Текст книги "Сиреневое облако. Сны или явь: что выбираешь ты?"

9

С восточной стороны Кувецкое Поле было ограничено глубоким оврагом с ледяным шумным ручьем на тенистом дне, через который вела земляная насыпь. Склоны оврага густо заросли деревьями, были безлюдны и непроходимы, грибов и ягод здесь не росло, единственным выходом была узкая грунтовая дорога через овраг. А за оврагом открывалась уже совсем иная картина – бедная растительностью обширная пологая равнина, с разбросанными по песку избушками, лишь близ самого склона оврага росли травы и кустарники, летом по равнине, спотыкаясь об избушки, гулял скрипучий, холодный ветер, поднимая порой тучи песка, выворачивая из рыхлой земли последние кусты, столбы, остатки фундаментов уже несуществующих домов.

Формально это место тоже входило в Серые Воды, в микрорайон Кувецкое Поле, однако среди населения ходило другое название – Комриха. Так называлась отдельная деревня, которой когда-то было это место. Комриха была небольшой деревней – не больше сорока домов – и деревней сугубо жилого назначения, в самой деревне никто не работал, все жители ходили на работу в Кувецкое Поле и Серые Воды. Весной 1928 года Комриха почти начисто выгорела. Апрель стоял холодный даже для тех времен, но сухой и ясный, и хотя ночью морозило, снег уже сошел и днем солнце нагревало комрихинские пески, высушило землю, когда и от чего полыхнуло – никто не знает… Районное начальство, чтобы не «портить трудящимся праздник» – пожар начался тридцатого апреля – не подняло шума (как через пятьдесят восемь лет в Чернобыле), прибывших пожарных расчетов было недостаточно, половина деревни сгорела, а над Кувецким Полем (тогда еще отдельным селом) долго стоял горький, густой дым от тлевших еще неделю комрихинских изб.

С тех пор люди стали сторониться «проклятой» деревни Комрихи, уезжали в колхозы – как раз начиналась коллективизация – в Кувецкое Поле, на заводы в Серые Воды, в другие деревни. Лишь в войну деревня определенным образом прославилась. Танкист Александр Кузьмич Лучников, родом из деревни Комриха, за проявленные мужество и героизм во время боев на Курской дуге был представлен к государственным наградам и стал Героем Советского Союза. После войны Лучников, вернувшийся живым в октябре сорок пятого, еще какое-то время пожил в родной деревне, лишь потом уехал в Серые Воды. Где вскоре умер. Уже после его смерти, к 25-летию со дня Победы, в 1970 году, деревня Комриха прекратила существование и превратилась в улицу имени Лучникова в составе района Кувецкое Поле города Серые Воды.

Жилых домов на улице Лучникова оставалось восемь. В двух – дряхлые старики глубоко за семьдесят. В третьем – пьющий одинокий дядька средних лет, четвертый и пятый – одинокие женщины того же возраста, оставшиеся три использовались как дачи. Еще один дом хронически не могли продать – в нем никто надолго не задерживался. На подъеме со стороны Комрихи стоял групповой абонентский шкаф, в который Макс Сотовкин по пятницам запихивал два экземпляра «Луча», а в среду – одну районную газету.

Улица Лучникова была, наверное, самым удивительным местом в Серых Водах. Понедельники, дни неспешные и ленивые, Макс посвящал обыкновенно прогулкам по этой жилой пустыне. Эта сторона оврага, восточная, была выше западной, на которой раскинулось Кувецкое Поле, и отсюда открывался прекрасный вид на родные кварталы. Встав на самой высокой точке Комрихи – на холме, где до дымящегося пожарами злого двадцать восьмого стояла деревенская церковь, – Сотовкин, приложив ладонь ко лбу вместо козырька, обозревал с этого постамента мокрые крыши кувецких избушек, покосившиеся столбы, если было уже темно – простуженное багровое зарево над маленьким, но уже неспящим городом, в сухую погоду – сидел на холме, курил, перебирал звенья на цепочке наручных часов и думал, чего же ему ждать.

Короткие предварительные променады по закоулкам и переходам между пустующими и еще жилыми домами становились с каждым разом все длиннее, Сотовкин облюбовал лавочку на «ветке», уходящей в овраг, возле большого бледно-голубого дома с заколоченными окнами. Собственник жилья сидел в тюрьме – срок ему дали такой, что тот если и вернется, то глубоким стариком, за какие такие злодейства он угодил в узилище, Сотовкин не знал и не хотел узнавать, дабы не портить очарование места незримым присутствием многократно судимого подонка. Здесь было тихо, как в капсуле из космического сплава, воздух ничего не весил, становилось настолько легко, что Сотовкин мог бы взлететь, если бы хотел. И – вместе с этим – страшно. Очарование улицы Лучникова было приправлено пряной ноткой тревожности. Оно было каким-то пугающим, потусторонним. Детский интерес к запретному кварталу сформировался во взрослую тягу к заброшенным, понурым улицам, расположенным в, казалось бы, заднице мироздания, и если в девятом классе он шлялся под ручку с Иветтой по потертому временем, но хотя бы не заброшенному старому центру, то с возрастом притяжение росло и требовало усиления дозы и концентрации действующего чувства, в чем отлично помогала бывшая деревня Комриха. Бегать гулять туда в детстве Сотовкину запрещалось – из-за дурацкой легенды, что именно в Комрихе живет именно этот самый «бабык», сероводский аналог буки и бабая, ночное страшилище, ворующее и пожирающее маленьких детей. По крайней мере, так ему объясняла мать. Подросший Макс понял, что улица Лучникова была лишь отличным плацдармом для похищения или убийства. Это было явным преувеличением – сидеть в Комрихе и ждать заблудшего ребенка похитителю было бы аналогично ожидать караван из ездовых панд в пустыне Гоби или охотиться на сусликов в ледовых просторах Антарктики. Осталось лишь горьковатое ощущение «упущенного счастья» – можно же было безо всяких последствий бегать в младшем школьном возрасте по запретной улице. Но так легли карты, и было уже ничего не поделать, оставалось лишь наверстывать упущенное.

После опасной встречи прошло несколько десятков часов, уровень угрозы с оранжевого сполз на темно-желтый. Но и это было плохо. Сотовкин сидел на лавочке возле дома уголовника и курил одну сигарету за другой. Постоянно встававшее перед глазами лицо Камелиной с мягкой улыбкой не давало покоя, а от факта, что живет она совсем рядом с ним, достаточно лишь подняться на гору, становилось еще хуже. Когда же всплывала пугающая мысль о ждущих его в перспективе ближайших дней новых письмах для нее, где-то под ложечкой поднимался смерч, сметавший все в огромном радиусе и начинала кружиться голова, а из горла вырывался нервный смех.

Хотя бы сны защищены от нее…

10

Они сидели за столом. На столе – свежие фрукты, молодое вино, внизу под скалой бушевало неспокойное море. Маленький столик был воздвигнут на самом краю обрыва. Одно неловкое движение – и бренное тело улетает в пучину.

Мужчина вяло щипал гроздь винограда, изредка отправляя в рот одну-две ягоды, и боролся с желанием вытащить пачку сигарет. Женщина сидела напротив, сжавшись в комочек, то ли оттого, что ей было холодно под резким ветром, то ли оттого, что этот ветер постоянно поднимал вверх широкую юбку легкого летнего платья.

– Тебе лучше? – В голосе женщины сквозили неприятные нотки жалости.

– Лучше. Наверное.

– Она не дает тебе покоя. Может быть, тебе стоит расслабиться и…

– И поплыть по течению? – Мужчина насмешливо хмыкнул. – Вся наша жизнь – борьба с собой и с собственным искушением совершить глупость и лишний раз убедиться в неистребимой собственной ничтожности.

– Но ведь тебе станет легче. Я вижу, что тебе нужна эта девушка.

– Какая же ты у меня странная. Сначала ты плакала и просила не оставлять тебя. Теперь ты говоришь, что мне нужно пойти на поводу у событий. Будь последовательна, определись. Поводов споткнуться мне и без этого хватает.

– Прости.

Повод беспокоиться действительно был. Мужчину терзала мысль, что его женщина недостаточно защищена. Женщину – что ее мужчина страдает. Ветер норовил обрушить столик вниз, море грызло скалу, с угрожающим рокотом унося в пучину россыпи мелких камней. Спокойно было лишь вино в бутылке.

– Я думаю, нам стоит отсюда уйти. – Мужчина поднялся. – Нужно поговорить. Мы выбрали для встречи слишком опасное место. Оно не дает сконцентрироваться.

– Спорить не буду.

– Я пойду впереди, чтобы не смущать тебя.

Гуськом, друг за другом, они покинули скалу, оставив недопитое вино на столе. Как всегда, помещение, в котором они могли защитить себя от стихии, нашлось неподалеку. На этот раз это оказался небольшой домик в виде круглой башни с остроконечной крышей. Скрипучая дверь с закругленным верхом приветливо скрипнула и отворилась. Две фигуры проскользнули внутрь. В домике было сыро и пахло отсыревшим камнем, но здесь ветер не трепал платье женщины и она расслабилась, не боясь, что она ненароком обнажится или будет поглощена стихией.

– Здесь мы в полной безопасности. Неуютно, но в целом… сгодится. В следующий раз попытаюсь найти более подходящее место. – Мужчина повесил пиджак на перила лестницы и сел на ступеньку. – Так вот. Мне непонятно, чего же ты от меня хочешь.

– Я хочу только одного. Чтобы ты не страдал.

– Но я не страдаю.

– По тебе все видно…

– Ничего тебе не видно, ни-че-го… – Он встал, подошел к женщине, обнял ее сзади за плечи. – А знаешь, какая проблема сейчас меня беспокоит?

– Какая же?

– Такая, что я забыл придумать имя. Я же должен как-то тебя называть. Так?

– Называй меня как хочешь, этот вопрос полностью в твоем ведении.

– Прямо как хочешь? А если я назову тебя каким-нибудь ужасным совковым именем, ты разве не обидишься?

– Я не обижусь, но это создаст проблемы тебе же.

– Потому я и хочу спросить: как бы ты хотела, чтобы я тебя звал?

– Не знаю. Честно, не знаю. – Она вздохнула, освободилась от объятий, повернулась к нему лицом и нежно прильнула к плечу. – Оставлю решение этого вопроса на тебя.

– Когда-то давно, в детстве, я нашел на улице книгу. Ужасную, отвратительную книгу, на совершенно отвратительную тему, я не смог ее дочитать и выбросил в печь. Но мне понравилось имя одной из героинь. Ее звали Мелисса. Я нареку тебя Мелиссой. Ты не возражаешь?

– Нет. Пойдем наверх! – Тон сменился на игривый. – Башня довольно высокая. Я хочу посмотреть, какой отсюда вид на море. Не отрицаю, лучше вида со скалы не найдешь, но я хочу узнать и этот.

– Пойдем. – Он снял с перил пиджак, поднялся по скрипучей деревянной лестнице и распахнул перед женщиной дверь. Круглая комната, ярко освещенная солнцем, желтые масляные квадраты света на полу, узкие окошки, сыростью здесь уже не пахло. Призывно манила придвинутая к одной из стен старая двуспальная кровать со спинками из затейливых железных вензелей. «Разденься, ложись и как можно скорее усни…»

Как будто по комнате витал призрак.

– Не так впечатляет… – разочарованно протянула женщина, которую отныне стоит называть Мелиссой. Она села на кровать, бесшумно, как пушинка, закинув ногу на ногу, разлетевшаяся ткань обнажила тяжелые пышные бедра. – Иди ко мне.

Он подошел, сел рядом, обнял Мелиссу за плечи.

– Это то, о чем я подумал?

– Не совсем то… Наверное, не совсем. Но тем не менее без некоторых приятностей ты сеанс не закончишь.

Ответить он не успел, Мелисса загнала его слова назад в глотку, прильнув к нему губами.

– Это… Да постой ты. Куда торопишься?

– А почему нет? Слушай, ты говоришь, что не понимаешь меня, но, похоже, это я тебя не понимаю! Зачем я тебе нужна? Как статусный предмет? Не делай со мной того, что когда-то сделал с той бедной девушкой!

– Я не делал ей ничего плохого.

– Делал! Ты дурак, неисправимый идиот! Ты разбудил в ней женщину, а потом сказал, что не хотел ничего плохого!

– Ты несешь какую-то ересь, Мелисса. Я никогда никого не насиловал и не дефлорировал.

– Ты неправильно меня понял. Ты сделал это ментально. Заставил ее почувствовать себя женщиной. Красивой, свежей, нежной, настроенной любить и быть любимой. А потом отступил.

– Я?…

– Да, ты. Сейчас она бы так же… ну, нашелся бы мужчина, с которым она хотела бы быть и это бы все равно произошло. Но так вышло, что это был именно ты.

– Ни черта не понимаю!

– Она тебя любила, дурак. А ты не заметил. Или сделал вид, что не заметил.

– Наш сеанс начинает напоминать сопливый дамский роман.

– А ведь да… – спохватилась Мелисса. – Прости. Я не хотела.

– Так задумано, – хмыкнул он, – ты же женщина, для тебя это естественно, и я в чем-то могу даже гордиться собой.

– И тем не менее. Скажи мне: как нам лучше завершить сегодняшний сеанс? Мне быть с тобой нежной или ты сейчас уйдешь?

– Наверное, уйду. Надо бы мне подумать над твоими словами.

– Какими именно?

– Насчет «той бедной девушки», в которой я «разбудил женщину». Мне всегда казалось, что женщина проснулась сама собой, так как время пришло, и это бы произошло с тем же успехом и без моего присутствия.

– Может быть, ты и прав. Действительно, подумай. Разберись… – задумчиво протянула Мелисса. – Но если все на сегодня, то я думаю, мне пора.

Пока он задумчиво смотрел в каменную стену, перебирая воспоминания, Мелисса бесшумно исчезла, не оставив за собой ни малейшего следа.

11

– Сотовкин!

Истошный крик из оперзала. Да что такое-то…

– Письмо забери! Заказное!

А вот это уже действительно проблема. Ну и куда у нас письмо?

Лучше бы Макс Сотовкин не откликался на этот призыв!

Ужасные, пугающие буквы, сложившиеся в совершенно шокирующий адрес – Рыбацкая, 29. Кто бы сомневался… да нет, никто и не сомневался. Предупреждали. Но ведь не так же скоро. Впрочем, говорят, все на свете, кроме ампутации пальцев без наркоза и ожогов, страшно только в первый раз.

На оврагах, болотах, песках и камнях и прочих подарках природы какой-то полнейший болван и кретин воздвиг город Серые Воды! Март не дремал, снег таял, накат на дорогах превратился в полупрозрачную серую массу, рыхлую на вид, но твердую и скользкую по сути, а если она была скрыта слоем воды – было еще хуже, вода вылизывала шершавую поверхность до зеркальной гладкости, не забывая и сама замерзнуть с утра. Прошлой весной снег сошел быстро и как-то внезапно, так что всего неделю Максу пришлось испытывать в среднем три падения за рабочий день.

– У тебя нет волшебной палочки? – безнадежным голосом спросил Сотовкин у своего начальства – девушки примерно одного с ним возраста, в свои молодые годы уже успевшей прокачаться до начальника отделения и занимавшейся выдачей заказных отправлений на доставку.

– Нет, увы. И шапки-невидимки нет. И кувшин с джинном последний раз лет в пять видела. А тебе зачем?

– Хочу превратить вот это вот письмо, – Макс постучал пальцем по письму в двадцать девятый дом, – в три письма психопату Кумашину с Рыбацкой, 11. А лучше его сестре – сам-то он свои письма может, и возьмет, а вот если я начну искать его сестру, он меня точно прикончит веником, потому что решит, что я хочу ее изнасиловать.

– Петросянов здесь и без тебя хватает, Максик. Бери письмо, кому сказала, и иди. По-моему, Юлька – куда более приятная компания, чем психопат Кумашин. Кстати, его еще в дурку не положили?

– Щас, держи карман шире. – Макс, сопя, расписывался в журнале выдачи регистрируемых отправлений. – Отправят его, как же. Скорее нас всех отправят, чем его. Он вообще белый пушистый няшка – подумаешь, в соседа топором швырнул, батю до больницы побил, еще кого-то покалечил.

– А он хоть разносить тебе не мешает?

– Нет. Дома сидит. Водку жрет, наверное. Черт рогатый!

К психопату Олегу Кумашину у Сотовкина были свои счеты. Это был крепко сбитый мужичок лет двадцати восьми, в юности не то получивший доской по башке в драке, не то упавший с мопеда, не то перепуганный бешеной собакой – легенд было неисчислимое количество, и толком никто ничего не знал. У Кумашина была младшая сестра Инна, двацати пяти, что ли, лет, на редкость приятных внешних данных, что проявилось уже тогда, она еще в старших классах школы пользовалась среди пацанов большой популярностью… пока в школу не пришел отошедший после катастрофы Кумашин и не избил поленом двух одноклассников, одного до больницы – теперь он навсегда остался хромым.

У Кумашина открылась мания преследования, но не в отношении себя – он себя считал мастером спорта по всем единоборствам и видам атлетики сразу, – а в отношении младшей сестры. Тяжело больной и вдобавок ставший после травмы сына заливать за воротник отец семейства уже не мог оказывать на возмужавшего сынулю влияния – так как в список потенциальных опасностей для сестренки был включен и он сам. После третьей или четвертой драки, устроенной Олегом под предлогом «он приставал к моей сестре», его наконец забрали менты, переправив на обследование в психиатрическую клинику. Тот провалялся там месяца полтора, после чего вернулся в родные пенаты со справкой, что Кумашин хоть и не дурак, хоть и вменяемый, но тем не менее страдает расстройством и относиться к нему надлежит аккуратно и снисходительно. По мнению соседей и пострадавших от тяжелых Олеговых кулаков единственным методом воздействия на буяна был хороший стальной лом и пара-тройка сердитых сотрудников милиции-полиции, однако отец и сначала сестра почему-то выгораживали непутевого, считая, что тот выздоровеет и придет в себя. Только вот лечиться Кумашин не хотел – больше всего он хотел пьянствовать водку и рыскать по Кувецкому Полю в поисках индивидов мужского пола возрастом от двенадцати до девяносто четырех лет, которым можно начистить удостоверение личности под известным предлогом. Даже если они его сестру в глаза не видели. Влетело в свое время и Максу – к счастью, после первой затрещины драчун поскользнулся на чем-то (Макс втихаря убеждал себя, что это была куча дерьма), потерял равновесие и выпустил жертву из рук, которой удалось оперативно смыться и убежать на Теплую. Отец стал пить запоями, прекратил реагировать на вообще хоть что-то, Инне пришлось сидеть дома – если она уходила, буйный братец начинал тренировать кулаки на собственном папаше, «вспомнив» какое-нибудь хамство, а то и что покруче, неважно, было оно или нет. Жили на отцовскую пенсию по инвалидности, втроем. Не платили за свет, на них подали в суд, отцу Кумашина постоянно шли письма от судебных приставов, которые Макс исправно отправлял назад с пометкой «адресат умер». Года полтора назад, когда отец Кумашина, свалившись с инфарктом, отправился спустя трое суток в мир иной, у замученной девушки, давно растерявшей обаяние и в двадцать пять выглядящей на сорок семь, появилась возможность хотя бы спокойно выйти на улицу. Где она жила сейчас – так как скрылась в неизвестном направлении сразу после похорон отца – никто не знал из-за опасений, что об этом узнает Олег и придет чинить расправу. Теперь рехнувшийся Кумашин жил в родительском доме один, подрабатывал грузчиком в ближайшем супермаркете, немного побухивал крепкие напитки – не до статуса подзаборного алкаша, но видели его обычно навеселе, вроде бы как немного успокоился и уже не кидался с кулаками на любого попавшего в поле зрения мужика, однако дом его все равно обходили стороной, зная, что этот гражданин непредсказуем полностью и никогда не знаешь, что он о тебе думает в этот момент.

Говорить с Кумашиным о его сестре – это было форменное самоубийство. Полиция заявляла, что данный товарищ еще не сделал ничего такого, за что его следовало упечь хотя бы в обезьянник, а не то что в тюрьму. Доброго дядю доктора-психиатра Кумашин, судя по всему, сумел убедить в своей вменяемости и безопасности (поселить бы этого дядю по соседству, он бы увез буяна в палату с мягкими стенами на второй день). Сестра, по слухам, снимала полдома не то на Скобе, не то еще где-то у черта на рогах, и слышать о братце ничего не желала, так как в Серых Водах ее стороной обходили уже ВСЕ мужики. Однако Максу настолько претила идея снова встречаться с другой красивой и милой женщиной, подвергая опасности часть себя, что он охотнее пошел бы к больному на голову Кумашину, чем к ней. Что Кумашин – морду набьет, соседи выскочат, шум поднимут, приедут менты, увезут дурака остывать в обезьянник. А оружие Юлии Камелиной было куда опаснее для Сотовкина и для всего, что было внутри него…

12

Ветер дул со стороны распахнутых дворовых ворот, вынося тяжелый горький запах на улицу. Ужаса не было – лишь желание побыстрее отделаться от неприятной работы. Еще на подходе к дому Сотовкин вспомнил, что переписал данные Камелиной в блокнот… который умудрился за выходные благополучно потерять. Строго говоря, никаких особо ценных данных, кроме этих цифр, в блокноте не было, и об его утрате Сотовкин не переживал (так как блокноты себе делал сам из обрезков бумаги от извещений), а вот о них вспомнил лишь снова столкнувшись с проблемой.

План действий был разработан и утвержден за две минуты: Камелиной отдается извещение, которое она должна заполнить дома, без появления там Сотовкина, которому, дескать, приспичило срочно покурить (про сортир Макс решил не говорить, тем более что не исключено, что он у нее таки в доме). Потом, когда она возвращается с заполненной бумажкой, передается лично в руки письмо – и вуаля, операция окончена, можно расслабить булки. Обычно Сотовкин не вручал письма подобным образом, так как ему уже дважды «забыли» отдать то извещение, то уведомление, то ручку, то адресат лениво отмахивался «ну сунь в ящик, потом сам зайду на почту», а на почте его ждал втык за низкий процент врученных отправлений. Поэтому, хотелось-не хотелось докапываться до людей, но заказные, отправленные физическим лицам, Макс по возможности вручал.

Стук в дверь.

Другой стук – каблуков по дощатому полу веранды. Она что, по дому в них ходит?

На этот раз Юлия встретила его в менее праздничном виде. Серо-голубой тонкий свитер, брюки, волосы стянуты в хвост на затылке. Похоже, она никого не ждала и никуда не собиралась, это Макс счел добрым знаком.

– Письмо вам. – Он постарался сделать голос хриплым, простуженным. Если бы у нее был дома маленький ребенок, было бы совсем хорошо: она сама бы его не пустила, опасаясь, что он разносит заразу. Гм, какой, к черту, ребенок, Сотовкин не испытывал никакого желания становиться отцом хоть родным, хоть приемным… Гм, а какой, собственно, к черту, отец?

Макс оторвал извещение и уведомление и, держа за самый краешек, чтобы Камелина не прикоснулась к нему ненароком, вложил в ее протянутую руку.

– Заходи, чего стоишь, – Она тепло улыбнулась.

– Здесь подожду.

– Почему?

– Да покурить думал.

– В доме в печку покуришь, может?

Желание заорать «что за панибратский тон!» приглушило удивление. Небось она сама курит как паровоз.

– Не хочу отравлять сладкий дух вашего дома своим вонючим дымом дрянных сигарет, – отшутился Сотовкин. – Засим жду извещения…

Следующая секунда являла собой феномен растяжимости времени, так как уместилось в нее слишком много. Короткий визг, нахрапистые, но не утратившие теплоты и легкости спонтанные объятия. Жуткий треск и глухой хлопок обрушившейся рыхлой сыпучей массы.

Открыв ему дверь, Юлия вышла на порог, встав прямо под давно отжившим свое водосточным деревянным желобом. В то время, как с крутого ската сорвалась лавина из рыхлого сверху, но слежавшегося внизу, обледеневшего снега, которую не смогло затормозить изменение угла крыши, Сотовкин успел схватить ее за руку и выдернуть из опасной зоны. Через долю секунды снег рухнул на желоб, проломил его и тот валялся теперь на земле перед верандой, две половины напоминали руки застреленного мертвеца, раскинутые в падении, а глыба – туловище, из которого эти руки, уже безжизненные, нелепо, угрюмо торчали.

Вряд ли ей что-то серьезно угрожало. Сама она была нормального женского роста, примерно метр шестьдесят семь с каблуками, а от края кровли веранды до земли – примерно два двадцать, не больше, веранда очень низкая, лестница буквально в четыре ступени. Стало быть, снег упал бы на нее с высоты около пятидесяти сантиметров… однако, во-первых, он смерзся, а во-вторых, тяжелый, толстый долбленый деревянный желоб вполне мог приземлиться прямо на макушку хозяйке дома и сделать из нее если не трупик, то как минимум подходящую жену для психа Кумашина.

Тридцать секунд молчания.

– Я бы на вашем месте этот чертов желоб давно уже оторвал и распилил на дрова. А лучше – отволок на свалку, потому что дрова из него будут уже никакие, – выжал из себя Сотовкин.

Камелина молчала, прижавшись к нему. Ее колотила крупная дрожь – настолько крупная, что казалось, различимая на слух.

– Идите домой. Черт с ним, с извещением, – протянул Макс, забрал извещения и отдал ей письмо. – Сочиню там что-нибудь. Или скажу, что извещения потерял.

– Только после вас, – еле слышно произнесла она.

– В смысле?

– В прямом. Отведи меня домой. Мне страшно.

– Что страшно? Снег съехал, – Макс глянул на крышу, – больше там его нет.

Он выскользнул из объятий перепуганной Камелиной, взял одну из половин переломившегося желоба – тяжеленную, пропитанную талой водой деревяшку, – и швырнул ее под забор. После точно так же поступил со второй.

– Чтобы ходить не мешало, – сказал он, думая, насколько же нелепо выглядит вся эта ситуация. – Вам их не поднять. А если и поднять, то разве что волоком.

Камелина стояла, обхватив себя руками, в луже талой воды, открытые туфли на низком каблуке были залиты водой, но она, казалось, этого вовсе не замечала.

– И все же, зайди со мной в дом.

Надо бы сказать, что торопится. Да неудобно. Живет она, похоже, одна. А может быть, сейчас она там будет мстить ему за ссадину на руке – порвет на себе шмотки и будет истошно вопить, что ее насилуют, призывая на помощь соседей?

– Не могу. Мне надо идти, – сказал Сотовкин, тихо выскользнул за калитку и пошел по участку дальше.