Текст книги "Танжер"

Три

Темно. И саму электричку не видно, только ярко освещенные окна. Словно плоские платформы, а на них в ряд включенные телевизоры. И в одном из телевизоров, среди людских голов, я – немо открываю рот, пропадаю, снова появляюсь с журналом в руках, перехожу в другой телевизор, вот мелькнул еще в одном, машу журналом «Haer,s how» – «Прически самой», считаю деньги, сглатываю, смотрю на свое отражение в стекле, говорю, а сам думаю о другом, слушаю и пролетаю.

…не забудь про уникальную!.. ту-ду-дум-тум-тум.

«…вы также узнаете уникальную информацию: какие достоинства вашего лица подчеркивает та или иная прическа, а какие недостатки маскирует… вот хорошее слово – скрывает… вы узнаете, как легче сделать ту или иную… только сегодня, в рекламных целях, фирма идет на уступки».

– Анвар, – позвал я и не услышал собственного голоса. – А! А… Только минут через пять я понял, что стою на станции, что под ногами твердый асфальт платформы. Еще через какое-то время я услышал тишину, увидел черное звездное небо над головой и почувствовал, что очень холодно, даже ногам. «Только сегодня, в рекламных целях издательство идет на уступки… издательство надо было сказать, а не фирма».

Под фонарем посмотрел расписание, последняя электричка на Москву прошла в 23.48. Следующая только в 4.41. Почти пять часов. Потом доставал из карманов скомканные деньги. Журналов осталось мало, два или три. Однако на удивление прилично я заработал – моих было девяносто тысяч.

В одинокой машине у переезда грелся мужчина. Я постучал в окно.

– До Москвы не подбросите?

– Двести.

– Что?

– Двести кусков!

– Двести тысяч рублей?!

– Ну не тугриков же!

Когда я уходил, он закурил. Потом завелся и уехал. Я тоже закурил.

– Да ты охренел, что ли, мужик?! Двести кусков!

Я даже не представлял, как идти, и проситься переночевать. Да и не пустят, конечно, я же похож на светлого чеченца. Конечно, не пустят.

«Ну, конечно, ты же в Алмату уехал, а у нее только Игорь остался… она была уставшая и поэтому неприязнь в голосе»!

Я засмеялся. Вспомнил и достал жевательную резинку. Внутри был смешной рисунок и надпись: «Любовь – это когда понимаешь… что материнство – не всегда блаженство». И у меня захолонуло внутри. Я представил Полину беременной.

«Ну да! А потом, ты так вот взял и сказал: все, я теперь свободен! Мол, давай теперь вместе друг другу мозги трахать, так тебя понимать»?

– За меня другие пра-поют ребята, за меня другие отдадут долги.

Где-то далеко залаяли собаки, как в деревне. Я отошел помочиться. Зажимал пальцами плоть и грел головку и уретру горячей мочой. Потом спрыгнул на рельсы и забрался под платформу, сел на журналы, сжался в комок. Показалось, что здесь теплее.

«Да-а, красиво жить не запретишь, Степной барон, которую ночь уже не ночуешь дома, все гуляешь где-то, все гуляешь. Адом мой – чердак. Спина мерзнет».

Только теперь стал слышать свой внутренний голос. Только теперь вернулся в себя и протрезвел.

– А! А! – точно слышу.

Бесшумно, как сгусток ночи, выползла в круг фонарного света крыса, растворилась в темноте, потом проявилась в другом месте. Так двигается, будто она без костей, будто жидкая. И не боится. Тихо, пустынно, сыро и так тепло, как бывает только в Ялте, в ноябрьский день. В тёплом тумане мы спускались по улице Найденова, и далеко внизу я увидел серую заснеженную степь. Прошли еще немного вниз, и в степи появилась длинная баржа.

– А что этот корабль делает в степи?

– В какой степи? – словно очнувшись, спросил Серафимыч. – Где?

– Вон там.

– Это же море.

– Море, а я подумал, что это степь. А почему там снег?

– Погоди, я ж слепой… это не снег, Анвар, это же барашки на волнах белые.

В Ялту мы приехали ночью, а утром я впервые в жизни увидел море.

Потом мы сидели на этой скамье в Гурзуфе. Вокруг не было ни души. Казалось, что мы сидели здесь вечно, как самые первые люди на земле. Море спокойно и тихо раздвигало даль. Солнце скрывалось за горы, и красные отсветы дрожали между морем и небом. Мы хорошо говорили о фантастичности вселенной и такой досадной краткости жизни. Потом пили тяжелое густое вино из пластиковых скорлупок. Холодные заснеженные вершины гор с редкими соснами светились красным, и теплое неподвижное море, и небо, сливающееся с ним, все тоже было прощально красным. Мы молча слушали радостный шепот прибоя, он говорил о возможном счастье, о красоте, о фантастичности и бесконечности жизни.

Красное неподвижное море. На фоне моря скамейка без спинки. На ней маленький, сгорбившийся мужчина, и большой ушастый мальчик.

Мужчина медленно оборачивается, вскрикивает и толкает мальчика, я вздрагиваю и падаю, выкатываюсь из-под перрона. Хотел встать, но сразу упал, не чуя ни рук, ни ног. На локтях выполз на свет. Издалека глянул на часы на руке, прошел только час! Я полежал на журналах, постепенно выпрямляя ноги и руки, набитые стеклом и электрическими шариками. Во рту мерзлый вкус древесного спирта. Я так сопьюсь с этой работой.

Потом случайно увидел огонек. Это в моих глазах огоньки. Нет. Огонек. Нет, это в глазах. Нет, не в глазах. Пошел туда. Казалось, что ноги вставлены не в ботинки, а в громоздкие, грохочущие валуны. Потом, рядом с огоньком увидел маленькое светящееся окно. Это были бомжи. Они сидели, как 12 месяцев из сказки. Услышал тихую музыку, так странно звучащую в лесу. Вышел на свет. Это были узбеки. Они сидели на деревянных ящичках из-под фруктов и смотрели индийский фильм. На пригорке стоял видеомагнитофон, а на нём телевизор. К нему, прямо из темноты неба свисали провода.

– …………………………………– сказал я, но губы не слушались.

Они не обратили на меня внимания, как будто приняли за своего.

– Ребята, можно возле костра погреюсь? – кое-как выговорил я. – Я на электричку опоздал.

Один парень пощелкал пультом и остановил фильм, потом вынул из темноты бутылку пива, отхлебнул.

– Да, давай, братуха, садись, короче.

Он был в круглой кожаной шапочке. Драповое пальто. Широкие плечи и прямая как доска спина.

– …………………………………– сказал он.

Все засмеялись, мелькали у огня лица.

– …………………………………– попросили его.

Значит таджики. Я не понимал их речи. Сел на сумку. Неудобно было подсаживаться ближе к костру, но все равно тепло. Лицо ломило. Пальцы стиснуло, и они заныли.

Парень вытянул руку и запустил кино. Я когда-то в детстве уже видел этот фильм, не помню названия. Приятная музыка. Разглядел большие коробки в темноте. Здесь, недалеко от станции, был целый картонный городок беженцев.

– ………………………………… – писклявым голосом сказал другой парень, и своим костылём осторожно поправил головешку в костре. – ………………… – помолчав, добавил он.

Все рассмеялись.

Он как будто говорил про костер, но я чувствовал, что это про меня. Я улыбнулся им и пожал плечами.

– …………………………………– сказал главный парень, показывая пультом то на телевизор, то на писклявого парня.

Все снова засмеялись. Писклявый в чем-то оправдывался, а другие его уличали, и смеялись, тем сильнее, чем больше парень оправдывался.

Потом Писклявый легко поднялся и без костылей пошел в темноту. Он дурашливо прихрамывал, и корчил жалобное, глупое лицо. Все снова засмеялись. Я понял, что он уже играет это для меня.

Я очнулся от громкого смеха. Кто-то тормошил меня. Темно. Главный парень отсоединил провода и куда-то понес видеомагнитофон и телевизор.

– …вай… ай, туда, братха, – со страшным акцентом говорил Писклявый, показывая куда-то.

Это была большая картонная коробка из-под холодильника, с полосатым матрасом и одеялом из мешковины. Внутри неожиданный, очень вкусный и жаркий запах семечек. Я закрыл глаза и вдруг вспомнил, как в детстве тетя Венера очищала во рту семечки и давала мне это вкусное сердечко изо рта в рот, как птенцу. Я чувствовал скользкое семечко, округлую мякоть ее больших полных губ, упругую силу и нежность самого кончика ее языка, ее удушливый запах.

Я, конечно, не мог понимать тогда, почему мне так нравилось все это, почему я обмирал, задыхался и просил еще и еще.

Стало совсем тихо, но во мне всё звучала эта пошлая и прекрасная индийская музыка.

Пригрелся в электричке и немного заснул, а когда открыл глаза и посмотрел на людей, на светлый день и мелькающие столбы, мне показалось, что сегодня воскресенье, что у меня все хорошо, что еду к Асель, и она ждет меня дома.

На Киевском вокзале купил в кафе жирную котлету по-киевски, чашку кофе со сливками и ел за столиком в углу. Так было вкусно, что глаза слезились. Смешно было бы, если б я сегодня ночью замерз.

На чердаке снова пересчитал деньги. Если работать каждый день и откладывать по пятьдесят тысяч, то через двадцать дней уже можно будет снять комнату или даже квартиру. Лишь бы не спиться.

Разделся до гола и лег. Голуби скребли жесть. Натянул Димкино одеяло на голову. Так мучило ощущение ненужности моего обнаженного тела. Напряженно вытянулся и повернулся на бок в пустоту стенки. Член мой выпрямился и с какой-то особой твердостью завис в пустоте. Поднял пятерню. Как я хочу положить ладонь на женскую грудь. Почувствовать зыбкую мягкость вокруг соска и как твердый сосок щекочется, и успокоиться уже – я держусь за верхушку земного шара. Меня не сбросит с него, и я не буду один.

Потом гладил свой зад, представляя, что это роскошная попа какой-то женщины, гладил ее пышные бедра, ее жесткие волосатые ноги, трогал ее мускулистую грудь. Там были еще другие взрослые женщины. Мы с этим взрослым мужчиной сильно целовались взасос, и я чувствовал его округлый стальной член в гуттаперчевой оболочке.

Четыре

– …ченька, как же так?!

– А я что вам?! – осподи!

– Хоть господи хоть не господи…

– Господи, доченька, как же так-то, что пенсии нет?

– О, боже…

– Ведь мне же звонили насчет пенсии…

– Кто вам звонил, бабушка?!

…………………………

Сделал это, не помню с кем. Но кончил только с Асель, как всегда, и заснул. Во сне меня кастрировали. Просто оттянули и отрезали без всяких приспособлений. Пугающе странно было, что теперь, без Асельки, могу идти сразу на все четыре стороны, а идти-то, оказалось, в итоге и некуда. Позвонил Гарнику.

– A-а… это ты… при-ивет… как дела? – голос у него был мёртвый, как будто я не живой. Я долго не говорил ему, откуда звоню, было приятно чувствовать расстояние.

– Я из Москвы звоню, Гарник, – я вернулся.

– Да ты что?!.. Ничего себе… да ты что! – голос ожил, будто я ожил для него. – Слушай, можешь мне для Билайна слоган придумать?

– Слоган… Я сейчас соображаю что-то плохо.

– Ну, ты звони, если что, – сказал он, что-то пережевывая. – Не пропадай, заезжай, если что.

Все горело, сжималось и мучило меня. Стал собираться. Надел черный костюм, в котором женился, легкие туфли с узкими, красиво закругленными носами, свой плащ. Я хотел, чтоб они видели, что у меня все хорошо, даже лучше, чем было, что я деловит и полон разных планов, что я успешен. И я так заспешил, будто опаздывал на важное свидание.

В троллейбусе и метро на меня смотрели девушки. Я тоже смотрел на них. Купил Ксении розу, купил бутылку красного вина, как будто у меня все хорошо и ничего не случилось. Доехал до них на холодном, неосвещенном 70 автобусе, все боялся пропустить остановку «Флотская». Перед их дверью у меня сразу изменилось лицо – странно, насколько я страдал в одиночестве, настолько я был весел и беспечен, когда встречался с кем-то, не выдавал своей боли.

Я обнял Ксению.

– Ну, привет, привет, – дружески хлопал ее по спине. – Привет, Аселька!

Женька сам встал в своей кроватке, держась ручками за перильца, и смотрел на меня. Я нагнулся к нему, он замер, соображая, а потом широко улыбнулся, словно защищаясь, на всякий случай.

– У-у, какой Анвар пафосный, Гарник, посмотри на него, какой он пафосный!

– Эй, бала, кала капай? – спросил он, не отрываясь от компьютера.

Когда он был маленький, их армянская семья какое-то время жила в казахском ауле, и он немного говорил по-казахски.

– Жаксы, жаксы махан кал. Рахмет сахан! – ответил я.

…………………………

стрейнджерс ин де найт ту лавью ппплс и ай лав ю-ю-ю…

ла-ла-ла… ла-ла и ай лав ю-ю-у-у…

…стрейнджерс ин де найт ту лавью пиплс и ай лав ю-ю-ю… ла-ла-ла… л а-ла-ла и ай лав ю-ю-у… стрейнджерс ин де найт ту лавью пиплс и ай лав ю-ю-ю… ла-ла-ла… ла-ла-ла и ай лав ю-ю-у-у…

…стрейнджерс ин де найт ту лавью пиплс и ай лав ю-ю-ю… ла-ла-ла… ла-ла-ла и ай лав ю-ю-у-у…

…………………………

– С почты.

– Никто Вам не звонил… Вам может месяц назад звонили.

– Звонили, доченька.

– О, боже мой…

Доченька!

– Я Вам не доченька, достали уже!

Бог ты мой…

Хоть помирай ложись…

…………………………

– Жок-жок, кирек имес, сахан рахмет!

Я решил, что ничего не буду рассказывать.

– А что мать ее?.. А Аселька?.. – все выспрашивала Ксения на кухне.

Я вдруг увидел на шкафу пластиковую игрушку, которую привез для Женьки, она так же лежала там, как я ее и положил два месяца назад.

– Они же всю жизнь прожили вдвоем, Ксения, – сказал я. – Ведь отец их бросил, когда Асельке было семь лет. С тех пор они только с матерью.

– У нее мать страшная женщина, скажу я тебе, я же ее тогда видела, так все запущено! Мы выпили.

– Я пас, – сказал Гарник. – Надо слоган для Билайна придумать.

– Мне так жалко тебя, Анвар, – вдруг сказала Ксения. – Ведь ты тоже был маленький, как Женька, тебя тоже мама рожала…

– И я заметил, Ксения, когда у нас с Аселькой все хорошо, матери ее плохо, она одна… а когда мы с Аселькой ссорились и не разговаривали, то мать расцветала, она даже ко мне начинала хорошо относиться, представляешь? А я приехал с грошами, у меня там не было работы, там вообще мало у кого есть…

«Какие-то художники их знакомые, весь день играли в пинг-понг. Их деревянный дом казался заброшенным, умершим. И только звон пинг-понга. Там такой густой вдруг повалил в октябре снег. Ночью я слышал, как ломаются, трещат и обрушиваются от тяжести снега ветви. А утром все растаяло, и земля была зеленая от листьев. Ночью снова ветрено и холодно. Густо сыпались вдоль стен домов и по всей улице желтые листья, как беженцы какие-то, а между ними летала летучая мышь и сиротливо цеплялась за жестяной подоконник ярко освещенного окна. Кипение листьев в сухих арыках… И вот там, в Азии, все это мне вдруг так напомнило Крым. Я шел по улице, а мне навстречу, из темноты парень казах, что-то не так в нем было, он подошел вплотную, посмотрел в мое лицо, блеснул глазом, блеснул смешными золотыми зубами и пошел дальше, я медленно обернулся и тогда увидел, что у него в руке нож с длинным лезвием».

– …мало у кого есть работа, я все пытался устроиться, Ксения, но у меня ничего не получилось…

– А мать её что?

– …………………………… – говорил я.

…………………………

…стрейнджерс ин де найт ту лавью пиплс и ай лав ю-ю-ю… ла-ла-ла… ла-ла-ла и ай лав ю-ю-у-у…

…стрейнджерс ин де найт ту лавью пиплс и ай лав ю-ю-ю… ла-ла-ла… ла-ла-ла и ай лав ю-ю-у-у…

стрейнджерс ин де найт ту лавью пиплс и ай лав ю-ю-ю… ла-ла-ла… ла-ла-ла и ай лав ю-ю-у-у…

…………………………

«Скорую» вызвать?!

Не стучите, это стекло!

…………………………

А перед глазами фото, где они с мамой: санаторий на Кавказе, на тропинке под пальмами невысокого роста женщина казашка, уставшие, измученные жизнью глаза, держит за руку высокую худую и нескладную девчонку, бантики, гольфы; девочка смотрит открыто, с беззащитным интересом, подогнула ножку и одну ступню в сандалике поставила на другую.

– Сейчас, – я ушел в ванную. Эта фотография разрывала мне сердце. Я, наверное, слишком громко застонал.

– Ты чего, Анвар?!

– Зуб… зуб заныл, Ксения… – я защелкал языком. – Где его теперь лечить?!

– А Аселька что?

– Может быть, я не любил ее, общажная связь? Боялся сказать ей, что ее не люблю? Жалел?

– Ей самой надо было думать.

Я все-все рассказал Ксении. От этого мне было нехорошо.

– А Гарник все на компьютере.

– А-а.

– Я иногда жалею, что мы его взяли у мамы.

– Компьютер?

– Да-а… вино купил, деловой такой! Слышь, Гарник, Анвар уже работает… Ты молодец.

– Да какая там работа, Ксения.

– Ты хоть стараешься. Ищешь способы какие-то, не ждешь…

– Ну, как я буду работать, когда у меня прописки нет? – неожиданно нервно отозвался Гарник. – Я сто раз тебе говорил!

– Гарник, ты не понимаешь, как я тебя пропишу, это же не моя квартира, мама и бабушка не доверяют тебе, ведь тебе невозможно доверять, ты поэт!

– Меня не возьмут нигде без прописки!

…………………………

стрейнджерс ин де найт ту лавью пиплс и ай лав ю-ю-ю… ла-ла-ла… ла-ла-ла и ай лав ю-ю-у-у…

…стрейнджерс ин де найт ту лавью пиплс и ай лав ю-ю-ю… ла-ла-ла… ла-ла-ла и ай лав ю-ю-у-у…

…………………………

– Вы здесь неправильно написали, как я вам перевод оформлять буду, у нас даже в книге такого нет!

– А что сделать-то?

– Вот здесь, здесь ставьте число.

…………………………

– Но ведь Максим уже предлагал тебе хорошую работу.

– Он пидор.

– Ну разве это имеет значение?

– Ты хочешь, чтобы я стал пидором? – нараспев, протянул он. – Анвар, она хочет, чтобы я стал пидором и попал в их пидорскую мафию, тогда ей станет легче, ей по барабану все…

– Извини, что я начала, но ты просто не хочешь работать, Гарник, ты на компьютере играешь!

Женька заплакал.

– Я не играю, я изучаю Корэлл Дро.

– А, правда, Анвар, Женька такой хорошенький стал?

– Ребенок плачет!

– Ты, извини, тоже его отец, между прочим.

– А ты женщина.

– Это его мать этому научила, Анвар, он сам мне рассказывал.

– Что ты выдумываешь?!

– Он даже к матери своей не ездил, Анвар. Три года не ездил, прикинь, как все запущено!

– Поеду.

– У тебя денег нет… вон, Анвар же работает все-таки…

– Я не хочу так работать.

– А ты знаешь, Анвар, он Таньке, моей подруге, ночью руку на бедро положил, когда она у нас ночевала! Прикольно, да?

– Я ошибся.

– Ничего себе ошибочки у тебя, чувак!

– Я ее за тебя принял.

– Вот этого я тебе никогда не прощу!

– Я думал, что это ты, ты всегда с этого края лежишь!

– Ты просто отговорки ищешь, чтобы на компьютере…

…………………………

стрейнджерс ин де найт ту лавью пиплс и ай лав ю-ю-ю… ла-ла-ла… ла-ла-ла и ай лав ю-ю-у-у…

стрейнджерс ин де найт ту лавью пиплс и ай лав ю-ю-ю… ла-ла-ла… ла-ла-ла и ай лав ю-ю-у-у…

…………………………

– Нету, нету пенсии, ну сколько можно говорить, не пришла.

– Где-где? В Банке, где!

– На Руставели пятнадцать, туда езжайте, если доедете уже.

…………………………

Гарник пошел и сильно шлепнул Женьку, он заревел еще сильнее. Ксения вздрогнула и посмотрела на меня круглыми черными глазами.

– Прикинь, как все запущено.

Звонил Кирилл. Мы договорились о встрече, я надеялся, что он пригласит своих студенток сексуальных.

Потом звонил Артемий, и Гарник долго обсуждал с ним новые стихи. Я играл с Женькой. Так приятно было находиться в теплой, уютной квартире. Ксения смеялась над Женькой, помогала мне учить его словам и читать детские стишки. Читали вместе. Было видно, что она соскучилась по этому.

– Зато у нас мальчик хороший получился! – вдруг сказала она. – Правда же, хороший?

Я остался ночевать. Ночью играли на компьютере в «Мортал комбат». Гарник проигрывал и злился, как ребенок. Ксения спала. Потом он по Интернету общался с какой-то «Киской», занимался с ней виртуальным сексом и возбудился. Он потряс головой, взял резинку в губы и как-то неожиданно женственно собрал блестящие черные волосы на затылке в хвостик, перетянул резинкой. Я почувствовал, что мне нужно уйти. Посидел на краешке ванной. А потом лег на раскладушку на кухне и уснул.

Утром приехал в общагу. Голуби скребли жесть над головой. Было плохо. Не находил себе места. Очень захотелось позвонить Асель. И вот сижу на почте, пишу.

Так и не смог позвонить, сидя в кабине, я почувствовал, что в доме у них темно и обе они молчат.

У Ксении в старом журнале «Вог» вдруг увидел девушку, чем-то похожую на Асель. Один глаз казался чуть меньше другого, будто она его немного прищурила. Она была красивее Асель, она была такой, какой Асель могла быть в идеале. Вырвал эту страницу.

Сижу на почте. Бабка ругается. В голове песня о странниках в ночи. Не петь ее. (Ноябрь 1996 г. Уже поздно.)

…………………………

…стрейнджерс ин де найт ту лавью пиплс и ай лав ю-ю-ю… ла-ла-ла… ла-ла-ла и ай лав ю-ю-у…

…стрейнджерс ин де найт ту лавью пиплс и ай лав ю-ю-ю… ла-ла-ла… ла-ла-ла и ай лав ю-ю-у-у…

Пять

В метро люблю садиться рядом со спящими девушками, смотришь искоса и воображаешь, что она спит рядом с тобой на подушке, сейчас проснется, повернет лицо и улыбнется.

Видя свое отражение в черном стекле электрички, часто размягчал окаменелое лицо, чтобы люди не обращали на меня внимание. Где-то читал, что нужно насильно улыбаться, тогда и настроение изменится. Насильно улыбал свои губы, поднимал их кончики кверху, подташнивало и, казалось, слышно, как хрустит лицо.

Они целовались. Их глаза были закрыты. Она детскими пальцами в дешевых перстнях гладила его затылок. Он прижимал ее, приподнимал вверх и шов ее джинсов врезался, красиво разделял ее зад. Трусики ее, наверное, тоже натянулись, свернулись и впились между губ. У него, наверное, встал. И она чувствует это, он чуть отстраняется, наклоняется, чтобы не было видно. Иногда открывает глаза и снова быстро зажмуривается.

«А ведь он ее любит. Любит этот некрасивый нос, это острое лицо. А мне она не нравится, и мне смешна его любовь».

Стоял в переходе метро «Кузьминки», выход из первого вагона, и смотрел на целующихся. Обходил, курил, искоса посматривал. Вот этот вот хлюпик с рюкзаком Puma на спине обнимает ее. И это колечко у него в ухе. У нее перчатки и сумочка дамская. Он ее ровесник, конечно, но выглядит гораздо моложе. А если она его бросит, он будет страдать, а мне будет все равно, я не буду понимать его боли. И кому-то также все равно твои страдания, Асель, и так далее, да.

Они целовались, а у меня рот наполнялся слюной. Ладно, Кирилл пригласит своих студенток-москвичек… нежные, до дрожи шероховатые молоденькие тела. Я воображал все, что у нас будет с ними, дрожал и радовался.

Резкие порывы ветра из метро, то теплого, то холодного. В стекле витрины на коробочках женского белья выпукло сияют ягодицы и груди. В конце перехода появился Кирилл. На голове модный картуз, короткая теплая куртка, расширяющая его и узкие обтягивающие джинсы и эта его деревенская походка, эта его сутулость.

– О, привет, Кир!

– Давно ждешь?

– Только что пришел… ты такой модный стал! Я тебя даже не узнал!

– Ты знаешь, – он мучительно задумался. – Ну-у, хочется как-то выглядеть. А ты такой интеллигентный – панама эта, шарфик.

Идем в сумерках, звонко скрипит снег. Одинаковые коробки домов, черный голый кустарник, одинаковые тропинки к подъездам. Скамейки. Обледенелые ступени.

Я был весел, энергичен, это была энергия издыхающего человека. Меня самого удивляла веселость, усталая энергия, все еще двигающая меня, переставляющая по Москве, открывающая мне рот, ведь все уже кончилось у меня, жизнь по инерции привычки. Что-то последнее не дает упасть прямо здесь, возле урны.

Однокомнатная квартира. Голые стены. Телевизор с видеомагнитофоном на полу. Полированный раздвижной стол. Старый большой телевизор на шкафу. Шифоньер с пыльными коробками наверху. Радиоточка, кажется, что если покрутить ручку, то услышишь советские новости из параллельной жизни. Удивительно, как эти съемные квартиры похожи друг на друга. Как похожи друг на друга и те, кто их снимает здесь, в Москве.

– Так смешно, Кирилл.

– Что?

– Непривычно как-то, что ты такой хозяйственный. Водки купил, виноград, и что это, нарезка какая-то.

– Ты знаешь, я даже и не знаю, нужно же что-то на закуску.

– Ты ж совсем не пил, Кирилл?

Он ходил по коридорам общаги в выцветшей рубашке навыпуск, в старом трико с оттянутыми коленями, длинные прилизанные волосы были, как схимник какой-то. Вечная алюминиевая кастрюлька в руках.

– Так смешно, Кирилл, что ты разливаешь водку.

«Кириллу тоже не понятна моя боль, слушает только из уважения к моей личности и удивляется, что я могу страдать из-за какой-то там Асель».

Он вздохнул.

– Никогда бы не подумал, что мы будем с тобой вот так сидеть в какой-то квартирке на окраине Москвы, зимой, пить водку и на дворе уже девяносто шестой год. Куда летит время?

Он вздохнул.

– Ты извини, я много не буду пить, завтра занятия.

– Кирилл, я всегда, когда стучал в дверь твоей комнаты, вначале слышал звук отодвигаемого стула. Стук в дверь, а потом такой дребезг – д-р-р.

– Да-а, – вздохнул он и сунул руку глубоко в карман.

– А потом заметил на полу возле стола две борозды от ножек стула.

– Да-а, я много занимался тогда, – вздохнул он.

– Это знаешь, как скульптор какой-то, Торвальдсен, что ли, который так много ходил по своей мастерской, что протоптал канаву.

Он вздохнул и поправил волосы, будто удивляясь, что они короткие.

– Ты сильно изменился после Германии, а я знал, что она тебя изменит.

– Почему?

– Не знаю, Кирилл. Я ведь тоже много занимался, хотел изменить мир, и не заметил, как сам изменился после армии, что-то такое понял в жизни, и это повисло на мне грузом каким-то, с которым стало легче, конечно.

Он вздохнул.

– Ты чего вздыхаешь?

– Что? Да-а. Ты знаешь, я даже и не знаю.

– И вот я, Кир, той осенью, стою на нашей остановке и вижу тебя – ты идешь в красных обтягивающих джинсах, и у тебя короткая стрижка, я даже не узнал тебя, а потом обрадовался, я знал, что ты изменишься после Германии.

– Как ты после армии?

– Не-ет, в другую сторону, но все же изменишься.

– A-а, ну да.

– И все еще говорили тогда: вы видели Кирилла в красных джинсах? Вы видели Иошкина в джинсах?

– Да-а?

– Да, говорили. И в тебе уверенность какая-то появилась.

Он вздохнул и сунул руку в карман.

– А мне так страшно было возвращаться в Россию, Анвар. Самолет завис над Москвой, я увидел приближающиеся огни и подумал: вот Россия, лагеря, смерть. Я испугался.

– Да-а, я понял твое чувство… Нелли Рубер работу предложила. Редактор. А, Кирилл, ну какой я, на хрен, редактор? В этой интеллигентной панаме, шарфике и чужом пальто крадусь через чердак в общагу, живу там и прячусь, важным, кредитоспособным голосом звоню московским журналистам с таксофона. А мне никто не звонит.

Он мучительно задумался.

– Ты знаешь, ну позвонят еще, скоро же Новый год, никто не работает уже, на самом деле. Не переживай, – он вздохнул.

«Да, финансовый год заканчивается… Что он все вздыхает?»

– А это чьи сигареты, Кир?

– Мои, кури.

– Ты же не курил?

– Так, иногда.

– «Счастливый удар» или «Тебе повезло», сигареты американских рабочих, говорят.

– Ты знаешь, я же немецкий учил.

Черное окно. Голая лампочка под потолком. Водочный озноб. Вот моя рука с сигаретой. Такое чувство, что за Кириллом кто-то прячется. Приятно закурить после водки, почувствовать, как дым сжимает трахею.

– Спасибо, тебе, Кир.

– Ла-адно.

– Я так наелся и, можно сказать, напился. Странно все-таки, что они мне не звонят. Журнал нужно сдать в январе… а ты как в РГГУ устроился?

– Через Аллу Адамовну.

– A-а, она хорошо к тебе относилась.

– Я французский начал учить, на курсы хожу.

– Ого!

– Познакомился там с кубинцами, парень с девушкой, достаточно эротичные люди, Анвар, раскрепощенные сексуально.

– Так смешно, Кир, что ты об этом говоришь… эротично, сексуально… просто не видел тебя давно. Что ты все вздыхаешь, Кир?

– Да? А я и не заметил.

Он закурил, пальцы его дрожали.

– Ты знаешь, эти кубинцы такие открытые, яркие! Я так комплексую со своей внешностью.

– Ты красивый, Кирилл. Я давно уже заметил, что ты красивый. Вот повернись в профиль. У тебя профиль красивый. Нос такой изогнутый, как у старорусского витязя, который из леса смотрит в степь!

– Скажешь тоже.

– И подбородок мужественный.

Он мучительно задумался.

– Нет, я не верю тебе, нет.

– Ну точно тебе говорю! Ох, ну как мне доказать тебе, а?!

Он вздохнул, сунул руку в карман.

– Как думаешь, Кир, вряд ли Нелли может обмануть?

– Ты знаешь, я думаю, что она все-таки деловой человек, единственный среди нас, а потом я полагаю, что ей еврейская мафия помогает.

– Да какая там мафия, Кир, я ж ее видел, не скажешь по ней, что ей помогают, даже очень не скажешь.

– Ну не знаю, Анвар… нет-нет, ты пей, я нет.

– А как дома у тебя?

– Деда жалко, – его серо-бледное лицо покривилось. – То ли цыгане, то ли узбеки его корову зарезали, кости и голову на берегу нашли.

– Вот суки!

– А это единственное, что у него было, теперь только пенсия. Про деревню вообще вспоминать не хочу.

Он встал и, сутулясь, проскользил мимо меня в ванную. Я закрыл глаза. Нормально. Я оставался на одном месте. Темнота в глазах и в голове не вращалась. Снова Кирилл напротив меня.

«Говорит что-то. Что он все вздыхает?.. Если не съедешь с общаги, дадим пизды… Хорошо, Сергей Петрович, через три дня… Хоть бы Нелли позвонила! Сколько платить корректору? Он же спрашивает».

– …я тоже смотрел этот фильм, Кирилл.

«Сколько будет получать верстальщик? Сколько он согласен работать за предложенные деньги? К кому обращаться? Буклеты фирм по детским товарам. Оператор получает столько-то. Сторонние заказы. Процентное участие»…

– Не знаю, Кир, просто не нравится и все, у него жирные какие-то фильмы, отвратные, патология какая-то чувствуется.

– А для меня, знаешь, это какое-то откровение в последнее время. Он же был гомосексуалистом, знаешь?

– Да-а… «Фотографии детей необычные. В заголовке вместо круга выпуклый шарик, как бы беременность».

– И такая страшная смерть. Ведь любовник проехался несколько раз по его телу на авто.

– Пазолини проехался?

– Нет, его любовник, юноша.

– А да слышал что-то такое… надо же… пойду-ка я спать уже, Кир.

Я разделся и лег. Он что-то говорил, сидя на полу возле видеомагнитофона. Ушел в ванную. В телевизоре голый мужчина ласкал и покусывал клитор, все влажно блестело, как это всегда блестит в порнушке и эти липкие звуки, стоны, постоянно приходилось приглушать звук. Мне почему-то понравилось, когда там женщин трахали в зад. Было видно, что им больно, что им надоело и жутко раздражает все это, и они еле сдерживают себя, чтобы не заорать и не оттолкнуть этих крупных мужиков. Они вздрагивали, сдерживали себя, и тем мучительней и загадочней улыбались в камеру, тем более страстно притягивали к себе толстые зады этих мужиков и сладко стонали, а внутри разрывались от бессмысленной и бесконечной боли. Жалко было их. Дрочил по-тихому и смотрел на свое лицо в зеркале. «Смешно, Кир, мы что, вот так и будем с тобой смотреть порнушку, как два идиота?!»

Он пришел и, намеренно не смущаясь меня, стал раздеваться. Показывал, что он такой же простой мужик, как и я. Бледно-синие, большие трусы. Худые ляжки. Голое, вообще без волос, тело.

– Кир, ты зачем порнушку поставил? – засмеялся я и скашлянул.

– Что с твоим голосом? – прошептал он.

– Что? – шепотом спросил я.

– Ты охрип как-то.

– Да, кгм, – громко сказал я.

– Это гормоны сажают голос, Анвар, – громко сказал он. – Прости.

– Надо же, правда, что ли, кгм?