Текст книги "Времена"

Кон советуется с Буххольцем

Берлин, март 1935

– Слыхал, – Кон махнул в сторону Харденбергштрассе, продолжая разговор о культуре, – готовится премьера нового шедевра Рифеншталь «Триумф власти». Говорят, по заданию самого!

– Ах, Симон, меня больше волнует смерть Александра Моисси. И ведь от простого гриппа умер. Какой был артист! Не могу забыть его Освальда в «Призраках» Ибсена. Ну и Фёдор в «Живом трупе» графа Толстого. Но, видимо, Симон, о былых культурных временах нам придётся позабыть.

– Да-да. Как раз семнадцатого будет умопомрачительный парад на Люстгартен с обходом войск самим Гитлером. Неужели война?

– Пока вроде только олимпиаду готовят, – отмахнулся от предположения Буххольц, – но и за нас тоже берутся. Месяц назад «поймали с поличным» одного еврейского парикмахера. Мол, при клиентах позволил себе неподобающие комментарии о национал-социалистической политике. На год и три месяца засадили. И это ещё милостиво, от новых-то господ…

– Ну так идиот же! А раз парикмахер, так вдвойне. У этих рот не закрывается. Правда, и уши тоже. Но я тебе скажу, что и не еврей получил бы то же самое.

– Не скажи, Симон. Это только пристрелка. Конечно, расправляются пока с политическими. Пять газет уже запрещены! Пусть уж «Берлинский вестник» – издание сатирическое – коричневым не по вкусу; ладно «Правду» закрыли, но чем мешала им «Красочная кинохроника»?

– Зато «Дер Ангрифф» стал процветать.

– Вот именно, Симон. Более антисемитской газетёнки я не знаю! Хозяин – сам доктор Геббельс. Доходит у них до смешного, когда фон Ягов, фюрер берлинско-бранденбургских штурмовиков, запрещает своим молодчикам читать любую другую газету, кроме партийной тогда… когда они в служебной форме.

Симон толкнул приятеля в бок:

– Смотри, легки на помине. Вон, на другой стороне улицы. Давай всё же зайдём сюда!

И они поспешили укрыться в ближайшем кафе, взяли по кружке пива и солёные бублики. Проницательный бармен указал им на свободный столик в дальнем углу. Как обычно в дневное время, посетителей было мало.

– Этот ураган в прошлом месяце у тебя в магазине ничего не повредил? – начал Кон несколько издалека. – В Кройцберге он особенно зло прошёлся.

– Да нет. Витрины я успел закрыть. И цокольный этаж. Крышу не сорвёт. Но ты ведь не это хотел спросить?

– Не это, Герман. Ведь не секрет, что многие из наших уже эмигрируют? Я «Штюрмер» не читаю, но что печатает о евреях Штрайхер, этот подонок с длинным носом, – так это же инквизиция! Мне соседи рассказали. Мы как будто используем для ритуалов кровь арийских детей. Как тебе это нравится? «Еврейские гешефты обманывают покупателей». Вот брешет! Только ли это должно нас беспокоить? В Австрии тысячи евреев уволены. Здесь нам отказано в медицинской страховке. Офицеров увольняют из армии. И каких офицеров! Мне знакомы наши, прозорливые, которые уезжают. Наверно, они думают правильно. Но я тебе скажу, бежать я не могу. В мои шестьдесят семь я ещё ничего себе, и начать на новом месте тоже сумел бы, но сёстры… Йеттка совсем больна. В общем, я попробую переждать. Не вечно же это будет.

– И как?

– Герман, доверительно, только для тебя. У нас арийские соседи, они не национал-социалисты, скажу тебе: они наши надёжные друзья.

– И?

– Я продам магазин сыну соседки, его зовут Бернхард Краузе, или перепишу на него. Представляешь, вывеска «Модная одежда Бернхард Краузе и K°». Какой тут бойкот? Он чистый ариец. Конечно, сделаем всё фиктивно, с капиталом я ему помогу. Через нотариуса. Деньги не пропадут. А моё участие в деле сделаем как у тебя с сыном, то есть я скрытый вкладчик. И деньги сберегу, и прибыль кой-какая. Вот об этом и хочу с тобой посоветоваться. В юридических вопросах ты посильней меня.

– Для начала, – Буххольц покачал головой, – если обнаружат, болтаться будете оба на одной перекладине. Симон, ты меня извини, но я всё-таки на два года старше тебя, – слукавил он.

– Разве? Пусть так. Ты хочешь сказать, что умнее меня. Хорошо, я согласен.

– Я хочу сказать, что понимаю твоё отчаяние, но готов проиграть сценарий, как говорит твой знакомый кинопродюсер Зигфрид Шёнфельд. Ты ведь в деле с его роднёй из Шаумбурга?

– Не совсем так. Но неважно, я его знаю. Родня с ним не в дружбе, считают его высокомерным. Он ведь женат на христианке, которая привела ему ещё и двух детей. Наши мужики! Если красавица, то и штаны вниз. Считается, что он основал кинокомпанию АМА ФИЛЬМ, но он всего лишь один из управляющих, который отвечает не за художественные, а за коммерческие и арендные задачи компании.

– Ладно, схожу ещё за кружкой пива и продолжим. Тебе взять? – Буххольц, вставая, с трудом распрямил спину.

– Бери, бери, – Кон откинулся на спинку стула, в сердце что-то защемило. «Это всё чёртова погода, – подумал он. – Всё же, когда поеду в Шаумбург, надо будет и о себе поговорить с Вольрадом Марком. Врач-знаменитость! А отец его был ещё более знаменит. Настолько знаменит, что улица в городе названа его именем. Надо бы и Йеттку взять с собой, но как раз сейчас отрывать её от дела невозможно. На ней касса и бухгалтерия».

– Так вот, уважаемый, – Буххольц вернулся с пивом и с разговором. – У меня ведь с Гансом родственные отношения. Сын! Естественно, полное доверие. А ты говоришь: очень порядочные люди. Для тебя, в принципе, возможны два варианта. Я опускаю вопрос, как вы договоритесь о владении магазином.

Итак, первый вариант. Вы создаёте коммандитное торговое предприятие, товарищество на вере. Между прочим, первыми открывателями были, как всегда, мы, евреи, ещё в первом веке… Вас, участников, должно быть как минимум двое. Один из вас генеральный партнёр, который отвечает за все активы, и, кстати, всем своим имуществом. Другой – коммандитист. Он отвечает только за свой взнос, потому у него и ограниченная ответственность. И здесь возникает вопрос: если ты хочешь быть скрытым партнёром, захочет ли твой приятель рисковать всем, идя тебе навстречу в создании такого предприятия по твоему предложению?

– Ну знаешь, If there's no risk, there's no thrill! Если нет риска, нет острых ощущений! – ответил Симон по-английски.

– Допустим. Но это ещё не всё, если не считать такой «мелочи», как твоё полное подчинение генеральному в деловых решениях. То есть ты с твоим магазином уже не хозяин его, а только получатель прибыли по сумме твоего взноса. Можно, конечно, внести в название предприятия и твоё имя, скажем, «Модная одежда Краузе & Кон Ко». Тогда ты тоже генеральный партнёр.

– Нет, без моего имени. Я же этого добиваюсь. Чую, нас в покое не оставят.

– Хорошо, но теперь главное. По закону ваше товарищество должно быть зарегистрировано в торговом реестре и в налоговой инспекции. При этом я опускаю другие пункты, – Буххольц вздохнул. – При постановке на учёт обязательно требуется внести фамилию, имя, дату рождения, место жительства всех партнеров, сумму взноса в товарищество и заверенные у нотариуса подписи всех. Устраивает?

– Scheiße! (Дерьмо!)

– Теперь другой вариант. Вы организуете анонимное товарищество. Вернее, организует твой приятель, а не ты. Такое возможно, и ты вступаешь в него как негласный компаньон. Причина? Разная. Например, кто-то хочет сохранять свое богатство в тайне или не хочет быть замеченным как источник денег. Негласный компаньон никогда не виден в акциях компании, его имя нигде не проявляется. На самом деле он участвует в деле только как финансист.

– Так я же тебя именно об этом просил! – воодушевился Кон.

– Ты подожди. Здесь свои пороги. Многое зависит от договора. Скажем, право видеть документы. Как правило, это позволяется негласному компаньону один раз в конце коммерческого года. Можно, конечно, обговорить условия в договоре, но надо сперва найти дураков, которые на это согласятся. Обанкротится предприятие, и весь твой депозит пропал. Согласен?

– Ммм…

– Погоди мычать. Есть два типа молчаливого партнёрства. Первый тип, как я понял по мычанию, ты исключаешь. Второй тип. Он даёт тебе право в результате подобной регистрации на расширенную ответственность, следовательно, корпоративный риск при разделении прибыли и убытков, сотрудничество и право на принятие решений. Это, как мне кажется, то, на что ты рассчитывал со своим приятелем. За исключением опять-таки «мелочи». Он должен хотеть организовать такое товарищество. Разве что ты выложишь за него часть капитала. Думай!

Домой Симон Кон вернулся в расстроенных чувствах. Рассуждения Буххольца давали химерическую надежду. А на что он надеялся? Весь немалый предпринимательский опыт говорил ему, что он в тупике. Было ещё упование на счастливый случай, который приходит нежданно. Не надо торопиться и торопить события! Случай сам выбирает время.

Наступил апрель. Бернхард вернулся из имения довольный, но озадаченный. Он отдал Кону денежный долг, но начать с ним важный разговор Кон не решился. А потом миновал сентябрь, пришёл и ноябрь 1935 года, и семья Кона перестала быть гражданами государства. Они в один миг превратились из граждан в подданных немецкого рейха. Кон пытался ещё шутить при встрече на лестничной клетке с соседом, на которого ещё недавно так рассчитывал.

– Ах, Берни, в мои шестьдесят семь лопнули все мои надежды жениться на молодой арийке, – говорил он с саркастической усмешкой. – Я ведь теперь к тому же только подданный…

На что Краузе удручённо покачал головой:

– Симон, если что, в нашем имении найдётся место для вашей семьи.

Он тоже пока ещё не думал, что всё это серьёзно, и с иронией добавил:

– По поводу бракосочетания – о новом порядке слыхали? Теперь жених и невеста обязаны обследоваться медицинскими работниками. Предписано: «Чтобы свет увидели только здоровые люди!»

– Это что же, вам со Штеффи… – Кон в изумлении замолчал.

Симон Кон получает тревожное письмо и едет в графство Шаумбург-Липпе

В конце августа 1937 года Йеттка встретилась с Ильзе Адлер по её просьбе. Ильзе с мужем Юлиусом Шолемом ещё в 1928 году переехали в Берлин, но на лето ездили гостить в Обернкирхен к родителям Ильзе. Ильзе привезла и передала Августе письмо от Альфреда Кона, родственника семьи Симона. Альфред родом из чешской Либедице. Это село Либедице было заселено больше немцами, чем чехами. Здесь Симон Кон также заказывал у еврейских портных лёгкую верхнюю одежду для своего магазина и мог предложить её дальше другим продавцам как поставщик.

Альфред стал успешным купцом в Эссене. Его жена Эльсбет Лион была родом из Обернкирхена. У Эльсбет или, как её звали дома, у Эльзы, было три сестры: Юлия, Хелена и Мета. Мете с её мужем Германом пришлась по душе сионистская идея, они быстро разобрались в политической ситуации, терять им было мало что, и они ещё до 1933 года перебрались в Палестину. Альфреду было что терять, тревога день и ночь терзала его сердце, и он никак не мог найти правильного решения. Умом он был не очень силён. Тревожными фактами и мыслями о своих терзаниях он и поделился с родственником, надеясь на поддержку.

Йеттка вошла в комнату Симона, молча положила письмо на стол и тихо вышла. Открыл его Симон только вечером. Альфред писал:

«Дорогой Симон, пусть тебя не удивляет, что после долгого молчания я вспомнил о тебе. Дела у меня идут плохо, да разве только у меня! Моя Эльза недавно побывала у родственников в Обернкирхене, чтобы помочь Хелене переселиться к нам в Эссен. Волосы дыбом встают от того, что она рассказывает. Наверно, тебе известен врач доктор Вольрад Марк. Затравили парня, и он покончил с собой. А ведь даже по их понятиям (ты понимаешь, о ком речь) доктор Марк не был полным евреем. И до чего же он был любим в народе! Думаю, тебе это хорошо известно. Филипп Адлер окончательно закрыл свой текстильный универмаг. Банкротства ему едва удалось избежать совместными усилиями родственников. Та же проблема у Пауля Адлера. В универмаге Штадтхагена у Элиаса Лиона дела обстоят не лучше. Из-за потери продаж ему приходится смириться с сокращением дохода вдвое. С 1933 года он из-за бойкота потерял значительную часть постоянной клиентуры, а это были, главным образом, государственные служащие, портные, которые больше не решались покупать материалы от Лиона.

И вот теперь то, что, на мой взгляд, касается тебя лично. Ты ведь у Лионов один из главных поставщиков! Я думаю, тебе надо…»

Кона бросило в жар. Читать далее не было смысла. Вот и его догнали неприятности. Он понял, что имел в виду Альфред, и был с ним согласен. Надо, больше не откладывая, ехать в Шаумбург-Липпе. Да, у него приятельские отношения с партнёрами, но есть договор. Правда, от очередной партии тканей, которую он собрался было им привезти, придётся отказаться, следовательно, и машину нанимать не надо.

В четверг 9 сентября Симон Кон ехал в вагоне второго класса на Запад в направлении Ганновера. Он даже не сказал Йеттке о смерти доктора Марка. Ещё успеет расстроиться. Что касается Лионов, то они, несомненно, откажутся от поставок. Надо урегулировать по крайней мере финансовые вопросы, а правовые… При нынешних законах?!

Кон задумался. Сколько же достаётся его народу на протяжении столетий! Жизнь под прессом. Ему вдруг пришла в голову мысль: не в этих ли условиях причина его талантливости? Нас сначала любят, а потом ненавидят. Не любят? Ну не любят, но вначале уважают, потому что нуждаются. А потом гнетут, давят, притесняют, законодательно ограничивают… Они нас терпят, если им от нас становится хорошо. Но завидуют, когда становится хорошо нам! И здесь, из-за этих проблем давления и долготерпения расцветают изобретательность и изворотливость, пока не вырывается из подсознания неожиданный ход, изобретение, предложение, приносящее пользу всем. Тогда наступают вновь равновесие и сосуществование. И так вся наша история, как морская волна: прилив и отлив, прилив и отлив. И вновь прилив… Выделяются из массы немногие. Конечно, есть и очень успешные, но отвечать за них, если они вытесняют местных, приходится всем. Нет, не может быть чтобы не было выхода, чтобы у фашистов это получилось! А собственно, чего они от нас хотят? Денег? Для нас деньги вовсе не идеал. Идеал для нас – Бог! А деньги – только средство, когда нет других средств. Или когда нам не позволяли использовать другие средства к существованию, например, покупать землю для ведения сельского хозяйства. Таков путь почти двух тысяч лет изгнания.

Кон прервал свои размышления. Берни просил по пути, если сложится возможность, заглянуть в имение. Витцман давно собирался уехать из Германии, но до сих пор всё ещё здесь. Он, Бернд, не против, но всё же с имением надо решать. Пусть Симон присмотрится. Может быть, возьмёт на себя труд управляющего? У него, мол, организационного опыта достаточно. Здесь нужен всего-то надзор и учёт. Кон ухмыльнулся. Что ж, на обратном пути он заедет к Витцману. Еврею с евреем стоит поговорить в любом случае.

* * *

Лучшего места для встречи с коллегами и даже для деловой встречи, чем синагога, у евреев не существует. Поэтому в Обернкирхене Кон направился сразу туда. Как раз заканчивалась дневная молитва и можно было обговорить с людьми и своё пребывание, и новости. Ясно было, что его поселят в одной из комнат общинного центра при синагоге на Струллштрассе. Он всегда ночевал там. Это его устраивало.

От вокзала, небольшого двухэтажного строения, до извилистой Струллштрасе было около километра пути, но наступал мягкий осений вечер, и Кон решил прогуляться. На улицах было пусто. Только в кафе и булочных сидели завсегдатаи, а в ресторане, мимо которого он шёл, гремела бравурная музыка.

В общинном центре, весь вечер, лёжа в постели, он тяжело думал. С прекращением поставок значительная часть его средств существования исчезает. На свой небольшой магазин в Берлине особых надежд он не возлагал. Ему с двумя сёстрами многого не надо. Но есть ещё старшая сестра Берта. Она рьяная польская патриотка и свой Ястров, когда он предложил ей перебраться в Берлин, покидать не собиралась. Гордилась Пилсудским, который в 1926 году наконец даровал евреям гражданство. И что это за польское гражданство? Предложение премьер-министра, а заодно и министра религий Казимежа Бартеля отменить ограничения для евреев в области экономики, культуры и религии так и не было осуществлено. Пилсудский отменил лишь царские дискриминационные законы против евреев. Но он всячески стремился избавиться от еврейского населения. Традиционного антисемитизма он не отменил, да и кто может это отменить? Декретом? К тому же налоговая политика разоряла еврейских торговцев и ремесленников. А это, в свою очередь, влияло на посредников. Властям были важны «свои» коммерсанты, «свои» кооперативы.

У Берты трое детей, муж Луис. Как жить им дальше? Симон, вспоминая её, мысленно улыбнулся. Он называл Ястров по-немецки: Ястроу, а сестра сердилась. «Ястрове», – говорила она.

Город этот то польский, то немецкий. Политика. Городок небольшой, но промышленный. Там всегда жили евреи. Есть там большая табачная фабрика, основанная евреем Саймоном, есть ещё много чего, а главное – ещё три важные для его семьи фабрики – по производству тканей, обувная и картонажная. Ещё покойный Карл, муж Йеттки, имел деловые связи с картонажной фабрикой, а он, Кон – с тканями и обувью. Хороши польские товары и дёшевы. И что теперь будет с Бертой? Она в деле. А дети? Да, дети. У них, кажется, иная судьба. Старший сын Берты врач, и он уже в Аргентине, а Фрида, дочь Йеттки, нацелилась на Бразилию. Ей срочно нужны деньги.

Утром Кон проснулся с предночной установкой. Сомнения и колебания отброшены. Нужны деньги, и он должен их потребовать. Он имеет право на неустойку…

Собрались в общинном центре. Пришли коммерсанты по текстилю Леопольд и Элиас Лионы. Приехал и штадтхагенский Элиас, владелец текстильного универмага «Элиас Лион». Немного позже подошли Филипп и Пауль Адлеры. Явился, видно, любопытства ради, и торговец лошадьми Мориц Шёнфельд. За ним пришёл Бендикс Штерн, которого друзья звали Бенно. Когда все расселись, Леопольд Лион, старейшина синагогальной общины, взял слово первым. Он похлопал Кона по плечу и начал с успокоительной фразы:

– Можешь не сомневаться, Симон, ты был для нас хорошим, можно сказать, главным поставщиком, но оглянись вокруг!

– Что значит был, – возмутился Кон, – ты хочешь сказать, что вы расторгаете договор?

– Давай разберёмся, – Леопольд Лион достал и развернул бумаги…

* * *

А тем временем, пока компаньоны и коллеги разбирались в синагоге с бумагами, в квартире местного лидера НСДАП стоматолога Эриха Буххольца проходило совещание.

– Хайль Гитлер, партайгеноссен! – войдя в гостиную, приветствовал членов своей партийной команды Буххольц.

– Хайль Гитлер, геноссе Буххольц! – хором ответили своему лидеру сподвижники.

Буххольц с симпатией обвёл взглядом ведущий отряд молодых и мотивированных товарищей: плетёнщика корзин Фридриха Мёллера, стеклодува Генриха Роуза, кожевника Вилли Каргера, торговца лесоматериалами Генриха Фогта, администратора Рудольфа Хофмайстера, торгового служащего Генриха Бура, его брата Альберта и доктора Шульце-Нолле.

– Прошу садиться.

Жена Буххольца внесла на подносе и поставила на стол кружки с пивом. Когда все устроились, Буххольц продолжил.

– Нам оказано особое доверие партии. Вы помните октябрь 1934 года, когда из всех округов именно нам в Обернхкирхене была предоставлена честь проведения окружной партийной конференции. Наш великий фюрер питает особенную склонность к нашему региону, и мы всегда были с ним. Мы были с ним и в 1932 году, когда он выступал в Ганновере на Шютценплатц, и зимой 1933 года в Бёзингфельде. И хотя нас отделяло лишь двадцать километров, вы знаете, как нелегко было туда пробиться из-за блокады левых. Это была битва прорыва, так её и будут называть в истории, и мы были в её передовых рядах. Партайгеноссен, вы теперь ясно знаете, кто наш враг! Мы ведь не против рабочих. Против них наши доморощенные коммунисты, агенты Москвы.

– Это верно, – зашумели за столом. – Долой коммунистов!

– Фюрер объяснил нашему народу, что их партия, этот московский наёмник, не за рабочих борется, а за интересы международного еврейства. Еврейско-большевистская опасность – опасность не только для немцев, но и для всех свободолюбивых народов. – Буххольц открыл тетрадку с конспектом.

– Я только вчера вернулся из Нюрнберга, где был на митинге. Послушайте, чему учит нас доктор Геббельс, и что мы обязаны беспрекословно принять: «Еврейство, признанный и разоблаченный носитель большевистской мировой революции, по существу представляет собой антисоциальный и паразитический элемент среди культурных народов. В большевизме оно нашло подходящую почву и может здесь процветать».

Альберт Бур поднял руку, намереваясь что-то сказать.

– Чего тебе, партайгеноссе Бур? – нетерпеливо спросил Буххольц.

– Я служил у одного еврея в магазине, Эрих, так хозяин до того ругал большевизм, что аж красным становился, как варёный рак. Слышать о нём ничего не желал. Вообще скажу вам, не дурак был.

– Все евреи дураки, партайгеноссе Бур, – с чувством превосходства произнёс Буххольц. – Тебе, Альберт, недостаёт политической грамотности, как, впрочем, всем нам, – он полистал тетрадку и, остановившись на важной странице, прочитал: «Я всегда придерживался мнения, что есть разные расы: умные, очень умные, менее умные и совершенно неразумные. Я всегда считал наш немецкий народ очень умным, и я всегда считал еврейство самым неинтеллигентным, если не сказать, самым глупым в мире». Кто это сказал? Это сказал Адольф Гитлер. Хайль Гитлер, партайгеноссен!

– Хайль Гитлер! – со взволнованными лицами хором ответили присутствующие.

– А теперь думай, Альберт, – рассудительно продолжил Буххольц, – если всё мировое еврейство глупое, то может какая-нибудь его часть быть умной?

– Логично, – согласился хор. Альберт Бур расстроенно крякнул и почесал затылок.

– Да кто такой, собственно, еврей? – запальчиво вступил до того молчавший доктор Шульце-Нолле. – Это враг мира, уничтожитель культур, паразит среди народов, сын хаоса, воплощение зла, фермент разложения, пластичный демон распада человечества!

– Браво, Александр! – воскликнул Фогт.

– Да нет, – скромно потупился Шульце-Нолле, – доктор Геббельс…

– Вернёмся к нашим делам, – Буххольц отложил тетрадку и смочил губы пивом. – Мы должны отчитаться за прошедший период. Давайте подведём некоторые итоги. И я должен, к сожалению, нелицеприятно указать сразу на наших товарищей. На некоторых из присутствующих.

– Да он врёт, этот сержант! – закричал с дивана Генрих Бур, догадавшись, куда гнёт шеф.

– Есть протокол сержанта полиции Эккардта, – сухо возразил Буххольц. – В нём сказано, что в ночь на воскресенье, 28 июля 1935 года, около 2 часов ночи в магазине Элиас Лион & Со были выбиты оконные рамы. Звон услышал не только сержант, но и торговец сигарами Беккер, который живёт через дорогу и в это время не спал, а также семья Пипер в гостинице «Штадт Кассель».

– И что из этого? – возмутился по-бычьи наклонивший голову Каргер.

– А то, Вилли! Сержант освещает фонарём дорогу, и что он, паршивец, видит? Он видит, как в два часа ночи не идут, а крадутся у ворот совершенно трезвые и уважаемые граждане города Генрих Фогт, Вилли Каргер и Генрих Бур. Поймите, партайгеноссен! Мне наплевать на еврейские оконные рамы, как и на всех наших евреев. Но мне не наплевать на их имущество! А партия не потерпит дикие и неспланированные акции. Тогда, перед олимпийскими играми в Берлине, нам досталось сполна от зарубежных шавок. Международное еврейство не спит, не дремлет. Но я успокою вас. Это дело, Вилли, я замял. Его закрыли за недостаточностью улик, – Буххольц хихикнул. – Оно над нами больше не висит. Но есть ещё два постыдных для партии события, и я обязан за них тоже отчитаться.

Буххольц перевёл дух. Партийцы устроились поудобней на своих местах.

– Не партия, а мы и наша местная организация порой теряет контроль над тем, кого мы принимаем в наши ряды. Я, – Буххольц перешёл на покаянный тон, – несу личную ответственность и принял меры к тому, чтобы этот факт не оставался для партии скрытым. И вы в своё время тоже справедливо возмущались. Я приведу вам мнение из доклада нашего уважаемого рейхсляйтера Ганса Франка о национал-социалистической расовой политике.

Буххольц вновь порылся в своей тетрадке.

– Вот, слушайте: «Знаменитые Нюрнбергские законы гарантировали германский тип немцев как единственного представителя своей судьбы и творца власти этой империи на все времена. Еврей является представителем народа, совершенно чуждого расовой субстанции Германии. Он не мог и не может быть носителем или соавтором немецкой судьбы». Это значит, – сделал вывод Буххольц, – что членом НСДАП может быть только ариец. Нет нечистых арийцев. Есть нечистые евреи и мишлинги[5]5
  Мишлинг – одно из расистских определений людей в гитлеровской Германии прежде всего еврейского происхождения.


[Закрыть] разных степеней в том числе.

– А разве не было известно, что Зеловски мишлинг? – уточнил тему, поняв о ком речь и намёк, Шульце-Нолле.

– Проблема в том, что этот молодой человек Готфрид Зеловски окрестился и женился на дочери обернкирхенского стеклодува Ахилла, – вступил в разговор Альберт Бур. – Он прихожанин лютеранской церкви, которая до сих пор не решила, стоит ли ей и как держать святые руки над её новообращенными, тем более крещёными евреями. Хотя Прусский конфессиональный синод, собственно, подтвердил святость крещения.

– Но наша партия не церковь, Альберт, – заметил с усмешкой Шульце-Нолле.

– Согласен, Александр. Этот Зеловски служил начальником одной из производственных ячеек (НСБО) Национал-социалистической организации. Кроме того, он работал в офисе Германского трудового фронта, – добавил, как бы извиняясь, Бур.

– А это противоречит «Закону о восстановлении профессионального чиновничества», по которому не может быть чиновником ни один человек, у кого хоть один прародитель был евреем, – подчеркнул Фогт.

– До чего же нагл этот Зеловски, – вновь возмутился Каргер, – знал, как проскользнуть в партийную организацию и тут же в НСБО – черта, присущая этой расе.

– Мои слова, – Буххольц потянулся за газетой «Обернкирхенер Анцайгер», лежащей на полке буфета, нашёл страницу и стал читать: «Еврейский юноша, Готфрид Зеловски, из-за наглости, присущей его расе, сумел проникнуть в партийную организацию, в НСБО. По моим инструкциям он был взят под стражу, и у него будет несколько месяцев подумать о своей наглости в концлагере», – закончил цитату Буххольц и, отложив газету, продолжил:

– В самом деле, Зеловски еврей, а то, что он был крещён только в 1930 году, скрыл.

– А что мэр? – спросил Генрих Бур.

– Конечно, мэр Герцог не посмел мне противоречить, он арестовал его, – амбициозно заключил лидер местной группы НСДАП.

Все, удовлетворённые, рассмеялись и застучали пустыми кружками.

– Эй, женщина, пива! – крикнул Буххольц и продолжил. – Моя совесть не позволяла мне поступить иначе. Кроме того, руководство запросило достоверные доказательства арийского происхождения особенно государственных служащих. В августе Зеловски освободили, но я поставил ему условие Обернкирхен покинуть.

– Ну, Эрих, ты спас партию от общественного возмущения, – подтвердил Шульце-Нолле, – насколько мне известно, он согласился, но просил оставить семью здесь, пока не подберёт квартиру.

– Да чёрт с ней, пусть остаётся, – выругался Буххольц, – наши стервы тоже должны почувствовать, что значит спать с жидом. Но у нас ещё одна проблема, которую я обязан решить, запротоколировать и закрыть. Я имею в виду этого психа Вольрата Марка. Мы не имеем права быть сентиментальными, когда у каждого из нас есть свой еврей, – Буххольц слегка поперхнулся и, откашлявшись, продолжил. – Наш великий учёный и врач партайгеноссе Герхард Вагнер, я цитирую, учит нас: «Мы должны отказаться от осуждения нашего расового законодательства лишь потому, что оно может быть неудобным для отдельного человека. Мы также должны отказаться от отрицания наших расовых принципов из-за чьей-то индивидуальной судьбы».

– Этот доктор, – не называя имени, мрачно вступил Хофмайстер, – был моим преемником, руководителем нашей группы Стального шлема, ассоциации бывших фронтовиков. Вообще-то его уважали.

– Об этом и речь, Рудольф. У каждого из нас есть свой еврей, и с этим надо кончать, – подчеркнул Буххольц. – Да он, собственно, не наш. Он из Бад-Вильдунгена, где практиковал его отец, тоже Вольрад Марк. Странно. Впрочем, то были веймарские времена, и в этом городе почему-то одна из улиц носила его имя. Мне оттуда позвонили. Оказалось, папаша – еврейский полукровка первой степени. Само собой разумеется, улицу переименовали. Конечно, и мне пришлось принять меры в соответствии с законом. Еврей не может лечить ариев. Я шприц в руки ему не клал. Так вы поняли установку партии относительно «своих евреев»? На будущее…

Буххольц уткнулся в тетрадку, что-то там высматривая. Но повестка дня была исчерпана. Поговорили ещё с полчаса, попили пива и, довольные собой, разошлись.