Текст книги "Сиреневое облако. Сны или явь: что выбираешь ты?"

Сиреневое облако
Сны или явь: что выбираешь ты?
Федор Ахмелюк

© Федор Ахмелюк, 2017

ISBN 978-5-4490-0854-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

«Давай оставим все как есть, счастливых бог не судит,

Давай оставим все как есть, и будь что будет,

Пока горит шальной рассвет, о дне грядущем не мечтай,

Давай оставим все как есть, давай?»

популярная песня середины 90-х

В который раз – в уши врывалось тусклое, надоедливое бренчание старого мобильника по утрам. Будильник был поставлен на шесть утра, хотя раньше восьми его обладатель вставать и не собирался. «Сладкие утренние грезы», пропиаренные еще в Серебряном веке, крутить можно было бесконечно. Но и работа не ждала. Поэтому – компромисс. Два часа на прокрутку снов. Без прокрутки не было никакого смысла. Звонок сдвигался каждый раз на двадцать минут вперед. Это было отработано до автоматизма.

Работа эта была располагающая к погружению в себя. Изрезанная оврагами – глубокими и узкими, широкими и пологими, затейливо ветвящимися, сухими и прячущими на дне ручьи и лужи, обросшими старыми тополями и кривыми, рахитичными американскими кленами, – равнина была усыпана деревянными домиками всех проектов, видов и сортов, лишь немногие из них были построены позже 1960 года. «Микрорайон» под затейливым названием Кувецкое Поле когда-то был самостоятельным селом. Селом нищим, расположенным под властью помещика. Полевая земля, плодородная, засевалась – репой, хлебами, а позже и картофелем. Неплодородная, не имеющая стратегического значения – сбывалась по дешевке местным крестьянам, а особо тяжкие случаи и вовсе выделялись даром. Кувецкое Поле стояло на переходе поля в пойменную зону речки Укметь, многокилометровые болота, заросшие рогозом и осокой, таящие в себе множество луж, ручейков и маленьких прудиков. «Переход» представлял из себя пологую равнину, иссеченную оврагами и вспученную холмами. И вот именно хождение по этому району и разбрасывание различной корреспонденции по почтовым ящикам и представляла из себя эта работа. Макс Сотовкин – великовозрастный разгильдяй двадцать седьмого года жизни – в свои почтенные лета не имел ни высшего образования, ни семьи, ни детей, ни автомобиля, а молча, глубоко зарывшись в себя, работал почтальоном. Со стороны казалось, ему не нужно вообще ничего от этой жизни.

В чем-то он, конечно, был прав. В телевизоре – Немцов, Украина, Немцов, санкции, Украина, Новороссия, всяческая тоскливая бытовуха. В интернете – все то же самое. Опухший от избытка бесполезной информации разум отказывался читать книги и смотреть кино. Вернее, не всегда отказывался – но львиную долю времени. Девушки не было. Вернее, как. Сложный вопрос. В общем, для всех Сотовкин был один. Для консервативно настроенной части общества – заблудшая овца, большой ребенок. Для людей более широкого мышления – просто волк-одиночка. Угрюмый, необщительный, Сотовкин, замотавшись в старую, рваную на локте куртку, мотался со своей набитой письмами и журналами сумкой по грязным, скачущим вверх-вниз, как блохи, улицам Кувецкого Поля. Заказные письма предпочитал не вручать – бросал в ящик извещение. Жители участка не так уж и возражали: многих днем все равно не было дома, а те, кто был, знали о феерической нелюдимости Сотовкина. И не обижались на то, что тот самоотстранялся от очередного нежелательного контакта.

Сотовкин жил с матерью в старом, потрепанном, еще дореволюционном частном домике под горой, на улице Электрификации, которая когда-то давно называлась Овражной, но поскольку в Серых Водах на момент присоединения села в 1951 году улица Овражная уже имелась, ее переименовали. Мартовская когда-то была Садовой – Садовая в Серых Водах тоже была, Теплая все до того же пятьдесят первого, ешь его раки, называлась Подгорная – тоже головная боль для городских властей, так как в старом центре города уже имелась своя Подгорная, а Красноземельная все-таки сохранила свое название – нет, коммунисты тут не при делах, просто улица стояла на участке откоса, где почва состояла главным образом из пустой, бесплодной, негодной для земледелия красной глины. Историю улиц Макс Сотовкин любил. Посещая по разным надобностям душные и пыльные, унылые кварталы кирпичной и блочной застройки, в родную гавань он плыл, точнее, несся со скоростью перепуганной щуки – как торпеда, раздвигая пыльные полотна городских шумов, запахи бензина и мокрого асфальта, влетал по широкой, причесанной Выездной в мягкий, пропахший мокрым черноземом плен Кувецкого Поля и не торопясь, с чувством глубокого упокоения, шествовал домой.

Годы шли, над Кувецким Полем все так же висело выцветшее небо, бледное и блеклое, как кабина старого ржавого ГАЗа-3307, стоявшего на углу Теплой и Рыбацкой, испарял прелые ароматы мокрый кувецкий псевдочернозем и болотные полосы внизу в овраге. Сотовкин замыкался все сильнее и крепче. Школа. Техникум. Армия. В армии немного раскрылся – без этого все же никак. И надо же было случиться такому парадоксу, что буквально вокруг Сотовкина жило столько хороших чуваков, проводящих время не с бутылевичем в подворотне, а за компьютером, книгой, тетрадью со стихами, альбомом с карикатурами и самодельным закосом под японские комиксы «манга». Юрка Каваев с Тополевой. Андрей Букарев с Луговой. Егор Ахмелюк с Теплой. Аркашка Сыч – жил в областном городе, но на лето приезжал гостить к деду, старику из Ивового переулка, из дома 5. Впрочем, Сотовкину помогло это мало.

После армии связи, возникшие между сослуживцами, начали постепенно рушиться. Сыч уехал жить в соседнюю Нижегородскую область, Каваев безвылазно сидел дома – до работы на почте Максу было затруднительно найти его дом, так как все дома на Тополевой были одинаковые, – Букарев все время шлялся где-то в центре, что-то там искал, куда-то устроился работать, снял квартиру в центре на Верхней Поляне и пропал из виду, Ахмелюк расстался с девушкой и вообще перестал выходить из дома. Ну, а Сотовкин…

С Сотовкиным все было понятно. Все больше и больше таких людей с каждым годом, которым «ничего не надо». На самом деле, Сотовкину было надо. Природная стеснительность и холодность не давали развернуться, а ошибки уже были, и были большие. В любом случае, Сотовкин не был авторитетом среди сверстников и не имел популярности среди девушек. Со временем Макс стал замечать, что все это ему вроде бы как и действительно не нужно, зачем? – если вокруг столько всего интересного!

2

Сероводская негосударственная газета «Луч» выходила по пятницам. Двенадцатистраничный еженедельник содержал статьи местных журналистов по злободневным и не очень поводам, немного объявлений, немного творчества местных творцов. В любом случае он был гораздо интереснее, чем газета официальная, районная – та выходила по средам, имела в себе программу передач, разную официальщину, объявления и прочую бытовуху. Но популярностью, в отличие от нее, не пользовалась. Легкими рабочими днями у Сотовкина были вторник, четверг и суббота. Тяжелыми – среда и пятница. Набив сумку «Лучом» – на участке его выписывали в количестве семидесяти девяти штук, против сто пятьдесят девяти экземпляров районной газеты – и прочей актуальной корреспонденцией, Сотовкин побрел по сырым улицам, засыпанным снежной кашей, пережевывая в голове полученную пять минут назад сложную задачу. Гулким эхом отдавались в ушах слова «Она дома. Зайдешь и вручишь, потому что сама она за письмом не придет. Нечего тут трястись, она не кусается и вообще очень милая девушка». Хорошо, что третья по значимости улица Кувецкого Поля – Рыбацкая – еще далеко, в конце участка, по ней предстояло возвращаться… Точнее, как, по ней – она связывала с миром маленькие подгорные улицы, вроде Теплой, Мартовской или Электрификации.

Вообще, он не любил вручать заказные как таковые, а в особенности – «милым молодым девушкам». Потому что «милые молодые девушки» ему, как правило, просто не открывали по понятным причинам, а если открывали – где-то внутри начинало шевелиться непонятное тоскливое чувство, оставлявшее после себя горький осадок, что это вообще было, он и сам не мог себе объяснить, но факт один – подобных ситуаций Макс избегал как чуму.

Сотовкин бормотал про себя адреса и фамилии подписчиков, так как подписывать каждый экземпляр газеты ему в этот день как-то стало лень. «Черников – Выездная, 48… Терновский – Выездная, 42… Глухов – Выездная, 40, квартира 2…». Помимо «Луча», в сумке ждали своего часа почти сорок заказных и примерно вдвое больше простых писем, две простые бандероли, десятка два извещений, журналы – один для автомобилистов, один для молодых родителей и еще один для рыбаков, – и, кажется, все. И это проклятое письмо на Рыбацкую, двадцать девять – совсем недалеко от дома. Нет, ну можно, конечно, сказать, что этой вашей Камелиной Ю. В. просто не было дома. Можно сказать, что перепутал ее с Камелиной И. Р. с Ивового переулка, 29. (Хотя хрен редьки не слаще: кто такая Камелина И. Р., знали слишком многие, эта И.Р. пела в Доме культуры и наверняка была тайной мечтой десятков таких же невостребованных понурых тел, как Сотовкин). Наконец, есть еще мужик по фамилии Камелин, тоже на Рыбацкой, 60, квартира 2. Но тому вообще в жизни ничего не ходило, кроме платежек за электричество. Второй вариант после минутного размышления отпал: Сотовкин начисто забыл, что перекидывал письма для этой самой И.Р. почтальону, ходившему в дом культуры, а еще этот почтальон вроде бы как с ней, это самое, встречался. Повезло чуваку, чего ж. Хотя куда Сотовкину до него – этот самый почтальон тоже в городе не последний человек: пишет в «Луч», еще что-то там мутит, и зачем ему вообще сдалась эта почта – непонятно. Для души, что ли?

Шелестели шинами автомобили по Луговой, разбрызгивая бурую жижу из растаявшего снега, песка и дорожной пыли. Обрызгивали высившиеся вдоль дороги сугробы. Понуро скрючились чахлые американские клены вдоль тротуара. Луговая – улица, жители которой хронически страдали неимением почтовых ящиков, а те, у кого они были, умудрялись привести их в такое состояние и повесить так, что спокойный как питон Сотовкин готов был разнести их заборы кувалдой в щепки. Так… Луговая, тридцать восемь: заказное. Не было дома – так вон и замок на двери висит, а значит, идите лесом, нет дома адресата, значит, нет дома, а я его искать по всему земному шару не обязан, мне за это не платят. Извещение оторвано и воткнуто в щель между калиткой и косяком. Луговая, тридцать четыре, квартира три: никто не живет и вообще дом этот расселен года три назад…

Страшный дом номер 29 с его милой, вроде бы, но страшной хозяйкой приближался неумолимо. Вручены письма секретарше конторы, растящей грибы с красивым названием «строфария морщинисто-кольцевая» в старых амбарах какого-то разорившегося еще в девяностом кооператива. Преодолена тропинка мимо страшного дома 20, действительно страшного, пятнадцать лет назад живший в нем мужик повесился – довела жена, бывшая, засадить его смотреть на небо в клеточку не вышло – решила так свести, и с тех пор в доме никто надолго не задерживался. Так и стоит он уже десятый год пустой, с выбитыми окнами, никому не нужный, жуткий. Рыбацкая, одиннадцать. Нет, сюда мы не пойдем: а вдруг этот псих не спит? Все зрит, как бы кто на его сестру не покусился… Сестре, кстати, двадцать пять лет и она уже воем воет от своего братца, которого и полиция, и доктора из психбольницы упорно возвращают в родное лоно за неимением у них причин его туда не возвратить. На Теплую надо зайти… А дом-то все ближе, все ближе.

3

Дом 29 по улице Рыбацкой производил странное впечатление на прохожих в целом и на почтальона Сотовкина в частности. Он был деревянным, с четырехскатной крышей, одна половина его, меньшая, была выкрашена в голубой цвет, вторая – в мягкий синевато-зеленый, верх – канареечно-желтый, карнизы утопали в пышной белой резьбе, топорщились треугольники и солнца на белых наличниках. И сбоку всего этого великолепия, мягкого, какого-то очень женского – Сотовкин бы немало удивился, если бы в доме жил брутальный мужик – низкая, длинная, выкрашенная в тот же зеленый цвет веранда с окнами, частично забитыми фанерой, покосившейся дверью и огромным долбленым деревянным желобом под крышей, давным-давно сгнившим. Крыша тоже не радовала – почти почерневший от старости, покрытый лишайником шифер, гнилые деревянные коньки, один лист шифера отлетел, из-под него торчали черно-бурые гнилые крышные доски. А дальше, если зайти еще и за веранду, картина открывалась совершенно удручающая – огромный двор с провалившейся трухлявой крышей, грязная кирпичная будка непонятного назначения, распахнутые ворота, и запах с этого двора шел тяжелый, сырой и горький.

Дом окружал старый деревянный забор из заостренных досок, местами покосившийся, но еще стоявший. Калитка, сколько Сотовкин помнил, всегда была нараспашку. Старая щелястая дверь застонала, завыла немазанными век петлями при первейшем прикосновении. Четыре стука. Громких, пятерней, а не костяшками – Сотовкин к некоторым особо тугим адресатам умел стучаться так, что шатался весь дом. Что этот гнилой стол под кружевной скатертью (а в том, что внутри дом еще гнилее, чем двор и крыша, Сотовкин не сомневался), что арболитовая коробка, что особняк из красного кирпича.

Хозяйка явно была дома: из трубы медленно поднимался дым, сворачиваясь в мелкие клубки, похожие на баранью шерсть, а из открытой форточки слышалась приглушенная тихая музыка. Странная женщина эта Камелина. Одиноких молодых женщин на Кувецком Поле проживало немало – этот микрорайон вообще был локацией главным образом молодежной, так как многие дома сдавались или продавались за бесценок – даже в соседних селах жилье стоило дороже, так как на Кувецком Поле жить никто не хотел. Но сколько Сотовкин их ни видел, у этих женщин всегда все было крепко-накрепко заперто даже в разгар лета, а стук в дверь оказывался обычно безрезультатным. Слишком много маньяков в мировой истории прикидывалось почтальонами. Интересно, сколько ей? Лет тридцать? Тридцать пять, может?…

А может, она просто алкашка или наркоманка, которой этот дом купили родственники за три гроша в базарный день, чтобы не иметь постоянно перед глазами такую роспись в собственной недееспособности? Или куча детей? Или вообще нет тут никакой Камелиной?

Женский голос из форточки что-то неразборчиво прокричал. Форточка находилась в окне на углу, и что оттуда доносилось, Сотовкин не мог разобрать – доходил только факт, что оттуда вышел звук. Ага, она дома. Ладно, три минуты ждем, не откроет и не впустит – извещение в дверь и убираемся отсюда восвояси. С веранды, надо сказать, тяжелых запахов, присущих жилью алкашей, нариков, еле передвигающих ноги старух и прочих категорий адресатов, не могущих качественно следить за порядком в доме, не доносилось. Только запах мартовской сырости, к которому примешивалось что-то сладко-пряное. Барышня жжет ароматические свечи или пироги печет?

Шаги. Нет, не шаги, стук каблуков! Что за дьявольщина творится? Сейчас будет, как выражаются в интернете, разрыв шаблона? Можно уже бежать? Или это не Камелина, а женщина-полицейский, решившая проведать пропившуюся хозяюшку, а дабы не чуять вони, вылившая на себя флягу духов? А, пофиг… почтальон же, не просто на чашку чая… или водки забежал.

Дверь распахнулась. Существо, стоявшее на пороге, среди всего этого развала выглядело белой розой, брошенной на кучу старых тряпок. Прямая челка, томный взгляд, доброе остроносое лицо, стройная фигурка, упакованная в цветастое платье. Что добило – золотисто-зеленый, как июньский жук, лак на аккуратных длинных овальных ноготках. Сладко-пряный запах – духов, дыма ароматической палочки, неважно.

Секундная заминка. Холодность и пофигизм Сотовкина в кои-то веки ему пригодились.

– Камелина Юлия Викторовна – вы?

– Я, – произнесло небесное существо. – Письмо мне?

– Да.

– Наконец-то… Заходите в дом.

– Вообще, лучше вы паспорт возьмите, здесь извещение и заполните.

– Паспорт у меня в сумке, – улыбнулась Камелина. – Что такое искать паспорт среди гор всякой женской чепухи, которыми забиты такие сумки, вы себе представляете? Проходите, не стесняйтесь.

– У меня…

Сотовкин хотел сказать про аллергию на ароматические палки, но любопытство пересилило. На самом деле, никакой аллергии у него не было ни на что, кроме глупых людей. Но глупа эта Юлия или нет – определить с наскоку он не мог.

Кашлянув, он молча переступил порог и побрел по низким ступенькам в дом. Камелина захлопнула застонавшую ржавыми петлями дверь и последовала за ним.

Второй, что называется, разрыв шаблона. Тепло, мило и уютно. Пушистый ковер на полу, стол со стоящим на нем зеркалом на подставке, в углу на кровати – открытый ноутбук, на комоде – две шкатулки, заваленные всем, чем только можно, кроме гаек и пустых бутылок, и дымящий «подсвечник».

– Сыро в подвале, – объяснила хозяйка, – вот и жгу эти штуки. Вы садитесь, вон, на сундук, я сейчас паспорт найду и к вам выйду. Ничего, что я долго не открывала? Я была… кхм… немного не одета.

В задницу все это! В задницу! Что там за фильм такой, «Левиафан»? Посмотреть надо бы, да он только-только в кинотеатрах появился – пиратки нормальной еще нет, а платить за фильмы – Сотовкин бы и рад поддержать творца, да сам с дырой в кармане. Интересно… Ивовый, 29? Так и другая Камелина, та, что певица, в такой же развалюхе живет. Только еще и некрашеной до кучи. Тьфу, опять не то. Да ну их лесом, Камелиных этих. Обеих. А они, наверное, родственницы. Да что хоть опять не туда занесло… А нету ли у меня письма для Гены Быкова из тридцать пятого дома? Письма нету. Грустно, Гена бы пивом угостил. Забавный дядька. Все. Никаких хождений к женщинам… да не, пофиг. Пофиг!

Камелина, наклонившись над столом, на котором лежала сумка, сосредоточенно в ней рылась, извлекая всякие интересные мелкие предметы женского бытия. Женское бытие Максу Сотовкину было мало интересно, и он смущенно отвел глаза на вешалку с верхней одеждой. Белоснежный пуховик с пушистым воротником, длинное пальто, внизу две пары сапог – на шпильках и на нормальных каблуках.

Дым палочки разъедал ноздри, заволакивал уши и глаза…

4

Ах ты ж. У нас ведь есть еще одна Камелина, Наталья Викторовна, примерно его, Максовых, лет. Теплая, дом пятнадцать. А вообще. Да какая к черту разница?

Так. Ребят, простите, но… Если этой женщине было не лень натянуть колготки, чтобы выйти, черт побери, всего лишь забрать чертово письмо у чертова почтальона, причем не теткинские недоштаны из ткани толщиной с солдатскую шинель, а тонкие капроновые колготки, которые от одного неверного движения рвутся в клочья, то какого же беса она живет в таком ужасном разваленном доме? Сотовкину казалось, что под ним ходит пол – настолько гнилым ему казался этот дом. Но… Гнилой, да. Но зато какой теплый и уютный.

Это не смесь образцовой холостяцкой берлоги с «типичная квартира начала девяностых», как у него дома! Сотовкин жил с матерью, но та всегда уделяла мало внимания быту. Чисто, и ладно.

А может быть, Юлия просто ждала своего мужчину… и ради этого весь этот спектакль? А вместо него пришел какой-то ханурик с сумкой и еще паспорт предъявить требует.

– Вот, нашла. – Изящно откинув ширму, отделяющую комнату от прихожей, источая клубы пряного дыма, Камелина просочилась в зону досягаемости почтальона, держа наманикюренной лапкой наготове раскрытый паспорт. – Давайте извещение.

Нацарапав держащейся на последнем издыхании Максовой ручкой на бланке нужное количество цифр и букв, хозяйка протянула ему бумажку и ручку.

– Все?

– Там еще уведомление. – Сотовкин был готов стонать. Когда же кончится эта пытка? Домой хочу, черт побери!

– Какое уведомление?

– На обратной стороне конверта приклеен бланк, в нем тоже нужно расписаться.

Камелина недоуменно перевернула конверт.

– Вот эта штуковина. – Сотовкин двумя движениями пальцев оторвал узкую длинную полоску, исчирканную каракулями отправителя, и протянул Юлии. – Дата, фамилия и подпись.

– Ага, ясно… – щебетала девушка, выводя размашистую подпись на воспаленно белоснежной бумаге, уклеенной шестирублевыми марками с изображением Псковского Кремля. – Теперь все?

– Теперь все. – Сотовкин с чувством выполненного долга скатал извещение и уведомление в трубку и отправил в недра сумки. – До свидания.

– Была рада вас видеть и получить это письмо. Раньше мне все время совали извещения, а у меня сил нет на почту идти, – она похлопала густыми пушистыми ресницами и снова растянула губы в теплой улыбке. – Буду ждать еще!

Когда за спиной Сотовкина с измученным скрипом захлопнулась дверь этого дряхлого, но приветливого дома, ему показалось, что шлейф пряного дыма будет тянуться за ним вечность, но он отвалился на первом же углу. Миссия выполнена. Но… Камелина сказала, что его ждут другие. А может быть, не выпендриваться и поменяться участком? Но сдюжит ли сменщик, не задохнется ли в этом сладко-пряном дыму этого храма томности?

Решение пришло быстро и просто, как все гениальное. Сотовкин достал блокнот и принялся методично, медленно, с расстановкой, поругиваясь на не желающую писать ручку, перекатывать в него паспортные данные Камелиной. Раз она действительно живет здесь, ошибки быть не может, почтовый ящик у нее имеется – письмо не пропадет, а заполнить извещение Сотовкин и сам в состоянии. Да что там, обезопасить себя от лишних волнений. Откуда, кстати, они вообще взялись? Когда он вручал раньше письма подобным адресатам, конечно, было немного неловко, но все же не настолько же, и система безопасности не переводила сходу мысли на новинки кинематографа и живущих поблизости знатоков пива, которое самого Макса не интересовало.

Казалось бы, волноваться незачем. Мало ли симпатичных девушек с легким характером. На том же Кувецком Поле их просто дохрена. Не Камелина, так другая какая-нибудь. Однако же, дело обстояло просто. Сотовкину были по некоторой причине вредны подобные волнения. Они могли нарушить баланс в одной из сфер его жизни и привести к краху его планы. Планы, время которых настанет поздним вечером и ночью.