Текст книги "Военный госпиталь в блокадном Ленинграде"

– И с «уборной»! – смеялся Павлов.

– Няню звать не надо! – поддакнул танкист Данилов.

– Чья бы корова мычала, а твоя молчала! – буркнул Вернигора. – Курица!

Курицей называли Василия Данилова вот почему. Он по профессии шофер. Как-то в один из вечеров Данилов рассказал, что однажды он вел машину на очень большой скорости. И вдруг на дороге появилась курица. Машина проскочила над ней, и она осталась стоять на асфальте, «каб что», но без перьев!

Надо сказать, что у рыжеватого, сероглазого танкиста Данилова было прекрасное качество – ободрять товарищей своими рассказами-побасенками. «Травить», по морской терминологии. Делал он это с блеском. Обладая неистощимой фантазией, он увлекался до того, что и сам глубоко верил в подлинность своих, «случаев».

В палате были и охотники, и рыболовы, и моряки. Каждый старался внести свою лепту в вечерние «тары-бары». И здесь Данилов был вне конкуренции. О таких в жизни обычно говорят – веселый парень. Но танкист – не просто веселый человек. Его шутки, юмор и побасенки имели другую цель: он старался ими облегчить страдания раненых, хорошо понимая роль «смехотерапии».

…Дарья Васильевна убрала со стола самовар, посуду. С ее легкой руки чаепития потом появились и в других палатах нашего отделения. Они прочно вошли в быт, напоминая домашнюю обстановку. За самоваром все чувствовали себя словно в одной семье. Мы работали и жили в госпитале, как на корабле в продолжительном походе: все вместе, у всех на виду.

* * *

Утро 22 сентября. Раненые прибывают и прибывают. По всему фронту враг яростно атакует наши позиции.

Санитарные машины доставляют бойцов 4-й морской бригады, раненых солдат и офицеров 115-й стрелковой дивизии. Они сражались в районе Невской Дубровки.

Я работаю с хирургом Коптевым в сортировочно-перевязочном отделении. Нам помогает Евгения Михайловна Виленкина. В помещении тошнотворный запах эфира, хлороформа, крови и гноя…

Извлекаем пули и осколки. Оперируем. Час за часом. Кружится голова. Слабеют ноги. Надо бы отдохнуть. Нет, нельзя. Нет времени для передышки. Раненых несут и несут. Беспрерывный поток искалеченных.

На стол положили лейтенанта Николая Прошина. Ожог лица и осколочное ранение правой голени. Он очень бледен. Холодные руки. Пульс едва прощупывается, частый, слабый, нитевидный. Дыхание учащенное. Лейтенант в сознании, но молчит, на вопросы не отвечает, безучастно относится к окружающему.

Травматический шок! Необходимо как можно скорее вывести раненого из этого состояния. Пока это не сделано, хирургическое вмешательство невозможно.

Раненого быстро обложили грелками.

– Шприц и морфин! – потребовал Коптев.

Но тепло и морфин не помогли. Подкожно – кофеин.

– Евгения Михайловна, будьте так добры – кровь! – мягко сказал Коптев.

Неуместное в такой обстановке «будьте так добры», да еще в устах опытного хирурга, поразило меня. Обычно Иван Сергеевич коротко требует: «Кровь!»

Взглянув на Виленкину, я был удивлен: отсутствующий взгляд, замедленные движения, опущенные, безжизненные руки – все это не похоже на энергичную, подвижную Евгению Михайловну.

С тем же отсутствующим взглядом Виленкина начала переливание крови. Коптев пристально следил за каждым ее движением.

Я бросил взгляд на флакон, из которого она брала кровь. На нем было написано: «Флакон № 89/566. Донор Е. М. Виленкина».

– Пи-ить! – наконец прошептал раненый, еле шевеля губами.

Глубоко вздохнув, Прошин два раза глотнул теплого, крепкого чая из поильничка и спросил:

– Сейчас день или вечер? – Руками он сделал такое движение, словно ощупывал воздух.

– Семь часов вечера, – ответил Коптев.

– Доктор, у меня очень ослабло зрение, – уже более явственно произнес лейтенант. – Скажите правду, я буду… видеть?

– Не сомневаюсь в этом. Но пока прошу вас лежать спокойно.

Раненому удалили из голени небольшой осколок снаряда. Потом наложили на лицо новую повязку со слабым раствором марганцовокислого калия и отнесли в наше восьмое отделение.

…Прием раненых закончен. Иван Сергеевич моет руки и время от времени участливо поглядывает на сестру Виленкину. Она убирает хирургический инструмент.

Вдруг худенькие плечи ее вздрогнули, она всхлипнула и поспешно вышла.

– Что с ней? – спросил я Коптева.

Иван Сергеевич глубоко вздохнул:

– Утром она получила известие – под Пулковом от ран погиб ее муж. Он умер от потери крови. Я хотел освободить Виленкину от дежурства, но она так возражала, что пришлось уступить.

Вскоре в нашу ординаторскую вошел Луканин:

– К вам поступил раненый Прошин?

– Да, Федор Георгиевич. Он в четвертой палате. Ожоги лица, осколочное ранение правой голени.

Комиссар протянул Муратову небольшую, вчетверо сложенную бумажку.

– Прочтите. Принесли из приемного покоя. Лежала в кармане гимнастерки Прошина.

Петр Матвеевич пробежал глазами записку и спросил:

– Кто этот капитан Самойлов?

– Не знаю. Надо полагать – Командир батальона. Как вы считаете, можно надеяться?

– Относительно ноги Прошина я не беспокоюсь, – ответил Муратов. – А что касается зрения, то с окулистом надо посоветоваться. Подождем с ответом…

– Хорошо. Приложите записку к истории болезни.

В записке было сказано:

«Начальнику госпиталя.

Просим спасти лейтенанта Николая Прошина. Он гордость нашей части.

Капитан Самойлов».

– Надо обязательно… – хотел сказать Луканин, но его прервали сирены госпиталя. Воздушная тревога! В который раз!

После отбоя воздушной тревоги опять прибыли раненые. В приемный покой доставлены две женщины: Пелагея Петровна Григорьева и Устинья Сергеевна Игнатьева. Они швеи артели «Ленмехпром», в Гостином дворе, в который попало несколько бомб. В развалинах много пострадавших…

Григорьеву и Игнатьеву поместили в соседний госпиталь. Там были женские палаты.

Ленинградский «Донбасс»

Двадцать восьмого сентября Луканин проводил партийное собрание. Кабинет комиссара находился рядом с кабинетом Ягунова. Это – небольшая комната с одним окном. Обстановка в ней напоминала каюту корабля – ничего лишнего. На письменном столе строгий деловой порядок. Порядок человека, знающего цену времени. Чернильный прибор, аккуратно отточенные карандаши. Календарь. Стопка газет и журналов. Тетради, блокноты. На стене – карта Ленинградской области, на карте флажками обозначено расположение наших войск и войск противника. Достаточно беглого взгляда, чтобы сделать вывод о тяжелом положении Ленинграда.

Во время доклада Луканина о военной обстановке я обратил внимание на отсутствие начальника госпиталя. Оказалось, что Ягунов беспартийный.

Свой доклад комиссар Луканин закончил совсем неожиданно:

– Из всех многочисленных забот, товарищи, самая главная сейчас – раздобыть для нашей котельной уголь. Запаса хватит от силы на три-четыре дня. Но где достать топливо? Какие будут соображения на этот счет?

Наступила пауза. Все невольно смотрели на Зыкова: что скажет начальник материального обеспечения? Он ведь главный добытчик.

Иван Алексеевич сказал, что когда-то он работал на железной дороге и знает места, где скопились залежи угольной пыли. На Финляндской-Товарной, в Новой Деревне и на Навалочной можно накопать немало угля.

– Копать лопатами? – Галкин с сомнением покачал головой.

– А разрешат? – спросил Луканин.

– Думаю, что договорюсь, – ответил Зыков. – Но кто будет копать? Из отделений народ брать нельзя. Наступают холода, и нужно промазать триста пятьдесят три оконные рамы, утеплить двери. Люди к тому же измотаны приемом раненых, переноской их во время воздушных тревог. Трудно, Федор Георгиевич!

– Кто будет копать уголь? – переспросил Луканин. И сразу же ответил: – Коммунисты! Нас двадцать девять человек плюс комсомольцы. Составим бригады. И давайте без жалостных слов. А что касается измотанности, то, я думаю, на время войны нам это слово лучше всего забыть!

Единогласно принято решение – копаем уголь.

На другой день после обхода палат и перевязок раненых я спустился в склад вещевого снабжения. Надел кирзовые сапоги, ватные штаны и куртку. В нашей бригаде «угольщиков» был секретарь партийной организации Галкин, Сулимо-Самуйло, политрук второго медицинского отделения Богданов и я.

– Ну, шахтеры, садитесь! – скомандовал бригадир Галкин. – Едем в ленинградский «Донбасс» рубать уголек.

Машина быстро дошла до Финляндской-Товарной, и мы взялись за дело. По обычным людским понятиям работа была просто непосильной. Угольная пыль, скапливаясь годами, плотно слежалась. Чтобы вонзить лопату в этот пласт, требовались немалая сила и сноровка. Когда не брала лопата, приходилось действовать ломами. При рубке пласта поднималась угольная пыль, напоминая черную поземку, а когда лопатами бросали в машину – метелицу. Черная пыль, подобно пудре, оседала на потные лица.

Ведущим в бригаде по производительности труда был политрук Богданов.

Иван Семенович Богданов – доброволец. До войны работал мастером корпусно-сборочного цеха на Балтийском заводе.

– А ну-ка, братцы, нажмем еще разок! – то и дело покрикивал Иван Семенович, ловко орудуя ломом и лопатой.

И мы «нажимали». Но уже через два часа начали выдыхаться. Даже коренастому крепышу Богданову и тому стало невмоготу.

И все же в этот день наша бригада успела сделать два рейса. Третий не удался: помешал интенсивный обстрел Финляндской-Товарной.

Добычей угля занималось сорок человек, разбитых на десять бригад. Каждая совершила пять рейсов. Накопали и доставили в госпиталь более ста тонн угля.

Когда подводили итоги «шахтерской» работы, в комнату комиссара вошли декан исторического факультета профессор Владимир Васильевич Мавродин и доцент кафедры основ марксизма-ленинизма Вера Ивановна Евчук.

– Партком университета постановил взять шефство над вашим госпиталем, – начал Мавродин. – Избрана шефская комиссия в составе девяти человек. Председатель – товарищ Виленкина. Вот список. А это – план лекций и докладов на октябрь. Ориентировочный, конечно. Вносите свои предложения, поправки и пожелания. Вам виднее, что наиболее важно.

Профессор подал план Луканину.

– Сколько в госпитале раненых, не имеющих в городе родственников и знакомых? – спросила Евчук.

– Уточним к завтрашнему дню, – пообещал Луканин.

– Пожалуйста! Наши товарищи их будут навещать.

– Это добрая инициатива, – сказал комиссар. – Спасибо вам!

После разговора с шефами коммунисты госпиталя отправились во двор заканчивать сооружение четырех подставных лестниц, чтобы в случае необходимости спасать раненых через окна.

Это далеко не излишняя предосторожность. У летчиков сбитых фашистских самолетов находили карты Ленинграда, на которых крестиками воздушные пираты обозначали объекты своих нападений. В числе объектов были и госпитали. 19 сентября в большой госпиталь на Суворовском проспекте попало несколько фугасных бомб. От взрыва обрушились перекрытия этажей. Возник пожар. Под завалами перекрытий и в огне погибло много раненых. Об этой ужасной трагедии официальных сообщений не было, но мы-то знали о ней…

Беглец

Сто второй день войны, двадцать шестой – блокады.

Госпиталь в осажденном городе.

Многие раненые по состоянию своего здоровья больше не нуждались в специальном уходе, были транспортабельны. Их надо эвакуировать за пределы фронта, в глубокий тыл, для дальнейшего длительного лечения.

Но такая возможность исключалась. В конце августа из Ленинграда ушел последний санитарный поезд, после чего никакой эвакуации не было.

В этой очень сложной обстановке Военно-санитарное управление фронта изыскивало пути эвакуации раненых в тыл страны хотя бы в самых небольших размерах.

Вывоз раненых начался только с 19 сентября при обратных рейсах самолетов, доставлявших в блокированный город продовольствие.

С первых дней октября прибавилась эвакуация на пароходах через Ладожское озеро. И пока что каждый госпиталь ждал своей очереди, до нас она еще не дошла. Наши раненые залеживались. Госпиталь «отяжелел», а койки очень нужны.

Кроме лечения работы было много. Запаслись углем, теперь стали возить дрова – ломали в Новой Деревне опустевшие дома.

Конечно, когда разрушали их, щемило сердце. Ведь для кого-то это был родной очаг.

В середине октября госпиталь был укомплектован медицинским и обслуживающим персоналом. Работали полностью все десять медицинских отделений, физиотерапия, рентген, клиническая лаборатория, аптека, зубоврачебный кабинет. И все подсобные службы.

Начальники медицинских отделений – опытные хирурги: Шафер, Коптев, Муратов, Горохова, Чинчарадзе, Ровинская.

Госпиталь обеспечен квалифицированной консультативной помощью. Кафедра факультетской хирургии Военно-морской медицинской академии почти в полном составе, во главе с профессором Э. В. Бушем, работает в операционных и перевязочных, участвует в научно-практических конференциях госпиталя, в руководстве курсами переквалификации врачей других специальностей в хирургов.

В третьей палате, ординатором которой был я, находились и моряки. Радист 1-й морской бригады Егор Ильич Пелюбин, командир отделения 2-го особого батальона 5-й морской бригады Михаил Матвеевич Сигаев. Краснофлотец с госпитального судна «Андрей Жданов» Иван Тимофеевич Щербаков и мой старый знакомец, с которым плавал на пароходе «Луга», кочегар Борис Иванович Киселев.

После избрания старостой палаты Вернигора – сын портового рабочего – стал именовать ее «морской» и сухопутные термины не употреблял. Лестницу называл трапом, пол – палубой, окно – иллюминатором, табуретку – банкой, палату – кубриком. В этом сказывался Вернигора, считавший службу на флоте превыше всего.

* * *

Однажды, когда я намеревался начать обход раненых, меня в коридоре остановила санитарка Петрова.

– Доктор, в третьей палате несчастье!

– Что случилось?

– Вот как перед богом! Не скажу! Ни-ни!..

После нагоняя от Муратова за свой прогноз состояния здоровья Павлова – «такие завсегда умирают» – Дарья Васильевна стала менее словоохотливой.

Вместе со мной в палату вошла медицинская сестра Клавдия Лобанова. На этот раз Вернигора не доложил, что «в нашем кубрике полный порядок». Староста молча и угрюмо лежал на койке.

– Доброе утро, товарищи!

– Здравствуйте, доктор!..

И больше ни слова. Ни обычных реплик, ни вопросов. В палате царила настороженная тишина.

Что бы это значило? Тем более что только вчера здесь царило оживление. За мужество и отвагу в боях были награждены орденами и медалями несколько раненых.

Вернигора украдкой показал мне на раненого красноармейца Пряхина.

Я подошел к Пряхину:

– Как ваше самочувствие?

Пряхин медлил с ответом. Что здесь произошло? Я видел, что Пряхину не по себе. Склоненная голова и скорбный, как бы ушедший в себя взгляд, отрешенный от всего окружающего. В палате знали, что семья Пряхина находится на оккупированной территории в Волосовском районе, что о судьбе жены и сына солдат ничего не знает. Каждый день он встречал надеждой – придет весточка.

– Поправляюсь, – глухо отозвался наконец Пряхин.

– Поправляешься, а настроение плохое? Почему?

Раненый покусывал губы. Глаза потускнели, будто выцвели. Он опять замолчал. Пальцы теребили края одеяла.

– Письмо получил, – тихо сказал он. – Из батальона. Учительница нашего колхоза туда написала. Немцы расстреляли жену и сына. Вы это понимаете? – задохнулся криком раненый.

– Понимаю, – растерянно сказал я, не находя слов для утешения.

– Ничего вы не понимаете!

– Клавдия Ивановна, принесите бром, – попросил я Лобанову.

– Да будьте вы человеком! – вскочил с койки Пряхин. – Не надо мне вашего брома… Пейте сами! А меня выпишите в батальон. Немедленно! Я здоров… Что вы меня здесь держите? Хотите, я левой рукой переверну койку? Хотите?

– Состояние вашего здоровья требует…

– Невмочь ему, товарищ военврач! – сказал молчавший до сих пор Вернигора.

– Сердце зашлось! Выпишите меня! – кричал Пряхин.

– Не волнуйтесь, доложу начальнику отделения, – согласился я, чтобы успокоить раненого…

К концу обхода отворилась дверь. На пороге женщина в белом халате.

– Рады вашему приходу, Ольга Николаевна! – встрепенулся Вернигора.

– Ваш заказ я выполнила. – Женщина положила на стол книги.

– Спасибо, Ольга Николаевна! Почитайте нам что-нибудь, – просит Вернигора.

– Почитайте, почитайте! – поддержали разом несколько человек.

Мне понятен замысел палаты: отвести Пряхина от тяжких дум.

– Хорошо, – согласилась Ольга Николаевна. – После обхода почитаю.

Ольга Николаевна Радкевич – профессор-биолог. По инициативе библиотеки университета в госпитале организован передвижной книжный фонд. В те дни палаты нашего госпиталя навещало сорок чтецов художественной литературы: студенты, преподаватели университета, работники библиотеки.

* * *

Однако вернемся к расскажу о Константине Пряхине.

Закончив обход, я доложил Муратову о просьбе раненого.

– Мне понятно состояние Пряхина, но вы не сумели убедить его, что этого делать нельзя, – сказал ровным глухим голосом Петр Матвеевич. – И неправильно поступили, обещав мне доложить. Напрасно обнадежили человека. А что касается чуткости, то, подлинная, она диктуется только заботой о здоровье раненого. Придется исправить вашу ошибку. Поговорю с Пряхиным…

Муратов в преждевременной выписке из госпиталя Пряхину отказал в моем присутствии.

А поздно вечером после отбоя воздушной тревоги Пряхин исчез. Поднялся переполох. Такое чрезвычайное происшествие грозило большой неприятностью не только нашему отделению, но и всему госпиталю. Муратов и я немедленно доложили о «чепе» Ягунову и Луканину.

– Как это могло случиться? – схватился за голову Ягунов. – Позор! Да еще у вас, товарищ Муратов, лучшего начальника отделения!

– Ума не приложу! – развел руками Петр Матвеевич.

Ягунов нажал кнопку звонка.

Появился дежурный по госпиталю.

– Чернышева ко мне!

– Он в приемной.

– Позвать!

– Слушаюсь!

В кабинет вошел комендант госпиталя Чернышев.

– По вашему приказанию явился! – отрапортовал он. – Разрешите доложить, что…

– Не разрешаю! – побагровел Ягунов. – Исчез раненый! Вы кого охраняете? Военный госпиталь или дом отдыха?

– Раненый не исчез, – спокойно возразил Чернышев. – Об этом я и хотел доложить. Он задержан в бомбоубежище, когда одевался.

– Где он?

– В приемной.

– Доставить сюда!

Вошел Пряхин. Не в госпитальном халате, а в обмундировании.

Ягунов встал.

– Садитесь! – предложил он Пряхину.

– Я не могу сидеть, когда стоит старший по званию, – ответил Пряхин.

– Садитесь! Вы раненый! – настаивал Ягунов.

– Был ранен. А теперь здоров!

– Объясните нам, чем вызван ваш поступок?

– Я об этом уже говорил начальнику отделения товарищу Муратову и ординатору Грачеву. Не могу я больше валяться в госпитале…

– Прошу сказать, где вы достали обмундирование?

– Об этом знаю только я!

– То есть как это – только я? – осторожно и мягко спросил Ягунов.

– Людей, меня понявших, я подводить не должен…

– Вы что же, хотите, чтобы ваше дело приняло более неприятный оборот?

– Нет, товарищ начальник госпиталя. Я хочу одного – на фронт. И больше ничего добавить не могу. Разрешите идти?

– Пожалуйста.

– Вот это разговор! – сказал Ягунов, когда Пряхин покинул кабинет. – Человек с большой буквы! Что предпримем, Федор Георгиевич?

– А ничего! – ответил комиссар. – В его поступке нет тени. Один свет!

– Каков боец! Орел! – воскликнул Ягунов. – Товарищ Муратов, приложите все усилия для скорейшего выздоровления раненого.

Поднимаясь по лестнице в ординаторскую, я сказал Муратову:

– Пронесло, Петр Матвеевич. Думал, что нам здорово влетит!

– Я был далек от такой мысли.

– Почему?

– Они отлично поняли Пряхина.

В ординаторской на столе нас ждала записка Константина Пряхина. Он просил прощения за то, что своим поступком причинил Муратову столько неприятностей.

«За себя я не боюсь, – писал красноармеец. – И сдается мне, вам не будет взыскания, потому что начальник нашего госпиталя толковый…»

Я зашел в палату. Пряхин спал…

* * *

Возвращаясь в ординаторскую, я встретил в коридоре Ирину Митрофановну Покровскую – научного сотрудника географического факультета, одну из наших «родственниц». Студенты и преподаватели университета приходили навещать раненых, у которых не было в городе ни родных, ни знакомых. С легкой руки секретаря комсомольской организации госпиталя Харитонова наших шефов стали называть «родственниками».

– Так поздно, а вы еще в госпитале? – спрашиваю Покровскую.

– Что поделаешь, раньше не могла выбраться, – ответила она. – Панкратова навестила. Каков прогноз врачей относительно его руки? Ведь он скрипач.

– Знаем. Муратов уверяет – самое опасное уже позади. У нас с Панкратовым взаимная договоренность: вылечим ему руку, и он перед выпиской из госпиталя даст концерт в нашем клубе.

В палатах мы часто видели и декана исторического факультета Владимира Васильевича Мавродина, читавшего лекции раненым, студентку Лиду Володину, ассистента Григория Лептова, молодого геолога Тину Балашову, члена шефской комиссии Евдокию Марковну Косачевскую. Евдокия Марковна к тому же была донором. Ее иногда вызывали в госпиталь и ночью, когда это требовалось.

Восемь человек из университета успешно руководили лечебной физкультурой. Кто-то из них проявил очень хорошую инициативу, решив использовать для лечебной физкультуры лестницы госпиталя. По ступенькам вниз и вверх медленно брели раненые – они учились ходить после снятия гипса.

Вот по лестнице, придерживаясь за перила, медленно спускается высокий и широкоплечий раненый в коротком, до колен, халате. Он очень осторожно ступает по лестнице.

– А вы смелее, Олег Николаевич! Не волнуйтесь! – подбадривает его геолог Мария Хошева. – Не сгибайте спину! Выше голову! Надо идти вот так… – И сама показывает. – Дальше, дальше! Превосходно!

Хошева говорит это с таким оттенком радостного удовлетворения, с каким мать учит свое дитя ступать по полу ножками.

– Мария Федоровна, мне это очень трудно! – с боязливым беспокойством отвечает раненый. – Ей-богу! Ноги трясутся, коленки подгибаются…

– Уверяю вас, одолеете! А теперь обратно поднимайтесь!

Лечебная физкультура сочеталась с различными формами массажа. Он занимал достойное место в комплексе лечения раненых, ускоряя восстановление подвижности мышц и суставов.

Бывает в жизни, незнакомый человек в трудную для вас минуту проявит к вам такое отношение, что еще раз вспомнишь славную русскую пословицу: «Мир не без добрых людей».

Аспирант географического факультета Розалия Львовна Золотницкая, как никто, умела находить необходимые задушевные слова в беседах с ранеными. Помню случай с лейтенантом Николаем Беловым. В госпитале ему ампутировали голени. Лейтенанту двадцать два года. Возраст кипучей молодости, неиссякаемой энергии. Еще полгода назад он был веселым, беззаботным студентом. Сегодня Белова захлестывает крайняя степень отчаяния. Кто решится заговорить с ним о будущем, зажечь в нем хоть искорку надежды? С юношей, который готов в любой момент покончить с собой?

Но Золотницкая решилась.

– Что я буду делать, Розалия Львовна?! – с горечью восклицает офицер. – Без ног! На роликовой тележке? Вот так… Руками, что ли, отталкиваться? Нет! Лучше петля.

– Это малодушие! Не уступайте ему! Не уступайте! – взволнованно убеждает раненого Золотницкая. – Ни на йоту! Вы слышите? Ни на йоту! Я слепая! Это очень страшно! Не видеть красоты на земле! Но я живу и работаю, Николай Васильевич!

Разговор трудный. Лейтенант подтянул одеяло к подбородку. Шапка взъерошенных, спутанных волос. Бледное лицо исстрадавшегося человека. Глаза ввалились от бессонных ночей. Золотницкая не может прочесть в этом взгляде безысходное горе, но она слышит его в голосе юноши:

– Ну как мне без ног? Кому я нужен? Кто мне поможет?

– Люди вам помогут! – не отступает женщина. – Так же, как помогли мне. Люди!

В голосе Золотницкой непреклонные интонации. Офицер молчит. В раздумье всматривается в лицо Розалии Львовны. А она задушевно и мягко рассказывает ему про свою жизнь, про выпавшее на ее долю страшное испытание. И постепенно разглаживаются мучительные морщины на лбу лейтенанта.

День за днем приходит к нему Розалия Львовна. И при каждом ее появлении Белов, словно ребенок, сам того не замечая, протягивает к ней руки. Розалия Львовна помогла ему победить не только свое увечье, но и самого себя. Поверить в свои силы. А это тоже подвиг. И не менее трудный, чем тот, когда лейтенант поднял людей в атаку под ураганным огнем врага.