Текст книги "Жарким летом"

Федор Александрович Абрамов
Жарким летом

1

Столярка у Аркадия была на задах, под одной крышей с баней и погребом, и велика ли хода от нее до дома, а он вот как уплясался за день у верстака – крыльца не мог одолеть без передыху.

Шумно, как загнанный конь, отдуваясь, он вытер ладонью худое запотелое лицо, посмотрел за реку. Солнце садилось в ельник, но жара еще не спала и картофельная трава в огороде как обвисла тряпьем после полудня, так и висела. Не предвещал никаких перемен на завтра и пес, развалившийся прямо на земле возле дома.

Обычно, когда вечером он переступал порог кухни, на него с криком, с гамом вешались дочери – четыре кобылы сразу, – да еще мать иной раз в детство впадала, а сегодня ни одна с места не сдвинулась.

– У вас что – собранье или забастовка ныне?

На шутку никто не откликнулся.

Почувствовав что-то неладное, Аркадий окинул взглядом дочерей – по всей кухне вразброс сидели, – поискал глазами старшую.

– А та где? Не вижу.

Опять экзамен на выдержку.

– Я спрашиваю, Гелька где?

– Ушла, – не сразу ответила Фаина.

– Куда ушла? Я, по-моему, ясно сказал: никаких гулянок!

– К отцу ушла… – опять с оттяжкой ответила жена. И вдруг всхлипнула, а вслед за ней прорвало и девок – в три трубы заревели.

– Ладно, – отрубил Аркадий, – с возу упало – кобыле легче.

Первым делом он, как всегда, оседлав скамеечку возле печи, снял прокаленные за день ботинки, затем начал было расстегивать широкий брезентовый пояс, к которому был прикреплен протез – две металлические шины, подпирающие больную ногу, – и вдруг заорал на всю кухню: по горячей кирпичине голой спиной шаркнул.

– Ты калишь печь-то – крещенье на улице?

– Дак ведь как… Исть-пить надо…

– Исть-пить… А вы чего расселись? – накинулся он на дочерей. – Делать вам нечего? Отец с работы пришел, а у них еще и стол не накрыт.

– Сейчас, сейчас накроем, не успеешь руки сполоснуть. – И Фаина, несмотря на свою полноту, с живостью бросилась хозяйничать.

– А их куда берегешь? – еще пуще прежнего заорал Аркадий, кивая на дочерей. – Что за порядки новые завели? Мать с утра до ночи убивается, а они диван давят.

За столом сидели как на похоронах. У Аркадия жара изнутри поднялась – пять стаканов чая подряд выдул, и все равно не помогло, пришлось холодянкой заливать.

– Ну, каковы на сегодняшний день трудовые успехи? – вопросил Аркадий, когда, вытерев полотенцем пот с лица, с шеи, опять сел на свое место.

– Какие успехи… – ответила за девок Фаина. – Та ушла… мы с ума сошли…

– А тебе-то чего с ума сходить? Мати ты ей родная, чтобы с ума-то сходить?

– Мати не мати, да об ей перва забота была. Какая копейка в доме завелась, кому чего бы купить, нет, стой: Гельке. Гелька у меня в девки выходит.

– Вот и дура! Не теперь у людей сказано: сколько волка ни корми, все равно в лес смотрит.

– Папа, а ты бы съездил в Горки-то, – захныкала самая малая.

– Зачем? Чего я там не видал?

– Дак, может, Геля-то еще там, не уехала…

– Да вы что?! За кого отца принимаете? Игрушка отец-то вам? Так вот сел в лодку, мотор завел и покатил: не угодно ли вашей милости на прежнее местожительство?

– Ну и что… А как мы без Гели-то?

– Как, как… А как она без вас, так и вы без ей.

– Папа, съезди за Гелей… Папа, привези Гелю…

Заголосили в три голоса. И даже не заголосили, а затрубили.

Хотел, хотел он было сегодня вечером передышку сделать, хотел было «Технику – молодежи» почитать, свежий номер вечор привез из Горок, и ноге больной покой требовался, но разве его доченьки об отце думают?

В общем, выскочил из-за стола как на пожар, даже не покурил.

2

Вечер не принес свежести. Лодка у реки совсем обсохла. И надо бы, надо бы дойти до реки, спихнуть ее на воду (все не так гнить будет), но он представил себе, какой сейчас зной скопился на песчаном, раскаленном за день берегу, и похромыкал в столярку.

Стоять за верстаком у него уже не было сил, и он разобрался с сеткой, которую с весны сочинял из всякого старья и хлама… Была, была у него сетка, и хорошая, капроновая, да прошлой осенью опростоволосился – отобрал рыбнадзор, а новую схлопотать не удалось, хотя кому только он не писал в город. Вот и приходится все лето мучиться, потому что по нынешним временам без подмоги реки какая жизнь? Хлеба, сахару купишь, а насчет всего прочего лучше и не думай – своими средствами добывай.

Работа по первости пошла ходко, хорошо заходила в руках деревянная игла, а потом он вдруг увидел в ногах смятый бумажный рубль (из кармана, должно быть, выпал, когда сигареты доставал) – и стоп: опять на уме Гелька. Взяла ли на автобус денег? Или гордость заела – без копейки из дому выскочила? Да и вообще, спрашивал себя немного успокоившийся к этому времени Аркадий, как все это могло случиться? Как могла ихняя семейная лодка на всем ходу развалиться?

Ну, он себя не хвалит: псих. Под горячую руку может наломать дров. А у нее-то, у Гельки-то, где ум? Раз видит, отец распсиховался…

Э-э, да какой ты, к дьяволу, отец! Отец-то у нее на черной лакированной легковухе по району разъезжает, а ты ей кто?

Аркадий устало перевел дух, помахал рукой в запотелое лицо.

Жара, жара во всем виновата. После Петрова дня ни одного дождя за целый месяц не было, даже в Ильин день не помочило – вот какой нынче год, – и все, и люди и животина, измаялись до крайности. Сегодня, к примеру, за ночь он пять раз курил – ну и ясно, что утром не успел протез надеть, был на взводе.

А началось все… все началось с семейного наряда.

Четко, ясно сказал после завтрака:

– Сегодня, как и вчера, – все на пожню.

– Все, но только не я.

Аркадий по первости подумал: шутит Гелька. Сестер хочет этой перепалкой с отцом встряхнуть, ведь тех, соней, ежели с утра не растрясти, до полудня киснуть будут, – и он еще ответил шуткой:

– Ты-то как раз впереди всех и пойдешь.

– Нет, папа, я сегодня не пойду.

– Как это не пойдешь? С кем решила?

– Я на день рождения к Ире Манухиной поеду.

– Никаких дней рожденья! – уж начал закипать он.

– Но, папа, я же обещала.

– А я медицине обещал, что у верстака каждый день стоять не буду, а вот стою. Чтобы вам пить-исть что было.

– Нет уж, Аркадий Васильевич, надо отпустить девку. – Это Орефьевна, старая курва, высказалась. С утра черт принес в гости! – Девка заслужила выходной. Смалу ломит как незнамо кто…

– Поезжай, поезжай, Гелька! – поддакнула Фаина, а на то, что отец сказал, наплевать.

И у самой Гельки в эту минуту ум отшибло. Первая его помощница, первая советчица, с одного взгляда все понимает, а тут начала смеяться в лицо, да еще, как малого ребенка, по головке гладить.

– Не надо подсказывать папочке. Папочка у нас хороший. Папочка и сам отпустит.

И вот небывалое дело – схватил ремень, огрел изо всей силы.

– Папа, да ты это всерьез?

– А как ты думаешь? Меня всего трясет, колотит, а тебе – шуточки?

И, надо думать, на этом все и кончилось бы – ведь умница же! Как не понять его, дурака? Так нет, Орефьевна дубоголовая огоньку подбросила. Прямо навзрыд запричитала:

– Что, дочерь не родная, не жалко. Кто заступится за сиротину…

– Да не сиротина она! – с новой силой взъярился он. – А ежели сиротина, может хоть сегодня же проваливать! Есть у ей отец.

…И сейчас Аркадий был уверен, что все дело именно в этих последних его словах. Не в ремне, нет. Ремень – ерунда. Боль прошла, и все. А вот когда тебя по душе бьют, когда тебе такие слова кидают… Гордая девка! Пятнадцать лет за отца почитала, пятнадцать лет думала, что я у себя дома, а чуть не так сказала – и проваливай! Вон из моего дома…

3

Аркадия Лысохина в четырнадцать лет выписали на лесозаготовки, а в семнадцать лет он уж был инвалидом: простудился на осеннем сплаве – и костный туберкулез правой ноги.

Долго, годами кочевал он по всяким больницам и лечебницам, два раза был под ножом, а когда предложили ему и третий раз на операционный стол лечь, он сказал: хватит – и поехал умирать домой.

И вот вскоре после приезда в свою Лысоху он и встретился с фельдшерицей Тоней. Сама пришла к нему, без всякого вызова. Из соседней деревушки. И, помнится, первое, что он увидел, когда она перевалила за порог, – ее дырявые, вдребезги разбитые сапожонки. А весенняя распутица была, самый что ни на есть потоп. И он ей строго сказал:

– Не ходи больше ко мне. Мне все равно крышка, а ты в этих чеботах без ног останешься. Как я.

И еще он пожалел ее потому, что она была с брюхом – шлепнется по дороге, что будет? Криком кричать – ни до кого не докричаться.

Однако через три дня Тоня опять пришла. И опять в этих самых калеках-сапожонках. И тут уж он просто заорал на нее:

– Да ты совсем сдурела, баба! Как тебя и мужик-то отпускает в такую погоду?

– Нету у меня мужика.

– Понятно. Так сказать, невтерпеж стало – досрочно отоварилась.

Тоня расплакалась (кто бы на ее месте не расплакался), но вот какой характер у человека: в один миг все шлюзы перекрыла и так ему больную ногу обработала да промыла, что он в ту ночь спал без снотворного. Впервые за много-много недель.

Назавтра проснулся – солнце во все окна барабанит, журавли на озимях за деревней трубят – с закрытыми окошками слышно, и мать вошла с улицы – так и хлынула весна в ихнюю берлогу.

Э, да хватит тебе лежать! Вылезай на крыльцо, подыши еще напоследок вольным воздухом да полюбуйся на земную красу.

Вылез. На все предписания, на все запреты медицины плюнул, самого Евгения Федоровича побоку, а Евгений Федорович Калистратов – бог в областной больнице. И мало того что вылез. Рубаху еще с себя стащил. Пущай и кости погреются на весеннем солнышке.

Мать увидала – заругалась, запричитала: с ума парень сошел? А парень одно твердит: помирать, так помирать с музыкой.

Тоня ходила к нему целый месяц, и Аркадий целый месяц блаженствовал: стихли боли в ноге, аппетит появился, а потом настал день – и на ноги встал.

Первый большой выход, конечно, в Радово, к ней, своей спасительнице. Нашло, накатило – сдохнуть, а самому доползти до Радова.

Тоня услыхала гром в дверях – не совладал с костылями, – перепугалась насмерть:

– Ой, ой, сумасшедший человек!

– Сумасшедший? Сумасшедшие-то мировые рекорды не ставят, а я сегодня два километра за пять часов пробежал.

– Так вы это пешком? – Тут уж у Тони и вовсе глаза на лоб.

– Пешком! Говорю, рекорд скорости поставил.

– Да вам же категорически нельзя.

На Аркадия опять нашло, накатило – весь день с утра на взводе был, – выпалил:

– А раз мне нельзя ходить, переезжай ты ко мне.

– Я?

– А чего?

– Я что-то вас не понимаю, – пролепетала Тоня.

– Да чего понимать-то? Человек ей руку и сердце предлагает, а она – не понимаю…

Тоня расплакалась – ручьи по полу побежали, – а потом, глядя на него мокрыми, несчастными глазами, сказала:

– Я вам ничего худого не сделала, а вы так издеваться надо мной…

– Да я не издеваюсь! С чего ты взяла, что издеваюсь?

– Но вы же видите, какая я…

– Вижу. С брюхом. – И пошутил, чтобы как-то приободрить невесту: – Имей в виду, эта посудина и впредь пустовать не будет.

Разговоров в этом духе было немало. Тоня заладила – на брюхатых не женятся, колом не своротить, а когда он наконец допек ее, опять мать родная взбунтовалась. И сколько ей ни доказывал Аркадий, что ежели бы не Тоня, так, может, его и в живых-то сейчас не было, укатила от срама к дочери.

А сраму действительно было немало. Потому что часто ли такое бывает, чтобы невеста рассыпалась в первую брачную ночь? А у Тони р

...

конец ознакомительного фрагмента