Текст книги "Остров гуннов"

7

Регулярные вызовы в Орган расследований наводили на тревожные мысли.

Снова казенное учреждение со стандартными столами и голыми деревянными скамьями, спертым воздухом, порожденным вековой тягомотиной скученных вместе людей, все время занятых изнурительной писаниной судебных бумаг.

На этот раз я составлял анкету с неожиданными вопросами о личной жизни и участии в движениях, докапывающихся до чего-то самого интимного, нужного их самопожирающему богу.

И снова вихрастый бойкий следователь в серой мантии дружелюбно глянул из-за бумаг:

– Ты оставил 20-верстовую зону. То есть преступление.

– Мне разрешили…

– У тебя было предписание, до какого места можно ходить.

Наконец, следователь радостно выложил, зачем пригласил на беседу.

– На тебя подали в суд. За клевету на существующую систему. Твои знакомые нобили. Пока можешь быть свободным. Но нельзя выходить из дома. Ты под домашним арестом. Имай, это честь для преступника, и мы пошли против воли раздосадованного населения.

И выписал мне повестку.

У меня было чувство, как, наверно, у Галилея перед Святой палатой инквизиции.

Свободный художник Савел посмеивался.

– Все естественно. Насилие заложено в природе. Ты сам рассказывал что-то неслыханное о космосе. Сплошь жуть! Планеты вонзаются друг в друга – дрызг! А солнечный ветер? Дыхание смерти. Так что, опалит, если окажешься рядом. Слава богу, сама собой смерть не приходит, даже в старости. Только при сшибке миров, природных ли, человеческих.

Я не был согласен.

– Каждое энергетическое тело совершает свой круг. Преждевременно ничего не должно совершаться. Может быть, только у вас.

– Откуда ты знаешь, что преждевременно? Другая сила, чтобы не погибнуть преждевременно, сохраняет себя, сталкивая другую в бездну.

– Так было в варварские времена становления вселенной. Сейчас все планеты крутятся по своим орбитам.

– Вот видишь, и ты за консервацию! Кто же потерпит, если все, что создано, полетит коту под хвост.

– В моем мире нет такой ситуации.

– Главное, не быть одному. Меня с детства воспитывали в общине. Совместный труд на полях в провинции, отряды юных гуннов, общие цели. Все были вовлечены в общее дело.

– Вот и воспитали в ксенофобии. То есть в ненависти к опасному чужому.

– Ну, и что? – вздохнул он. – Ты вот говорил о каких-то фашистах. Но что делать, если только в общности, людной казарме уходит страх? Не хочется потерять род.

Взаимное раздражение было непонятным. В точке мироздания нарастал конфликт, и никто из нас не знал, где его корни. Только сейчас я увидел его беспокойное лицо, без признаков подлинного чувства – выражения души. Есть люди, у которых нет сомнений с рождения.

* * *

Орган пророчеств, вернее я, пользуясь богатыми архивами библиотеки в обители и на службе, провел кропотливые изыскания и подготовил доклад – долгосрочный прогноз развития страны. Это должно было быть нечто вроде доклада Римского клуба.

Утомленный непробиваемой рутиной равнодушной среды, я разразился откровениями. Не хотите слышать о неприятном? Нате вам пророчество!

История гуннов безвозвратно изменила их психологию. Никто не отвечает ни за что, ничего не желает, кроме уединения в своих нелепых жилищах и садиках. Весь настрой нашей жизни – это длительный, может быть, навсегда, упадок энергии.

В холодной, безучастной к людям стране во всех ее уголках, где жизнь движется механически, как жернова, которых надо опасаться, чтобы не засосало, а лучше всего бежать без оглядки в скорлупу своего уединения, – в этой стране назревает взрыв…

Наш вулкан Колоссео – это метафора изменчивости времени. Потревожили магму самой сути природы, добывая энергию набегами на нее. Сейчас катастрофа не очевидна, и потому все думают краткосрочно, не понимают, перед чем стоят.

«Нобили» живут разнообразным обжорством тела и духа, катаются в масле бессмертия, за счет все более скудных удобств большинства. Усыпляют себя развлечениями для умственных недорослей, считая, что так будет всегда. Несмотря на прозрения стариков, которые стали преобладать в результате демографического сдвига.

У населения Острова, прозябающего под густым облаком вулкана, в сгущающемся зловонном дыме примитивных «свечных заводиков» над задыхающимися городками, в бедной рассеянности окраинного населения, застыла многовековая привычка к одному и тому же состоянию его скудного существования.

Мы не готовы к угрозам, которые несет странная нестабильность Острова, оставленного в одиночестве среди мирового океана.

Стремясь избежать мистики (то есть возможности сожжения на костре), я обосновывал пророчество ясными фактами и цифрами – показателями перехода системы за пределы ее возможностей, а затем – резкого спада. Сам предел не изменится при его превышении, да и система вряд ли изменится – просто исчезнет. Все определится скоро – при нашей жизни.

И в то же время это было желание изменить застывшее пространство и время в умах гуннов, выросших из порочных корней. Самое болезненное ощущение – это осознание, что надо менять привычки.

Наверно, от доклада веяло пророчеством того времени, когда грозный и беспощадный Бог сжег Содом и Гоморру. Но мой руководитель Органа пророчеств нашел в нем призыв к улучшению нравов. Доклад разослали по инстанциям под грифом «Секретно».

Я сделал ошибку. Послал доклад в здешние печатные издания, мало изменившиеся со времен Гуттенберга, но те сообщили, что материал не входит в их формат. В виде заметок он вышел в подпольной газете оппозиции, выпускаемой на нескольких листках второсортной бумаги и с расплывающимися буквами.

Наступило странное затишье. Казалось, заметки не произвели на публику никакого впечатления.

Здесь действовал закон всеобщего взаимодействия, в котором каждый подозревает другого, как носителя угроз – как бы «они» не проглотили «нас». Так животное подозревает, что его кормят, чтобы съесть. Крупные торговцы проглатывают мелких, навязывают свои товары, чтобы мы зависели от них. Из этого возникла Большая теория заговоров. Какие-то могущественные силы управляют нами и хотят погубить.

Смешно верить, что чуждые элементы вроде меня, объединенные недоверием к власти, могли быть благожелательны к ней, протянули бы руку помощи.

Но атмосфера смягчилась зарождающимся плюрализмом мнений и толерантностью, и сейчас пророков обычно долго обсуждают в обществе и судах, и, наконец, все заканчивается общим осуждением и изгнанием тех, «кому больше всех надо», с работы и посадкой. Я испугался, что перешел все границы. Понял того беззащитного летописца, которого изгоняли на край света.

За мной явно следили. «Госдеп не успокоится, пока нас не сожрет». Оказывается, что-то помню из моей прошлой жизни! Откуда эта фраза? Что она напоминает?

* * *

Ко мне в кабинет вихрем ворвались двое: ангельски невинного вида девица с микрофоном и коротенький живчик оператор, сразу начавший устанавливать неуклюжую треногу допотопного проектора живых теней и прицеливаясь в меня ее глазком.

– Мы из «позора». Хотим познакомить зрителей с человеком не от мира сего, с ярко выраженной чертой гениальности – аутизмом.

Я был ошарашен вошедшими без приглашения, но присутствие женщин неизменно расслабляло. Красота всегда красота – и в средневековье, и в катастрофических превращениях будущего.

– Какая радость увидеть красивую девушку! Вы разгоняете скуку.

– Так будет конец света? – глядела она прекрасными рыбьими глазами. – Мы-то живем себе, и не знаем, что скоро нам – крышка.

– Мы не говорим о конце света, – глупо степенно начал я, все еще ошарашенный внезапным вторжением. – Только прогнозируем скорое проедание ресурсов и природную катастрофу.

– Как можете говорить об этом, когда мы победили и наслаждаемся солнцем, и всего кругом полно?

– Это так, когда смотрю на вас.

Я попытался пробиться сквозь толщу девичьего оптимизма.

– К сожалению, люди видят не объективный мир, но то, что сами обнаруживают как реальное.

– Это что-то непонятное, – почему-то заспешила она. – Мы о вас сделаем передачу. Станете знаменитым.

Вихрь вывернулся из кабинета, оставив неприятный след.

А на следующий день в «Жареных новостях» та же девица с рыбьими глазами весело рассказала, как познакомилась с заумным пришельцем, забывшим, откуда он родом. И крупно – мое лицо ловеласа, и отвратительно растерянный взгляд. Это сопровождалось картинками тайной сходки фанатов «Не оград», и на утесе их клятвой изменить родине.

– Чужденец приставал ко мне. И такие люди представляют оппозицию.

Я вообразил зрителей передачи, их страсть утром включать передачи «позора» и жадно слушать новости. Странное использование второй сигнальной системы, заглушающей их естественное нутро!

Сон не приходил, внутри сидела заноза страшного оскорбления.

Меня добивал Орган расследований. После показанного зрелища с рыбьеглазой корреспонденткой мне пришла очередная повестка.

Вихрастый бойкий следователь в мешковатой серой мантии был дружелюбен.

– Так у вас бойко обходятся с леди? Интересно узнать.

Мне было невыносимо упоминание об этом.

– Да уж получше, чем у вас.

– Вот тут вы сказали… гунны не видят реальный свет, но то, что сами обнаружили как реальное. Что вы толкуете? Что наша держава – не настоящая?

Для меня, вытащенного из сада обители в тихих струях фонтана, он показался одним из темных существ агрессивного мира.

– Я только хотел сказать, что мы видим то, что представляем.

– Значит, ваши приятели представляют наше устройство по другому начину?

– Как и вы, по-своему.

– Е, добре… А что значит предстоящий конец света? То есть исчерпание ресурсов. Что ты знаешь? При исчерпании ресурсов всегда случаются бунты.

– Так не надо доводить.

– Ну-ну…

Следователь благожелательно протянул повестку.

– Будем разбираться дальше. Ты не должен исчезать.

– Рад бы, да из этого острова некуда.

– Мы не считаем, что наша страна «этот остров».

Я вышел на воздух. Разновидность вяло текущего холодного подсознания исчезла в превращениях облачного неба.

Мой приятель свободный художник визуализации Савел, оказалось, все время пасется в Органе расследований, добывая материал. Он прочитал мои заметки о впечатлениях от этой страны, и пригласил в таверну.

Встретил меня словами:

– Ваш утес – рассадник несбыточных желаний. Художники, которые там жили, принесли в нашу жизнь мечту, которая никогда не осуществится. Пространство задавило нас, и время исчезло. Есть другая реальность.

Я удивился, откуда он узнал, что я был на утесе.

За столиком он восхищенно потирал руки.

– Так держать! Главное – сделать из содержания форму, наворачивать на провокацию самопровокацию.

Почему-то принял мои заметки за провокацию. В его голове, заряженной на создание бешеного круговорота «жареных» фактов, виделись яростные схватки зомбированных людей.

Странно, мои впечатления были приняты как положительная характеристика народа, крепко стоящего на твердой почве его реальной депрессивной психологии. И начал понимать, зачем позвали заниматься предсказаниями. Хотели, чтобы народ, услышав правду, воспрянул от спячки.

Действительно, гнетущая отчужденность обывателей, занятых потреблением продуктов продвинутых средневековых технологий, извращений от скуки и лени обернулись отсутствием мужества и ответственности, начались ссоры в семьях, частые смены половых партнеров, зависть, и жить стало скучно. В мирное время отпускает вдруг и сразу, все недуги выбрасываются на поверхность. Начинаются депрессии, усталость и уныние.

Снова стала возвращаться ностальгия по древним инстинктам захватов и сопротивления, сильным личностям, героям, стойким и в поражениях.

Эти древние инстинкты ощущал в себе мой приятель Савел.

– Пришла пора мобилизации! – размахивал он вилкой. – Надо отбросить все те качества, которые ты откровенно заметил. Хватит расшатывать волю общества. Смысл нашего существования – встряхнуться для новых свершений. Маленькая победа – вот что взбодрит нас.

– Я знаю другую модернизацию, – осторожно сказал я. – Без завоеваний.

– Нужно объединиться с гиксосами – на наших условиях.

– Опять насилие? Один убийца сказал: когда убиваешь, пропадает чувство невинности. Как будто все навсегда изменилось.

Савел внимательно посмотрел на меня.

– Ты же знаешь, что это утопия. Из твоего утеса. Нет невиновных.

– Это ваша история, – зачем-то доказывал я. – Да, она основана на жестокой реальности. Но вы ее представляете естественной.

– Молодец! Реальных истин нет. Есть феномены массового сознания. Нынешний кризис – психологическое явление. Это глобальная паника. Под влиянием сформированных бессилием ожиданий.

Надо же, он предугадал будущую истину.

* * *

К монастырю подкатила черная «колесница». Вошли двое бородатых здоровяков с плетками.

Встревоженный старец подозвал меня.

– За тобой пришли.

– Кто? Зачем?

– Ак шаньюю, – коротко сказал бородатый.

Меня усадили в колесницу, грубо нагнув голову.

Подъехали к дворцу правительства, и меня провели через множество непонятных помещений-кубикул.

Они выходили в атрий, где был большой бассейн. Мне приказали подождать. Рядом сидели, позевывая, старейшины-министры в черных халатах.

Шаньюй, коротенький толстый человечек, одиноко плавал в личном бассейне, куда не разрешалось входить никому. Он приоткрывал узкие глаза и бурно отплевывался. Я смотрел на его покойное плавание. О чем он думал? О детской отвязанности от всего в прохладной воде, пока не натыкался на препятствие? Или о счастливом одиночестве свободы на вершине власти, когда никто уже не мог им помыкать, и любое его желание тотчас претворялось в жизнь? Видимо, он жил тут один, вольготно, или его семейную жизнь никому не показывали. Зловещий признак!

Отплавав и вытираясь белым махровым полотенцем, перешел в большое помещение, где висели колчаны со стрелами, аркебузы и стояла катапульта. Пометав дротики и побегав по дорожке, он отстранил взглядом топтунов и, вытирая пот, пригласил меня позавтракать. Это было неслыханное нарушение этикета. Я ожидал всего, но не этого.

Еда была простая, но экологически чистая: овсянка, творог, фрукты.

– Из моих садов, – улыбнулся он, беря яблоко. – Сам собирал. Так откуда ты? Презираешь нашу систему, нашу культуру? Встречаешься с моими противниками?

Аппетит пропал. Это было тяжелое обвинение. Я почувствовал смертельную опасность, сейчас, возможно, решится моя судьба.

– Я всего лишь тот, кто потерял родину.

Расспросив меня о моей стране, о которой он знал из секретных докладов отдела экстрасенсов, и, не добившись вразумительного ответа, он, казалось, несколько разочаровался, и стал ворчливо откровенничать перед инородцем, не могущим ему повредить, об ограниченности плодородных земель на острове, о фатальной изоляции его государства среди морских просторов, оторванности от человечества.

Видимо, его раздирали неразрешимые противоречия. Он уже знал, что бездонная чаша народного богатства не бездонна, его предшественники вычерпали ее до дна.

– Я прочитал твои заметки. Все верно, и о пределах роста. Только все вы не даете решений, программ. А решение тут одно – взять безвыходную ситуацию в скрепы. Как это было в старину.

Я наивно спросил:

– А вы не пробовали поговорить с народом?

Тот воззрился на меня.

– Ты с нами или против нас?

– У нас применяют диалог, – храбро сказал я. – Консенсус.

Он глянул неприязненно.

– Люди не хотят работать. Они вечно голодные, и нельзя никого приблизить, то и гляди устроят переворот. Пора возрождать древние воинственные инстинкты, нужна энергия, патриотизм.

Я почему-то ощутил сочувствие к нему, и на миг забылся.

– Вам нужно немного любви.

Шаньюй встрепенулся, и потеплел.

– Думаешь, я люблю свою работу? Куда вести страну? Как накормить всех? Отнять и поделить? На всех все равно не хватит. Приходится держать народ в строгих рамках правил. Откуда взять любовь?

– А если переложить эти заботы на людей?

– И что? Вот увидишь, тогда противоречия перейдут в войну. Да започне борба!

Кажется, ему понравилась моя независимость.

Оставив меня в прихожей и не дав указаний обо мне, после часа дня он, надев парадную ленту и ордена, вышел через парадную дверь, в чужую и опасную ликующую толпу, и сел в огромную расписную «колесницу» (и здесь погоня за объемом и размером).

Я, спасенный, одиноко вышел, и меня сразу оттеснили топтуны.

8

Внезапно по всему организму прошел сильный толчок. Заходила земля – плитки пола, люстры словно сошли с орбит. По длинному коридору бегали люди-муравьи, выскочив из своих застекленных ячеек-кабинок.

В кабинете шеф поморщился, оглядываясь, и продолжал свою работу.

– Это странно, такого еште не было, – перешел он на свой язык. – Так что суд?

– Меня пытаются обвинить. Выезжал за пределы зоны.

Он удивленно поднял голову.

– Учтите, я за вас заступаться не буду. Откажусь, что позволил. Отвечай за себя сам.

Я слушал невнимательно.

– Разве не чувствуете, что происходит?

Шеф поморщился.

– Никогда ничего не будет. Мир не рухнет, пока есть крепкая власть. Она позаботится. Скажите всем, чтобы работали.

Во мне не было обиды. Почувствовал к нему почтение. Вся его работа, заморившая человеческие чувства, была клочком тверди в океане, внушающей надежность терпения своей неумолимой прочностью.

После похождений по бурному мечущемуся городу мы с Савелом усталые зашли в его дом, такой же безобразный, как и другие. В нем было три этажа, где во множестве комнат легко было затеряться. Я еле нашел туалет, и потом пришлось аукать. Что-то в нем было от Острова: вневременное растянутое пространство, где нет уюта.

Мы сидели в одной из затерянных комнат и пили пиво. Я отдыхал от пережитого страха.

Рядом его худая жена с испугом прислушивалась к дыханию вулкана.

Савел казался таким же разбросанным, как и его дом. В его постоянном сарказме не было стержня, словно в нем разные люди, и могли совершать любые противоположные поступки.

Раньше Савел весело говорил:

– Да, я коллаборационист, как ты это называешь. Человек – широк! Эта власть дает мне жить, делать мою работу. А что будет, когда придут ваши? Не вижу другую власть, где мне позволят иметь свое. Разве не видишь, что люди – за себя? Их не трогают – и пусть все катится к чертям. Но когда потревожат их муравейник, тогда держись! Не люблю моих соотечественников.

Я мог бы возразить, приведя всю цепочку моих умозрительных убеждений. Но внутри – сам становился таким. В меня проникла вневременность бытия здешнего населения. Возникло чувство, что и я не меняюсь, да и есть ли в жизни изменения судьбы, иллюзии молодости? Родина тускло теплилась в мороке существования.

Сейчас Савел был встревожен, словно в нем что-то сдвинулось вместе с природой.

– Да, я такой. Даже не пошел за гробом умершего ребенка. Всегда был уверен, что сижу в глубокой заднице первобытного состояния ума.

Он рассказывал, что родился в самом глухом углу Острова, где особенно устойчивы предрассудки, и было отбито какое-либо желание развеять их путем усердного самопознания. Его детство, мальчика, гордящегося своей особостью, прошло в кислом запахе бедности.

Семья бедствовала, собирали и ели черемшу, она не переваривалась, стебли вылезали из зада, и их приходилось выдирать рукой.

В двенадцать лет его выбросили на улицу – в семье итак были лишние рты. Но он не бросил учебу, молодым бурсаком бегал летом и зимой в одной прохудившейся хламиде, и в стужу перебегал от одной лавки в другую, чтобы добраться до бурсы.

– Боялся, чтобы не пропал кусок хлеба, изворачивался и поспевал к раздаче. Вся жизнь прошла в изворотливости ума и тела, избегающего напарываться на болезненные углы. И вечном приспосабливании к неуловимой середине, где оптимально жить. А теперь это во мне, как кровь. Все время пытаюсь выкарабкаться, что-то понять. Это не трусость, до нее еще надо было дорасти, когда жизнь испугает навсегда.

– А я думал, что такие, как ты, всегда счастливы.

– Был. А сейчас нет. Ты что-то понизил во мне.

– Просто ты увидел себя в настоящем свете.

– Может быть, встретил тебя, и вошел в ауру чего-то иного, чего не понимал раньше.

– У меня же амнезия, – смутился я.

– Амнезия – во всех нас. Я ничего не помню. Из себя не вырваться. Мой инстинкт самосохранения поедает меня.

Он вдруг подмигнул мне.

– А я знаю про твою художницу. Умна и красива! Обычно у нас девицы выходят замуж за богатых – для денег и успеха. А что? Это правильно: молодой хочется обеспеченности, и блистать. А старику с мошной – молодое тело, напоследок. Все квиты. А твоей – что надо? Отвергла даже шаньюя! Ты же нищий подследственный.

И он нелепо загоготал.

* * *

«Не ограда» собиралась у старца Прокла. В обители становилось людно, и старец оживал.

Продолжались старые споры. Все еще воодушевленные борьбой с «новыми гуннами» молодые снисходительно слушали старого Прокла, жалевшего неопытных юнцов.

– Я прожил много, поверьте. Всички революции в истории оказывались преждевременными. Неразумие ставит вместо одного верховенства мафии другие. Много катастроф в свете оттого, что развитие грубо обрывается.

Тео упрямо смотрел мимо. В его окружении роптали, энергия молодости требовала выхода.

– Ну, и что будет? – сердился старец. – Вас посадят на кол, и они будут по-прежнему повелевать, одним кивком головы. За ними пока не пробиваемая сила. Вот эту силу и надо отвратить от зла.

Но теперь все молчали. Эдик скосил глаза куда-то вбок.

– Над нашим ясновидящим пришельцем сгущаются тучи. Толпа «новых гуннов» хочет аутодафе, для них он колдун. И для власти выход один – чтобы его не было. Пока он не избавился от амнезии. Для нас он человек будущего. Что делать?

Все притихли. Мне стало совестно.

– Человек будущего с пережитками прошлого.

До меня дошло – это серьезно.

Тео заговорил о моих опубликованных заметках.

– Там сказано о нас многое, что мы не замечали. Очень откровенно. Извини, что я сомневался в тебе.

И уверенно сказал:

– Мы наших не сдаем. В случае чего, спрячем в провинции, в одной из наших ячеек.

Я сказал бодро:

– Что дальше? Всю толщу предрассудков конспирологов не перешибешь. Если уж поверили, что колдун…

Моей показной бодрости, кажется, не поддержали. Старик добродушно улыбнулся.

– Выход всегда найдется.

Когда все расходились, Ильдика подошла и взяла меня под руку.

– Не жилец ты здесь. Жалко мне тебя.

Мне стало легче.

– Ведь и ты не отсюда. Мне больше и не надо.

Она зажала мой рот ладонью.

– Капитань, пойдем со мной.

– Есть, матроз! – сказал я на их манер.

Мы шли между садов, в которых цвели вьющиеся кусты роз, скрывшие заборы, и в наших поцелуях не было ничего случайного. У меня, видимо, был опыт общения с женщинами, но не такой чудесный. Их я помнил смутно.

Ее дом отличался от уродливых грибов с несоразмерно большими шляпками, бедный и простой, как древние органические постройки.

Дома у нее было чисто и бедно, на стене висели парсуны, и было много книжных полок.

На столе лежали кисти, по углам – картины, повернутые изнанкой.

На мое желание посмотреть картины, она сказала: «Старье!» И небрежно повернула лицом одну из них. На меня накатила волна тепла. Это были светлые лики божеств, неясные бездны неба и океана, напоминающие мое детство у залива, слепящего глаза. Она сказала, что смутные искания группы молодых художников «Без оград», куда она входила, привели к мысли, что изображать одиночество ожидания – неправильно.

И показала новые иконы, которые почему-то вызвали длительные моральные страдания «забороносцев» от их непонятности, и мстительное желание дать невозмутимой неформалке в морду и даже распять.

Она спокойно сказала:

– Мне мало смотреть на одно и то же, нравится необъяснимое, которое никто не выразил.

– Тебе, как ребенку, нравится покопаться в неизвестном, что там.

– Неправда, мой метод негатива высветляет суть веры. Божественные сущности становятся белыми масками, а охранители устоев почему-то видят богохульство.

Я вспомнил чувство постоянной влюбленности в тех женщин, которых встречал – они были чем-то близким, куда бросался, убегая от одиночества. Некоторые делались бесстрастными, что обозначало неизбежное их исчезновение, когда осознавали, что не могут получить то, что хотят, или у меня кончались деньги. Это не значит, что они были плохи, скорее, я не был в их вкусе. Странно, что секс можно эксплуатировать, меняя партнера и причиняя страдания. Они не шли ни в какое сравнение с Ильдикой.

Я пытался отвлечься, просматривая старые уникальные книги.

– Откуда ты их взяла?

– Их дал старый Прокл. Говорят, что когда-то просвещенные гунны унесли их из библиотек завоеванных племен.

Листая книги, я почему-то пустился в рассуждения о новых теориях фундаментального взаимодействия между энергиями материального мира, о квантах любви, которые переносятся в другого, и возникает ощущение друг друга, взаимное влияние.

Она слушала старательно. Мне показалось, что и она сделалась бесстрастной.

– Нет, это не рациональная теория науки, которая ведет в тупик, – продолжал я смущенно. – Кажется, я открыл еще одно фундаментальное взаимодействие – такое тяготение, где сила притяжения независима от материальных тел, составляющая Великую единую теорию взаимодействия. Это сила любви, особенно проявляющаяся в живых существах. Слабая энергия в космосе, действующая, когда родственные частицы любви обнаруживают друг друга, но способна к бифуркации – термоядерной реакции.

– Вот где ты витаешь! – усмехнулась Ильдика. – Зачем тебе я, земная?

Я совсем смутился.

– Это так, в тебе больше правды, чем в моих философских изысканиях.

Она успокоила меня:

– Когда я пишу, тоже об этом думаю.

Я развязал ее поясок. Она двинула плечами, и ее длинное платье упало к ногам. Под ним ничего не было. Чудесно, что здесь не носят нижнего белья. Ее тело было как у лани, что увела в рай через залив Меотиду.

Есть женщины, в которых мужчина осознает свою суть. Любовь к ним преображает сексуальное наслаждение в порыв бесконечной близости. Мы ушли в начало всего, когда только создавалась вселенная.

Я очнулся.

– У тебя кто-то был?

Она испуганно глянула.

– Я тебя тогда еще не знала!

– Ты его любила?

– Нет. Он был сильнее.

– Кто, шаньюй? – вспомнил я разговоры.

Она не хотела говорить. Да и мне было невыносимо продолжать.

Я стал бесчувственным. Кто-то до меня обнимал ее дивное тело. Горечь ревности не отменима в природе. Она связана с жизнью и смертью.

Вдруг снова пронзила боль какой-то потери. Той, что не могла вылечить любовь Ильдики.

И не смог ответить на ее вопрошающий взгляд. Она отстранилась.

– Ты любишь другую!

– Как могу любить другую, ведь я даже не помню?

Только сейчас я почувствовал, что не одинок на этом острове.

Утром, когда я уходил от нее, показалось, что из каждого дома смотрят настороженные глаза.