Электронная библиотека » Федор Абрамов » » онлайн чтение - страница 73


  • Текст добавлен: 17 января 2025, 16:00


Автор книги: Федор Абрамов


Жанр: Советская литература, Классика


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 73 (всего у книги 74 страниц)

Шрифт:
- 100% +
Глава десятая

Для него теперь не было дневной жизни. Днем он не мог взглянуть людям в глаза, беспечно, как прежде, пропахать из конца в конец Пекашино. Днем он отлеживался на подворье у Марфы Репишной, в тесном бревенчатом срубике, в котором окончил свои земные дни Евсей Мошкин.

Жизнь для него начиналась лишь вечером, когда осенняя темень накрывала землю. Вот тогда он выбирался из своего логова, жадно, полной грудью вдыхал свежий вечерний воздух, разминал затекшие ноги.

По деревне шел медленно, принюхивался к ее привычным вечерним запахам, вслушивался в знакомые голоса в заулках, с ненасытным любопытством вглядывался в ярко освещенные окошки домов, а если попадались навстречь люди, замирал, не шевелился, пока не проходили мимо.

Так доходил он до Анфисы Петровны, и тут стоп: дальше дороги для него не было. Он даже посмотреть не решался в ту сторону, где стоял разоренный им дедовский дом…

Больше всего его тянули к себе два дома – дом Михаила и дом покойной Семеновны, в котором теперь жила с братьями Лиза.

К Михаилу на усадьбу не попадешь – собака, и он довольствовался тем, что подолгу, чуть ли не часами, простаивал возле его бани. В непроглядной темени звонко, раскатисто играла стальным кольцом входная калитка, и он сразу узнавал своего бывшего дружка-приятеля – по поступи, тяжелой и основательной, как все, что делал Михаил, и, конечно же, по пряслинскому запаху: солнцем, хлебным духом, конем вдруг прорежет ночь.

На Лизу, на ее домашнюю жизнь с братьями и детьми он смотрел через окошко. Окна у Семеновны низкие – на аршин дом врос в землю, – и если глянуть поверх занавески, то вся изба у тебя как на ладони.

И вот каждый вечер одно и то же виделось ему: годовалые ребятишки, ползающие по просторному некрашеному полу, Петр и Григорий – то за столом за какой-нибудь домашней работой, то за книгой, за газетой – и она, Лиза, его бывшая жена…

Близко, совсем рядом была Лиза, одна рама, одно стекло разделяло их, и в то же время она была невообразимо, недосягаемо далеко от него. Как звезда. Как другая планета…

В тот день, когда он решил навсегда исчезнуть из Пекашина (да и только ли из Пекашина?), он вышел из дому рано утром, подтянутый, чисто выбритый, с железной лопатой в руке.

Густой сентябрьский туман пеленал деревню, и никто, ни один человек не видел, как он прошел на кладбище.

Могила Евсея Мошкина, как он и думал, осела, осыпалась. Он подрыл с боков песок, придав холмику форму прямоугольника, а затем выстлал ее плитами беломошника, который неподалеку нарезал лопатой. Но и это не все. Сходил к болоту, отыскал там зеленую кочку с брусничником, на котором краснело несколько мокрых от росы ягодок, срезал ее, перенес на могилу.

– Ну вот, старик, – сказал Егорша вслух, – все, что мог, для тебя сделал. – И криво усмехнулся. – По твоей вере – дак скоро увидимся, а я думаю, дак оба на корм червям пойдем. Здесь, на земле, жить надо.

Дальше он не таился. Открыто вышел на деревню, уже давно наполненную рабочим шумом и гамом, открыто вошел в магазин, взял на последние деньги поллитровку – и азимут на Дунину яму, туда, где когда-то из-за него хотела наложить на себя руки Лиза.

Он два раза прочесал мокрые ивняки и ольшаники над Дуниной ямой.

Задичал, как роща, разросся кустарник за двадцать лет, а самой ямы не было. Яму засыпало песком, и вонючая, зеленоватая лужа плесневела там, где когда-то ледяным холодом дышал черный омут.

Глава одиннадцатая
1

Дождь застал Михаила уже на Руси, то есть после того, как он из лесного сузема выбрался в поля. Ему не хотелось мокнуть близ дома, и он начал настегивать Миролюба. Но Миролюб только для виду замотал старой головой: выдохся. Они с новым управляющим за эти два дня объехали всю Синельгу – от устья до верховья. Везде побывали, каждый мысок, каждую поженку обнюхали. Виктор Нетесов решил с будущего года опять ставить сена на Синельге, и разве мог он, Михаил, не поддержать его в таком деле?

Расходившийся дождь, как метлой, вымел пекашинские задворки – ни единой души не попалось ему на глаза вплоть до самой конюшни. Зато уж тут Филя-петух его насмешил. Сукин сын – не иначе как с перепоя – вывел из стойла самую резвую кобылку, вороную Птаху, и давай заседлывать.

– Ты, Филипп, никак на новый способ отрезвиловки решил перейти?

– Я за тобой, Михаил, хотел ехать.

– За мной?

– Не знаю, как тебе и сказать, мужик. Несчастье у тебя дома большое…

Михаил слез с лошади, заставил себя выпрямиться: бей!

– Лизавету размяло…

– Лизку?

– Ну… Мы это стали на дом с Петром коня подымать ставровского, а веревка-то попадись старая… Ну и… – Филя виновато развел руками.

– Ну и что, что? – заорал Михаил. – Да говори ты, дьявол тебя задери! – Он схватил обеими руками Филю за старый измочаленный свитеришко, но сразу же выпустил и побежал к старому дому.

В заулке он еще издали увидел сосновые слеги-бревна, приставленные к избе, а затем увидел и коня, лежавшего на земле посреди заулка.

– Вот здесе-ко она упала. – Запыхавшийся, ни на шаг не отстававший от Михаила Филя подвел его к крайней от дороги слеге, указал на мелкую, обмытую дождем щепу и вдруг ахнул: – Смотри-ко, тут что! Пуговица… Да это же Лизкина пуговица-то. От ейной кофты.

Михаил тоже узнал пуговицу. Два года назад он зашел в сельпо: что бы купить сестре на день рожденья. «А купи, ежели богатый, кофту, – посоветовала продавщица. – Смотри-ко, какие на ней застежечки. Как у Лизки глаза».

Михаил поднял с земли зеленую пуговицу, досуха, до блеска отер ее на ладони, положил в карман намокшей парусиновой куртки.

Филя завсхлипывал:

– Я ведь ей еще говорил, когда они меня позвали. Говорю: «не поднять нам с Петром такой охлупень. Больно тяжелый, говорю, брось. Давайте, говорю, еще кого позовем». А она еще со смехом: «Брось, брось, Филипп! А я-то на что?» Ну вот мы с Петром залезли на крышу, а она снизу с жердиной – то мой конец толкнет, то Петров. А потом веревка у Петра лопнула, ну и… – Филя махнул рукой и громко, по-ребячьи расплакался.

– Она… – Михаил с трудом протолкнул через пересохшее горло еще одно слово: – Жива?

– Жива была… В район… в больницу увезли…

2

Лыско встретил хозяина протяжным воем, и, хотя для Михаила это было не внове – давно у ихнего пса не все дома, – он похолодел от ужаса и минут пять стоял, ухватившись обеими руками за воротца. Затем кое-как заволок в избу ноги, сел на скамейку у печи.

Раиса молча собрала на стол.

– Поешь. Ведь уж сколько ни переживай, чего теперь сделаешь? Сама виновата.

Михаил покачал головой:

– Я виноват.

– Ты?

– А то кто же? Бросил одних… Чего они понимают?

– А чего понимать-то? Дети они маленькие? Всяко, думаю, под бревно-то не надо лезть. А то вот как – жердинкой бревно на дом подымать!

– Ты не станешь.

– С ума я сошла! Да и вся эта игра в коников разве дело? За дом надо было стоять, а чего по волосам рыдать, раз голова снята? А она из дому пых, пущай по бревнышку разносят, а потом и спохватилась… «Коником дорогого свекра буду вспоминать…»

Михаил глухо спросил:

– Ребята где?

– Какие ребята? Наши?

– Племянники мои.

Раиса округлила глаза.

– Племянники у меня есть! Михаил и Надежда. Не слыхала?

– У Анфисы Петровны, наверно, – уже другим голосом ответила Раиса. – У кого же еще?

– А почему не у нас?

– Почему, почему… Сам знаешь, Анфиса Петровна первая подружка у ей…

– А я дядя им, дядя! Родной! Ты понимаешь это? Понимаешь? – Михаил поднялся на ноги. – Пойду…

Раиса со слезами припала к его раскисшей в избяном тепле парусиновой куртке, обеими руками обняла за шею.

Он хотел оттолкнуть ее от себя – разве это ему сейчас надо? – и вдруг судорожно прижал к себе: понял, что она за него испугалась, понял, что, несмотря на ее вечные попреки из-за Варвары, ревность, несмотря на всю ее руготню, она его жена – верная, преданная до гроба, до последнего вздоха.

– Не убивайся, не хорони человека раньше времени, – начала утешать его Раиса. – О прошлом годе Иван Яковлев час под тремя деревами лежал, а сейчас смотри-ко как бегает. Как заново родился.

Хотелось бы, ох как хотелось бы верить, что все обойдется благополучно, но Филя-петух, на глазах у которого все это произошло, ни единого словца не сказал в утешенье, а уж он ли не любит каждого утешить!

– Машина придет, скажи, чтобы ехала вдогонку, а я пойду. Сил моих больше нету ждать.

3

…Была осенняя кромешная темень, был нудный осенний дождь, и было еще отважное и отзывчивое сердце четырнадцатилетнего мальчишки. И он шагал впереди матери, чтобы проложить ей в темноте дорогу, чтобы всю сырость с сосновых лап принять на себя…

Так было в сорок втором году, когда он провожал мать в район по вызову военкомата.

А сейчас? Что стало с ним сейчас?

Отринул, отпихнул от себя родную сестру, самого близкого, самого дорогого человека, с которым всю войну, все самое страшное пережил вместе. Да как он мог сделать это? Ведь не злодей же он, не последний человек в своей деревне. Были времена – в пример ставили. А вот он, примерный человек, вот что натворил, наделал… И сейчас он уже не только перед сестрой своей, перед братьями вину чувствовал, но и перед Васей, перед покойным племянником.

Да, да, и перед Васей. Все думал, все уверял себя – ради Васи, ради его памяти старается. А разве Вася простил бы ему, как он мать его родную поносил, топтал? И уж конечно, нет и не будет ему прощения от Степана Андреяновича. Тот ради Лизы, ради невестки своей любимой, всем, жизнью своей пожертвовал бы, а не то что домом…

Ослепительная, каленая молния прочертила черную просеку дороги впереди. Потом где-то в стороне тяжко грохнуло, и покатилось, и покатилось в сузем…

Шла запоздалая осенняя гроза, и Михаил вдруг вспомнил отца, его последний наказ: «Сынок, ты понял меня? Понял?»

Тридцать лет назад сказал ему эти слова отец. Сказал в тот день, когда уходил на войну, и тридцать лет он ломал голову над ними, а вот теперь он их, кажется, понял…

1973–1978

Послесловие

Романы «Братья и сестры», «Две зимы и три лета», «Пути-перепутья» и «Дом» составляют тетралогию «Братья и сестры», или, как назвал их Федор Абрамов, роман в четырех книгах.

Объединенные общими героями и местом действия (северное село Пекашино), эти книги повествуют о тридцатилетней судьбе русского северного крестьянства начиная с военного 1942 года. За это время состарилось одно поколение, возмужало второе и подросло третье. И сам автор обретал мудрость со своими героями, ставил все более сложные проблемы, вдумывался и вглядывался в судьбы страны, России и человека. Более двадцати пяти лет создавалась тетралогия (1950–1978). Более двадцати пяти лет не расставался автор с любимыми героями, искал вместе с ними ответа на мучительные вопросы: да что же такое эта Россия? что мы за люди? почему мы буквально в нечеловеческих условиях сумели выжить и победить врага и почему в мирное время не смогли накормить людей, создать подлинно человеческие, гуманные отношения, основанные на братстве, взаимопомощи, справедливости? Эти вопросы начинают открыто обсуждаться лишь ныне.

Хотя все книги объединены в тетралогию, но каждая из них представляет, как подчеркивал не раз автор, законченное художественное целое. Поэтому возможно рассматривать каждый роман отдельно.


«Братья и сестры»

О замысле первого романа Федор Абрамов неоднократно рассказывал на встречах с читателями, в интервью, в предисловиях.

Чудом уцелев после тяжелого ранения под Ленинградом, после блокадного госпиталя, летом 1942 года во время отпуска по ранению он оказался на родном Пинежье. На всю жизнь запомнил Абрамов то лето, тот подвиг, то «сражение за хлеб, за жизнь», которое вели полуголодные бабы, старики, подростки. «Снаряды не рвались, пули не свистели. Но были похоронки, была нужда страшная и работа. Тяжкая мужская работа в поле и на лугу».

Шесть лет (1950–1956) – во время каникул, в выходные дни, вечерами и даже ночами – работал Абрамов над романом. Одновременно читал лекции, писал статьи.

«Не написать „Братья и сестры“ я просто не мог… Перед глазами стояли картины живой, реальной действительности, они давили на память, требовали слова о себе. Великий подвиг русской бабы, открывшей в 1941 году второй фронт, быть может, не менее тяжкий, чем фронт русского мужика, – как я мог забыть об этом!» Первым изъяснением любви, сострадания и восхищения русской северной крестьянкой стал роман «Братья и сестры».

Роман не сразу нашел благосклонных издателей. «Два года его отфутболивали редакции», – вспоминал писатель. Не приняли его журналы «Октябрь», «Новый мир». «Братья и сестры» увидели свет в 1958 году в журнале «Нева» (№ 9). И тут совершилось почти чудо. Роман сразу был встречен критикой доброжелательно.

Первые рецензенты «Братьев и сестер» отмечали мужество Абрамова, сумевшего достойно рассказать о трагедии народной, о бедах и страданиях, о цене самопожертвования рядовых тружеников. Абрамов сумел «взглянуть в душу простого человека».

Любовь и боль, сострадание и восхищение – эти общечеловеческие чувства двигали пером и сердцем Абрамова. Трагедия войны, единение народа перед общей бедой выявили в людях невиданные, потаенные духовные силы – братства, взаимопомощи, сострадания, способность к великому самоотречению и самопожертвованию. Эта мысль пронизывает все повествование, определяет пафос романа.


«Две зимы и три лета»

Роман создавался на волне событий, происходивших после XX съезда партии, когда появилась возможность открыто обсуждать положение в стране.

Во весь голос сказать в печати все, что мучило писателя в те годы, оказалось невозможным. За повесть «Вокруг да около» он подвергся разносной критике, слова на Втором съезде писателей РСФСР (1965) ему не дали. В такой обстановке он проявил, пожалуй, максимальное мужество, создав роман «Две зимы и три лета». В нем Абрамов-художник, Абрамов-мыслитель обрел свою высоту. Если в первом романе главенствовали любовь-восхищение, сыновняя благодарность, а все трудности объяснялись войной, то во второй книге углубилось исследовательское начало, возрос масштаб художественного постижения конфликтов, судеб, характеров. Абрамов одним из первых смело заговорил о бедственном и бесправном положении крестьян. Он взывал к социальной справедливости, он поведал о тех трагически тупиковых ситуациях, в которых оказались лучшие люди деревни – совестливые, трудолюбивые, выстоявшие в войну. При этом писатель не впадал в одностороннее обличительство. Он запечатлел израненную, но живую душу народа, не утратившего в пору бед и лишений любовь к земле, чувство ответственности, взаимопомощи, сострадания.

Предварительные заметки к роману 1958–1959 годов выявляют болевой накал мысли и чувств писателя: «В стране две денежных системы: рубль и трудодень. Трудодень – палочка, за ней ничего. Колхозник получает трудодни, но их никто никуда не брал, потому что они ничего не стоили. Даже в налог не брали. Напрашивается чудовищный вывод: деревня была на положении колонии, рабыни. Как же тут можно говорить, что у нас не было эксплуатации?» (14.Х.58)

Думая о судьбах русского крестьянства, Абрамов не замыкался в рамках сугубо деревенских и даже сугубо социальных проблем, он думал обо всей стране, мыслил философски, исторически. «Без истории нельзя понять настоящего».

Работал Абрамов над романом шесть лет (1960–1966). А за публикацию книги боролся два года. О том – запись в дневнике: «Шесть лет я писал роман „Две зимы…“, шесть лет раздумий и слез над безрадостным житьем-бытьем послевоенной деревни, над безотцовщиной, над судьбой разутой, раздетой и вечно голодной семьи Пряслиных, этим живым будущим России… Кончил. А что делать с романом? Куда отнести? В ленинградский журнал „Нева“, где в 1958 году была напечатана первая книга о Пряслиных? Но туда мне хода нет – оттуда меня еще несколько лет назад с треском выгнали за напечатанную на его страницах повесть… „Вокруг да около“. В московские журналы податься. 〈…〉 Я отнес „Две зимы…“ в „Звезду“… Редколлегия „Звезды“ долго тянула резину (как позднее выяснилось, ее смущала острота романа), долго не говорила ни да ни нет. Но наконец сообщила: в нынешнем виде она не может напечатать роман».

После отклонения романа «Звездой» Абрамов отправил рукопись в «Новый мир». В отличие от «Звезды», роман в «Новом мире» был одобрен, хотя полного единодушия в оценках не было.

После этого Абрамов почти год еще работал над книгой. Летом 1967 года снова отвез роман в «Новый мир» и надолго лишился покоя. В ожидании окончательного ответа он уехал на Север, по существу, сбежал от беспокойных вопросов: «Что скажут? Дойдет ли до Твардовского? Кто прочитает?» У него не было уверенности, что роман напечатают. После проработочной бури за «Вокруг да около» его почти не печатали, отлучили от литературы.

Письмо Твардовского от 29 августа 1967 года было одним из самых радостных событий в жизни Абрамова. Оно до сих пор остается самым проникновенным и глубоким откликом на роман. «Вы написали книгу, какой еще не было в нашей литературе, обращавшейся к материалу колхозной деревни военных и послевоенных лет. Впрочем, содержание ее шире этих рамок, – эти годы лишь обнажили и довели до крайности все те, скажем так, несовершенства колхозного хозяйствования, которые были в нем и до войны и по сей день не полностью изжиты. Книга полна горчайшего недоумения, огненной боли за людей деревни и глубокой любви к ним…» Твардовский восхищался многими персонажами романа, но особенно выделял Лизу Пряслину: «Она – истинное открытие художника, и человеческое обаяние этого образа просто не с чем сравнить в нашей сегодняшней литературе». «Словом, в книге есть то, что делает книгу явлением, – образы людей, явившиеся во плоти, которых не спутаешь с образами других книг».

«Новый мир» сделал все, чтобы роман быстрее увидел свет, – все понимали, что ситуация может измениться. В редакционном заключении было сказано: «Рукопись одобрить. 〈…〉 Запланировать публикацию романа на первые три номера 1968 года». В намеченных номерах он и был опубликован. Но многострадальная судьба книги на этом не кончилась: несмотря на восторженный прием романа читателями («Новый мир» зачитывали до дыр, за ним стояли в очередь, автору писали, звонили, поздравляли, радовались мужеству, беспощадной правдивости), в критике поначалу царило молчание, затем появился доброжелательный, правда не без оговорок, отклик В. Иванова «Факты жизни и художественное обобщение» (Лит. газ. 1968. 29 мая). А дальше – разносные, уничтожающие статьи П. Строкова в майском номере «Огонька» («Земля и люди») и 28 июня – в «Литературной России».

К этому времени шли переговоры об издании «Двух зим…» в «Роман-газете». Несмотря на невероятный успех у читателя, редакция отклонила роман: «Не можем рекомендовать двухмиллионному читателю, потому что идут споры вокруг, нет единодушия». Тогда «Новый мир», подчеркивая значение романа, выдвинул его на соискание Государственной премии СССР. В защиту романа выступил критик Б. Панкин в статье «Живут Пряслины!». Твардовский сразу откликнулся на статью благодарным письмом критику. Обрадован был и Абрамов: статья придала ему «огромные силы» в пору молчания и наскоков. Однако Государственную премию СССР он все-таки тогда не получил.

Наиболее восторженными были устные отзывы. Приведу в сокращении хотя бы некоторые из них, прозвучавшие в апреле – июне 1968 года, сразу после появления романа в журнале: «Выдающееся произведение современности»; «Нет равнодушных, все читают»; «О романе идет гул»; «Потрясающе! Удивительный язык и удивительное знание жизни»; «Жизнь без литературной фальши»; «Читала и плакала. Да, городской человек переживает за деревню – вот что вы сделали. Но кого-то из вас – Вас или Твардовского – стукнут»; «Большое, настоящее, бесконечно смелое произведение. Такого о нашей жизни, о деревне не читал. Просто, честно, беспощадно. Это событие в нашей жизни».

Из писателей одной из первых откликнулась Ольга Берггольц: «С глубоким волнением читаю Ваш роман. Прекрасно! Это намного выше „Поднятой целины“. Великолепная книга! 〈…〉 Читаю и лью слезы. Великая правда. Спасибо Вам». При встрече в Москве Павел Нилин сказал: «Прекрасная вещь! Многие еще не понимают, что вы сделали».

Роман «Две зимы и три лета» не раз переиздавался, был включен в школьную программу, переведен во многих союзных республиках и за рубежом. К роману проявили интерес театры. Впервые роман был инсценирован в Ленинградском театре имени Ленинского комсомола (1971), затем – в Архангельском областном драматическом театре (1978). В 1979 году по трем романам – «Братья и сестры», «Две зимы и три лета» и «Пути-перепутья» – был поставлен превосходный спектакль «Братья и сестры» студентами-выпускниками Ленинградского института театра, музыки и кинематографии.

Абрамов во всех случаях редактировал инсценировки, принимал участие в обсуждении спектаклей. И даже хотел при доработке романов «учесть лучшее, что проявилось в постановках».

В 1984 году спектакль «Братья и сестры» в новой редакции возобновил режиссер Л. Додин в Ленинградском Малом драматическом театре.


Романы «Пути-перепутья» и «Дом» завершают тетралогию «Братья и сестры».

Создавались они в 1968–1978 годах, в тяжкий застойный период, пришедший на смену хрущевской оттепели. Но Абрамов оставался верен себе, продолжал сражаться за свободу, человеческое достоинство, за необходимость коренных изменений в стране и в первую очередь в деревне. Он вглядывался в прошлое и настоящее, искал ответы на самые больные вопросы. В чем причина наших бед? Куда мы идем? Что делать, чтобы вывести страну из тупика? Остались ли здоровые силы в стране, в жизни, в народе?

Он исследовал сложные социально-исторические, политические, нравственные и психологические проблемы, поведение народа и отдельной личности. Рисуя драмы и трагедии народной жизни, показывая, как под влиянием сложившихся условий разрушались, искажались человеческие судьбы и характеры, он одновременно выявлял те здоровые силы нации, те непреходящие нравственные устои, которые помогают человеку всегда, при любых условиях оставаться человеком. Слова Лизы Пряслиной: «Лучше уж совсем на свете не жить, чем без совести» – выражают глубинный смысл всех произведений Федора Абрамова. Он переживал время, ставил уже в те годы такие вопросы и проблемы, о которых всерьез заговорили только сегодня.

Абрамов не перестает возмущаться нашей бесхозяйственностью, бюрократизмом, бездумным планированием, бессмысленным вложением огромных средств в сельское хозяйство, рабской покорностью тружеников, самодовольством чиновников, бесталанностью правящих кругов («Везде – серость, бездарность, равнодушие», «Нами правит посредственность. Да и вообще – возможна ли яркая личность в правящих инстанциях?»).

Любые проявления бестолковщины заставляли его думать обо всей стране. «И так по всей России. Из года в год. Да что же это такое? Да, немцы нас не разбили, а бюрократизм, может быть, и разобьет». «Неужели бестолковщина в крови у русского человека?»

Трагически переживая спад общественного самосознания, отмечая всеобщую усталость и разочарование, Абрамов одновременно жадно следит за любым проявлением свободолюбия, духовного здоровья, социальной и нравственной активности – будь это отдельные события, книги, разговоры, поступки рядовых или выдающихся личностей. Тогда появляются в дневнике иные, радостные интонации: «Процесс, начатый XX съездом, не остановить», «Живая вода везде. Не только в деревне, но и в городе».

Разговоры с друзьями и собственные поступки, сомнения, самооценки, самопроверки послужили той решающей основой, которая питала глубинную проблематику произведений Абрамова 1970-х годов и в первую очередь романов «Пути-перепутья» и «Дом».

В спорах, сомнениях и поведении Лукашина, Подрезова, Анфисы, Петра Житова, Евсея Мошкина, Егорши, Михаила и Лизы отразились не только настроения и конфликты русской деревни 1950–1970-х годов, но и более общие – проблемы и конфликты всей страны, в том числе и интеллигенции. На материале деревни Абрамов подымал проблемы общегосударственные, общечеловеческие. Его герои держали экзамен на звание человека, на способность жить по совести, хозяйствовать разумно, мыслить самостоятельно.

Болевые проблемы тех лет остаются болевыми по сей день. Колокол совести, взывающий к каждому, звучал со страниц абрамовской прозы в семидесятые годы, продолжает он звучать и сегодня.


«Пути-перепутья»

«Пути-перепутья», пожалуй, самый социально острый роман Абрамова. И не в том ли причина, что в критике он не нашел должного осмысления? Даже доброжелательные авторы не столько раскрывали глубину содержания книги, сколько «защищали», «спасали» роман от разносно-проработочных статей и рецензий.

Работая над романом, писатель ставил и разгадывал те больные вопросы жизни деревни, страны и народа, которые не решены еще и сегодня. Почему царит нищета и бесхозяйственность? Почему и через шесть лет после войны из деревни «выгребали все до зернышка»? Почему крестьянин, добывающий хлеб, кормящий страну, сам остается без хлеба и молока? Кто подлинный хозяин в стране? Народ и власть. Партия и народ. Экономика. Политика. Человек. Методы хозяйствования и методы руководства. Совесть, долг, ответственность, самосознание и фанатизм, демагогия, приспособленчество, цинизм. Трагедия народа, страны, личности. Вот круг жгучих и важнейших проблем, поставленных в романе.

Конечно, не все сказано во весь голос. С присущей требовательностью к себе Абрамов сам заметил: «всей правды мне сказать не удалось». Но кто сказал всю правду? К постижению ее мы едва подходим сегодня, до сих пор не можем решить вопрос о земле, о собственности, о свободе и демократии, о причинах наших бед. Каким же мужеством надо было обладать тогда, двадцать, тридцать лет назад, когда в ходу были идеи о нашем самом передовом, лучшем в мире обществе и человеке. Тогда Абрамов ударил в колокол правды, начал будить наше самосознание.

Роман был включен в первый номер журнала «Новый мир» на 1973 год и сдан в набор. В конце декабря по неизвестным причинам и неизвестно по чьему указанию роман был снят из первого номера и передан в какие-то высокие инстанции – вероятно, в ЦК. Узнав об этом, Абрамов 2 января отправляет подробное письмо секретарю ЦК, кандидату в члены Политбюро П. Н. Демичеву с просьбой вмешаться в судьбу романа. В письме Абрамов возмущался поведением каких-то невидимых, но могущественных чиновников, которые сняли роман и тем самым скомпрометировали роман и его автора, а редколлегии «Нового мира» выразили политическое недоверие. «Почему? На каком основании? Кому от этого польза? – спрашивает писатель. – Кому польза от того, что у нас повсеместно открыта зеленая улица для серости, для бескрылой и спекулятивной посредственности и с великими муками пробивает себе дорогу подлинный талант, по-настоящему, всем сердцем заинтересованный в росте и преуспеянии своей страны? Я верю, я хочу верить, что в Центральном Комитете партии, куда, как я полагаю, отправлен сейчас мой роман, найдутся люди, способные спокойно и объективно оценить мое произведение». Письмо, возможно, помогло. Но терзания Абрамова не кончились. Цензура потребовала стольких изъятий и изменений, что автор начал сомневаться, стоит ли вообще публиковать роман.

Смысл всех цензурных требований (а их было более пятидесяти, каждая пятая страница несла следы цензорского карандаша) сводился к тому, чтобы смягчить критический пафос романа. Были изъяты иронические характеристики показушных рапортов на имя Сталина, «великого вождя и учителя». Пришлось вычеркнуть фразу: «Вождь любил работать по ночам. И вот вся страна – от столицы до района – была в ночном бдении». Сняты критические оценки некоторых партийных работников (Ганичева, Афанасия Брыкина, Павла Кондырева). Дело доходило до курьезов. Цензоры не могли допустить, что секретари райкомов проявили интерес к циркачкам на пароходе. Пришлось заменить реплику Кондырева: «Братцы, циркачки на пароходе едут. В каюте на носу… Я договорился: ждут» – на нейтральную: «Братцы! Цирк на пароходе».

Особенно удручали Абрамова все изменения, связанные с положением дел в деревне. В романе прямо говорилось о преступном отношении к крестьянам, у которых «выгребали все до зернышка», как в период военного коммунизма, когда царила продразверстка. Все упоминания о «выгребаловке», продразверстке, военном коммунизме, о нэпе, который ввел Ленин, чтобы накормить страну, были вычеркнуты. Были изъяты такие совсем невинные, на сегодняшний взгляд, фразы: «когда вся деревня в разор пришла», «как, скажи, в другом государстве живут», двойнята «за всю свою жизнь редкий день досыта ели» и т. п. По требованию цензуры были переписаны и смягчены споры-диалоги Лукашина и Подрезова, Петра Житова, Анфисы.

С большим опозданием роман был подписан в печать, с опозданием получили подписчики «Новый мир» (первый – в конце февраля, второй – в марте).

Первые читательские отклики (устные и в письмах) были восторженными.

Роман «Пути-перепутья» был переведен в ГДР, Чехословакии, Польше, Финляндии. В 1975 году был издан во Франции под названием «Хроника села Пекашина» с большой вступительной статьей, где глубже, чем в нашей критике, раскрывалась масштабность изображения, социальная острота и художественное своеобразие книги.

В 1974 году три романа были изданы одной книгой под названием «Пряслины». За трилогию автор был удостоен в 1975 году Государственной премии СССР.


«Дом»

«Дом» – последний, завершающий роман тетралогии. Писатель придавал ему большое значение, считал, что только четвертая книга дает «необходимую философию» всей эпопее.

Автор смело переносит события из прошлого в современность – 1972 год, через двадцать лет после ареста Лукашина. Многое изменилось в Пекашине. Отстроились дома, техника пришла на поля, колхозы сменились совхозами. Лучше, зажиточнее стали жить люди: новая мебель, мотоциклы, моторки…

Но Абрамов далек от успокоенности. Его страшит мнимое благополучие, которое зиждется на огромных дотациях от государства. Его страшит бесхозяйственность, приспособленчество, демагогия, цинизм, утрата идеалов, равнодушие людей, которые жить стали лучше, а работать хуже.

Почему совхоз законно стал планово-убыточным предприятием? Почему поля зарастают кустарником? Почему нещадно вырубают леса? Почему мелеют реки? Почему работник превращается в незаинтересованного работягу, механически исполняющего даже нелепые указания сверху? Почему царит «бумажная бормотуха» на собраниях? Почему демагог Таборский и его «стая» властвуют в Пекашине? Почему лучший работник – Михаил Пряслин – становится чуть ли не лишним человеком в Пекашине? Почему на глазах всей деревни гибнет лучший дом Ставрова? Почему, наконец, гибнет Лиза – лучший человек, человек совести, доброго и мудрого сердца?


  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации