Текст книги "Братья и сестры. Книга 1. Братья и сестры. Книга 2. Две зимы и три лета"

Глава пятая

– Пропади оно пропадом. Вы как хошь, а с меня хватит…

Марфа Рéпишная с силой опрокинула плуг и, тяжко шлепая по мокрой, вязкой полевине, выбралась на промежек, где дотлевала прошлогодняя трава. Разрыв сапогом теплый пепел, она присела на корточки, протянула к золе закоченевшие руки. Остальные пахари – Трофим Лобанов, Настя, Варвара и пожилая, в ушанке поверх суконной завязухи, Василиса – не заставили себя ждать. Кто начал обивать и очищать сапоги от земли, кто, приноравливаясь к Марфе, потянулся к травяному теплу.

Сиро, не грея, проглядывало из-за облаков солнце. Внизу, под откосом, глухо плескалась вода.

Пинега в этом году вышла из берегов. Затопило все подгорье: пожни[12]12
  Пожня – сенокосный луг.


[Закрыть], поля, огороды. Уцелела только узкая полоска горбылей у леса. А так – море разливанное, ни конца ни края. По мутной воде тащило бревна, коряги, вывороченные деревья с корневищами. Иногда проплывали постройки, по самую крышу сидевшие в воде, – не то сарая, не то бани. И во всем этом необъятном разливе воды лишь кое-где на холминах торчали островья с шапками прошлогоднего сена да выгибались, все в белой пене, ершистые верхушки ивняка. Время от времени из заречья, оттуда, где на красной щелье холодно сверкают развалины монастыря, доносился глухой, протяжный гул. Это, подточенные половодьем, срывались в реку камни и глиняные оползни. Оттуда же, с заречных озимей, возвещая о своем прибытии, никем не тревожимые (за другой ныне дичью гонялись охотнички), трезвонили гуси да изредка печально, как осенью, подавали свой голос журавли.

– Женки, гляньте-ко, – сказала Варвара, вытягиваясь на носках, – из района кто…

На пригорке показался невысокий, крупно шагающий человек в серой шинели, с сумкой через плечо.

– Эй! Далеко ли без хлебов? Приворачивай на перепутье! – замахала Варвара.

– Рука-то никак на перевязи, – заметила, подслеповато щурясь, Василиса.

Незнакомец, подойдя к людям, поздоровался, вытер ладонью запотевшее, страшно исхудалое лицо.

– Фу, черт, ну и дорожка.

Вид его всех озадачил. По шинели – военный, по серой фуражке с мягким козырьком – командированный. И что еще кинулось – живые, со смешинкой светло-карие глаза, с нескрываемым любопытством разглядывавшие их из-под большого влажного лба.

– Рука-то что? Не с войны случаем? – спросила сердобольная Василиса.

– С ней самой. С фронта, мамаша.

– С фронта?

Колхозники заново с неподдельным изумлением посмотрели на прохожего. Первый раз они видели живого фронтовика, человека, пришедшего из того, другого мира, где были их мужья, отцы, братья.

Женщины, опомнившись, бросились приготовлять место на санях для дорогого гостя. Настя постлала соломы.

– А с какого фронта? – нетерпеливо спросили незнакомца, едва тот опустился на сани и вытянул ноги в заляпанных грязью сапогах с широкими негнущимися голенищами.

– С Ленинградского.

– Что? С Ленинградского? – подскочил Трофим. – Парня моего не видал? Белый, здоровый, на один глаз косит.

– Ты хоть фамилию скажи, – рассмеялась Варвара. – А то – «белый, здоровый».

– Фамилия? – Трофим вытаращил глаза. – Фамилия известна. Максим Лобанов.

– Нет, не помню, – улыбнулся гость и начал доставать из кармана шинели кисет с обрывком газеты.

– Как вы одной рукой-то… – посочувствовала Василиса.

– Это, мамаша, дело нехитрое – могу и вам скрутить, – пошутил гость. Закуривайте, – предложил он Трофиму.

– Старой веры держимся, – буркнул Трофим.

– Ну-ко, Троша. – С других саней встала, жеманно улыбаясь. Варвара. – Чем дыму-то зря пропадать, дай лучше я понюхаю.

– Надумала, шалава, – сердито проворчал Трофим.

Варвара, подсаживаясь к фронтовику, игривым взглядом скользнула по его лицу, вздохнула:

– Бывало, своего все из избы гнала, табашником ругала, а нынче бы понюхала, да нет…

– Сказывай, дыму захотела, – раздался гулкий бас. – Смотри, Варуха: Терентий узнает, он тебе покажет дым.

Гость с удивлением посмотрел на молчавшую до сих пор женщину с угрюмым, некрасивым лицом. Была она необъятно широка в плечах и стане и на целую голову возвышалась над молоденькой девушкой с добрыми, открытыми глазами, как грибок-подросток прижавшейся к ней сбоку.

Марфа переняла его взгляд, недовольно сдвинула черные ершистые брови: «Что, не видал таких?»

А Варвара, ничуть не смутившись, самоуверенно отвечала:

– Уж я-то своего Терешеньку сумею улестить, только бы вернулся. Будьте спокойны, Марфа Павловна…

– Хватит тебе! – прикрикнул на нее Трофим. – Пасть раскрыла – не слыхали… Правда-нет, в Ленинграде мор страшный?

Лицо гостя помрачнело. Карие, глубоко посаженные глаза стали углисто-черными.

– Зимой сто двадцать пять грамм на гражданского. Четверть фунта. Хоть гляди, хоть нюхай. Под снарядами, под бомбами. Холод, света нет… – Он глубоко затянулся, закашлялся. – Помню, зимой приехал я с фронта за снарядами на завод. Ад кромешный! Темень, крыша снарядом разворочена, ветер как на пустыре. А зима, сами знаете, какая была. Вижу, в одном углу лампешка чадит, рабочий у станка стоит – в шубе, голова тряпьем обмотана. Рукавицы снимет, подует на руки да снова за клещи. Ну подошел, смотрю. А у него, понимаете, лицо все обморожено, прямо как чугунное – места живого не сыщешь. Только одни глаза из-под очков поблескивают. Что, говорю, доживем, отец, до победы? А он посмотрел на меня да и говорит: «Надо. Я сегодня пятого – последнего в семье на кладбище отволок…»

Далеко, в заречье, с глухим стоном сорвалась в воду глыба подмытой глины. Вокруг людей чернела выжженная земля. Ветер вздувал холодный пепел. Шумно отфыркиваясь, шарили мордами по промежку лошади. Василиса, ширкая носом, вытирала рукавицей глаза.

– Да, вот какие ленинградцы! – тихо сказал гость. – А вы, я вижу, не очень-то торопитесь с победой? Это с утра наработали? – указал он здоровой рукой на поле.

Под Марфой затрещали сани.

– И того бы не надо! Земля не отошла, холодом дышит – не чуешь?

– Экая ты, Марфушка… С тобой как с человеком, а ты как медведица. Да вы не бойтесь, – подмигнула Варвара гостю. – Это она на председателя…

– Понимаете, – вмешалась Настя, – председатель у нас Лихачев… Мы ему: подождать надо, земля не отошла, а он и слушать не хочет. Здешние поля, говорит, колом торчат у начальства, всю картину марают. Ну и выгнал, а пахать все равно нельзя.

– Так, так, – задумчиво сказал гость. – Ну, мне пора. Спасибо за беседу. Он улыбнулся глазами. – Встретимся еще.

– Мы тоже поедем, – решительно сказала Марфа. – Бабы, запрягайте лошадей.

Василиса уже вдогонку крикнула:

– Да вы сами-то чей, гостенька? Как вас звать-величать?

Человек в шинели обернулся:

– Лукашин. Иван Дмитриевич.

– Так, так, Иванушко… К родимой, значит, да к жене попадаешь? А из какой деревни? Фамилия-то ровно не здешня.

Новый знакомый неожиданно и весело рассмеялся:

– Из райкома. На посевную к вам послан.

Женщины с немым изумлением переглянулись между собой.

– Вы уж нас не обессудьте! – опять вдогонку закричала Василиса. – Может, чего и лишнего наговорили…

На покатой горушке, перед самым спуском в низкую луговину, сплошь затопленную половодьем, Лукашина догнала молодая смазливая бабенка, игривый взгляд которой он чувствовал на себе во время недавней беседы с колхозниками.

– Коль уж вы бойко шагаете! Походочка фронтовая – я вся запышалась… Вы куда это направились? Вон теперь где переходы-то, – указала она на кусты слева. – Пинега раздичалась – страсть. Чужому человеку и ходу нет. Пойдемте. Уж коли я первая вас заприметила, я и выведу…

Варвара задорно подмигнула ему, слегка приподняла подол платья и свернула налево.

Лукашин, приноравливаясь к ее мелкому шагу, кивнул на реку:

– Что она у вас, всегда такая?

– Пинега-то? Раз в десять лет молодость вспоминает. А так, чего уж – не Черное море, – авторитетно заявила Варвара и сбоку посмотрела на него: учти, мол, и мы не какие-нибудь.

Вскоре она остановилась:

– Ну вот, на угорышек-то взойдете, там и переходы. А потом опять вправо изгородь будет, – повела она рукой, – все низом, низом, а там и косок – дорога в гору. Видите, вон человек-то на угоре… Да ведь это Степан Андреянович… – вдруг изумленно зашептала Варвара, качая головой. – Мы уж думали, карачун ему, две недели в рот не бирал, а он, вишь вот, ожил. Это он на реку взглянуть вышел.

За озериной, на пекашинской горе, недалеко от огромного дерева с черными разлапистыми ветвями, стоял человек, опершись на палку. Издали невозможно было рассмотреть ни его лица, ни его одежды, но одно показалось Лукашину несомненным: это был рослый, крупный человек.

– Сына у него убили. Один сын был, и того убили, – вздохнула Варвара.

– Как вы сказали? Степан Андреянович? А фамилия не Ставров?

– Ставров. А вы откуль знаете? – удивилась Варвара.

– В газете читал. Это он сдал свое добро в фонд Красной Армии?

– Пошевни-то да дрожки? Он. А про меня уж в той газетке ничего не написано? – с неожиданным простодушием спросила Варвара. – Иняхины мы. Я тоже овцу сдала.

– Ва-ру-ха!.. – донесся злой, хриплый голос с поля.

– Эко пасть-то раскрыла. Без Варухи шагу не ступит, – рассердилась Варвара, но ответила с неизменной ласковостью: – Иду, иду, Марфинька…

Затем, обернувшись к Лукашину, она торопливо заговорила:

– Командировочные-то у нас всё больше у Марины-стрелехи останавливаются. Она из-под земли вино достанет. Ну а теперь вина нету, кто рад со старухой! С одним глазом, ничего не видит. Вы ко мне приходите.

– Ва-ру-ха!..

– Околей ты дале, иду. Могла бы и мою лошадь пригнать. – Варвара сделала несколько шагов и опять обернулась к Лукашину: – Дак вы ко мне, ежели пожелаете… Летось[13]13
  Летось – прошлым летом!


[Закрыть] учитель жил – ничего, не обижался…

Варвара засмеялась и, махнув красным подолом, скрылась за пригорком.

– Ну и ну… – улыбаясь, покачал головой Лукашин. Затем он еще раз посмотрел на одинокую фигуру, все так же неподвижно стоявшую на горе, и пошел к мосткам.

…Во дворе правления он увидел мужчину и женщину.

Они стояли на открытом крыльце и, судя по всему, о чем-то крупно спорили.

– Не стращай, не поеду! – выкрикнула женщина. – Сама не поеду и людям не велю.

– Ты что? Приказы не выполнять? – наседал на нее мужчина в кубанке с красным перекрестьем поверху. – Весну военную встречаешь?

– Здравствуйте, товарищи.

Мужчина и женщина разом обернулись.

– А, фронт… – приветливо разулыбил свое рябое лицо мужчина и, сойдя с крыльца, протянул Лукашину руку. – Домой? На побывку? В какую деревню? Минина! – резко обернулся он к женщине: – Выделить лошадь! Немедленно! Понятно?

Темные глаза женщины сузились:

– Нету у меня лошади! Заняты… – И она, злая, сердито раздувая ноздри, сбежала с крыльца.

– Видал, какой черт! Да, брат, кто с немцами, а я с бабьем воюю. Ну мы это дело обтяпаем. Лошадь будет.

Лукашин, задетый за живое неласковым приемом женщины, проводил ее взглядом до угла. Она шла размашистой, мужской походкой.

«С характером», – подумал он.

– Лошадь мне не надо. Я к вам из райкома.

Час спустя Лихачев, весь красный, выскочил из бухгалтерской в общую комнату.

– Ну, как международная обстановка? – полюбопытствовал Митенька Малышня, растапливавший печку.

Лихачев грохнул дверью.

Глава шестая

План Лукашина, когда он отправлялся в «Новый путь», был самый обыкновенный: вечером в тот же день собрать колхозников, рассказать о положении на фронте, а затем уже, после этой духовной зарядки, влезать в колхозные дела. Но головотяпское распоряжение Лихачева, о котором узнал он от колхозниц в поле, опрокинуло все его первоначальные намерения. Надо было, как говорится, сразу брать быка за рога.

Два дня Лукашин знакомился с колхозными делами: разговаривал с людьми, обошел скотные дворы и конюшни, побывал в кузнице. Творилось черт знает что! Сеялки не ремонтированы, плуги, как на слом, свалены в кучу под открытым небом у кузницы – ржавые, с прошлогодней землей на лемехах. С кормами и того хуже: прохлопали, не вывезли до распутицы с дальних речек. И все это в колхозе, о котором в райисполкоме с уверенностью говорят как о добротном середняке, не внушающем опасений за исход посевной. А председатель? Слова доброго о нем никто не сказал.

«Ну погоди у меня, – с бешенством думал Лукашин, – я тебе мозги вправлю!»

В нетопленом клубе – бывшей церкви с темными высокими сводами – холодно и мрачно. Единственная лампешка с выщербленным стеклом освещает лишь сцену. В глубине все еще хлопают двери, скрипят скамейки под рассаживающимися людьми. Шум, приглушенный кашель, пар от дыхания.

– Все староверки прикатили, – замечает Лихачев, наклоняясь к Лукашину. – А бывало, в этот самый храм божий на аркане не затащишь.

Федор Капитонович, непременный член президиума каждого собрания, налил в стакан воды, услужливо поставил перед Лукашиным.

Наконец Лихачев объявил:

– Доклад об международной обстановке, какая имеется на сегодняшний день, будет говорить товарищ Лукашин, бывший фронтовик, а ныне уполномоченный райкома ВКП(б). Только у меня тихо. Понятно? – строго добавил он, садясь.

Лукашин встал, скинул с плеч шинель.

Шум сразу пошел на убыль. В тусклых отсветах у сцены мелькнули знакомые лица: улыбающаяся Варвара в ярком, цветастом платке, игриво покачивающая ногой в новой калошке, Трофим Лобанов, Настя… А дальше – сплошная тьма, прорезаемая множеством сухих блестящих глаз, скрестившихся на нем. Эти глаза ощупывали, вопрошали его, ждали. И он знал, чего они ждут, чего хотят от него. Но чем взбодрить, окрылить их измученные, исстрадавшиеся души? Нету сейчас в жизни ничего, кроме бед и напастей.

Но по мере того как перед мысленным взором Лукашина начал вставать осажденный Ленинград, громадная, вся в зареве пожарищ страна, голос его окреп, накалился.

– Фронт сейчас через каждое сердце проходит, товарищи! Линия фронта сейчас у станка рабочего, на каждом колхозном поле. А как же иначе? Недодашь пуд хлеба – недоест рабочий, а недоест рабочий – значит, меньше танков и самолетов. – Лукашин весь подался вперед, взметнул руку. – Кому выгода? Гитлеру от этого выгода!

Мертвая тишина стояла в зале.

– А у вас что в «Новом пути»? – круто поставил вопрос Лукашин. – Хлеб прошлогодний сгноили под снегом? Так говорю?

– Так… – приглушенно ответили из темноты.

– А нынешнюю весну как встречаете? Посевной клин сокращать надумали? Это ваша помощь фронту?

– Вы с председателя спрашивайте! – прозвучал несмелый выкрик.

– Вот, вот! – на лету подхватил Лукашин и резко повернулся к Лихачеву: – Партия вам, товарищ Лихачев, ответственный участок поручила. А вы… черт знает что устраиваете! Втаптывать в грязь зерно – да это же преступление!

– Верно!.. Правильно!.. – взметнулись голоса.

– Дайте слово сказать! – в первом ряду поднялась какая-то женщина.

– Жена, жена, помолчи, – удерживал ее бритый, с длинным лицом старик.

– Отстань! Ты всю жизнь молчишь – что вымолчал? Еще Мудрым прозываешься.

В ответ ей горохом рассыпался смех.

– Над чем это? – недоумевая спросил Лукашин, подсаживаясь к Федору Капитоновичу.

– Баловство наше… Софрон Игнатьевич до сорока лет холостяком жил, а тут взял да женился на молодой. Ну Мудрым и окрестили.

– Крой, Дарка, не бойся!

– И не боюсь, бабы! – разошлась Дарья. – У меня два сына на войне, да чтобы я боялась… Старшой-то, Алексей, в каждом письме спрашивает: как да что в колхозе, дорогие родители? А у нас хоть издохни на поле – все без толку. Как зачал ты, Харитон Иванович, подпруги подтягивать – дак чуру не знаешь. Бригадиров по номерам кличешь, а мы лошадей по имени зовем. А нашего брата, бабу, и вовсе за человека не считаешь… А где это слыхано, чтобы в мокреть пахать? Или мы до тебя не жили? Весь век соху из рук не выпускаем и с голоду не помирали. Ты об этом подумал?

– Слышишь? – бросил Лихачеву Лукашин. Он был очень доволен, что так вот сразу удалось вызвать на деловой разговор колхозниц.

Лихачев вскинул голову, рывком встал:

– Вы что, против партии? Тыл подрывать?

Невообразимый шум поднялся в клубе:

– Ты нас партией не стращай!

– Мы сами партия!

– Она, партия-то, так велит разговаривать с народом?

– Верно… как в другом Сэсэрэ живем…

– Дура… нету другого Сэсэрэ…

– Тише вы, очумели! – возвысил голос Федор Капитонович. – Глотку давно не драли.

– Не хотим тише!

– Громче, бабы!

– Это они в темноте наживаются, горло дерут… – зашептал, оправдываясь, Лихачев на ухо Лукашину. – А на свету ни одна не пикнет.

Лукашин встал:

– Базар, товарищи, нечего устраивать. Надо по-деловому, с пользой критиковать.

– А мы без критики – так скажем…

– Чего Харитона укрываете? – раскатисто бухнула из глубины зала Марфа Репишная.

Женщины будто этого и ждали – повскакали с мест, завопили:

– Не хотим Лихачева!

– Будет, натерпелись!

– Нам бы председателем-то с орденком который! – звонко выкрикнула Варвара и, мечтательно скосив горячий глаз на грудь Лукашина, подмигнула ему, как старому знакомому.

В лампе металось пламя, гул перекатывался под сводами старой церкви. Лукашин, вглядываясь в разъяренных, размахивающих руками женщин, струхнул. Нет, он этого не хотел. Райком его на это не уполномочивал. Он вспомнил слова заврайзо: «Анархии в колхозе много. Лихачев немного подтянул, но еще недостаточно. Помогите. Старый, опытный кадр. Номенклатура райкома…» И тут в один миг представились Лукашину все непоправимые последствия его непродуманной, через край хлестнувшей критики: срыв сева, невыполнение плана…

Он схватил пробку от графина, яростно застучал по столу:

– Товарищи, товарищи! Сейчас не время менять председателя. Вот сев кончим – ставьте тогда вопрос. Кто же это в бою командира меняет?

Последние слова его потонули в новых выкриках:

– Он к тем порам нас по миру пустит!

– Некем командовать будет!

На помощь Лукашину поспешил Федор Капитонович:

– Постыдились бы серость свою показывать. Товарищ с фронта… Без отчета разве сымают?

– А-а-а, ты Харитона защищать?

– Ему что, девки дома – сердце не болит…

Федор Капитонович поморщился, развел руками:

– Ну и народ, совсем образ потерял…

Дальше собрание пошло как воз под гору. На сцену вихрем взлетела раскрасневшаяся Настя Гаврилина:

– Я бы вот что сказала… Я бы в председатели Анфису Петровну… Она людей на дела поднимать умеет. Помните, как с навозом вышло? В общем, я и мы, комсомольцы, за Анфису Петровну!

Несколько секунд зал молчал – до того неожиданным было это предложение.

Лукашин первый пришел в себя:

– Товарищи, горячку в таком деле пороть нельзя. Надо все взвесить, с райкомом посоветоваться.

Его поддержал Федор Капитонович:

– Разревелись! Порядков не знаете. Когда это без ризолюции…

– Черт-те в твоей ризолюции! Она по немцу не стреляет!

– Анфису… Анфису Петровну!

Из глубины зала донеслись возня, шум, рокочущий уговаривающий басок Марфы:

– Чего ерепенишься? Народ просит.

– Уважь, уважь, Анфисьюшка! Не убудет тебя… – поддержали женские голоса.

Трофим Лобанов сердито тряхнул головой, сплюнул:

– Бабу в председатели… Штаны не найдутся?

– Может, твои, Трофимушко? – поддела его Варвара.

– Ты не больно… – ощетинился Трофим. – У Трохи три штыка на фронте!

Хохот, перебранка, выкрики:

– Выходи, выходи, Анфисьюшка! Покажись…

Лукашин, нервно кусая губы, всматривался, вслушивался в гудящий, взбудораженный зал, потом махнул на все рукой. Какого лешего? Пускай делают как знают. В конце концов кто тут власть? Кто хозяева? Неужто сами себе зла хотят? И почему это, – спорил он с невидимым противником, – почему это он, приезжий человек, прав, а весь народ ошибается?..

Но когда он увидел сбоку от себя Анфису – ее буквально силой вытолкали на сцену, – сердце его опять упало. Ну, кажется, наломали дров!.. На нее было жалко взглянуть. Она была не то что растеряна, а как-то вся перепугана, пришиблена; бледное лицо в красных пятнах…

Но, странно, растерянность и робость Анфисы пришлись собранию по нраву. Это чувствовалось и в тех ласковых и любопытных взглядах, которыми рассматривали ее притихшие женщины (словно не видали раньше), и в тех приглушенных словах, которыми обменивались в зале:

– Разалелась, как девка на смотринах.

– Ничего, ничего, пущай…

Прошло, наверно, минуты две, пока Анфиса немного овладела собой:

– Я не знаю, женки… вы с ума посходили. Какой из меня председатель? Три зимы в школу ходила…

– Ничего, Харитон больно востер.

– Я и говорить-то не умею…

– Вот и ладно – нам Харитоновых речей на десять лет хватит.

– Берись, берись, Анфисьюшка… все Харитона хуже не будешь…

– А что робеешь – стыда нету. Знаешь, на какое дело идешь…

– Да ты присядь, Петровна, ноженьки-то не казенны. Сколько с утра выходили.

– К красному столу, ко свету! – подхватили голоса.

Лукашин поискал глазами на сцене стул.

– Харитон давно сидит! – вдруг взвизгнула, давясь от смеха, какая-то бойкая бабенка.

– Вер-р-но-о-о! Хватит, посидел.

Лихачев до хруста стиснул зубы, выпрямился:

– Понятно… Советская власть не нравится?..

– Ты с ума сошел! – Лукашин рванул его за полу ватника. – Как с народом говоришь?

Лихачев круто повернулся:

– Я-то говорю как надо. А вот ты в чью дудку? С тобой еще потолкуют! Народ разлагаешь!.. – разъяренно зашептал он.

– Ты?.. Ты угрожать? Да знаешь, что с такими командирами на фронте делали?

Внизу шум, крики:

– Не чуем!

– Громче!

Лихачев медленно сошел со сцены и, прямой, не сгибая головы, весь в скрипящих ремнях, двинулся к выходу. В мертвой тишине, отдаваясь под сводами, угрожающе прозвучали его шаги.

Грохнули двери, скрипнули половицы в коридоре.

Вздох облегчения прошел по залу.

После голосования быстро и споро начали решать неотложные дела. Федор Капитонович, выказывая давнишнюю административную сноровку, умело ставил вопрос за вопросом.

Постановили: пахоту начать выборочно, не ожидая, когда обсохнет весь массив, в поле выезжать не позже четырех утра.

Затем одна пожилая колхозница несмело предложила:

– Какая мука в кладовой колхозной – раздать бы в счет трудодней, все веселей…

Приняли и это предложение.

Лукашин слушал невнимательно, нервничал. Он чувствовал шумное, напряженное дыхание сидевшей рядом с ним Анфисы, и прежние сомнения подымались в его душе. Как посмотрят в райкоме? Ни с кем не согласовал – пришел, наломал дров! Положим, этого кавалериста давно пора гнать, да разве так подбирают кадры?..

Не поворачивая головы, он скосил глаз в сторону Анфисы. Прищуренные глаза уперлись в стол, щека полыхает румянцем. Но когда он увидел тонкую, в упрямом изгибе шею и над ней тяжелый, туго закрученный узел черных волос, он вздохнул легче. Ему припомнилась первая встреча с этой женщиной во дворе правления колхоза…

Потом обсуждался вопрос о кузнице. На сцену, не торопясь, с чувством собственного достоинства, вышел Николаша Семьин – узкоплечий золотушный парень, в хромовых, до блеска начищенных сапогах, при галстуке.

В Пекашине его больше звали «специалист по тонкой работе». Починить замок, приделать какую-нибудь дужку к ведру, выковать из напильника ножик – это он еще кое-как мог, а вот там, где надо было орудовать кувалдой, Николаша только руками разводил: «Черная работа – не моя специальность».

Впрочем, в колхозе его любили. Как-никак свой кузнец – в других колхозах и таких нет, да и хоть по видимости, а все-таки мужчина.

Николаша с важностью, какую давало ему сознание собственной незаменимости, начал так:

– Как я специалист по тонкой работе, то махать молотом мне несподручно. Прошу выделить в мое распоряжение физическую силу.

– Это какую такую силу тебе, Николай? – не без ехидства полюбопытствовала Варвара.

– Ежели так, по-нашему сказать, то это такая, какая будет махать молотом по моим указаниям. Иначе – баба здоровая.

По залу прошелестел легкий смешок. Лукашин тоже – первый раз – от души рассмеялся.

– Так бы и говорил…

– Марфу Репишную! Кто же здоровше Марфы?

– Да я всю кузню разнесу!.. – вздыбилась Марфа.

Но, как ни упиралась она, порешили: работать Марфе в кузнице.

После этого вопросы и предложения посыпались со всех сторон. Однако было уже поздно, лампа из-за недостатка керосина чадила, потрескивая фитилем, и Федор Капитонович, напутствуя: «Словом-то из пушек не стреляют… Работать надо…» – закрыл собрание.