Текст книги "Обыкновенное дело"

Федор Дмитриевич Залата,
Леонид Дмитриевич Залата

I. ВРАГ В ТЫЛУ

Дождь, начавшийся еще с вечера, не переставал. Тонкие струйки, освещенные подфарниками, непрерывно набегали на машину, и «дворник» неутомимо стирал с переднего стекла осевшие капли.

Как только машина выскочила на главное шоссе и свернула в сторону от линии фронта, навстречу попалась колонна пехоты, затем загромыхала артиллерия, и опять пехота, понтонники, пехота…

Прифронтовая дорога на особом режиме. Днем на ней запустение и тишина. Зато ночью она, как река в половодье, вбирает в себя со всех сторон потоки людей, автомашин, танков, тягачей, И всё это – гремя, лязгая, скрежеща – оживляет ее музыкой могучего движения и несется туда, где в зарницах артиллерийские вспышек решаются судьбы сражений. Любое важное событие на фронте: то ли подготовка к наступлению, то ли перегруппировка сил, непременно связано с дорогами. Опытному взгляду разведчика достаточно приглядеться ночью к прифронтовой дороге, чтобы почти безошибочно прочесть секретные замыслы командования.

Об этом думал майор Ярута, объезжая встречные колонны войск. Его служба имела целью не допускать вражеских лазутчиков в тылы Советской Армии, не давать им разгадывать боевые планы нашего командования. Ярута всегда гордился важностью дела, доверенного им, контрразведчикам.

Однако в последние дни настроение у майора было подавленное. Вот уже несколько дней где-то близко, совсем рядом, действовал враг а он, Ярута, никак не мог по-настоящему напасть на его след и обезвредить.

Майор смотрел на промокших солдат, тяжело шлепавших по грязному шоссе, – солдат, которые пришли сюда, может быть, от самого Ленинграда, от Москвы или Сталинграда… Они до смерти были бы рады сбросить сейчас шинели, развесить на печке мокрые портянки и за долгие месяцы хоть разок отоспаться всласть, позабыв обо всем на свете! А им опять всю ночь придется мокнуть под дождем, шатать по лужам… И в том, что у солдат отнята короткая передышка между боями, есть доля вины и его, майора Яруты. Да, именно его. Ведь это передвижение – нарочитая демонстрация, предпринятая командованием, чтобы ввести противника в заблуждение: тайная радиостанция, которую так неудачно разыскивал майор Ярута, вчера ночью уже передана немцам донесение о передислокации советских войск.

…Едва майор вошел в дом, где располагалась специальная оперативная группа, навстречу ему поспешил лейтенант Вощин, розовощекий юноша, совсем недавно прибывший в часть из училища. Из штаба получили донесение: наши пеленгаторы снова засекли кодированные передачи, но уже из другого квадрата и на другой волне.

– Расшифровали? – спросил Ярута, направляясь в свой кабинет.

– Пока нет. Код тоже сменен. Хитроумный какой-то, наши шифровальщики никак не возьмут его на зуб. Вызвали с фронта Мазова. Это – маг, колдун в шифровальном деле. И вот еще что, Николай Степанович, – почерк другой.

– Что вы хотите сказать? Садитесь.

– Пеленгаторщики утверждают, что сегодня работал другой радист.

– Вывод?

Лейтенант пожал плечами.

– Новый радист, а, быть может, – новая радиостанция обнаружилась.

Ярута на минуту задумался.

– Вероятно, и радист новый, и рация новая.

– Почему так думаете?

Майор достал из ящика стола пятисотметровку, развернул и, в свою очередь, спросил:

– В каком квадрате?

– 32—18.

Ярута внимательно посмотрел на карту, словно хотел увидеть на ней вражескую радиостанцию, подчеркнул карандашом топографический знак дома лесника, находившийся в квадрате «32—17», затем решительным движением обвел этот квадрат и два соседних черным овалом.

– Что ж, это пока не противоречит нашим данным, – в раздумье произнес он. – Даже наоборот.

– Получили новые сведения?

Оставив вопрос Вощина без ответа, майор предложил:

– Давайте, лейтенант, подытожим, что у час уже налицо. Четыре дня назад мы впервые засекли рацию лазутчиков. Что она передала противнику? О скоплении наших танковых частей в районе Б. Сообщила она об этом в 2 часа ночи 19 апреля, а наши танковые части еще в 5 часов вечера 18-го начали передислокацию в район К. Так?

– Так, но я…

– Подождите. Такое же опоздание получилось и с передачей о передвижении наших понтонников, верно?

– Верно.

– Так вот, лейтенант, сопоставление фактов наводит на такие мысли. Противник запаздывает с информацией. Отсюда мы делаем вывод: рация расположена довольно далеко от осведомителя.

Майор немного помолчал.

– Сверху получена ориентировка: на нашем участке фронта действует диверсионно-шпионская группа некоего Либиха. Эту группу готовили заблаговременно, когда гитлеровцы были еще на восточном берегу Одера. У Либиха далеко идущие задачи. Он не только шпион. Вполне возможно, что в лесу созданы крупные базы оружия. Немецкое командование рассчитывает, видимо, на какую-то авантюру. Либих намеревается развернуть в нашем тылу что-то вроде партизанских действий. Впрочем, вторая часть задачи Либиха нас сейчас меньше всего должна тревожить. Вряд ли ему она удастся, исход войны уже предрешен! Но вот первая, – тут-то он уже сейчас пакостит.

– Мы прочесали местность чрезвычайно тщательно, и никаких результатов, – уныло сказал Вощин.

– Теперь становится ясно, что положительных результатов и не должно было быть. Надо отдать Либиху должное – хорошо сработано.

Майору было не так уж много лет, под тридцать, но он успел пройти хорошую чекистскую школу, и Вощин, только начинавший службу контрразведчика, ловил на лету каждое его слово.

– Что же вы предлагаете?

– Что я предлагаю? – зеленоватые глаза майора Яруты чуть прищурились. – Поедем, лейтенант, в гости. Всё к чертям – едем гостить!

– Шутите, товарищ майор, – несколько обиженно глянул на Яруту Вощин.

– Нет, зачем? Почему бы дам и не развлечься хоть разок за четыре года войны? Я нашел одного доброго немца, он примет нас, как самых дорогих гостей.

Майор рассмеялся, глядя в лицо своему помощнику, затем серьезно сказал:

– С этого часа, лейтенант, начинается настоящее дело. До сих пор мы шли войсковым, лобовым путем: прочесывание, засады, пеленгации… А сейчас поведем серьезную разведку. Какой-то след нащупан. Распорядитесь, чтобы приготовили к утру грузовик, отделение солдат, и заходите ко мне

II. У ЛЕСНИКА

Уже два часа грузовик пробивался через лесную чащобу, волоча за собой мелкокалиберную пушечку. Дорога была узкая, путаная и шла то по вязкому песку, то по болотистой равнине, и тогда казалось, что грузовик вот-вот застрянет. По соснам шныряли белки, а однажды в дубраве мелькнул даже лось. В другом месте через дорогу проскочил дикий кабан.

«Глухомань, глухомань какая! – думал майор Ярута, оглядываясь по сторонам из кабины грузовика. – Да тут целую армию спрятать можно, не то что одну—две рации! Вот уж не предполагал, что в Германии есть такие дремучие леса».

Лес жил своей извечной жизнью, такой спокойной и уравновешенней, что казалось, никогда, нигде не было и нет войны. Однако майор смотрел на лес, как на убежище войны. Войны притаившейся и поэтому более жестокой, опасной, чем на переднем крае.

Наконец, за одним из поворотов показалась усадьба. Грузовик остановился у высокого, плотно зашелеванного забора, окрашенного в цвет хвои. За ним виднелась тоже зеленая железная крыша дома. Над воротами на длинной палке болталось белое полотнище.

Ворота оказались запертыми. Вощин спрыгнул на землю и погремел ржавой щеколдой калитки. Во дворе надрывно залаяла собака, скрипнула дверь, и мужской голос что-то проворчал по-немецки – собака затихла. Ромбовидное смотровое окошко в калитке на миг приоткрылось, и сразу же взвизгнул железный засов. В калитке показался человек в вылинявшей униформе лесника.

– Биттэ, биттэ! – заговорил он, радушно улыбаясь. – Советски комрад, биттэ?

– Объясните ему, что у нас не в порядке машина, – обратился майор к Вощину, отлично знавшему немецкий язык – Если можно, мы остановимся у него на несколько часов

Лесник широко распахнул двустворчатые ворота, и грузовик въехал на обширный двор

Ярута окинул его быстрым профессиональным взглядом. Слева, на высоком каменном фундаменте, стоял бревенчатый, обшитый доскачи дом; с другой стороны – длинный, вросший в землю сарай; в глубине двора – конюшня из красного кирпича.

«Крепкий хозяин», – определил про себя майор, поправляя поясной ремень, и взглянул на лесника. Тот стоял несколько в сторонке, в почтительной позе, и беседовал с Вощиным.

– Он спрашивает, чем может служить, – сказал лейтенант – Не может ли он чем-либо помочь нам?

– Поблагодарите Скажите, что мы хотели бы немного отдохнуть, пока шофер будет ремонтировать машину.

Лесник несколько сутулясь и чуть волоча ноги, вошел в дом и через минуту появился снова, жестом приглашая офицеров к себе.

Комната, куда вслед за лесником вошли Ярута и Вощин, была, видимо, столовой с круглым столом посередине. Стены были украшены лосиными рогами различной величины, и на каждых висела бирочка с указанием, где и когда было убито животное. На буфете сидел, как живой, вцепившись когтями в резной карниз, беркут и хищно поблескивал коричневыми стеклянными глазами.

Но не эти охотничьи трофеи привлекли внимание майора. Между высоких занавешенных окон висел портрет в черной раме, который Ярута не ожидал здесь встретить. Он сразу же бросался в глаза при входе в комнату.

Лесник перехватил взгляд майора.

– Тэльман. Дас ист Тэльман Их бин коммунист, партайглидер, – ткнул он пальцем себя в грудь[1]1
  Я коммунист, член партии(нем).


[Закрыть].

Ярута задумчиво смотрел на давно, с детства так хорошо знакомое по фотографии лицо. Мужественные черты, открытый, прямой взгляд, простая рабочая кепка с крутым козырьком – её до сих пор называют «тельманкой».

– Двенадцать лет мы с женой прятали его под страхом смерти, – торжественно сказал лесник.

– Да-а… Что ж, похвально, – отозвался майор Ярута. Он еще не решил, как отнестись к этому сообщению.

– Тельмана я хорошо знал, – хозяин пригласил офицеров сесть и сам опустился в кресло. – Он несколько раз бывал в Штеттине на верфях, где я работал слесарем. Я был лично знаком с Эрни. Будь он на свободе, – вздохнул лесник, – может быть, не было бы этой ужасной войны. Забрали Тельмана, и мы остались как без головы.

– Да, немецкий народ, действительно, потерял на некоторое время голову, – сурово усмехнулся Ярута, выслушав беглый перевод Вощина.

– О, да, мы это понимаем и должны за всё расплачиваться, – подхватил лесник. – Скажите, а верно, что Тельман убит при бомбежке?.. Я полагаю, что это геббельсовская выдумка. Я слишком хорошо знаю наци! – горяча воскликнул лесник, хотел еще что-то добавить, ню вдруг спохватился: – Простите, я вам мешаю отдыхать… я уйду.

– Нет, нет, прошу вас, – остановил его майор. – Нам ведь всё равно нечего делать.

– Мне очень приятно поговорить с русскими офицерами, – широко улыбнулся немец, снова усаживаясь в кресло. – Фронт прошел мимо меня, и вы первые русские гости.

Ярута открыл коробку «Казбека» и протянул леснику.

– Вы работали на верфях?

– Шестнадцать лет, герр официр… Простите, не знаю, могу ли я называть вас товарищами?.. О, это дорогое для коммуниста слово. В лесничестве я совсем недавно. С приходом Гитлера – пять лет в Бухенвальде. О, камрад официр, немецкому коммунисту… Посмотрите на мои ноги: мне нет еще пятидесяти, а они уже не хотят ходить. Бухенвальд – это ад. Да что говорить, вы, конечно, знаете сами. Правда, – лесник улыбнулся, – у вас, русских, кажется, есть такая поговорка – нет худа без добра. Из-за болезни ног меня не взяли в армию. Скоро ли она кончится, эта ужасная война?

– Война, можно сказать, уже окончилась, – ответил Ярута.

Вслушиваясь в речь лесника, майор, немного владевший немецким, пытался по интонации собеседника разгадать истинное его настроение. У Яруты не было, казалось, оснований брать под сомнение то, что рассказывал о себе лесник. Но последний был для него не случайным собеседником. Ошибиться здесь – преступно. Слишком много надо было получить майору от этого человека. Яруту немного удивляла словоохотливость хозяина, и он хотел понять, что это: заискивающая трусость, с которой ему нередко приходилось встречаться в разговоре с «гражданскими» немцами, хитрость или искреннее желание человека откровенно поговорить с друзьями?

– Интересно, какая власть теперь будет в Германии? – спросил немец.

– А это уж дело самого немецкого народа. Во всяком случае, думаю, не фашистская!

– Конечно, конечно! Хватит с нас и одного Гитлера. Геббельсовская пропаганда пыталась представить нацизм, как общенациональное явление. Но кто из немцев не знает, кому нужна была эта власть?

В комнату вошла белокурая женщина, высокая, худая, молча поклонилась гостям и поставила на стол поднос с рюмками и бутылкой вина.

– Моя жена Герта, – отрекомендовал ее лесник. – Вы не можете себе представить, сколько горя она перенесла, когда я находился в концлагере! А потом безработица, гестаповский надзор, почти голод. О, это ужасно! И представьте, фрау Герта сохранила мой партийный билет. В условиях нацизма – это подвиг.

Лесник, суетливо волоча ноги, подошел к маленькому бюро, открыл ключом ящик, достал оттуда книжечку и с гордостью протянул майору. Это был пожелтевший от времени билет члена Коммунистической партии Германии, датированный 1930 годом. С внутренней стороны обложки глядел еще молодой человек, мало похожий на нынешнего лесника.

– Отто Вульф, – прочел вслух Яруга и с уважением возвратил билет леснику. – Надо полагать, что немцы теперь создадут у себя такую власть, при которой незачем будет скрывать билет компартии. А ваша жена… – Майор встретился с испуганным взглядом фрау Герты – Ваша жена…, – как у нас говорят, – молодец, геройский спутник жизни. – Он улыбнулся.

Вощин перевел смысл слов майора.

Фрау Герта сдержанно улыбнулась, поблагодарив за комплимент. Вульф одобрительно взглянул на нее и гостеприимно подал офицерам рюмки.

Лейтенант Вощин всё более проникался уважением к этому человеку, как к близкому по духу, поглядывал на майора и ждал, что тот сейчас начнет каким-то косвенным путем выяснять интересующий их вопрос. Но Ярута вдруг попросил его узнать, не готова пи машина.

Возле мотора всё еще усердно возился шофер, что-то отвинчивал, завинчивал, продувал и при появлении лейтенанта метнул в его сторону вопросительный взгляд: не пора ли, мол, кончать представление?..

К Вощину подошел старший сержант Зименко.

– Так что дозвольте доложить, товарищ лейтенант, братья-славяне тут отметились.

– Какие братья?

– Ходить сюды, я вам покажу.

Зименко подвел лейтенанта к одиноко стоявшей у конюшни осине.

– Дывиться, товарищ лейтенант, расписались на память две разнесчастные души.

Вощин сперва ничего не увидел, креме множества поперечных и продольных насечек на сизоватой коре, но потом разглядел между ними вырезанную надпись:

«Ваня и Наташа, 1944 год».

– Не иначе, товарищ лейтенант, как рабы этого паразита свой паспорт оставили, – сказал Зименко. – И молодые, мабуть: взрослый человек таким делом забавляться не станет. Вы спытайте его, где теперь эти Ваня с Наташей?

Вощин молча смотрел на «паспорт» – след руки человека, заброшенного сюда горькой судьбой. Да, они, конечно, из числа тех, кого гитлеровцы угнали с оккупированной советской территории в рабство в Германию. И этот лесник, который называет себя коммунистом, значит, тоже держал русских батраков? Впрочем, это еще неизвестно.

– Ну, насчет паразита – это ты, Максим Петрович, подзагнул, – возразил он Зименко. – Лесник – старый коммунист, билет даже сохранил.

Направляясь с майором к машине, Вощин доложил ему о находке Зименко. На Яруту это сообщение, казалось, не произвело никакого, впечатления. Но затем он вдруг громко заметил:

– Любопытно, Зименко, что вы тут обнаружили?

Не дожидаясь ответа, он быстро направился к осине. Остановившись возле нее так, чтобы одновременно видеть и ствол дерева, и спускавшегося с крыльца Вульфа, Ярута громко прочел:

– «Ваня и Наташа, 1944 год». Любопытно.

От его взгляда не ускользнуло, как лесник при его словах вдруг как бы споткнулся, лицо его вздрогнуло.

– Не знаю, как вы к этому отнесетесь, – у меня тоже двое русских было, девушка и молодой человек, – торопливо объяснил он Вощину. – Фрау Герта часто болеет, пришлось взять девушку. Да для нее это лучше было, чем у кого-либо другого работать. А молодой человек… О, это был настоящий русский парень! Он убежал из концлагеря, и больше года я его укрывал. Всё приглашал меня в гости, когда война кончится.

– И где же они теперь? – спросил майор.

– Где они теперь, – грустно повторил Вульф. – Не знаю. Угнали их туча, за Одер. Ночью приехала полиция и увезла. Всех русских туда увозили. Эх, комрад официр, вы бы только знали, как ждали они вас…

В голосе лесника прозвучала неподдельная грусть. Ярута попрощался с ним за руку и распорядился заводить машину.

III. В ГЕНЕРАЛЬСКОМ ПОМЕСТЬЕ

Прямая, вымощенная гранитными плитами и обсаженная могучими липами дорога привела к старинному двухэтажному зданию Массивные стены, узкие стрельчатые окна, зубчатый парапет вдоль крыши и круглые башенки то ушам придавали дому вид средневекового замка Широкая лестница парадного подъезда зела к готической арке, которую с обеих сторон поддерживали черные геркулесы.

– Да, гнездо по всей форме, – заметит майор Ярута, разглядывая дом – В таких берлогах столетиями выращивалось воинствующее немецкое юнкерство. Есть ли тут хоть что-либо живое, лейтенант?

Поднявшись по лестнице советские офицеры очутились в просторном вестибюле Еще одна мраморная лестница вела отсюда во внутренние комнаты. Везде царил беспорядок – следы поспешного бегства владельцев дома. Не встретив никого на первом этаже, Ярута и Вощин поднялись на второй, но и там застали такой же хаос… По всему было видно, что людей в доме нет Майор уже намеревался, спуститься вниз, как вдруг послышатся шум, будто что-то упало на пол. Ярута прислушался. Тишина.

– Кто там? – крикнул он по-немецки – Прошу выйти!

Только эхо откликнулось по анфиладам, и снова наступила тишина.

– Странно, – произнес майор и, пройдя через ряд дверей к последней, плотно прикрытой, резко рванул ее.

…В углу перед распятием стоял на коленях человек. Вечерний луч солнца проникал через окна и ярко горел на позолоте креста. Человек, казалось, не слышал шагов вошедших и продолжал молиться, низко опустив голову. Потом, не подымаясь с колен, медленно повернулся, поднял вверх руки и что-то залепетал. Это был древний старик в мундире генерала кайзеровской армии, обвешанном потускневшими от времени орденами и медалями.

– Встаньте, – обратился к нему майор по-немецки.

Старик забормотал громче, и тогда стало понятно, что он повторяет одно и то же слово:

– Тод, тод…

– К смерти, видать, припарадился, товарищ майор, – высказал догадку Вощин. – По-моему, он не совсем в своем уме. Как же это его одного забыли тут?..

В душе Яруты на миг шевельнулось сочувствие к этому дряхлому человеку, оставленному в одиночестве в пустом, заброшенном доме. Он хотел помочь старику подняться и усадить его в кресло, но тот торопливо отстранил его руку.

– Успокойтесь, генерал, – сказал ему Вощин – Почему вы здесь один?

Но старик был или глух, или не хотел слушать русского офицера. Он смотрел пустыми глазами куда-то мимо Яруты и, как заводной, продолжал твердить своё «тод». Оставив его в комнате, офицеры спустились вниз.

– Откровенно говоря, Николай Степанович, я не понимаю, чего мы здесь ищем, – сказал лейтенант Вощин, когда они дошли до вестибюля.

– Сейчас поговорим. Зайдемте-ка вот сюда, что ли, и подумаем, что будем делать дальше.

Комната, в которую они вошли, служила, очевидно, женской спальней. Там стояли широкая кровать, платяной шкаф, овальное трюмо и стол с разбросанными по нему туалетными принадлежностями. Лейтенант взял какую-то вещичку неизвестного назначения я с любопытством принялся разглядывать ее, а Ярута, заложив руки за спину, молча ходил по комнате.

– Я жду вашего мнения, лейтенант, о леснике, – сказал он наконец.

– О леснике?.. Признаться, ой произвел на меня хорошее впечатление. Вполне лояльный к нам человек. Но…

– Продолжайте!

– Как вам сказать… Слишком уж он старался выставить напоказ свою лояльность. И потом эти двое наших…

– Почему – старался?.. А если всё это правда?

– Может быть, очень может быть, – опешил лейтенант. – Значит, вы иного мнения о нем? Почему же вы тогда…

– Я спрашиваю ваше мнение, лейтенант. Лично у меня пока что нет никакого мнения о нем. В нашем деле нужны факты, а не субъективное мнение. Факты точные, достоверные. Только на основании их мы можем создавать свое мнение. Согласны?

– Зачем же вы меня спрашиваете?

– Может быть, затем, что вы моложе меня, и из вас должен получиться хороший контрразведчик, – сказал Ярута, медленно закуривая папиросу. – Никогда не торопитесь составлять мнение о человеке только по тому, что он о себе говорит. Это не годится, тем более для нас, контрразведчиков. Именно потому, что нам чаще всего приходится иметь дело с людьми лживыми, фальшивыми. Так вот, мне хочется заглянуть в душу лесника посторонним глазом. Вы теперь понимаете, почему мы здесь? Надо найти людей, знающих лесника. Нам он нужен в любом случае, кем бы он ни был. Но, в зависимости от того, кем он окажется, примем решение, как его использовать. Не исключена и такая возможность, что он вообще будет бесполезным для нас. Во всяком случае, прежде чем отказаться от нашего плана, нам надо убедиться в его бессмысленности. – Майор остановился у зеркала, потрогал пальцами седеющие виски. – Послушайте, Вощин, мне пришла в голову мысль: не попытаться ли нам разыскать тех русских, которые работали у лесника?..

– Если их не угнали за Одер, как говорит этот Вульф.

– Будем надеяться, что они в числе уже освобожденных. Чтобы не гадать на кофейной гуще, лейтенант, сейчас же отправляйтесь на сборный пункт, свяжитесь с Юговым и примите все меры для их розыска. А лесником я пока что займусь сам.

Оставшись один, Ярута долго расхаживал по комнате, еще и еще раз обдумывал, не пошел ли он ложным путем, не принесет ли этот путь новых затруднений, осложнений. Противник неглуп и осторожен, он, в свою очередь, бдительно следит за всем, что делается вокруг. Что предпримет Либих, если он что-либо заподозрит? Надо и это предвидеть.

Продолжая размышлять, майор остановился у туалетного стола и непроизвольным движением открыл один из ящиков. В нем оказалась груда писем. Все они были адресованы, видимо, жившей здесь женщине, некой Грете. На дне ящика майор обнаружил альбом в кожаном переплете с тисненной золотом надписью: «Милой Грете в день двадцатилетия». С первой же страницы Яруте улыбнулось довольно миловидное лицо владелицы альбома. Далее следовала всё та же Грета, с пеленок и до подвенечного наряда об руку с высоким худощавым франтом в цилиндре и длинном фраке. На следующем листе этот франт, уже в мундире обер-лейтенанта, стоял на верхней площадке Эйфелевой башни и с высокомерием победителя взирал на распростертый внизу Париж.

– Ну и ну, – усмехнулся майор, с любопытством разглядывая снимок. Фотограф изловчился так заснять офицера, что казалось, будто Париж лежит под его сапогом.

Ярута щелкнул ногтем по этому сапогу и перевернул страницу. Теперь офицер был уже в чине майора и давил сапогом другую землю, родную землю Яруты. Крым, золотой, солнечный Крым, этот надменный завоеватель щедро дарил своей Грете! Широко распростерши руки, сану в далекую перспективу гор, другую к зыбистому, залитому солнцем морю, – он самодовольно улыбался. Через весь снимок – размашистая надпись: «Милая Грета, твое море, твои горы! Я здесь, твой Вилли. Алушта, 1942 год».

И хоть это была только фотография, майора Яруту всего передернуло. Он иронически усмехнулся и вынул из альбома обе фотографии. Немного подумав, он положил их в планшетку.

Узнав от лейтенанта Вощина, что майор Ярута с группой солдат заночует в имении, старший сержант Зименко облюбовал подходящую комнату, приказал солдатам убрать ее, выставил часового, а сам пошел «разведать местность».

Сразу же за домом шумел большой старый парк. «Будь это у нас, определили бы под ясли или под школу – в самый раз. На биса одному хозяину столько роскоши… А то бы правление колхоза или клуб», – размышлял Зименко, шагая по каштановой аллее. Аллея вывела его к пруду, чистому, тронутому сейчас легкой зыбью. Кое-где всплескивала рыба, и во все стороны разбегались круги. «Эх, удочку бы в руки да погоревать», – мечтательно подумал старший сержант, заглядывая в то же время в ажурную беседку, обвитую начинавшими распускать листву побегами дикого винограда. Беседка стояла на самом берегу пруда. Зименко уселся в плетеное кресло и, поблаженствовав несколько минут, направился обратно другой тропкой. По ту сторону железной ограды виднелось в вечерних сумерках село. Старший сержант окинул неторопливым взглядом темные крыши, мысленно определяя, кто живет под ними… Обойдя весь парк, он вышел на хозяйственный двор, с трех сторон застроенный конюшнями, сараями, навесами. С детства знакомые, впитавшиеся в кровь запахи защекотали ноздри, напомнив о мирном пруде. Услышав мычанье, 3именно вошел в коровник.

В сумеречном дальнем углу возле яслей возился какой-то человек.

– Комрад, вер ист?.. Ком! – окликнул его старший сержант.

Человек обронил ведро и медленно повернулся к нему, подымая руки.

– Ком, ком! Чего трусишь, завоеватель? Ты кто? – ткнул Зименко в немца, когда тот подошел ближе. – Да опусти руки, обалдел, что ли? Фашист?

Человек отрицательно закачал головой и улыбнулся.

– Я не есть фашист, – неожиданно почти на чистом русском языке сказал он – Я есть ландсарбайтер

– Как?

– Батрак. Кажется, так говорят русские.

– Да ты кто – немец?

– Герман.

– Покажи руки.

Немец снова улыбнулся и протянул вперед обе ладони.

– Откуда знаешь по-русски?..

– В плену был.

– А-а, млеко, яйка, значит! – язвительно ухмыльнулся Зименко. – А как оттуда?.. Драпанул?

Немец, видимо, не совсем понял последнее слово «драпанул» и растерянно пожал плечами.

– Сталинград?.. Под Сталинградом в плен попал?

– Нэ Сталинград, – сказал немец. – Карпаты.

– Ого-о, Карпаты… Долгонько ты цел был. Значит, туда и обратно топтал нашу землю?

Немец опять отрицательно покачал головой.

– Плен попал в шестнадцатом году. Три года жил Сибирь. Работал у крестьянка. О, хороший женщина был солдатка Мария… Революция освободил, приехал Германия.

Зименко смотрел на мешки под глазами немца, на его длинные, натруженные руки и, к своему удивлению, убедился, что не чувствует вражды к этому человеку. Это было новое ощущение, потому что до сих пор в каждом немце сержант Зименко видел врага и только врага.

– Значит, освободила тебя революция, вернулся додому …батрайтен?

– Арбайтен.

– Один ворочаешь? – кивнул Зименко на коровник.

– Теперь остался один. Были русские, сербы, поляки. Все ушел.

– Трудно?

– Отшень. Короф много, один шеловек – трудно.

– Угу, – сказал Зименко. – Был и я колысь арбайтеном. До коллективизации. Знаешь, что такое колхоз?

– Слыхал. Русски комрад говорил. По радио Москва слыхал.

– Ты Москву слушаешь?

Немец кивнул.

Зименко еще раз окинул его взглядом, одобрительно крякнул и полез в карман за кисетом. Сегодня он был благодушно настроен, и ему хотелось запросто поговорить с собратом по крестьянскому пруду, расспросить, как всё же тут живут простые люди, в этой распроклятой фашистской Германии.

– Закурим, комрад?.. Тебя как зовут?

– Генрих Кипке, Генрих… В России звали – Гриша…

– Закуривай, комрад Гриша, русского табачку, – протянул Зименко кисет. – Меня Максимом кличут.

…Когда минут через двадцать майор Ярута в поисках Зименко забрел на хозяйственный двор, он нашел его сидящим на бревне возле конюшни рядом с пожилым, рабочего вида немцем. Оба неторопливо, смачно сосали скрутки, мирно о чем-то рассуждали и даже не сразу заметили появление майора.

– Вы меня? – вскочил старший сержант, заметив, наконец, приближающегося Яруту. – Так что виноват, товарищ майор. Затрымався тут трошки с комрадом Гришей. Разъясняю суть да дело и что почему. С понятиями человек. И кумекает по-нашему.