отца, но не решался попросить их у него, и тогда я сам сделал себе часы – в виде следа от укуса, сильно впившись зубами себе в запястье. Глядя на эти часы, я не только видел воображаемые стрелки, но и замечал, что не все зубы у меня ровные. Правда, след от укуса продержался недолго. Время тянулось дольше.

У меня никогда не было новых школьных учебников. Мы покупали их или на книжных развалах, или просто с рук, ходили по разным адресам. Мама перелистывала их на глазах у другой матери. Это были семьи с теми же проблемами, что и у нас: начисто лишенные малейшей коммерческой жилки две женщины, скорее, шли навстречу друг другу, чем торговались.

Перед началом занятий мама покупала глянцевую бумагу и обертывала ею учебники. Снаружи они все выглядели одинаково. Чтобы понять, какой это учебник, я наклеивал на обложки бумажки с названиями предметов: история, математика, география. Если мы не находили нужный мне подержанный учебник и были вынуждены покупать новый, то обращаться мне с ним приходилось очень бережно, если надо было что-то подчеркнуть, то я это делал карандашом. Иногда, в разгар учебного года, подержанные учебники разваливались, и, если мама не успевала склеить, я ходил в школу с разодранным учебником без обложки, с голым титульным листом.

Когда от учебников, попавших ко мне через вторые, третьи руки, отлетала обложка, учительница отчитывала меня: «Ну разве можно так обращаться с книгами?»

Эта учительница меня недолюбливала. Я никак не мог понять, за что, возможно, просто потому, что я был бедным. Бедность зачастую становится причиной того, что тебя выталкивают вон, как прокаженного. Я многого не понимал, но жил со странным ощущением: мне казалось, что ко мне относятся без симпатии, не принимают в свой круг, и тогда я погружался в мир своих фантазий. Я отвлекался, переставал следить за уроком, необходимость сидеть смирно на одном месте и слушать то, что мне было неинтересно, волей-неволей уводила меня в мир грез. По утрам в школе я глядел в окно на улицу, рассматривал ветку дерева, торчавшую на уровне нашего окна, и воображал, как я выбираюсь по ней из класса. Придумывал всякие истории о своих странствиях по свету. Мечтал сбежать из школы, вволю наиграться, встретить интересных людей, сесть на корабль и отплыть к дальним странам. Мне страшно любопытно было посмотреть, что по утрам творилось в мире за стенами школы. Потому что тот мир я видел только днем. А мне так хотелось вобрать в себя утреннюю жизнь города, недоступную для меня из-за школы.

Привычка фантазировать, сидя у окна, сохранилась у меня до сих пор, иногда во время совещаний я невольно приподнимаюсь и выглядываю в окно. Я не могу долго усидеть на одном месте.

Прошло много лет, и теперь я могу сказать, что точно усвоил один урок своей учительницы: она научила меня ненавидеть. Я до тех пор ни к кому не испытывал ненависти. Унижая, она учила меня ненависти. Мое тело взбунтовалось: во время уроков у меня часто случались сильные кишечные колики, боль отпускала только тогда, когда мама приходила в школу и забирала меня домой.

В ответ на унижения учительницы я втихомолку устраивал ей мелкие пакости. Одна из них заключалась в том, что я не клал тетрадь прямо перед собой, как все мои товарищи, а сдвигал ее по вертикали, поэтому, вместо того, чтобы писать слева направо, я писал снизу вверх. Из-за этого я немного кособочился. Она долго пыталась исправить мою посадку, но в конце концов у нее ничего не получилось, и ей пришлось махнуть на меня рукой. К тому же почерк у меня был красивый. В таком положении все буквы, особенно заглавные, у меня наклонялись немного вправо, как склоняются на ветру верхушки деревьев. Я и сейчас так пишу.

Другой формой бунта было мое нежелание учиться. А мою маму больше всего волновало, чтобы я вырос воспитанным человеком. Хорошее воспитание значило для нее все. Включая телевизор, она постоянно убирала громкость, чтобы не беспокоить соседей. Всегда со всеми здоровалась, даже с теми, кто никогда не здоровался первым. Эта мания соблюдать внешние приличия настолько въелась в меня, что когда в первый раз я летел самолетом, то на вопрос проходившей мимо стюардессы «Кофе?» я ответил: «Если вы готовите для себя, то и я с удовольствием выпью чашечку».

Мои родители не могли позволить себе отдых всей семьей, но зато несколько раз отправляли меня в летний лагерь. Перед поездкой моя мама нашивала на мою одежду, трусы, носки и полотенца мои инициалы.

В лагере я впервые в жизни поцеловался, с Лючаной. Но самые незабываемые воспоминания о летнем отдыхе у меня менее романтичные. В самом начале моей ссоры с Пьетро, тот вдруг заявил мне:

– Заткнись, тебе здесь вообще не место, деньги на лагерь вам дал дон Луиджи.

Я закричал:

– Это неправда!

– Нет правда, мне это мама сказала, она сама собирала деньги, а вы ничего не платили… Тебя послали на деньги прихода.

Я накинулся на Пьетро и, заливаясь слезами, побил его. Когда нас разняли, я убежал. Потом дон Луиджи приезжал поговорить со мной. В лагере мне было фигово, мне казалось, что обо мне всем все известно и что все косятся на меня.

Я на самом деле уже хорошо понимал разницу между своей семьей и другими семьями. Пока ты сидишь дома, ты как бы варишься в собственном соку, а бедность, она быстрее познается в сравнении. Например в школе. Не говоря о подержанных учебниках, у меня никогда не было папки с наклейками героев из последних мультиков. И тетрадки все были одного цвета, мой отец покупал их на оптовых складах, где приобретал все, что было нужно для его бара. Мешок для обуви мне сшила мама из пары старых джинсов.

К своему месту в школе и к положению нашей семьи я относился как к болезни, как к божьей каре, и, когда однажды в воскресенье дон Луиджи рассказывал нам о Понтии Пилате и его изречении: «Тогда я умываю руки», я подумал, что Господь сделал то же самое с моей семьей.

В те годы я донашивал одежду, которую раньше носили мои кузены, соседи по дому, дети друзей нашей семьи. Однажды в воскресенье мы пошли обедать к моей тете, сестре матери. Когда двоюродный брат, двумя годами старше меня, увидел меня, он узнал свой старый джемпер, который был на мне. Дети обычно быстро забывают о своих вещах, но стоит им увидеть их на чужом человеке, как они сразу же требуют вернуть их назад. Мой кузен с ходу начал кричать:

– Это мой свитер, отдай мне его!

Он ухватился за джемпер и стал тянуть к себе, пытаясь стащить его с меня.

– Отдай мне его, он мой… вор, вор!

Я не знал, что это была его вещь, поэтому долго ничего не мог понять. В итоге я вернулся домой без свитера. Но я не плакал. Только в другой раз, когда все тот же мой кузен, ни с того ни с сего ляпнул, что меня усыновили, а моя мама не моя настоящая мать, я действительно разревелся.

В машине, возвращаясь домой без свитера, я в отместку кузену нарушил данное ему слово. Я сказал маме, что он сдирал наклейки с квадратиков кубика Рубика, а потом переклеивал их, чтобы похвастаться, будто он правильно собрал все шесть граней. И еще добавил:

– Когда я это заметил, он заставил меня поклясться, что я никому ничего не скажу, а я все равно рассказал тебе об этом.

Потом, правда, я чувствовал себя виноватым из-за того, что не сдержал слова.

Ботинки я тоже часто носил ношеные, и они всегда были мне велики. Даже тогда, когда мы изредка покупали мне новые ботинки, то брали их на два размера больше. Продавец, проверяя, хорошо ли они сидят на моей ноге, нажимал большим пальцем на носок ботинка. Если на нем оставалась вмятина, он советовал:

– Лучше взять на размер меньше…

– Нет, и эти подойдут, – всегда отвечала мама.

Мне пришлось срочно расстаться с вредной привычкой тормозить на велосипеде, упираясь носками ботинок в землю. Мне страшно нравилось скатываться вниз и тормозить ногами. Но даже когда я покончил с этим пороком, мои ботинки, и так не отличавшиеся хорошим качеством, все равно долго не носились. Обычно у них расклеивались носы. Я хорошо помню похожие на разинутые рты носы ботинок с оторвавшейся подошвой. Тогда мой отец склеивал их, а потом подсовывал под ножки стола или серванта, прижимая подошву, пока клей не засохнет. Однажды, уже подростком, я отправился в белых кроссовках на спортплощадку с теннисными кортами. Тайком, чтобы никто меня не увидел, я стал утаптывать ногами землю и запачкал свои новые туфли красноватой пылью корта. Я заметил, что все богатые мальчишки играли в теннис, и у всех кроссовки были в красных разводах.

Моя мама хорошо знала, как правильно тратить деньги, и экономила на всем. Как хозяева бара, мы могли покупать продукты по сниженным ценам. Из-за бара наша кухня была забита продуктами в крупных упаковках. Все съестные припасы хранились в гигантских коробках. Пятикилограммового тунца мы приобретали у представителя фирмы. В холодильнике стояло практически целое ведро майонеза. То же самое было с бакалейными товарами, маринованными овощами и сырами. Продукты питания я запомнил в упаковках циклопических размеров.

Рождественский кулич мы доедали неделями, потому что покупали его со скидкой, три по цене одного. Выгода от бара заключалась не только в цене. Например, у меня было все, что можно было выиграть по очкам, набранным за приобретение большого количества товара: красный тренировочный костюм, маленькое радио в виде мельницы, гоночные машинки, которые кладут в коробки с пасхальными яйцами.

Когда меня отвозили в школу, я просил родителей высадить меня подальше от нее, потому что стеснялся нашей машины, старенького «Фиата-128». В том возрасте я еще не понимал, красивая у нас машина или нет. Для меня она была просто машиной. Зато другие дети, подсмеиваясь надо мной, дали мне почувствовать разницу. Однажды мама пришла за мной в школу пешком, она сказала, что папа попал в небольшую аварию. Ничего серьезного, он только не сумел разъехаться с грузовиком. Какое-то время машины у нас не будет, ее поставили в ремонт. Я был доволен.

Машина у папы была белая, но когда она вновь появилась у нашего дома, у нее оказался коричневый капот. У отца не нашлось денег на новый капот, и механик снял его с машины, разобранной на запчасти. На мое несчастье, ему попалась машина другого цвета, а отец ради экономии отказался от покраски. Теперь мама отвозила меня по утрам в школу на двухцветной машине, и по дороге я начинал понемногу сползать с сиденья, так что, когда мы подъезжали к школе, я фактически уже сидел на коврике.

Однажды я с товарищами вышел из школы и сделал вид, что не заметил мамы, которая ждала меня в машине. Я двинулся в сторону дома и только несколько минут спустя услышал, как она сигналит мне вслед. Услышав первый гудок, я не обернулся, после второго я сел в машину. Но к тому времени я уже свернул за угол школы, и никто меня не видел.

К счастью, отец вскоре купил новую машину. Она не отличалась особой красотой, но по крайней мере была целиком одного цвета. «Фиат-Панда». К этой марке я отношусь с большим уважением, машина заводилась с первого раза.

5. После одного звонка

Когда у меня мало времени, я иду в супермаркет. Вхожу и на ходу прихватываю корзинку. Если мне предстоят большие покупки, я беру две корзинки. Я никогда не пользуюсь тележкой.

Я все делаю быстро. Если мне нужно что-то купить в гастрономическом отделе, я сразу же занимаю очередь, и в зависимости от того, сколько человек впереди меня, я рассчитываю время, которое могу провести в торговых рядах. Как правило, когда подходит моя очередь, я уже успеваю обойти все нужные мне прилавки.

Я никогда не смотрю на ценники. Я всегда беру одни и те же продукты, и если цена на них выросла, то я этого не замечаю. Те же хлебцы, те же спагетти, те же самые баночки с тунцом: в выборе этих товаров я не отличаюсь разнообразием. О том, что можно купить что-то другое, я догадываюсь только тогда, когда попадаю в незнакомый мне универсам. Но такие опрометчивые поступки таят для меня большую опасность, потому что, если мне понравилось что-то из новых продуктов, которые я приобрел там, но их нет в моем супермаркете, мне потом приходится возвращаться туда, где я их покупал. Поэтому случаются дни, когда я два раза хожу за покупками.

Если же я не спешу, то, наоборот, предпочитаю покупать фрукты, зелень, овощи и мясо в небольших магазинах. Моему знакомому продавцу овощей и фруктов под шестьдесят лет, он всю жизнь занимается этой работой. По старой привычке у него за ухом торчит карандаш, хотя счет он давно ведет на кассовом аппарате. Он начинал работать с карандашом и говорит, что сейчас вытащить карандаш из-за уха для него все равно, что встать за прилавок без рабочей одежды.

Несколько дней назад у меня было мало времени, да и купить надо было всякую мелочь. В супермаркете я на бегу схватил корзинку и сразу же двинулся в гастрономический отдел за талоном в очередь. Тридцать седьмой.

«Обслуживается номер тридцать три».

Я решил пока пройтись по рядам. Впереди меня было четыре покупателя, поэтому я вполне успевал взять все, что мне нужно. Дойдя до конца ряда, я бросил взгляд на табло: не пора ли возвращаться к прилавку, или у меня еще есть время? У холодильника с молочными продуктами я потянулся за йогуртом, но в эту минуту зазвонил телефон. Звонила моя мать.

– Привет, мама.

– Привет, я тебе не помешала?

– Нет, я в супермаркете.

– Молодец.

– Как у вас дела?

– Хорошо… хорошо.

Голос у нее был какой-то странный.

– Что-то случилось? Я по голосу чувствую…

– Нет… но… послушай, мне надо с тобой поговорить.

Когда мама обращается ко мне и вначале говорит «послушай», значит, что-то произошло. Зато, когда она говорит мне «ты хорошо выглядишь», это надо понимать, что я растолстел.

– В чем дело?

– Тебе не надо волноваться, но только отнесись серьезно к моим словам. Дело касается твоего отца.

– А что с ним?

– Даст бог, все обойдется. На прошлой неделе он проходил обследование, сдавал анализы, и на снимке у него нашли затемнение… Тогда они решили сделать ему компьютерную томографию и биопсию, чтобы точнее определить, что с ним. Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Врачи подозревают что-то серьезное?

– Еще неизвестно, поэтому они и решили провести эти обследования, хотят посмотреть, что там у него… ты меня понимаешь?

– Конечно, понимаю. Когда ему идти на обследование?

– Он уже его прошел в прошлую пятницу.

– Как уже прошел? А почему я только сейчас об этом узнаю? Почему вы мне ничего не сказали?

– Мы не хотели волновать тебя напрасно, возможно, что все обойдется. Мы думали ничего тебе не говорить, пока не получим результаты, не узнаем точно, в чем дело. Зачем тревожить тебя по пустякам?..

– Все равно, вы должны были сказать мне об этом. И когда вы пойдете за результатами?

– Завтра утром. В девять надо быть в клинике.

– Может так оказаться, что все очень серьезно?

– Ну, в общем, да.

– Что значит, «в общем, да»? Что у него?

– Все будет зависеть от результатов. У него обнаружили легочные узелки, и тогда речь может идти… подожди, боюсь напутать, у меня тут под рукой бумага, которую доктор мне написал по моей просьбе… Так вот, доктор говорит, что это может быть или аденокарцинома, или неопластическая карцинома. Во втором случае заболевание становится очень опасным. Тогда надо проводить химиотерапию.

– Химиотерапию? Мама, ну сама посмотри, ты мне ничего не говоришь, чтобы не волновать меня, а потом вдруг неожиданно говоришь мне все сразу, да еще по телефону.

– Я знаю, мы были неправы, но вот увидишь, все будет хорошо.

Наш разговор закончился тем, что она сказала мне:

– Мне жаль, что все так получилось. Но вот увидишь, наверняка выяснится, что все это чепуха.

Я выключил телефон и застыл с корзинкой в руках, уставившись глазами в пустоту. Только через несколько минут я вновь различил разноцветные коробочки с йогуртом с их ярко выделенным сроком годности. Издали до меня доносился голос продавщицы «тридцать седьмая … тридцать седьмая», но когда я окончательно пришел в себя и понял, где я нахожусь, уже вызывали тридцать восьмую очередь. Я поставил корзинку на пол, и пошел домой.

Мои родители люди замкнутые, но воспитанные и уважительные. Даже со мной. Моя мама, в частности, когда звонит мне, всегда спрашивает, не помешала ли она и могу ли я говорить. Иногда, еще не дождавшись моего ответа, она добавляет: «Я могу позвонить тебе позже».

Они вечно боятся побеспокоить меня, но их стремление не нарушать мой покой становится порой чрезмерными, так что, как в случае с болезнью отца, они могут разом выплеснуть на меня все новости, не давая мне времени осмыслить их и подготовиться. Поэтому я все время пытаюсь объяснить родителям, что им лучше держать меня в курсе событий, особенно в том, что непосредственно касается их обоих.

Однажды, когда я по работе был в Каннах, в больницу положили сестру моей матери. У нее была срочная госпитализация. Когда я звонил домой и справлялся о здоровье тети, мама отвечала, что мне не надо беспокоиться, что с ней все в порядке.

– Мама, мне кажется, ты сильно за нее переживаешь… Хочешь, я вернусь? Я тебе нужен?

– Нет, ты с ума сошел. Работай спокойно. Все равно ты ничем не можешь помочь.

Вернувшись через несколько дней домой, я узнал, что тетя умерла, и ее уже успели похоронить.

Родители у меня люди простые, они ни разу не летали на самолете и не уезжали из своего города в отпуск. Они часто слышат, как я говорю по-английски, видят, что я летаю самолетами чаще, чем они выезжают на машине, и из-за этого думают, будто я живу в другом, очень далеком от них мире, и поэтому им не следует досаждать мне своими мелкими заботами.

После звонка мамы я, ничего не купив, ушел из супермаркета и отправился к Джулии. Когда она открыла дверь и увидела меня, то решила, что мне плохо. Я был бледен и растерян. Я повалился на диван, и рассказал ей о мамином звонке.

– Мне очень жаль, только ты успокойся. Возможно, это просто аденокарцинома, и если она еще не дала метастазов, то ее можно оперировать. Ему только удалят узелки, и тогда даже химиотерапии не потребуется. Это несложная операция. У моего дяди была аденокарцинома.

– А что может быть в другом случае? Ты что-нибудь в этом понимаешь?

– После болезни дяди немного разбираюсь… Ты хочешь знать правду?

– Нет… то есть да. Моей матери сказали, что возможен и другой случай, не помню, как он называется, и тогда ему придется делать химиотерапию.

– Неопластическая карцинома.

– Да, именно она. А что будет, если это тот самый случай?

На лице Джулии появилось выражение, понятное без слов. На нем читалось глубокое сочувствие.

– Ну, говори же.

– Если все так, правда, мы этого еще не знаем, его могут и не оперировать. Ему будут делать химиотерапию, но надежды почти нет.

– Что ты имеешь в виду, говоря, что «надежды почти нет»?

– Как я тебе уже сказала, это наихудший вариант… Он проживет еще несколько месяцев. Но сейчас бессмысленно об этом говорить. Сначала надо узнать, что скажут врачи. Вот увидишь, у него наверняка аденокарцинома. С легочными узелками в большинстве случаев ставят этот диагноз.

Пока она ходила за вином, я оставался на диване, упершись взглядом в темный экран телевизора. Я видел на черном стекле свое размытое потерянное отображение. То же самое творилось у меня на душе.