Текст книги "Остров гуннов"

Вскоре освоился с примитивной жизнью. Правда, улетучивались привычки цивилизованного человека, хотя регулярно делал зарядку и брил лицо, к удивлению гуннов.

Сослуживцы уже привыкли к пришельцу, хотя мои высказывания казались им необычными.

Я испугался, ощутив, как засасывает тесная раковина скованных представлений средневековья, не знающего о прорыве грядущих столетий.

Обычно с возрастом перестаешь открываться, на всякий случай, то ли из пришедшей целомудренной скупости существования, то ли опасаясь непонимания или кулаков насилия. Стал подлаживаться под насельников какого-то Острова, чтобы не быть «белой вороной», даже ощутил общее желание отнять земли гиксосов.

Каким стало мое мироощущение? Смотрю в окно на длинный серый дом с рядами темных одинаково узких окон, как будто за ними одинаковые камеры с униженными страдальцами в цепях, и возникает странное подавленное состояние.

Перестал видеть золотую бухту детства, хотя еще бегал на причал Острова, надеясь на что-то, оглушенный равнодушным грохотом кранов. С ужасом обнаружил, что новизна диковинного острова стала проходить, теряю интерес к странной чужой среде, к привычным общественным тусовкам, куда меня звал Савел, и только ирония и желание посмеяться делали их привлекательными. Я смирился в ритуале, и не хотел выделяться. Время для меня остановилось. Идеал общества гуннов.

Моя амнезия очень хорошо ложилась на природную амнезию насельников Острова. Они, рождаясь, прямо входят в идиотскую радость безмыслия. Выхватывают одно, что всосали с молоком предания. Не оттуда ли их самоуверенность?

Но я не мог быть похожим на типичного гуннского обывателя, погруженного в свое ограниченное существование и лелеющего свои предрассудки. У обывателя амнезия естественная, он не ищет из нее выхода.

Снова возникла невыносимая тоска по свежему воздуху будущего, то есть современному мне. Только там, на бескрайнем материке, где родные голоса соплеменников, не было бы тяжелого чувства несовместимости с чужой средой.

Как уйти от этой невыносимости? Избавиться от амнезии, воскресить себя, историю, в которой жил?

Я словно сжался, как, по-моему, все на этом Острове, экономил себя для будущего, из опасности быть раздавленным этим миром.

Вечерами мне удавалось вырваться к новым друзьям, называющим себя «неоградными». Они скорее были для меня отрадными, потому что среди них я не боялся за себя. Они как будто чувствовали во мне своего, и почему-то относились почтительно.

Я рассказывал им о моем мире, что мог вспомнить. О переходе к глобализации, то есть чудесном порыве к единству и гармонии, когда мир уже избавляется от ужасающей отчужденности деловой занятости, и уже есть покойное чувство полноты на земле, где окончились войны; о сознательном объединении Европы в одно целое, помогающей отстающим; о начале свободы в моей стране, далеко шагнувшей от тоталитаризма.

Многое было им непонятно, но они жадно слушали. Больше всего поражались изменчивости нашей истории.

– И вообще, все дело в осознании, что мы не одни в мире. Хотя бы, есть еще мой мир, который вы не знаете.

Эдик сказал:

– Ты влияешь на нашу жизнь своим присутствием. Власть же боится, что все узнают об иной стране с высшей цивилизацией.

Я рассказал о своих походах на тусовки с «нобилями», они насторожились.

– Ты их берегись! Среди них могут быть летописцы доносов.

Мы с Ильдикой переглядывались. Я завороженно отдавался ей взглядом, и она поддавалась, радостно смеялась мне в лицо. И тут же отворачивалась, словно стряхнув наваждение. Мое сожаление о ее недоступности исчезло.

В ней я вдруг ощутил целостность благоприятных противоположностей. Она была необходимой частью разбитого целого.

Без моего приятеля Савела, кажется, я уже не мог обойтись. Он знакомил меня с местным искусством.

Разглядывали парсуны с героями на конях, резко очерченными линиями, – с маленькими головами и огромными телами. В живописи и скульптуре поражало неумение художников передать движение, найти правильные пропорции фигур. Это знаки, останавливающие время, а не реальность. И в то же время живут традиции поисков желанного берега – Эдема. Порой взмах резца или кисти оживлял образ так, что была видна рука великого мастера. Здесь знали только натуралистический метод, и было много повторений одних и тех же замыслов и сюжетов, в них Савел находил мельчайшие отличия, которых я не видел.

В концертах на вечевой площади известных бардов и менестрелей я замечал своеобразие средневековья, но никак не мог понять, ради чего они поют.

На сцене они – чопорное подобие наших стремительных магов массового искусства, – в куртуазных костюмах, осыпанных блестками, плавно кружились, как на придворном балу. Известный певец тонким голосом кастрата пел о любви и расставании так, словно не было большого мира, и на этом кончалась маленькая жизнь человека зала. Он пел самоуверенно, уловив нутряной тренд в простом народе. Его поклонницы пожилые дамы плакали и бросали на сцену цветы.

Только театр показывал настоящее «зрелище» о роке и стойкости перед неизбежной судьбой – «Прометея» неформатного Эсхила.

5

Чем дальше, тем больше я убеждался, что эта страна находится внутри своей истории, как внутри муравейника, куда муравьи тащат свои былинки. Эта история для них – все. Заменила им историю самой вселенной, где есть другие развития, более грандиозные, но которая ничего не может дать, «ни съесть, ни выпить, ни поцеловать», хотя она внутри них, всей своей таблицей химических элементов Менделеева. Так мне представилась их слепота, ограниченная пространством и временем.

Их летописцы-исследователи копаются в кровавых событиях отдельных судеб завоевателей, принимаемых за историю. Но земля со стороны космоса – маленький беззащитный драгоценный сапфир, который можно закрыть большим пальцем (как это сделал космонавт, ступивший на Луну), и в круговом движении фантастических планет, готовых сорваться со своих орбит, кроются другие конфликты, несравнимые с возней в муравейнике.

Впрочем, большинство считает, что знает историю и без изысканий летописцев. Им ли не знать! Потому не придают ей значения. Их настоящий интерес – свое гнездо, семья (они, как японцы, считают родственные узы более крепкими, чем общественный договор).

Политикой государства гуннов является поддержание высоких истин – скрижалей морали и нравственных ценностей, данных Богом их истории и спрятанных в ларце-ковчеге. История с ее культурой – сакральное место для их выражения, ее деяниями прикрывают самое серьезное – хищные инстинкты. Ею, как завесой, прикрываются для успокоения совести все темные и явные делишки политиков, публичных кумиров и простого народа, тайные слезы в частных владениях и пылкие речи на народных трибунах, где бьют себя в грудь, воюя за истину. Совесть – понятие растяжимое, как растяжима вселенная.

Известно, недоговаривают все. Ты открываешь рот и выдаешь только ту часть правды, которая требуется для слушающего. Здесь же выражение истин не скрытые симулякры, а открытое деловое использование их в своих целях. Это прачечные для отмывания темных доходов. Подушки для амортизации социальных протестов.

Борьба за истины держит страну в постоянном напряжении, на острие горячих сиюминутных событий. Их надо постоянно доказывать, чтобы сохранять зыбкое равновесие между правящей кастой, малочисленными представителями списка самого известного рейтингового журнала удачливых людей «Бóгат», и послушным большинством населения. Великий дух исторического романтизма успешности скрывал импульсы экспансии.

Вторая сигнальная система здесь появилась только для того, чтобы скрывать правду, которая без языка становится на виду, как у животных.

Поэтому подлинная правда простого гунна выражается мычанием, протоязыком, богато сдобренным матом (от слова «матерный», то есть порочащий мать). К нему примыкал и солдатский язык гуннского воинства, только тот был ограничен рамками сухой и прямолинейной лексики «Статута солдата и моряка».

Бранный язык произошел из древней истории гуннов, из тяжелого бранного труда грабежей, когда приходилось с проклятьями запугивать племена. Это противовес упрощающим стандартным клише слов, ублажающим жизнь и уничтожающим грубую уникальность личности, не дающим ничего для взаимопонимания. Недаром властные структуры запрещают мат, пользуясь клише для успокоения населения. Потому долгое время, до прорыва матерного языка, не было выражения подлинной правды.

Во время зрелищ и «позоров» на устройствах с экранами перед носом обывателей отображались картинки жизни, то есть двигающиеся отпечатки схваченной верхушки волн сиюминутных страстей, желаний мгновенной известности и славы. Вываливалась наизнанку выражения самых темных правдивых желаний, всей матерной подноготной отдельного существования, вся мощь отрицания того, что устоялось веками.

В мате, произносимом простыми людьми не замечая, словно он приклеен к языку, особенно энергично прорезается грядущая уникальность личностей насельников этой страны. Хотя споры на этом языке ни к чему не приводят, кроме драки. Даже высокие заключения индукции и дедукции – из того же материала.

Мстительная правда мата стала широко изучаться учеными. Савел рассказал, как наш знакомый Летописец, работающий в Центре изучения языка, ступил на подготовленный грунт дороги, и укладчики покрыли его четырехэтажным матом. Он снял очки и вытащил свои таблички для записей.

– Молю, повторите това, което сказали!

Сторонники такого языка честили во все корки стыдящихся куртуазных дамочек – блюстителей нормы, считая их кастрированный язык лицемерием, недосказанностью и ложью.

Запрет мата властью ничего не дает. Все равно правда вырывается наружу грязным потоком.

* * *

Ко мне подошел подслеповатый Эдекон (Эдик), в очках, с волнистой шевелюрой до плеч, с которым познакомился на собрании «не ограды». Он работал в моем офисе, вернее, сидел в одной из ячеек за стеклянной перегородкой и, перебарывая сонливость, уходил в детское состояние озарений, светлых сферических миров, которые предчувствовал за пределами Острова, занося карандашом на бумаге строчки стихов. Он чем-то родственен мне: обладание вещами его не захватывает, физиологические потребности так малы, что если что-то будет угрожать смертью, он не приложит малейших усилий помешать этому.

Он стал читать стихи, сразу внушив мне, что не все потеряно.

На краю земли или в космосе —

Высоко над бездною вод,

В новизне небывалой утесы

Одиноко встречают восход.

Как я мог подумать, что здесь не найду родственную душу? А ведь он увлечен социальной борьбой, которая мне претила.

– Тебя зовут на утес. Единственное самое высокое место, откуда виден весь Остров и горизонт океана. На нем жили средневековые художники света, там достигали великих прозрений.

Я стал встречаться с «отрадными». Чувствовал, что моя зажатость, готовая к сопротивлению, тает, и могу быть естественным в их молодом воодушевлении. Но скорее всего, это было влечение к девушке, Ильдике.

Мы с Эдиком шли долго, продираясь через сельву. Дорога к утесу была почти непроходимой. Но Эдик знал незаметные, тайные тропки.

Долгий путь в гору я преодолел запыхавшись. Наверху в упор увидел Ильдику. Она вгляделась как-то особенно.

– А ты ничего!

Видимо, поразила раскрывшаяся ей моя мужская жизненная энергия.

Ее присутствие близко, и казавшийся рядом у глаз безграничный океан смешивались в одно странное чувство. Она была так притягательна, словно в ней могли счастливо утонуть все вопросы, которые мучили меня.

Чувствуя, что можно, я взял ее за узкую талию и прижал.

– Что означают эти поползновения? – отодвинув мою руку, спросила она.

Внешняя восхитительная неприступность женщины – из свернутого в ней будущего, она не может допустить решительного шага, чтобы не напороться на не того самца, могущего обрушить жизнь. Не говорю о любви, она опасно ломает все страхи.

На вершине, площадке с одиноко гнущимся от ветра ковылем, открывался бескрайный океан, и сзади весь Остров. Там, в середине его возвышалась гора, потухший когда-то вулкан, образовавший этот остров. Но сейчас он дымился.

Мы долго, молча смотрели в слепящее марево океана.

Эдик, подвывая, читал свои стихи:

Только чайки парят над утесами,

Только ветер, лишь ветер поет.

Что ж туда – уже не вопросами,

А печалью неясной влечет?

Мне опять остро что-то напомнило, но уже не было привычной ностальгии.

– Здесь хочется произнести клятву, – сказал Эдик. – Земля так прекрасна перед бесконечной вселенной, и мы на вершине ее, и я не знаю, как защитить ее. Давайте поклянемся – посвятить себя ее защите.

Лицо Тео надменно застыло.

– Нас погубит слюнтяйство массы. Романтика утопии.

На меня смотрели, как будто я знал ответ. Я не знал, что ответить. Откуда они взяли, что могу быть арбитром? Стать ни на чью сторону? А ведь могут подумать, что осторожничаю.

– У меня впечатление, что здесь нет времени. Вы застыли, считая ваше состояние вечным. Это иллюзия.

Тео сказал:

– Правильно! Нужно определиться. Впереди жертвенная борьба.

Тео всегда уверен в себе, заранее зная истину, словно родился с готовыми убеждениями. У него нет экзистенционального чувства одиночества. Он внук замученного вождя революции, которая разразилась здесь много лет назад. И пепел деда стучал в его сердце.

Я попытался быть откровенным:

– В мире, откуда я пришел, тоже до сих пор не знают, что делать. Мы пытаемся глубже понять, что было и что происходит.

Тео сухо сказал:

– Мы творим историю, а не разбираемся в ней. Победим, если во всеобщем упадке духа появится тот, кому поверят, и пойдут за ним. Вождь! И его партия.

Я чувствовал в нем гордыню исключительности. У него постоянное нетерпение – решить эту чертову задачу пробуждения народа, застрявшую в голове. Это и в моем характере – нетерпение закончить даже не захватившее дело, забывая обо всем.

– Тогда я первый выйду из игры, – фыркнул косоглазый Эдик. – Хотите нового шаньюя?

Лицо Тео с острым носом медально застыло:

– Когда «новые гунны», глянув на непокорных, кивком решают их судьбу: на кол его! тогда нет смысла молча возвышаться над ними. Пока мы будем совершенствоваться, нас передавят.

– Почему? – я вдруг легко обошел железную стену его убеждений. – Горизонтальная оппозиция полезна. Всю жизнь прожить в одиночестве, и вдруг на митинге увидеть свои глаза в чужих… Когда возникает множество чистых глаз – вот что неодолимо.

– Что же, полагаться на естественное развитие? – непоколебимо стоял Тео. – Когда просыпаешься с чувством несправедливости, и где-то по утрам в подъезде обнаруживаются спешащие серые люди, с которыми мы можем с усмешкой поговорить, и тут же забыть. Как тут отвратить от зла?

Мне не нравилась тупая убежденность.

– Нужно брать выше – бороться за спасение земли. И за себя – от нас самих.

На меня смотрели с недоумением. Моя харизма несколько поколебалась.

В окружении Тео роптали, меня просто не поняли.

– Можешь уходить, – сказал Тео. – Если мы тебе не нравимся.

– Наверно, я здесь чужой, – испугался я.

Ильдика страдальчески сморщилась.

– Вы не неоградные, а дворовые пацаны. Вечный раздор оппозиции! Пришелец несет в себе новый мир!

Эдик, глядя в сторону, сказал извиняющимся тоном:

– После революций старые представления уходят в подсознание, и держатся так крепко, что возвращаются снова. Но у многих уже прояснилось в голове: нужно обновление. Хотя трудно быть в постоянном напряжении, к которому их призывают.

– Вот и пробуждай сознание! – сдержанно-страстно сказал Тео. – Пока еще цел.

Ильдика поддержала Эдика:

– Он прав. Всегда есть чем жить, и быть счастливым, если не впадаешь в уныние. Это не конец, чтобы уничтожать друг друга.

Как она чудесно держится! И в этом мире есть просветы, куда входишь, как домой. Я словно знал Ильдику там, изначально.

Меня не поняли, потому что чувствовали нечто вместе с Тео, что невозможно выразить.

Эдик повернулся ко мне.

– Ты должен нас понять. Ведь мы ощущаем себя свободными только на этом утесе.

Наверно, эта легкость свободы и есть настоящая родина, ибо я уже не чувствовал себя покинутым.

6

Мой приятель Савел пригласил меня на региональное вече, то бишь конференцию, которые обычно организуют хитрые производители услуг при государственных органах, налагающие дань на каждого участника в виде организационных взносов. Я вспомнил, что у нас уже давно применялись телеконференции, где в спорах идеи разносились в воздухе по всем углам безграничной земли, и там же в воздухе затухали, разрешаясь в компромиссах. Здесь же обсуждали отдельные проблемы, не в силах сконцентрировать их вместе и открыть главное – тупиковость решений – страсть логики охватить глубину, диктовать сырой жизни, такой неохватной, что ни ума, ни бумаги не напасти.

Тема была интересная: «Как помочь бедным? Благотворительность и подаяние». Я взял у шефа разрешение на командировку, хотелось своими глазами увидеть страну, о которой много узнал от летописцев.

Вокзал! Я вспомнил заряженность его гулких залов странной человечьей энергией: там витает ожидание счастливой встречи, на чемоданах на конвейере видишь пылинки дальних стран.

Но вокзал оказался большой избой со спящими на жестких скамейках злыми пассажирами. Мы с Савелом, ставшим моим гидом, выехали из города в ржавом скрипучем вагоне-кибитке, поезд волок пыхтящий, черный от копоти монстр, похожий на аппарат Черепанова. Вагон с надежно прикрученными деревянными скамьями, чтобы не унесли, был кропотливо изрезан гуннской матерщиной.

Проплыли мимо на крутой насыпи огромные буквы «Слава Шаньюю!»

По сторонам вдоль дороги у океана мелькали самодельные хибарки пригорода, сляпанные из подручных материалов – кривых листов железа, каких-то голых кривых кольев – даров моря, которыми огораживали и клочки земли с посаженными кустиками.

Неужели тянется хвост древних кочевников – не умеют налаживать быт и работать?

– Это брошенные деревни, – сказал Савел.

– Идет урбанизация?

– Переселение в города. Оставшиеся жители выживают сами.

Мы вышли на заросшей сухой крапивой станции. Снег уже припорошил мятую зелень погибшей травы, как в первый день оледенения. Вороны хрупали по насту лапами.

У станции увидели небольшой рынок. Бородатые рыбаки в фартуках, наброшенных на короткие халаты, зябли за прилавками из досок, предлагая рыбу. Савел сказал, что таких называют купцами. У нас все купцы! Нищая старушка-купчиха предлагала пучки лука. Они торгуют у дорог, у общественных мест, кто рыбешками, икрой или зеленью, кто домашним скарбом, прогоняемые стражниками, если не дадут им на лапу.

– Гля, сезон снега подошел! – приветствовал нас рыбак в грязноватой робе, но явно расположенный к нам.

Здесь, в провинции, измеряли время не по часам, а по светлым дням и сезонам.

Купцы оказались широкими натурами.

– А, знаем! Чужденец. Слава от вас тут, как о пророке. Мы смекнули, что има и друга, прекрасна страна. Рыбак, пахнущий луком, со скупыми движениями, выработанными многолетней однообразной работой, пригласил нас в избу. Мне очень хотелось взглянуть на жизнь простых гуннов изнутри, и Савел нехотя поплелся за мной.

В избе была одна комната, в центре очаг. Поперек комнаты протянута перекладина, где висели котлы, вдоль стен – глиняные кувшины.

– Сожалеем, не можем правильно угостить, нечего жрать. Ядим постную рыбу да корневища растений, как праведные.

И подал миски с черной икрой, пиво и мед.

– У нас в лавках только хайвер да рыба. Не имам хлеба от ржи или пшеницы, а государство кажет: «Ако няма хлеба, то ядите рыбные деликатеси».

– Дефицит хлеба, – шепнул Савел, – наследие предков-кочевников, не желавших заниматься земледелием. И результат страшного мора от «огня святого Августина», из-за паразитического грибка в колосках ржи. А черной икры (хайвера) навалом – перевыполнили продовольственную программу, авралом развели одних осетров в речках.

Они были сердечны, но не угодливы. Значит, это было неправдой! У них нет никакой агрессии гуннов. Видимо, подлинное чувство только то, что испытываешь при непосредственном узнавании. Когда судишь о людях, надо поставить себя на их место.

В них спокойно дремала неизбежность, они пассивно поддерживали систему. Наверно, не знали никого, могущего изменить их существование, кроме их жестокого Господа Мира и вождя нации.

Как мне рассказали, здесь полная свобода, в глухих углах власти нет. Пока не нагрянут отряды «новых гуннов», вселяя ужас, и мытари (от слова «отмывать» налоги местными старейшинами в обмен на реальные продукты недр).

В провинции по старинке официально покупали должности. Наместники провинций «сажались» без жалованья, на «кормление», и через некоторое время бедный чиновник становился богатым, а провинция бедной. С тех пор взятки, доходные места стали привычными.

После одной из побед над гиксосами те долго платили большую дань. И сейчас они тоже платят – уже взятки чиновникам, принимающим решения, чтобы оттянуть нападение на них превосходящими силами гуннов.

В городке были хорошие гужевые дороги. По сторонам нагромождение однообразных домов, с продуваемые кривые улицы и площади (Гуннстрой не учитывает «розу ветров»), на окраинах те же самодельные хибарки, сляпанные из подручных материалов, огороды. Магазины с простыми названиями «Продукты», «Рыба», «Хайвер», «Пряности» (различные специи и приправы, в том числе вывозимые из страны гиксосов).

Поселились в гостинице уездного городка. Я испугался одиночества в грязном гостиничном номере. В окне внизу на карнизе набросанный дрязг, неровные булыжники дороги. И выбежал вон, где меня никто не ждет.

Вече собралось в беломраморном здании наместника центральной власти по провинции.

Большой зал ослепил светом голых электрических ламп по стенам.

Раздали программы и готовую резолюцию. Ее формулировки были оптимистичными, зовущими к дальнейшим свершениям дополнительно к уже свершенному.

– Так было всегда, – с ядовитой улыбкой говорил Савел. – Веками создавались планы и что-то строилось. Беспрерывно перекапывали и зарывали землю, и до сих пор все разворочено, везде остовы строек. Так и помрем, не дождавшись результата.

Я видел больше хижины за городом, где бородачи, веря только своим заскорузлым клешням, спасались плодами своих сетей, огородов и садов.

Савел разглагольствовал:

– После эпохи существования за счет грабежей и убийств обладателей имущества, прошли сотни лет. Что-то создавали, но призывали удвоить усилия, и без того удвоенные, – вот-вот создадим Эдем на земле! Но странно, все оставалось так, как и сотни лет назад. Все те же хижины, та же рыба. Но аборигены на окраинах – наши восточные народности размножаются быстрее, чем в центре. Вот загадка-то!

Он ожидал моей реакции, но я благоразумно молчал, читая вынутую из папки для гостей газету «Спешите делать добро!» Там были отчеты выездных приемных «Добрая традиция» о помощи нуждающимся: бесплатные поздравления, цветы и подарки инвалидам войн, выдача билетов ветеранам на круизы вокруг острова.

Меня, как личность известную, хотя сомнительную, посадили в президиум во второй ряд, вместе с ведущим «позоров» Савелом. Я, с измененным сознанием перед гипнотически загадочными взглядами зала, думал о словах Савела: мистическом разрыве между неутомимой работой власти по увеличению благосостояния и самим благосостоянием народа.

Грянул гимн гуннов «Достигнем обетованной земи!», все встали. То и дело раздавались клики – приветствия шаньюю, участникам местной власти.

Произнесли приветственные слова «столичные штукари», по выражению Савела, и сразу уехали по своим государственным делам, то есть на банкет к наместнику провинции. Разочарованные местные ораторы запоздало проговаривали свои предложения центру, от которого все зависело, отмечались выражениями преданности в опустевший президиум.

Обсуждали проблему дальнейшего улучшения жизни в провинции.

– Как помочь бедным? – вопрошал с трибуны знакомый красавец, которого я назвал Либералом, чмокая чувственным ртом. – Все знают, что природа гуннов воинственна и беспощадна. Суть человека – злобная и хищная. Поэтому идея добра должна быть навязана воспитанием, начиная с бурсы. Стремление основной массы к добру, терпение воспитывается в бурсе культурой, стремящейся быть благонравной. Иначе не выживем, перебьем друг друга.

Хищное и злобное вече взорвалось аплодисментами.

Понравившийся мне худенький ученый-книжник – Летописец с венчиком волос на лысине, воззвал тонким звенящим голосом:

– Ние треба запалить отново факел!

Зал насторожился.

– Запалить факел образования трудом, – успокоил летописец. – Тихий дискретний труд хуните – това е поддержка державы. Создает материальные блага – то и ценно.

– Правильно, воспитание у нас не предусматривает благотворительности, – радостно ощерился Савел.

– Но добро да буде с кулаками! – с места поднял мощный кулак щетинистый бизнесмен-купец с бегающими глазами. – Не позволявайте, чтобы зло отнимало наше добро.

Савел шепнул мне: «Его могут посадить в долговую яму, поэтому он так старается».

Дали слово представителю Органа позоров и зрелищ.

– Сейчас все иначе, – насмешливо начал Савел. – добрые дела взяло на себя государство. Оно, как отец, берет на себя заботу о стариках, нищих и немощных. Бродяги выселены из городов. Теперь нет у нас нищих, и все тут!

– Да, впервые подавали бедным частные собственники, – громко возмущался бизнесмен. – Заслужил – се получай, но отработай. А сегодня требуют свое, отнимают.

– Вот-вот, – подзуживал Савел. – Не стало морали и ценностей. Люди стыдливо отворачиваются от просящего, якобы не замечая. Хотя, была ли вообще частная благотворительность? При наших-то наклонностях.

– Если не располагаешь миллионом тугриков – пошел в зад! – воодушевился бизнесмен.

Савел радостно подхватил:

– Кто еще не хочет в зад? Записывайтесь!

Все-таки хорошо, что на гуннских скуластых лицах всегда наличествует желание делать добро. Правда, за «свое» добро перегрызут горло.

Все выступающие говорили так, словно способны – прямо сейчас! – насытить население провинции. Откуда такая уверенность?

– Живот становится все добре и добре, – говорил круглолицый и узкоглазый заместитель наместника. – Теперь все ядят черную икру.

И здесь нашлись возмутители спокойствия.

Кто-то в зале выкрикнул:

– А что вы сделали?

– Всички проблемы поставлены под специальный контроль!

– Зачем нагоняете тоску! Уморили от вербального поноса!

С галерки послышалось:

– Вы восторгаетесь, что делаете доброе! Бойтесь революции, лицемеры!

Местный отряд «новых гуннов» бросился к возмутителям. В президиуме кричали:

– Откеда ви? Из комитета «подзаборных»?

Арестованных быстро уволокли куда-то.

Савел усмехался.

– И что, схлопотали? С рогаткой на вечные устои.

В перерыве Савел убеждал меня:

– С чего взяли твои друзья, что виновато государство – несколько десятков олигархов, правда, с тучей чиновников? Государство – нечто мистическое в головах людей. Оно распоряжается тем, что награбит, и после своих расходов не может, как бы ни старалось, накрыть своими плодоносными крыльями всю страну. Материальные блага вырабатывает только народ, как правильно сказал наш летописец. Иллюзия надежды на вождей! Не дают средств? А как раньше жили древние, кому не на кого было полагаться? Наверно, не только грабили. Но и прятали все, что можно спрятать, тем и жили. Но почему-то государство веками делает вид, что оно благодетель, может все. Тут скрыт какой-то секрет.

– Почему же народ недоволен?

– Ты не прав, – подзуживал Савел. – Народ пассивен, его нужно подгонять к Эдему. Пусть это и безрезультатно, зато все в движении, все заняты. Это лучше, чем провалиться ко всем чертям.

Возражать ему не хотелось.