Текст книги "На берегах тумана"

9

Жизнь человека тяжела и не слишком-то богата радостями. Так было всегда, даже в те, кажущиеся теперь непостижимо счастливыми, времена, когда Мир не имел пределов. Тем более страшно вообразить, каким невыносимым стало бы существование, не управляй им привычная мудрость обычая. Ведь проще отобрать у соседа, чем сделать самому; проще поддаться гневу, чем обуздать его; гораздо безопаснее струсить, чем быть храбрецом. Но обычай говорит соблазняющимся подобной легкостью: «Плохо. Нельзя». А неотвратимость возмездия общинного суда не позволяет пренебречь запретом, и это вносит в жизнь порядок и лад. Стараниями Мглы в Мире достаточно всевозможных опасностей; хорошо, хоть друг друга людям не надо бояться.

Потому ни Гуфа, ни Витязь не поспешили уличить послушническую ложь о том, будто пытавшиеся избавиться от Амда – это бешеные, которых Мгле нынче отчего-то вздумалось сотворить больше обычного. То же самое носящие серое, несомненно, выдумали бы и о самом Амде (благо, стараниями Истовых опознать его обезображенное лицо казалось делом невозможным), однако Нурд избавил их от необходимости продолжать вранье. Он зачем-то собрал оружие Прошлого Витязя, взвалил на плечи его тело и унес – почти сразу после того, как Амд решился наказать себя смертью.

Унес один, не прося Хона о помощи, хоть таскаться по Лесистому Склону с таким тяжким и неудобным грузом – дело нешуточное и посильно далеко не для каждого.

А Гуфа утащила к себе в землянку проклятую трубу (это ей стоило куда как больших усилий, нежели Витязю его скорбная ноша). Черную пыль и странные гирьки она тоже унесла. Уходя, старуха запретила Хону, Лефу и Ларде рассказывать, как все было на самом деле. Сказала: «Ждите. Сейчас еще не пора». Хон спросил, когда же будет пора, а она, чуть подумав, ответила: «Через три дня. Или позже». Потом старуха велела всем побыстрее убираться домой и заковыляла вверх по оврагу, волоча проклятую трубу по земле.

Даже в тот миг, когда пришлось оказаться лицом к лицу с бронированным полоумным убийцей, Гуфе не было так страшно, как теперь, когда все уже вроде закончилось. Нет, ее пугали не послушники и не то, что люди при попытке рассказать им правду откажутся верить в безмерную подлость носящих серое – кто-кто, а уж Гуфа умеет убеждать в своей правоте. Но именно своей правоты она и боялась.

Ведь уразумевшим суть происходящего легко будет додуматься и до того, что соблюдающие обычай всегда слабее людей, которые отваживаются его презирать. А общинный суд... Ну вот взял да и отказался человек выполнять требуемое всеми. Что с таким поделаешь? Да ничего. Потому что он может разрешить себе все, а община – лишь дозволенное обычаем. И значит, обычай держится в Мире только древней привычкой да непониманием его слабости. Хрупкие, ненадежные опоры...

Самое ужасное то, что Истовые не добились желаемого единственно из-за опасливого стремления соблюсти видимую благопристойность – просто перехитрили сами себя. Слишком уж соблазнительной оказалась надежда, что Прошлый Витязь сумеет управиться с нынешним и можно будет изобразить из себя спасителей.

Решись же они открыто преступить обычай, проклятая гирька поразила бы не Амда, а Нурда, без которого прочим воинам не одолеть пусть неумелое, но отлично вооруженное множество.

Старшие из носящих серое скоро поймут эту свою оплошность. Ведь поняли же они, что смело могут лгать, не боясь разоблачения! Плохо. Надо спешить, но единственно возможное теперь действие требует времени. Плохо.

Вскоре после рождения нового солнца Устра и с ним еще кто-то из послушников ходили к Гнезду Отважных. Даже в Долине было слышно, как орали они возле заросшего травами нагромождения тесаных непомерных камней, уговаривая Витязя показаться для доверительной беседы. Возвратились к заимке носящие серое вскоре и с подозрительной поспешностью, причем старший брат на ходу постанывал и держался за щеку – это многие видели.

Ближе к полудню Нурд появился на дворе у Торка – ему понадобились вьючное и возок. Ничего странного в этом не было. Витязь живет один, и у него нет возможности содержать собственную скотину. Обычай гласит, что всякий из живущих в Мире должен помогать Витязю, доверяя ему любое свое достояние. А ведь Торк для Нурда не кто-нибудь – близкий приятель. Надо ли удивляться, что после краткого разговора Витязь выехал с Торкова двора на телеге?

Когда же солнце перевалило за середину жизни, вернувшаяся с хворостом от Лесистого Склона Ларда рассказала Лефу, будто снова видела Нурда, на этот раз на дороге. Он проехал в сторону Черных Земель, причем заметно спешил. А на дне возка глазастая девчонка подметила нечто, очертаниями напоминавшее укрытого шкурой человека. И человек этот то ли спал, невзирая на тряскую скачку, то ли был мертв.

Следующий день выдался хмурым, ветреным. Бескрайняя серая туча, родившаяся где-то над Жирными Землями, медленно, будто нехотя заглотила небо над Галечной Долиной. А потом брюхо ее, отвисшее из-за чрезмерного обжорства, пропороло себя изломанными скальными гребнями, и она, изнемогая от ран, обессиленная собственным однообразием, притиснула к самой земле крохотный огрызок небесной выси. Казалось, стоит лишь забраться на пригорок повыше да подпрыгнуть как следует, и коснешься пальцами холодной, склизкой, упруго-непроницаемой серости.

Это была коварная серость. Она не только съела небо и солнце – она заползала в души, поселялась там тягостным чувством неотвязной унылой хвори, выпивала желания, истачивала силы. Но может быть, дело было и не в ней. Раха, к примеру, на убыль в силах не жаловалась. Какие уж тут жалобы, ежели огород сохнет? А вот Хон с самого утра был грустен и вял. Настолько, что почти сразу поддался визгливым Рахиным причитаниям и, даже не сплюнув для сохранения собственного достоинства, поплелся дергать нахально повысовывавшиеся из грядок ростки сорной травы. Такая его покладистость жену-победительницу не обрадовала, а изумила и напугала. Впрямь захворал, что ли? Или же позавчерашние воинские труды еще дают себя знать? Однако долго предаваться праздным раздумьям Раха не стала: не было у нее для этого ни привычки, ни времени. Растолкав и наскоро покормив заспавшегося Лефа, она выпроводила его из хижины (Гуфа велела раненому почаще бывать на вольном воздухе), а потом замерла на миг, заколебалась. Надо бы удобнее обустроить сына, шкур ему настелить, чтоб не удумал на голой земле сидеть, но, с другой стороны, Хона без присмотра на огороде оставлять опасно. Дергал-то он исправно и рьяно, да только Рахе не терпелось собственными глазами глянуть, что именно выдергивает столяр. А то ведь, например, брюкву Хон только в горшке узнает, вареную.

Тут, на счастье, через плетень перебралась Ларда – тоже смурная, взъерошенная и на себя не похожая. Раха с легким сердцем свалила на девчонку заботы о Лефе и побежала следить за Хоном. Мигом позже окрестности огласились негодующими воплями.

Ларда тем временем выволокла из хижины несколько снопиков сушеной травы и какой-то облезлый мех, при ближайшем рассмотрении оказавшийся Рахиной зимней накидкой. Соорудив из всего этого нечто среднее между человеческим ложем и песьей берлогой, девчонка впихнула туда вяло отбрыкивающегося Лефа, а сама пристроилась рядом, прямо на земле, и пригорюнилась.

Несколько мгновений Леф с тревогой разглядывал ее осунувшееся безразличное лицо, потом спросил:

– Ты чего? Червяка надкусила?

Ларда обхватила колени руками, поерзала, устраиваясь.

– Не знаю, – сказала она после довольно продолжительного раздумья. – Устала, наверное. Скучно, тоскливо очень и вообще как-то... И ничего путного делать не хочется. Хворь такая, наверное, прилепилась.

Леф собрался было сказать, что хворь, от которой не хочется делать ничего путного, прилепилась к Ларде еще при рождении, но заопасался и промолчал. Торкова дочь и впрямь выглядела усталой и хворой. Даже когда обнаружила, что уселась чуть ли не прямо в разложенный для просушки навоз – и то не нашла в себе сил, чтобы встать, лишь отодвинулась немного с тягостным вздохом.

Теперь Лефу была видна только ее спина – сутулая, жалкая, плотно обтянутая заношенной ветхой накидкой. Накидка эта могла служить убедительным доказательством хозяйственности Лардиной матери Мыцы. Обнову, перешитую из пришедшего в негодность полога, Ларда порвала, пытаясь досадить Лефу за неуступчивость, и в наказание носила ту, из которой явно успела вырасти еще прошлым летом, – не нужно быть мудрецом, чтобы догадаться, почему к подолу пришита полоса поновее (то есть чуть-чуть почище). Однако Мыцыны хлопоты не ограничились дотачанным подолом. Скрепя сердце она расщедрилась еще на две заплатки там, где угрожали прорваться из тесноты на волю и свет выпятившиеся, отвердевшие за зиму девчоночьи груди. То, что в результате этой предосторожности расселся шов на спине, заботливую родительницу не волновало. Летняя накидка выдумана не для согревания (летом и так тепло), а единственно для сокрытия срама. Спины же у всех людей сотворены Мглой одинаковыми, и ничего стыдного на них не растет. А что одеяние вышло тесным и от неловкого движения может развалиться, так это к лучшему даже. По крайней мере не станет девка плечи свои неуклюжие мужичьи растопыривать почем зря, больше будет на бабу похожа.

Так что теперь через многочисленные прорехи Леф мог сколько угодно разглядывать коричневую от загара Лардину кожу и выпирающие из-под нее острые позвонки. А когда случайный порыв ветра распушил и подбросил тяжелые пряди медных волос, стал виден до прозрачности выгоревший пушок между девчоночьими лопатками. Интересно...

Вот только плохо, что Торкова дочь нынче хмурая, вялая какая-то. Лефу очень хотелось ее расшевелить, и поэтому он, присмотрев на Лардиной накидке дыру позанятнее прочих, стал осторожно просовывать туда длинный сухой стебелек. Девчонка вздрагивала, ежилась, а потом, потеряв терпение, выгнулась и с силой хлопнула себя по спине. Леф захохотал. Ларда глянула на него через плечо и отвернулась.

– Умный ты, – сказала она неодобрительно.

Леф охотно согласился, но девчонка опять увяла; на новые попытки растормошить ее она не обращала ни малейшего внимания. Парень вконец извелся тревожными догадками, и тут Ларда вдруг заговорила, вскинув лицо к низкому тяжелому небу, отвратительно напоминающему цветом своим линялую послушническую накидку. Леф долго не мог уразуметь, почему, зачем ей вспомнилось именно это, давнее, вроде бы никаким боком не лепящееся к теперешним событиям и нынешнему хмурому дню.

Сперва Ларда стала рассказывать о своей одежде. Родительница, оказывается, нарочно норовила обряжать ее во что-нибудь ветхое, надеясь, что дочь станет реже ходить с Торком в горы. И впрямь, какая уж тут охота, ежели на малейшее усилие накидка тут же отзывается предательским треском – того и гляди, домой возвращаться придется голой.

Но хитрые Мыцыны расчеты не оправдывались. Она упустила из виду, что в скалах посторонних глаз почти не бывает, а потому ее бережливое дитя, миновав людные места, накидку сбрасывает и таскает ее тючком на спине. Обычай прятать тело от солнца Ларда считала глупым (почему, к примеру, купаться неодетой дозволено, а охотиться – нет?) и потому соблюдала его лишь наполовину, обвязывала бедра кожаным лоскутом. Торка же, по ее мнению, стесняться вовсе не стоило – родитель же! Не видал он ее, что ли?

Сам Торк до начала нынешнего лета также не усматривал в дочкином поведении ничего плохого: пускай себе, мол, здоровее будет. Но встреченная однажды за гребнем Серых Отрогов Гуфа изругала обоих до медного звона в ушах – Ларду за бесстыдство, отца за потакание. Кстати сказать, старуха сама не больно стеснялась своей наготы при совершении некоторых ведовских обрядов, тем более странной показалась девчонке ее запальчивость. Пронзительнее, чем получалось даже у Рахи, Гуфа вопила о дикарях, которые не хотят быть людьми и вскорости докатятся до того, что станут ходить на четвереньках, жить в берлогах, подвывая друг другу вместо человеческого разговора. Она почему-то не угомонилась даже после того, как Ларда, шипя и фыркая, натянула злополучную одежку и демонстративно повернулась к ведунье спиной. Про себя девчонка решила, будто старуха бранится единственно из желания поскорее спровадить невольных соглядатаев – верно, испугалась, что заметят черные пакостные наросты, которые она сковыривала с валунов.

Но Торк думал иначе. Весь тот день он казался очень расстроенным и виноватым, а к вечеру сказал, что, наверное, Гуфа права. Человека отличают от прочих тварей три умения: делать руками всякие вещи, говорить и чувствовать стыд (причем не каждое по отдельности, а только все вместе). Стоит только лишиться одного из этих умений, чтоб со временем непременно потерялись и остальные, – так объяснил Торк. Еще он рассказал, будто охотники и пастухи изредка замечают среди скал звероподобные создания, в которых только с большим трудом угадывается нечто людское. Это отродье тех, кого ненаступившие дни застали в малочисленности и вдали от жилья. Сколько их, одичавших, никто не знает (ведь Мир, хоть уже не беспределен, все-таки довольно велик, а большая его часть – труднопроходимые скалы). Вот Гуфа и боится, что все мы, еще оставшиеся людьми, когда-нибудь уподобимся диким. И она правильно боится такого. Многое забывается, приходит в упадок; прежде всего – умение рук. Нынешняя бронза проще и мягче древней; на строения нынешние горько смотреть тому, кто повидал Башню Истовых, обиталище Предстоятеля в Несметных Хижинах или хоть то, что осталось от Гнезда Отважных. Даже послушнические заимки мнятся теперь чуть ли не творениями ведовских сил...

Торк еще много всякого наговорил в тот вечер, но Лардину душу услышанное почти не затронуло. Она поняла только, что коль скоро нет надежды выпросить у Мыцы одежку покрепче, то придется отныне в горы ходить отдельно от отца и с большой оглядкой. Нынче же почти забывшиеся подробности этого происшествия внезапно напомнили о себе. Почему? А бешеный его знает. Просто захотелось, вот и рассказала.

Ларда снова уткнулась подбородком в согнутые колени, вздохнула тихонько. На душе было тоскливо и муторно. Нет, не из-за какой-нибудь там хвори – это она просто так Лефу сказала, чтоб с расспросами не приставал. Причина крылась в неосознанном еще до конца понимании непоправимости случившегося позавчера. После такого Мир не может остаться прежним, в нем будто сдвинулось что-то, как иногда от неосторожного крика страгиваются с места каменные осыпи. Страгиваются и оползают вниз – сперва медленно, почти незаметно, потом быстрее, еще быстрее... Чем подобное кончается, всякий знает.

Страшно. И Хону тоже должно быть страшно. И Леф напрасно пытается заслонить свой страх щенячьей веселостью. Гуфа с Витязем хоть делают что-то, они хоть думают, будто что-то еще можно поправить, спасти, – им легче. А вот Раха даже не знает, что Мир стал проснувшимся камнепадом, поэтому случайно выдернутая из грядки недозрелая брюква кажется ей поводом для стонов и слез. Счастливая...

Наверное, Лефовы мысли бродили по тем же тропам, потому что он вдруг спросил:

– А откуда взялись послушники?

Ларда непонимающе уставилась на него:

– Как это – «откуда»? С заимки, конечно.

– Да не о том я, – замотал головой парнишка. – Ну вообще послушники – откуда они?

И тут неожиданно сбылось Лефово желание расшевелить приунывшую девчонку. Ведь за последние дни ей довольно редко выпадал случай хоть в какой-либо малости показать этому Незнающему свое превосходство. Конечно же, он хороший, и ничьей вины нету в том, что его родила Бездонная, а не Раха, но все-таки очень приятно знать то, чего он не знает. А то даже как-то не по себе. Бешеных убивает получше иных выбранных мужиков, самого Мурфа давеча посрамил... Прозвище заслужил почетное: Певец Журчащие Струны... Того и гляди, вздумает нос задирать.

Ларда изобразила на лице выражение мудрой задумчивости (то есть это ей так казалось, поскольку не могла она видеть со стороны своих жмурящихся от удовольствия глаз) и принялась растолковывать Лефу общеизвестное тем же тоном, каким привыкла поучать Гуреино потомство:

– Послушники были всегда, только до появления Бездонной они слушались кого-то другого. А потом приключились ненаступившие дни – ну, всякие ужасы. В ущелье, которое возле обиталища Истовых, поселилась Мгла и съела какого-то древнего каменного духа. Тогда те, прежние Истовые, решили: раз съела, значит, сильнее. Древний дух не умел трясти землю, сдувать хижины и мешать солнцам рождаться. А Бездонная все это смогла, а еще смогла съесть того, каменного, и бесконечность Мира в придачу. Прежние Истовые сказали послушникам: «Теперь надо слушаться Мглу». И всем им велели носить серые накидки, потому что Бездонная... Ну, в общем, она тоже серая.

Ларда утерла пальцами взмокшее лицо. Очень трудно оказалось объяснять известное с чужих слов. Кажется, что знаешь много всякого, а когда начинаешь рассказывать, то все умещается в несколько куцых фраз. Обидно...

Леф морщил лоб, обдумывая услышанное.

– Но ведь давние послушники, наверное, уже все поумирали, – протянул он растерянно. – Кто же теперь на заимках живет?

– Новые, – пожала плечами Ларда. – Они все время к себе новых зовут. Всяких таких мужиков, которых не выбрали, или же ленивых, не способных самим прокормиться... – Девчонка усмехнулась и сплюнула. – Уж они знают, кого чем приманить. Амда вон Древней Глиной соблазнили, других – другим... На заимках ведь работы бывает мало, а жить безопасно и сытно: общинам заступничество перед Бездонной недешево обходится. А еще у носящих серое свои огороды да стада имеются. Они, правда, жертвенные, для Мглы то есть, но вряд ли ей все то достается, что в священный колодец назначено, – так Гуфа думает. А что? Общинным старейшинам тоже немало перепадает из собранного на послушническое прокормление. Вот они и чтут Истовых, старейшины-то...

– А другие, которые чтут, – им тоже, значит, перепадает?

– Кто – другие?

– Ну просто люди. Общинники. Такие почему уважают послушников?

– Носящие серое говорят, будто могут упросить Мглу сделать вместо плохого хорошее. Еще они за Ущельем Умерших Солнц следят, предупреждают, когда приходят опасные. Людей лечат. Говорят, что смутных умеют прогонять. А еще они говорят, будто учатся читать Говорящую Глину. Как только научатся, то сразу сумеют сделать Мир и жизнь в нем не хуже, чем было до ненаступивших дней, – Ларда поскребла ногтем в зачесавшемся ухе, хмыкнула. – А вот Гуфа как-то сказала (она Нурду сказала, я совсем случайно услышала), будто люди вовсе и не послушников чтут – они почитают обычай. Просто привыкли, что издавна есть такие, которых уважать и кормить надобно. Вот и уважают. И кормят.

Леф вдруг вспомнил, как рассказывал ему о приносимой послушниками пользе Фасо, когда пытался заманить незнающего мальца на заимку. Вспомнил и решил, что Гуфа права. Все, что послушники делают, получается у них хуже, чем у кого-то (это, конечно, кроме всяческих пакостей – тут носящим серое равных нет). Бешеных и исчадий они часто не замечают, Хону с Торком приходится дозором ходить... Ведовство у послушников слабее Гуфиного, и Мгла, похоже, не желает слушать их просьбы. Иначе почему же за столько лет носящие серое не сумели упросить ее перестать засылать в Мир всяких злобных тварей? Что же до Глины Древних, то послушники только учатся ее читать, а Гуфа уже умеет, но ей не дают. У нее только крохотный осколок Говорящей Доски хранится, никчемный и глупый. «...И повелел кусить всю...» Это Леф сам прочитал, потому что его учит ведунья. А как учатся послушники? Разве можно самим себя обучать тому, чего не умеешь? И побеждать всяческие хвори обитающим на заимках удается куда реже, чем Гуфе. Правда, Гуфа одна, и со всеми хворыми ей не управиться... А вот, кстати, почему в Мире только одна ведунья? Может, Ларда знает?

Нет, этого Ларда не знала. Она только слыхала от Нурда, будто и в прежние времена ведунов было немного. А теперь по-настоящему ведовать умеют лишь Гуфа и сам Витязь, причем ведовство Витязя совсем не такое, как у старухи. В чем тут разница, Ларда не смогла уразуметь, хоть Нурд и пробовал объяснять. Девчонка поняла только, что он умеет лечить раны и ушибы, прочие же хвори ему неподвластны. И еще Нурд не способен творить заклятия. И будущее читать не способен.

В другой раз он обмолвился, будто его ведовству можно обучить многих, а Гуфиному – почти никого: чтоб сравняться со старухой, надобно суметь родиться каким-то особенным. Обычный же человек, даже познавший всякие тайны, истинного умения не достигнет, как не достигли его Истовые и старшие братья.

Девчонка умолкла было, но Леф не дал ей даже дух перевести:

– А почему Витязь может быть только один?

Ларда про себя горячо взмолилась, чтобы этот несносный наконец-то наелся услышанным и отстал. Ей уже надоели бесконечные Лефовы вопросы, однако промолчать казалось немыслимым. Еще вообразит, будто она не знает...

– Ну обычай такой. Когда-то Витязей бывало помногу, и однажды они заспорили, кто из них лучше. Долго спорили, потому что их тогда пятеро было. Потом договорились: пусть люди решат. Про кого больше людей скажет, тот и есть самый сильный и храбрый. Ну, один из Витязей очень хотел, чтобы лучшим назвали его (даже сильнее хотел, чем и вправду быть таким), и поэтому придумал ходить по дворам и убивать тех, кто хвалил прочих. Остальные Витязи его потом победили, но он все равно успел поубивать очень много народу. Вот с тех пор и повелось: Витязь только один может быть, чтоб то, давнее, не повторялось. А когда ученика воспитает, сразу должен в Бездонную Мглу бросаться.

Так обычай говорит. А Гуфа бормочет о пустоголовых старейшинах, которые пуще бешеных боятся, что большая сила их съест. Она часто говорит эти слова, но объяснить ничего не хочет...

– Плохой этот обычай, по-моему. Потому что опасный очень, – Леф прикусил губу, задышал глубоко и часто. – Вот если придется Витязю погибнуть прежде, чем он успеет ученика воспитать, – что тогда? Тогда очень нехорошо получится...

Девчонка нетерпеливо дернула плечом:

– Не было еще такого ни разу. Витязь – он на то и Витязь, чтобы злых убивать, а самому не гибнуть. Это ты, Леф, какую-то глупость выдумал...

– А в ученики к Витязю любой напроситься может? И почему Нурд еще никого не взял? Его же убить могут, и в Мире ни одного Витязя не останется... Или он Мглы боится?

– Вот пристал! – почти прохныкала Ларда. – Въелся, будто сажа под ногти... Ничего Нурд не боится. Когда к Амду на выучку шел, знал небось, что Бездонной не миновать. А только никак не может он ученика себе выбрать. Которые хотят, те либо хиленькие, либо умишком не вызрели. А иные, может, и пригодны, так желания не имеют. Невелик ведь соблазн прожить невыбранным, под голубые клинки подставляться, да потом еще и по собственной воле до срока на Вечную Дорогу! Черноземельцам проклятые и вовсе как прыщ на затылке: и не видать его, и не болит – так только, чешется иногда. Привыкли от Бездонной нашей кровью отбрызгиваться. Вот и выходит, что стоящих парней стало меньше даже, чем в матушкином вареве мяса бывает. А Нурда Амд в свое время из троих выбирал!

– Так, может...

– Нет уж, хватит с тебя! – Ларда шмыгнула носом и отвернулась. – Я устала и пить хочу, и вообще надоело.

Леф немедленно стал выбираться из своего ложа, но девчонка с пренебрежительным фырканьем повалила его обратно.

– Да лежи ты, огорчение родительское! Сама я, что ли, воды в вашей хижине не найду? Будто бы это кто-то другой ее матери твоей из колодца таскает...

Она уже тянулась к занавешивающему вход пологу, когда Леф тихонько спросил:

– А к примеру, меня Нурд в ученики взять согласится?

Ларда не ответила, не обернулась даже. Она только запнулась на миг, и спина ее как-то напряглась, съежилась, словно девчонка вдруг испугалась удара по лопаткам наотмашь. Потом, так и не оглянувшись, Ларда аккуратно отодвинула полог и скрылась в хижине. Она довольно долго была внутри (гораздо дольше, чем требуется, чтобы подойти к корчаге с водой и убить жажду), а когда наконец выбралась во двор, лицо ее было мокрым.

– Умылась, – коротко пояснила Ларда, примащиваясь рядом с настороженно заглядывающим ей в глаза Лефом. Несколько мгновений она молча утирала ладонями щеки, отплевывалась от стекающих на губы крупных прозрачных капель. А потом, когда Леф не без облегчения вообразил, что вопроса его девчонка то ли не расслышала, то ли не поняла, Ларда неторопливо обернулась к нему и проговорила сипловато, но очень внятно:

– Если ты вздумаешь набиваться к Витязю, я в тот же день с Серых Отрогов спрыгну. Головой вниз. На камни. Понял?

Леф судорожно сглотнул невесть откуда взявшуюся во рту вязкую горечь. Он попытался притронуться к Лардиному колену, но та отшатнулась, будто бы парнишка не кончиками пальцев ее коснулся, а углем прижег.

– Может, ты врал, когда говорил, что хочешь быть моим выбором? Скажи – врал?

Леф отчаянно замотал головой.

– Тогда почему?.. – Голос Торковой дочери задрожал и сорвался.

– Потому что если в Мире не останется Витязя, то всем будет плохо.

Ларда с присвистом втянула воздух сквозь накрепко сжатые зубы. Леф было решил, что девчонка не может выдумать убедительных слов и собралась кусаться, но, осторожно заглянув в ее напряженное лицо, оторопел. Такими огромными стали эти потемневшие до головокружительной черноты глаза, столько мучительной взрослости успело поселиться в них за краткие мгновения их разговора... Так кто же должен теперь убеждать, успокаивать, оправдываться? Она?! Как бы не так...

Но вот Ларда заговорила, и голос ее был на удивление спокоен. Нет-нет, она и не думала спорить – она просто объясняла:

– О том, что будет со всеми, пускай себе думают все. А я – нехорошая, злая – хочу думать только о том, что будет с тобой и со мной. И если ты пойдешь к Витязю, я непременно сделаю то, что обещала. Чтоб тебе ничто не мешало думать обо всех, чтобы всем было хорошо и чтобы мне не было плохо. Так ты пойдешь?

– Нет, – в Лефовом горле словно застряло что-то – звук не сумел родиться, лишь немо шевельнулись искусанные, потрескавшиеся губы. Но Ларде хватило и этого.

– Тогда клянись, – потребовала она.

– Чем?

– Моей жизнью. Так и говори: «Если обману, то пусть Торкова дочь Ларда околеет в то же мгновение».

– И еще добавь, что у Ларды этой в голове скрипуны возятся, – раздался вдруг над самым ухом вздрогнувшего Лефа знакомый дребезжащий голос. – Обязательно добавь такое, чтоб от твоего вранья по недоразумению какая-нибудь другая Ларда не померла – умная. Дети, дети, да разве ж такими страшными словами можно играть?

Гуфа подобралась так неслышно, будто не ногами пришла, как это у людей заведено, а прямо вот тут, рядом, вылепила себя из ветра и пустоты. Но, конечно же, старуха объявилась на Хоновом дворе самым обычным путем – через перелаз, просто Ларда и Леф были слишком заняты собой и друг другом. Так случайный прохожий иногда успевает схватить в каждую руку по иглоносу, когда они, встопорщив огненные шейные перья, с отчаянным писком выясняют среди камней свои весенние иглоносьи отношения. Причем пойманные крылатые самозабвенно рвутся из человечьих пальцев вовсе не ради сбережения жизни, а в надежде закончить прерванный спор. Совсем как Ларда, которая, даже не успев толком осознать, что рядом с ней очутилась именно Гуфа, заторопилась жаловаться на вконец изветшавшего умишком незнающего щенка, который удумал Мгла знает ради кого поперек себя выворачиваться, а на тех, кому он по-настоящему дорог, хочет плевать слюной.

Ведунья слушала не перебивая, покачивала головой, хмуро взглядывала на Лефа. Когда же девчонка наконец умолкла, старуха совершенно не ко времени буркнула:

– Меняла приехал.

Ларда опешила. Она-то, видя Гуфину реакцию на рассказанное, ожидала, что та сейчас же примется ругать глупого (может быть, даже побьет) и прикажет немедленно выкинуть из головы вздорную затею! А старухе, видите ли, меняла важнее парнишкиной судьбы. Хворая, что ли?

Ведунья с мрачной насмешливостью изучала вытянувшееся Лардино лицо.

– Ну что молчишь? Скрипуном подавилась? Я говорю: меняла приехал. Тот самый. Не понимаешь или прикидываться решила?

Ларда молчала. Гуфа вздохнула, обернулась к хлопающему глазами Лефу:

– Видать, все-таки не понимает выборщица твоя будущая, что за напасть приключилась. И ты не понимаешь. Но тебе-то простительно, а вот ей... Ладно уж, хватит тебе таращиться – глаза вывихнешь. Сейчас объяснять буду.

Ведунья, кряхтя, приладилась сесть где стояла (Леф успел подсунуть под нее снопик поувесистее), с тихим шелестом потерла ладонь о ладонь.

– Это ведь я о том меняле говорю, что в конце нынешней зимы с Ларды твоей за нож круглорога взял, да еще и прибавку выторговал себе – лопатой по брюху. – Гуфа обращалась исключительно к Лефу, словно Торкова дочь не рядом сидела, а, скажем, на Лесистом Склоне хворост выискивала. – Чуть не околел он тогда от прибавки этой... Ну да ничего, Бездонная к пакостникам милостива – отморгался меняла от погибели своей, кровью отхаркался. Ожил. И добыча девкина не пропала. Мясо Куть забрал в оплату за содержание хворого да уход, а шкуру меняле оставил, не пожадничал. И то сказать, зачем Кутю шкура? Он же не скорняк... Путного скорняка, которому такую хорошую шкуру доверить можно, в Долине и нету, а дальнему отдавать даже для Кутя накладно. Опять же корчмарю с менялой ссориться не следует... Вот и осталась она у менялы, шкура-то... Мне бы, кочерыжке трухлявой, ее за лечение взять, так нет же, на патоку польстилась... Уже и жевать нечем, и глотать не во что, а ей, вишь, сладенького – язык заплесневелый тешить... Но кто мог знать, каким боком оно все вывернется?! Что же, по каждой пустяковине прикажете ведовство затевать? Этак на серьезное дело вовсе никаких сил не останется...

Старуха нахохлилась, забормотала что-то почти не слышное. Заинтересованно вслушивающийся Леф разбирал только бессвязные обрывки: «...не родился еще для судьбы обманщик...», «...этак ли, иначе – все к тому же концу придет, так есть ли прок в суете?..», «...незнание лучше...», «...малость затронешь – главное потом в сто раз больней ударит...».

Это продолжалось не слишком долго. Уже через несколько мгновений Гуфина речь опять стала разборчивой и связной.

– Вот он и приехал теперь. И накидку привез, в которую и та самая шкура вделана. Редкая, хорошая шкура, и скорняка подыскал меняла хорошего. Богатая накидка получилась, узорная, теплая да просторная. Только – вот ведь беда! – на подобную роскошь в наших убогих местах мало кто расщедриться может. Как бы даже не один-единственный человек в Долине оказался способен решиться такое себе позволить... – ведунья неожиданно уткнулась тяжким, будто копье, взглядом в девчоночье лицо. – Не знаешь, Ларда, кто он, человек этот? Не знаешь... Ты много чего не знаешь, глупая Ларда. Например, что послушники на каждую тварь из жертвенного стада знак особенный ставят. Ну, просто выжигают каленой медью клеймо – так вроде и не видать, а с изнанки даже слепой приметит... А мы-то, а мы-то: «Ай да девка! Круглорога дикого завалила!» Как же, дикого... Ты, может, думаешь, Устра тебе простит, что Фасо его целый зимний день голого вокруг заимки гонял? Ты, Ларда, зря так думаешь...