Текст книги "Времена"

Симон Кон, не решив проблем, возвращается в Берлин

Симон Кон в этот свой приезд не узнал Обернкирхен, как и весь район в целом. Как будто он приехал в чужую страну с непонятным народом, с незнакомой психологией. К политике он был всегда равнодушен. Наша политика закончилась с разрушением Храма, говорил он, имея в виду Иерусалимский храм. Красные, коричневые – большая ли разница? И те и другие антисемиты. Куда уж было ему понять, что происходит в стране, которую он полюбил. Не понимали головы и покрупнее его.

А происходило всё слишком стремительно для времени жизни одного человека. И происходило это в местах, в которых он обитал.

Здесь, в Обернкирхене, со значительной долей среди населения рабочего класса, напряжение началось особенно на стыке 1932/33 годов. Как во всём Шаумбург-Липпе, так и по всей стране с шестью миллионами безработных тема занятости не сходила с повестки дня политических партий. Безработица сдвигала не только настроения, но и политические предпочтения.

Его партнёры разъяснили ему, почему претерпела существенные потери розничная торговля. О какой покупательной способности могла идти речь, если у рабочих, а они и были преимущественными клиентами, заработная плата сокращалась законодательно? И что предпринимает Бергамт, то есть горнодобывающее учреждение государственного надзора, который призван не только контролировать, но и охранять труд? Он предлагает шахтёрам старше пятидесяти лет подавать заявления о выходе на пенсию.

Разумеется, НСДАП использует недовольство масс. Нюх у неё слишком хорош.

Правда, Обернкирхен всё ещё остаётся «красным», несмотря на политические просчёты коммунистов и социалистов. Город всё-таки рабочий. На прилегающей территории разрабатываются песчаник, каменный уголь. Есть стекло-фабрика, мебельное производство.

Первых нацистов в городе встречают насмешливо. Местное население Обернкирхена окрестило их «мартовскими кроликами». Эти «кролики» – около 60 новых членов НСДАП. Муниципальные выборы пока обеспечивают левым большинство мест. Однако попытка объединения в едином фронте против правых отвергается социал-демократами. Это стало роковой ошибкой! Более того, в самой СДПГ растёт раскол, когда становится известно, что мэр города и член городского совета доктор Хенкельман подаёт заявление на вступление в НСДАП. Конформизм это или действительная смена убеждений?

Ещё до 30 января 1933 года, когда Гитлер получил власть из рук Гинденбурга, НСДАП делала успешную ставку на деревню. А после 30 января поддержка населением нацистской политики становится лавинообразной. Если не антипатии, то равнодушие населения к надоевшим и бесплодным идеям СДПГ и КПГ открывают нацистам дорогу к расправе над теми и другими. В Шаумбурге арестован Карл Абель, глава КПГ провинции. Эта участь ждёт и остальных.

– Они топтали меня до тех пор, пока не вышла моя прямая кишка, – напишет он позже о методах работы СА и СС. Стекловар Рудольф Вилкенинг арестован на улице за «подготовку к измене». Его преступление: он продавал членские марки КПГ.

Мэры городов, высшие органы полиции получают секретное радиосообщение с приказом: «Все коммунисты, которые выдвинуты кандидатами в рейхстаг и ландтаг, должны быть арестованы и доставлены в Берлин общественным транспортом». В Обернкирхене у городского фонтана национал-социалисты разыгрывают представление: сжигаются флаги Единого фронта, КПГ и СДПГ, и их молодёжных организаций. Сжигается имперское знамя, флаги профсоюзного картеля и оппозиционного Красного Союза. Еврейское население города в полной растерянности. Старые знакомые перестают узнавать их на улице. У обывателя тоже хороший нюх.

По всей стране чрезвычайным указом ограничивается свобода собраний и печати. Неважно, член ли ты профсоюза или социалистической рабочей молодёжи, входишь ли ты в рабочий спортивный клуб – ты предмет охоты и преследования. Охвачены все уровни оппозиции. Если не получается «привести в соответствие» церковные молодёжные группы, спортивные и хоровые группы, они распускаются. Сортируются учителя и государственные служащие на верность линии партии. Старая прусская юридическая норма, так называемая защитная опека, которая позволяла с целью защиты общественности 24 часовой, то есть временный, арест, теперь открывала полиции, СА и СС возможность произвольно арестовывать людей на любое время без судебного на то приказа. На фоне привычного до того бездействия такая энергичная деятельность создавала у обывателя иллюзию чего-то значительного.

Далее следуют аресты как мера пресечения с длительным задержанием. Уже есть первый концентрационный лагерь в Дахау и возможность потренироваться в школе убийц. Кроме того, «по просьбе трудящихся» переименовываются улицы, парки, спортивные арены. Им присваивается имя Адольфа Гитлера. Города наперегонки объявляют фюрера своим почетным гражданином.

Наконец оппозиция изолирована. Но это на первых порах. После этого можно взяться за евреев, гомосексуалистов, синти и рома, свидетелей Иеговы, а также за неугодных священнослужителей других вероисповеданий. Сначала идеологически: против «мировой угрозы еврейства». К пропагандистским акциям подключаются известные деятели крупного бизнеса. Они тоже «за», им это выгодно. Горный асессор Трейс как директор завода в своей вступительной речи говорит с убеждением, которое вполне в духе идеологии партии: «К сожалению, марксистская еретическая идея классовой борьбы смогла создать глубокий раскол между работниками и работодателями, которые в любом случае зависят друг от друга. Открытие новой эры, вызванное нашим народным канцлером Адольфом Гитлером, смело ошибки прошлого, как освобождающий порыв ветра»… О содержании этой речи, как и о аналогичных выступлениях рассказал Адлерам знакомый инженер…

* * *

В общинном центре Леопольд Лион отложил в сторону бумаги. На мгновенье задумался и резко сменил тему разговора.

– Симон, – с досадой сказал он, – неужели ты не понимаешь, что происходит здесь с нами и что может, не дай Бог, произойти с тобой? Мориц, – обратился он к Шёнфельду, – расскажи ему.

– Оставь, Лео, – вступил Пауль Адлер, – этот ветер подует-подует и утихнет. Подумаешь, сотня нацистов на тысячу жителей города! Большинство в их акциях не участвует. Кому надо, всё равно покупают и покупать будут. Можно и через заднюю дверь. Пока. Будет снова хорошо! Помнишь, как потешались над нашим клиентом Хехевега, когда он патрулировал магазин? Говорили: «Стоит у Лионов и стережёт свои долги».

– Оптимист, – усмехнулся Леопольд и потянулся к подшивке «Шаумбургер цайтунг», отыскал номер и прочитал в нём фрагмент. – «Еврей Мориц Шёнфельд-старший вчера был взят под стражу. Причиной ареста стала дерзость со стороны этого еврея, для которого солидные побои могли бы стать лучшим наказанием. Мориц осмелился выносить свой еврейский приговор правительству Гитлера».

– Слышите, – подчеркнул Леопольд Лион, – «еврейский приговор», не меньше. Мы теперь все по их терминологии «вредители народного тела» и должны из страны исчезнуть. И это был у нас только первый арест еврея! А потом был ещё один. Кого? Опять же его. За что? За несдержанность языка. Ну расскажи, Мориц, что ты молчишь?!

– Пусть критиковал, – отозвался, упорствуя, Шёнфельд, – не стрелял же! И вообще, какие-то третьи лица донесли. Прямой поклёп! Всегда критиковали власть. А национал-социалисты не критикуют?

– Филипп, – повернулся Леопольд к Адлеру, – теперь объясни Симону, почему ты закрыл свой универмаг. Сорок тысяч рейхсмарок дело не спасли, хотя все твои родственники помогали своими кредитами.

– Лео, ты не прав, – возразил Филипп Адлер, – бойкот бойкотом, не спорю, но тогда рабочие просто не имели чем платить, мы же широко отпускали им в кредит. Кто, кроме евреев, это делает? Их долг составлял 26470 рейхсмарки, и его невозможно было востребовать. Меня удивляет, какой «любовью», нет, каким признанием они нам платят теперь! У Пауля было то же самое, поэтому он и продлил лицензию на развозную торговлю. Другое дело, когда люди Шульце-Нолле блокировали вход в текстильный магазин Elias Lion & Co. На Курцештрассе. Аналогично они поступали в Ринтельне, Ольдендорфе, Бюккебурге, Штадтхагене… Короче, бежали впереди паровоза.

– Даже своих однопартийцев предупреждали, – добавил Пауль, – любой, кого поймают на покупке, может ожидать немедленного исключения из движения.

– Холуй стремится быть праведней своего хозяина, – вставил Мориц Шёнфельд. – Там наверху не очень обрадовались здешнему насилию, потому что не хотели терять лицо перед олимпийскими играми в Берлине. А наших холуёв особенно волнует чистота расы. Помнишь, Лео, шум вокруг листовки в Хессиш-Олдендорфе? Там призывали повесить бедного Манхаймера на виселице за то, что он якобы сексуально оскорбил 15-летнюю немецкую ученицу.

– При том, – подтвердил Леопольд, – что прокурор позже уличил девушку во лжи и разоблачил обвинение. Однако шар пущен по кегельбану, его не остановить. Там же в Ольдендорфе их пропагандист, некий Карловиц (он, кажется, учитель) целый час рассказывал о расовоосквернительном насилии еврея Манхаймера, что стало достаточным основанием для погрома еврейской собственности.

– О, эта еврейская собственность, до чего она им мозолит глаза! – воскликнул Эли. – Но эти молодчики избивали почти всех евреев в Роденберге, кто попадался им на пути, а Вилли Лемана избили за то, что он, мол, имел отношение к «медхеншандеру», то есть «осквернителю девушек» Манхаймеру. Совместное купание в бассейне ариев и евреев – тоже расовое осквернение. И общественные бани забудьте!

– А как там насчёт общественных туалетов? – риторически спрашивает злой на язык Мориц и сам же отвечает. – Ну как же, как же, осквернение немецкой крови и особенно чести! Её надо от еврейских задниц защищать. Я вам скажу, хаверим[6]6
  Хавер (ивр. товарищ. Мн. ч. хаверим). Термин имеет ритуально-историческое значение в иудаизме.


[Закрыть], что после этих листовок стоит призадуматься. На эту мысль меня наводит содержание одной из них. Хотя она формально и конфискована полицией, но в оборот запущена. Там такой призыв ко всему населению: «Мы не успокоимся, пока Обернкирхен не станет свободным от евреев, пока мы не избавимся от всего „избранного“ народа». Не избавиться ли и нам от высшей „избранной“ расы?

– В смысле уехать? – вступил до этого молчавший и внимательно слушавший Кон. – Это не так просто, – он вздохнул. – А что произошло с доктором Марком? Я так толком и не понял.

– Тебе кто-то об этом написал? – спросил Леопольд и стал объяснять. – Вольрад Марк был вполне консервативным, можно сказать, даже националистом. На войну в 1914 он записался добровольцем. Но как практикующий врач был неутомим и самоотвержен. Поэтому снискал большую популярность именно среди рабочих. Он помогал их жёнам при родах и особенно целенаправленно заботился о рождённых детях, лечил их при заболеваниях. Его зелёный «опелёк» можно было видеть в городе в любое время суток. Первый удар он получил с переименованием улицы, которая в его родном городе носила имя отца, и вполне заслуженно. Отец был медицинским советником, ему принадлежит фундаментальное исследование «Бад Вильдунген, его минеральные источники и их особое лечебное значение при болезнях мочевыводящих путей». Благодаря этому труду, как вы понимаете, чрезвычайно возросло значение курорта, что дало и экономические выгоды. Диагнозов болезней мочевыводящих путей в стране хватает. В честь его отца даже смотровая башня в городе была названа «Доктор Марк». Затем последовал второй удар. Поскольку оклеветать его, как оклеветали Зеловски в выманивании должностей, было невозможно, то действовали тихой сапой в полном соответствии с Нюрнбергскими законами. В одночасье из заслуженного немецкого солдата, любимого и уважаемого врача, верного сторонника национального дела он превращён в расово низшее существо, в нацвредителя. Врачебную лицензию у него отобрали, офис в Обернкирхене закрыли, из «Стального шлема» изгнали! Всё это за одну ночь. И никаких публичных комментариев! Кто из нас поступил бы иначе? Он выбрал смертельную инъекцию. Для всех нас это огромная потеря, потому что доктор Марк был специалистом широкого профиля и в критических случаях его диагноз и заключение были решающими. После всего этого убитая горем и позором бедная жена продала офис и уехала в Бад Вильдунген.

На пару минут в комнате воцарилась гнетущая тишина. Непонятная и не предсказуемая сила могильным холодом повисла в синагоге над головами людей. Леопольд Лион вновь потянулся к деловым бумагам и тускло произнёс:

– Давайте жить дальше.

И обратившись к Кону:

– Не знаю, как там у вас в Берлине, но что творится у нас, ты теперь знаешь.

Симон Кон сидел подавленный.

– Симон, ты не единственный наш поставщик, а решать нам придётся со всеми, значит, и с тобой. Предполагаю, что бойкотом дело не закончится, но и его достаточно, чтобы нас полностью разорить. Де-факто мы не в состоянии вести торговлю дальше, де-юре вопрос стоит о расторжении договора на поставки.

– Мне это ясно, – рассердился Симон, – но ведь я в деле не один! Как я рассчитаюсь с поляками, с транспортом? А налоги? Вы думаете, государство не сунет сюда свой нос? Не мне, а делу наносится ущерб расторжением договора, и… – он несколько смутился, но закончил, – и ущерб должен быть компенсирован. В комнате переглянулись.

– Поэтому мы и хотим оформить всё полюбовно и юридически, – сказал Филипп Адлер.

– Никто не собирается тебя обманывать, – утешительно произнёс Леопольд. – Давай договоримся без суда, у нас пока ещё есть свой нотариус, то есть не еврей, но человек честный, законник.

– Это мне интересно узнать, – заметил Кон. – Внеочередное прекращение договора предполагает наличие важной причины. И тут мы заявляем нотариусу и вносим в протокол, что этой важной причиной является бойкот и травля со стороны НСДАП?

– Подожди, Симон, – с теплом в голосе продолжил Леопольд, – ты был всегда хорошим товарищем и не торопил с выплатами. Ты поставлял нам нужные товары, в нужном количестве, правильного качества, по справедливой цене, в нужное время и в нужное место. Порой ты даже допускал скидки. Но и мы выполняли свои обязательства!

– Я этого не отрицаю, – подтвердил Кон.

– Мы не объявляем банкротство, все невыплаченные суммы по поставкам ты получишь сегодня же. Теперь суди сам. Закон допускает расторжение договора в случаях чрезвычайных. Мы же продаём, и ты поставляешь товар в соответствии с текущей модой, то есть наш договор имеет сроки, и он заканчивается автоматически, если товар больше не соответствует моде. А в моде, причём не только на готовую одежду, но даже на ткани, уже теперь мы замечаем что?

– Политическое давление, – вставил Мориц Шёнфельд.

– Правильно, Мориц, – продолжил Леопольд, – ткани коричневых цветов, пожалуйста, всех оттенков для всех. Чёрных – тоже для бравых парней. Униформа для мужчин, обязательные передники для женщин. Уже выставлены образцы текстильных коллекций. Экономии ради такие ткани, как шёлк и бархат, должны быть заменены материалами-заменителями, например, выгорающим бархатом, люрексом или вискозой. И кругом скромность, скромность, скромность… Не для госпожи Геббельс, конечно! Деньги нужны для других целей. Симон, ты можешь обязать поляков шить роскошные формы для эсэсовских офицеров? Сможешь их нам привозить? И будет ли нам позволено их продавать?

– О, могу себя представить рожу Шульце-Нолле, на которого еврей примеряет форму, – горько ухмыльнулся Бендикс Штерн.

– Отношения с Польшей пока как будто нормальные, – не обращая внимания на реплику Бенно, заметил Кон. – Хотя… Что же ты предлагаешь, Лео? – понурившись, вполголоса спросил он.

– Вот именно, пока. Сам не веришь. Пиши нам коммерческое предупреждение.

Леопольд достал листок и прочитал образец предупреждения: «Настоящим в предусмотренный срок я, Симон Кон, прекращаю договор поставок с 15 сентября 1937 года по чрезвычайным обстоятельствам с немедленным вступлением в силу в связи с отказом иностранных производителей шить по немецким стандартам».

– Мориц отвезёт тебя в Бюккебург, там отправь нам письмо с местного почтамта. Остальное мы провернём с нотариусом. И ещё… Поскольку эта горькая чаша общая наша беда, мы, конечно, соберём для тебя энную сумму и внесём в протокол как факт компенсации.

Кон поднялся со стула и протянул Лиону руку. Это уже было что-то.

Через день из Бюккебурга он отправился в имение «Вилла Краузе» к Витцману. Его взял как попутчика в машину знакомый торговец, и они направились по местным дорогам мимо Хессиш-Олдендорфа вдоль спокойной реки Везер с её заросшими густым кустарником берегами через город Хамельн и далее по первой государственной дороге до Коппенбрюгге. Природа была настолько идиллической, всё вокруг так пело и ликовало, что трудно было себе представить: эти радости из-за наступивших забот больше не для евреев. Кон немного вздремнул, а через час с небольшим он уже дружески обнимал Витцмана.

В гостях Кон пробыл два дня. Он восхищался Витцманом, его мастерством. «Боже мой, – думал он, – и здесь еврейский гений творит чудеса! И это после двух тысяч лет запрета владеть землёй и производить сельскохозяйственную продукцию». Но лично для него двух дней было достаточно, чтобы понять свою полную непригодность заниматься сельским хозяйством и притом обеспечивать Краузе сносным доходом. К тому же он поставил бы в затруднительное положение семью Витцмана, глава которой был добросовестным арендатором и хотел передать хозяйство в надёжные руки, прежде чем покинет своё дело. Кон мог бы взять с собой большую корзину с фруктами, но не хотел обращать на себя внимание так как возвращался в Берлин поездом.

Будущее рисовалось ему тревожным и проблематичным.

Никлас и Тим объясняют друзьям, кто такие «соколы»

Сбор был объявлен на полпятого у дома номер шестнадцать на Заарштрассе. Для Тима и Кристины это всего-то дорогу перейти, а Лидия сидела дома и размышляла, во что бы ей лучше одеться. На календаре 21 апреля 2016 года. Порывы ветра были достаточно свежи, а если учесть, что ночью было ещё минус три, то стоило одеться потеплей. Закладка кубоидов всё-таки будет на улице. Но днём распогодилось и температура поднялась до 15 градусов тепла. Наконец она решилась на пальтишко, которое похвалил Давид. Оно было из твида пье-де-пуль со стоячим воротничком, приталенное, с большими чёрными пуговицами. Пальто стройнило и без того элегантную фигуру девушки. Ещё подсознательно, но ей хотелось большего внимания со стороны парня.

Давид Сандлер, студент факультета юриспруденции из университета имени Гумбольдта, предложил Лидии взять с ними своего приятеля Влада Вайсмана. Влад учился у профессора по классу скрипки Фолькера Якобсена в Ганноверской высшей школе музыки и театра, но перевёлся в Берлинскую высшую школу музыки имени Ганса Эйслера. Берлин всё-таки предоставлял музыканту больше возможностей концертной деятельности.

Его родители жили в местечке Лауэнау, муниципалитете района Шаумбург в Нижней Саксонии. Бывшие киевляне, они эмигрировали в 1991 году и поначалу жили в общежитии для беженцев, устроенном в замке Хасперде, в местечке между городами Бад-Мюндер и Хамельн. Затем перебрались туда, где быстрее можно было снять жильё и начать какую-либо трудовую деятельность.

Давид считал, что Владу должно быть это интересно. По натуре он общественник, а поскольку в Шаумбурге тоже закладывали своим бывшим гражданам эти памятные камни и наверняка будут закладывать ещё, Влада можно подключить к делу. Кроме того, он приобщится к их коллективу. Коллектив – это всегда множество разных мероприятий, а не только закладка камней. Можно и в поход вместе сходить, и в кино.

Лидия, конечно, не забыла просьбу Никласа. Но в еврейской общине ей разъяснили, что участие, в том числе и членов общины, в благородном проекте Демнига только добровольное, а закладка и надзор за камнями преткновения дело совести коренных немцев.

Сегодня приготовили кубоиды в память семьи Равич, депортированной нацистами в Освенцим. Встретиться решили у входа в торговый центр «Форум Штеглиц» в четыре часа. Когда же подошёл Никлас Вальтер, переборчивый и не очень церемонный толстячок Влад Вайсман после знакомства спросил его:

– Ваша организация – это вроде скаутского движения?

– Нет-нет, – ответил Никлас. У нас, конечно, есть с ними и общие, например, гуманитарные цели. Скауты объединяют и молодёжь, и взрослых без различия пола, происхождения, расы или вероисповедания, хотя что касается пола, то у них всё-таки есть две параллельные организации: бойскауты и гёрл-гайдинг для девочек. Это неполитические организации, которые обращают особое внимание на физическое и духовное развитие мальчиков и девочек, но всё это преимущественно с элементами игры. Мы же организация гуманитарно-политическая и исключительно молодёжная. У нас свои особые интересы, которые должны быть учтены и вплетены в реальную политику взрослых. Это значит – в политику немецкого правительства во главе с нынешним канцлером Ангелой Меркель.

– А разве плохо, когда и взрослые, и дети в организации объединены одной педагогической целью? – вмешалась в разговор Лидия. – Ведь так можно решать исторический конфликт отцов и детей.

– Да кто говорит, что плохо? Мы существуем параллельно и не мешаем друг другу, скорее дополняем. Но наши идеалы политические, – ответил Никлас. – Я бы сказал так: скаутинг – это программа предотвращения возможного инфантилизма в характере детей. Программа становления порядочных активных взрослых людей.

– Понятно. А можно подробней о «соколах?» – не унимался Вайсман.

– Сейчас могу только коротко, – ответил Никлас. – После передачи камней общественности приглашаю всех в Штеглицкий парк. Там есть небольшой уютный ресторанчик. Он, пожалуй, уже к сезону открыт, и там поговорим подробней. Идёт?

– Можно, – как-то робко ответил Давид, взглянув на девушек и прикидывая содержимое кошелька. Он никак не мог привыкнуть, что приглашение по-немецки вовсе не означает, что за вас будут платить. Каждый платит за себя, зато довольствуется приятным обществом.

Ребята перешли дорогу и направились по Райнштрассе к намеченному объекту.

– Нас иногда считают молодёжной организацией при Социал-демократической партии Германии. Это не так, – продолжил Никлас разъяснения на ходу. – В начале двадцатых прошлого века мы были социалистической рабочей молодёжью, и уже тогда некоторые называли себя «красными соколами». В Австрии существовали группы, которые занимались правами детей, они создавали детские республики. В это время название закрепилось. Когда Гитлер пришёл к власти, «соколы» были запрещены. Многих посадили в тюрьмы, немало из тех, кто остался, участвовали в сопротивлении, значительной части удалось бежать за границу. После войны организация была восстановлена, и на первой конференции ассоциации «Соколы» два её бывших руководителя были выбраны на равных правах председателями.

– Совсем неплохое демократическое начало, – заметил Вайсман.

– Никакой абсолютистской власти для председателя, – пошутил Никлас и, вдруг помрачнев, добавил. – Я пропущу мрачную страницу преследований, тюремных заключений и расстрелов наших ребят Народной полицией ГДР.

Давид и Влад понимающе переглянулись. Никлас заметил, кивнул и продолжил:

– В Федеративной республике два фактора – студенческое движение Запада в 60-х годах и югославская модель рабочего самоуправления вместе с разрывом со сталинизмом – влияли на поиски «соколами» альтернатив социализму. Поэтому они в конце концов ещё больше отмежевались от классических позиций СДПГ. Конфликт усилился в начале нового тысячелетия из-за позиций по Афганистану и Косово. Сейчас мы впервые имеем председателями и женщину, и мужчину, Джозефину Тишнер и Иммануэля Бенца. Так что, Влад, демократия у «соколов» продолжается.

Тем временем ребята за разговором подошли к дому на Заарштрассе 16. Гунтер Демниг приступил к закладке четырёх кубоидов. Вокруг него, кроме членов команды «соколов», собрались зеваки; с неприязнью смотрел на действия Демнига жилец дома с балкона второго этажа. Чей-то глухой голос из заднего ряда зевак с намеком на нацистское время прогудел: «А назад оглянуться не хотите?!» Ребят передёрнуло. Физически крепкий и горячий Тим ринулся было на голос, но его перехватила Петра Фриче, руководитель инициативной группы.

– Мне уже два письма пришло с угрозами, – сказала она язвительно в адрес голоса. – Уверена, что от неонацистов. Они организовали так называемый «Проект по борьбе с камнями преткновения». Как же им не распетушиться, когда существуют такие правые новообразования как «Патриотические европейцы против исламизации Запада» (ПЕГИДА) и «Альтернатива для Германии» (АдГ). Только в феврале серой краской были замазаны 36 памятных камней, но их по Берлину около шести тысяч. Захлебнутся! Меня лишь удивляет, ужасает и возмущает очевидная неспособность и нечувствительность полиции и власти к защите памятных мест и людей, выступающих против неонацизма и забвения преступлений нацистов.

Демниг побрызгал жидкостью и протёр тряпкой медные таблички. Он встал, вытирая с лица пот и разминая спину. В плоскости тротуара засветились имена: «Здесь жил Альберт Равич, год рождения 1890. Депортирован 29.1.1943. Убит в Освенциме». «Здесь жила Полина Равич…» «Здесь жил Гюнтер Равич…» «Здесь жил Манфред Равич…»

Из дома номер 16 и из ближайших домов стали выходить жильцы, явно заинтересованные тем, что закладывается у их порогов. Тогда Петра Фриче обратилась непосредственно к ним.

– Дамы и господа, «соколы», друзья! – начала она традиционно, обращаясь к присутствующим. – Наш принцип таков: если забыто имя человека, то забыт и сам человек. Тем более не станем мы забывать людей, наших граждан, которые здесь жили и ушли из жизни не по своей воле. Мы работаем с архивами, разыскиваем родственников, мы восстанавливаем биографии не кинозвёзд или героев, это биографии простых людей. Именно в этом доме жила обычная семья по фамилии Равич. Отец, Альберт, был обыкновенным коммерческим служащим. Он полюбил женщину. Её звали Полина Зильберман из Фриденау. Как и у других пар, у них родились дети, близнецы Манфред и Гюнтер. Семья жила по этому адресу примерно до 1940 года, жила в достатке, имела – что было тогда редкостью – личную телефонную связь в квартире. Затем их принуждают переехать на Гросгёршенштрассе, а после ещё раз на Дальманштрассе 2 в качестве субарендаторов, – Фриче сделала паузу, пережидая шум громыхающего по дороге грузового автомобиля. – Гюнтер и его родители были депортированы в Освенцим 29 января 1943 года. Транспорт прибыл туда 30 января 1943 года. Из находящихся нём тысячи человек двести восемьдесят мужчин и женщин были отправлены в лагерь в качестве заключенных, остальные семьсот двадцать человек были немедленно убиты в газовой камере.

Предположительно в газовой камере погибли Полина, Альберт и Гюнтер Равичи. Манфреда депортировали в Освенцим 12 марта 1943 года. Федеральные архивы называют датой убийства Манфреда 16 мая 1943 года. 18 летнему юноше оставалось жить еще два месяца.

Петра Фриче остановилась, охватывая взглядом толпу. Кто-то из женщин вытирал платочком глаза, мужчины стояли насупившись, хамивший прохожий исчез. Фриче предложила высказаться жильцам дома, но люди молчали.

Далее по программе должен был состояться для молодёжи семинар-поминовение в общинном доме евангелистов Базилике Розария.

Давид тронул Никласа за рукав куртки:

– Ник, мне бы хотелось продолжить тему Холокоста, которую ты начал, но уже поздно, нам с Владом пора домой. В парк мы не пойдём. Я предлагаю встретиться двадцать четвёртого в «Зелёной лампе» на Уландштрассе. По воскресеньям у них бранч с десяти часов до полшестого.

– Это ресторан?

– Да, русский. Блюд навалом, лопай до отвала, и стоит, смотря по времени, от 9 до 12 евро с гостя. Даже красную икру выставляют. Нас семеро, можно ещё кого-нибудь пригласить. Позвоню, закажу двойной столик. Согласны?

Посовещавшись, решили встретиться в воскресенье прямо у входа в час дня. Алкоголь не заказывать, даже если хозяева будут настойчивы.

В воскресенье Никлас взял с собой Мишель, а Лидия – новую знакомую на случай танцев для баланса мужского и женского пола. Ввосьмером компания молодых людей устроилась в закутке ресторана подальше от входной двери и таким образом, чтобы дискуссией не очень мешать другим посетителям, а те – не совали нос в их дела.

Когда ребята немного утолили голод, Давид решил взять быка за рога:

– Ники, – начал он, – в Центре европейско-еврейских исследований имени Моисея Мендельсона при Потсдамском университете я нашёл том радиоархива, в котором известный гитлеровский нацист, медик Герхард Вагнер, в речи на партсъезде НСДАП утверждал, что расистские идеи и немецкий социализм являются нераздельным единством. Вы, «соколы», считаете себя социалистами. Что ж, бывают разные формы социализма, но основа у них одна. Иначе говоря, разные течения социализма как бы братья?

– Это ты меня провоцируешь, Давид? Или хочешь на чём-то поймать? Отвечу тебе сразу. Для нас фашизм – это не мнение, а преступление. Тем более нацизм. Мы исходим из конечного результата, а не из болтовни. Ещё важно понять, как однажды написал наш товарищ Эрих Фрид: «Фашист, который не что иное, как фашист, является фашистом. Антифашист, который является всего лишь антифашистом, не является антифашистом». Как видишь, Давид, «соколы» не парламентские болтуны. Для нас быть антифашистом значит действовать.

– И как вы действовали в последнее время? – поинтересовалась подружка Лидии?

– Ой, простите, – вспохватилась Лидхен, – забыла вам представить: София или просто Соня, говоря по-русски. Она сама себя представит, как принято у нас в Германии.

Все с любопытством уставились на новенькую, ожидая её объяснений.

– Да. Я София Левин, – сказала она, – приехала с родителями из Москвы в 1997 году двухлетней, закончила гимназию в Берлине, сейчас изучаю социологию в «Свободном университете», и интересует меня анализ процессов глобализации европейских стран. О «соколах» мне рассказала Лидия. Любопытно.

– Очень приятно, Софи, – заинтересовался чернобровой среднего роста девушкой Тим. – Могу ответить на ваш вопрос. Мы отдаём себе отчёт в том, что объект наших действий – это молодые люди, и особенно дети, у которых взгляды ещё не сформированы. Поэтому они легко поддаются воздействию всяческих взглядов. Мы хотим их перехватить. Стало быть, наши действия имеют прежде всего педагогический характер.

– «Воздействию всяческих взглядов», – повторила Софи, – в том числе расистских и антисемитских от своих же родителей?