Текст книги "Экспонат 212"

Феликс Кривин
Экспонат 212

– Когда часы стоят, они дважды в сутки показывают верное время, но и это обман, всего лишь иллюзия. Потому что время, которое они показывают, давно прошло, и оно никак не объясняет того; что происходит сегодня. – Гость тронул маятник, и тот двинулся тяжело и со скрипом. – Тогда, – сказал Гость, – была зима, а сейчас лето, и люди вас окружали другие, и совсем были не те обстоятельства. Да и сами вы были другим… Ну, хотя бы таким, как на этом портрете.

Портрет висел над головой Хозяина, и за сравнением не нужно было далеко ходить, оно было здесь, перед глазами.

– Вы прежде носили бороду, – полуспросил, полуответил себе Гость.

– Молодость, – оправдался Хозяин.

– Я вас не помню с бородой.

Хозяин засмеялся. Такими, какими они помнят друг друга…

– Там мы все были одинаковые.

Хозяин разлил кофе. В шкафу у него нашелся какой-то крепкий напиток, который он прятал от зоркого глаза врача, и он налил его Гостю и налил себе, и они выпили, как могли бы выпить в прежние времена, там, где никогда не водилось ни выпивки, ни закуски.

– Сколько мы там перевернули земли… Больше, чем за всю историю археологии. У вас это получалось хорошо, я еще собирался взять вас с собой в экспедицию… если мы выберемся оттуда.

Но Гость не хотел предаваться воспоминаниям. Часы должны идти вперед, они не должны показывать прежнее время, пусть даже оно иногда и совпадает с сегодняшним.

– Мне очень жаль, – сказал Гость. – Не думал я, что у нас будет такая встреча.

Тот, на портрете, смотрел, как выпивают друзья, и прятал улыбку в дремучую бороду. По возрасту он был самым молодым среди них, но держал себя так, словно был самым старым. Быть может, он что-то такое знал, чего не знали или не хотели знать эти двое. А может, они знали, да забыли, а он не спешил им напомнить, приберегая главное на потом.

– Как голова? – спросил Гость.

– Вы помните? – растрогался Хозяин. – Столько лет прошло, а вы помните, как меня ударили этим… камнем?

– Не камнем, а рукояткой…

– Нет, нет, вы спутали. Мне проломили голову камнем. Я отлично помню… особенно ясно, когда у меня начинает болеть голова. Я вижу, как этот человек выходит из леса, а в руке у него камень… Человек типа Схул по классификации Мак Коуна…

Никакого Схула там, разумеется, не было. Бедняга совсем свихнулся на своей археологии, подумал Гость, но ему не хотелось предаваться воспоминаниям, и он сказал:

– Не думайте об этом, профессор.

Маятник на старинных часах снова остановился, и Гость почувствовал беспокойство, как пассажир, высаженный среди дороги. Он подтолкнул маятник, и время двинулось дальше и понесло его, мерно покачивая: тик-так…

– С вашими часами, профессор, вы рискуете вовсе остаться в прошлом, – пошутил Гость.

Они лежали на нарах в битком набитом бараке, люди, выброшенные из цивилизации куда-то в первобытные времена. Еще не было изобретено ни матрацев, ни одеял, ни даже дров, которыми топить печи. Они лежали, как палеантропы в какой-нибудь Мугарет-Табун, вмерзая в свою пещеру, чтобы лучше сохраниться для будущего. И они просили его, знатока древностей, рассказать им о прошлом, потому что прошлое легко заменяло им будущее, настолько они были отброшены назад.

Он рассказывал им, как люди добывали огонь и грелись у костров, как они приручали диких животных. Потом научились строить дома с очагами. Они обрабатывали землю и собирали урожай, и женщины, которых они любили, создавали им домашний уют… Это было невероятно, и люди в бараке утешали себя, что когда-нибудь и они так заживут, и им становилось теплее от этого.

Утром их угоняли на работу, и они выворачивали руками огромные глыбы, и вгрузали по шею в землю, и падали, и умирали на ней, но никуда не могли уйти, потому что только работа была оставлена им от цивилизации. А у кого хватало сил дотянуть до вечера, те доползали до барака, вытягивались на нарах и мечтали о прошлом, которое им заменяло будущее.

И Хозяин, и Гость были тогда обычными палеантропами, и кофе еще не был изобретен, как и этот крепкий напиток в бутылке. И дрова тоже изобретены не были, потому что печи топили страшно подумать чем…

– Может, еще чашечку? – предложил Хозяин.

– С удовольствием, – согласился Гость.

Они сделали по глотку и помолчали, отдаваясь теплу. Хозяин закурил запретную сигарету.

– Человек должен думать о будущем, – сказал Гость, словно желая придать должное направление своим мыслям.

– А разве будущее возможно без прошлого? Все, что существует, уходит в прошлое, для того и уходит, чтобы освободить место будущему.

– Вот именно. Прошлое должно уходить, оно должно исчезать, чтобы не мешать тем, кто приходит ему на смену.

Тот, на портрете, мудро щурил глаза, что, возможно, соответствовало замыслу художника, а скорее всего потому, что он и сам принадлежал прошлому, и то, о чем сейчас затевался спор, для него было давно бесспорным. Что делать, люди склонны забывать прошлое, отрекаться от него и даже закапывать в землю, чтобы его удобней было топтать…

– Вы знаете, профессор, я никогда не принадлежал к поклонникам вашей профессии. Я считаю, что незачем раскапывать прошлое, что это ведет лишь к повторению старых ошибок. Быть может, Нерон не стал бы сжигать Рим, если б не знал об опыте Герострата.

Хозяин усмехнулся.

– Возможно, это верная мысль. Но для того, чтоб ее подтвердить, вам тоже понадобился опыт прошлого.

Опыт прошлого. Немало его было собрано здесь, в музее. Каждый экспонат представлял собой маленькую радиостанцию, которая вела передачу из своего времени – для будущих времен… Экспонат номер 72, девушка из палеолита… В пещере было душно и темно, и она вышла, чтобы подышать свежим воздухом… Она шла наугад, не разбирая дороги, пробираясь сквозь колючие заросли, которыми была обсажена ее пещера… И на берегу незнакомой речки она встретила человека незнакомого племени, который тоже ушел из своей пещеры… Девушка повернулась, чтобы бежать, она была еще очень дикая девушка, но он крикнул: «Постой!» – и она остановилась. Он подошел и сел у ее ног, и ей стало страшно, но уже не хотелось уходить. Так их и застали на берегу: она стояла у самой воды, а у ног ее сидел этот человек, экспонат номер 73, потому что похоронили его рядом с девушкой.

Экспонат номер 300, огромный череп мыслителя. Какой-нибудь первобытный Ньютон, открывший, что сила удара зависит от величины палки, и ставший жертвой своего открытия. Экспонат номер 118, судя по челюсти, первобытный оратор или первобытный диктатор…

– Оставим их, – сказал Гость, отодвигая недопитый кофе. – В другое время, профессор, я бы охотно послушал эти ваши истории, но сейчас… Мне очень жаль, профессор, но я пришел к вам по поводу Двести Двенадцатого.

– Вы?!

– К большому моему сожалению… – Гость посмотрел на Хозяина с действительным сожалением и добавил тоном врача, готовящего больного к операции: – Ничего страшного, всего два-три вопроса…

– Но разве вы…

– Что поделаешь, – пожал плечами Гость, – у каждого из нас свои обязанности. – Он помолчал ровно столько, сколько ему понадобилось, чтобы войти в новую роль. – Вам известно, куда исчез Двести Двенадцатый?

Ответа не последовало.

– Профессор, я вас прошу… Это всего лишь свидетельские показания. Известны ли вам обстоятельства, при которых исчез экспонат?

– Нет, не известны, – сказал Свидетель.

– Пожалуйста, не торопитесь отвечать, у вас есть возможность подумать. Вы знаете, что Двести Двенадцатый подлежал изъятию, что он числился в списках…

– Это очень ценный экспонат.

– Вопрос о его ценности мы пока оставим в стороне. Двести Двенадцатый, скелет первобытного человека, решением Специальной Комиссии был признан нежелательным экспонатом и подлежал изъятию. Вы знали об этом? Палеантропы сидели в своей Мугарет-Табун и слушали, что было тысячи лет назад или вперед, когда на земле жили разумные люди. Они удивлялись, что люди эти жили в домах со светлыми окнами, что по вечерам они пили чай и читали газеты… Или ходили к знакомым, или принимали их у себя. Каждый из них был настолько значительной личностью, что мог принимать у себя, иногда даже в совершенно отдельной комнате… Это было непостижимо, и палеантропы с сомнением качали головами…

– Вы знали об этом? – спросил Следователь.

– Знал, – кивнул Свидетель.

– Когда вы обнаружили пропажу экспоната?

– Утром. Накануне вечером он еще был.

– После закрытия музея?

Следователь достал из портфеля папку и стал что-то вычитывать. Он долго вычитывал, потом стал записывать, потом отложил папку и задал новый вопрос:

– Кто был ночью в доме?

– Я был. Я, видите ли, здесь живу… Я был один, а больше никого не было.

– Постарайтесь вспомнить, – сказал Следователь.

Вот так же его просили тогда: «Пожалуйста, профессор, постарайтесь вспомнить!» Но ему нечего было стараться, у него была память историка, цепкая на даты и события, на основные события, известные науке. Подробностей он не знал, а их интересовали подробности. Что ели те люди на завтрак и что на обед, и о чем они говорили, когда собирались за ужином, и как одевались их женщины по будним и праздничным дням. На этот счет можно было лишь фантазировать, и он фантазировал, хотя это и оскорбляло его достоинство ученого, уже и без того оскорбленное… Он фантазировал, потому что в той страшной реальности им была понятна только фантазия. Фантазировал, приберегая истину до лучших времен, когда можно будет говорить истину.

– Мне нечего вспоминать, – сказал Свидетель.

– В таком случае я вам помогу, – сказал Следователь. – Вчера вечером, – он заглянул в свою папку, – в одиннадцать двадцать пять вам позвонили из Специальной Комиссии. Кто-то снял трубку и сказал, что вы не можете подойти к телефону. Кто это был?

Свидетель ответил не сразу. Он отошел к окну и долго смотрел на распростертую внизу площадь (по-старому плац – или, может, это уже по-новому?).

– У меня был врач, – сказал он. – Мне стало плохо, и, я пригласил врача…

– Вам было плохо? Я не знал, что вы болеете. Если б я знал… Честно говоря, я давно собирался вас навестить, но эта работа… Поверите, для себя ну совершенно не остается времени. А так хотелось посидеть, как мы сидели тогда… – он засмеялся. – Только, конечно, в других условиях.

– Я тоже вас иногда вспоминал.

– Ну что там я! Мелкая сошка, один из слушателей, которым вы засоряли мозги. Это было мое первое знакомство с историей, о котором впоследствии мне, признаюсь, пришлось пожалеть.

– Но тогда вы как будто не жалели?

– Тогда – конечно. Если у человека нет будущего, он вынужден довольствоваться хотя бы прошлым. Но если оно есть… а сейчас оно у нас есть, профессор… тогда положение в корне меняется. Так кто же он, этот врач?

– Тот, который был у меня вчера? Вы хотите, чтобы я назвал его фамилию? Но ведь я могу ее не знать… могу забыть… И почему я должен давать вам все эти сведения?

– Мы с вами давно не виделись, профессор, мы стали совсем чужими. Когда-то вы были откровенны со мной и охотно отвечали на все вопросы. Да, там мы доверяли друг другу… Вы помните нашего врача? Он постоянно болел, и мы его все вместе лечили. Хороший был человек. Все спрашивал у вас о доисторической медицине, интересовался древними скелетами. А свой скелет оставил там, в этой пещере…

– Я был у него там. В прошлом году.

– Смотрите! Значит, не забываете? Это хорошо, когда такая память… Так, может, вы вспомните фамилию этого врача, который был у вас вчера вечером?

– Нет, – сказал Свидетель.

– Не хотите вспомнить? – Следователь покачал головой. – Напрасно. Быть может, вы не догадываетесь, как это важно для вас. Конечно, пропавший экспонат принадлежит вам, трудно предположить, что вы сами его у себя похитили. Трудно, но все-таки… Тем более, что и вся ваша деятельность… Быть историком – это, знаете ли, не самый праведный путь…

– Это моя профессия. Мне уже поздно ее менять, да и не хочется.

– И совершенно напрасно. История преступна, она античеловечна. И не суд истории нам нужен, как утверждаете вы, а суд над историей.

– Но кто должен вершить этот суд?

– Ну, уж это не наша с вами забота.

Свидетель отошел от окна. Он подлил кофе себе и Следователю, вспомнив, достал из шкафа какой-то бисквит. Следователь поблагодарил, съел бисквит, выпил кофе. Откинувшись в кресле, вытащил из кармана коробочку мелких конфет, которые употреблял вместо курения. Свидетель составил ему компанию, закурив еще одну сигарету.

– Меня удивляет, – сказал Свидетель, – неужели вам не интересно знать, как раньше жили люди, что было до вас на земле?

Даже Кафзех – из людей, близких Схулу (по классификации Вейденрейха), – и тот интересовался, что было на земле до него. И когда палеантропы, свесившись со своих нар, слушали рассказы о далеком-далеком прошлом, Кафзех, немолодой уже прачеловек (по упомянутой классификации), пристраивался где-нибудь рядом и, будто бы следя за порядком, на самом деле внимательно следил за рассказами. Иногда он не выдерживал и сам задавал вопрос, и тогда ему приходилось обстоятельно все объяснять, потому что при всей своей любознательности Кафзех понятия не имел о самых простых вещах, бывших на земле до его появления. Да и о том, что произошло на земле после его появления, Кафзех имел самое общее понятие, так что возможности для познания мира у него были почти неограничены. И он давал работу и глазам своим, и ушам – вот только мозг его не включался в эту работу… Впрочем, он был добрый человек, хотя в силу своей душевной малоподвижности и не был способен на добрые дела. Конечно, если б он жил в цивилизованном обществе, он бы и сам постепенно цивилизовался и научился бы сомневаться, тревожиться и сожалеть, но, живя среди людей своего типа, он ни о чем не сожалел и послушно выполнял все приказания. И когда Схул потребовал дать ему камень, тот самый камень, Кафзех послушно его принес, да еще спросил, не маленький ли, потому что можно принести и побольше.

– Сейчас меня интересует другое, – сказал Следователь. – Меня интересует связь между появлением у вас этого врача и исчезновением экспоната.

– Но такой связи не существует, не может существовать!

– Напрасно вы так думаете. Эти врачи – такие фанатики. Недавно был случай, один привил себе рак, чтобы понаблюдать за ходом болезни. Не исключено, что вашему доктору для чего-то понадобился древний скелет.

– Он не хирург, он невропатолог.

– Это важное обстоятельство, – сказал Следователь и записал это обстоятельство. – Конечно, невропатологу все эти древности ни к чему. Он и смотреть не станет на ваши музейные экспонаты.

– Ну почему же не станет? Как всякий мыслящий человек… Он смотрел, я ему показывал.

– Когда почувствовали себя лучше?

– Да нет, не вчера… – Свидетель замолчал, чтобы не сказать лишнего.

– И что же его особенно интересовало? – спросил Следователь.

– Его интересовало все. Он говорил, что неравнодушен к вещам, которые несут на себе печать времени.

– Неплохо сказано. Ваш врач, видно, неглупый человек, я бы сам у него полечился, если б вы захотели меня ему порекомендовать. Но вы не хотите… Нет-нет, я не настаиваю, профессор, я вообще не очень доверяю врачам, особенно тем, которых интересуют древности… Так что же он вам еще говорил?

– Он говорил… – Свидетель задумался, вспоминая, – Он говорил, что история человечества похожа на историю запущенной болезни.

Следователь кивнул. Ему понравилось и само выражение, и то, как в нем удачно связывались медицина и история, намечая возможное соучастие в том деле, которое ему предстояло раскрыть.

– И как же он предлагал избавиться от этой болезни? Путем хирургического вмешательства?

– Я же вам сказал, что он не хирург.

– Да, да, верно… Но у него должны были быть какие-то соображения. Как у всякого мыслящего человека… Вероятно, он их развивал… Ведь вы не однажды встречались?

– Не однажды… Но почему я должен вам отвечать? Я отказываюсь отвечать на такие вопросы!

– Можете не отвечать, – любезно разрешил Следователь. – Я понимаю, что если человек болен, то чем чаще приходит врач… Конечно, это бывает затруднительно, если уж очень часто…

– Ему по дороге. Он здесь рядом работает в клинике.

– А, ну, конечно, если рядом… – сказал Следователь, записывая и это обстоятельство. Потом взял телефонную книгу и стал ее листать. – Да, что ни говорите, профессор, а такого врача, как был у нас там, теперь не сыщете. Без инструментов, без лекарств, и ведь сам едва волочил ноги… Все собираюсь съездить к нему… цветы посадить… да в этой суматохе разве вырвешься?… Рядом… Рядом… – продолжал он листать телефонную книгу. – Какой был врач, как он умел поддержать человека… Без всяких лекарств… Рядом… Рядом…

Свидетель застыл в своем кресле. Он смотрел на этого человека, которого когда-то хорошо знал, так знал, как можно только там узнать человека, – смотрел и не узнавал его – не потому что его изменили годы. Там он был другим… Может быть, потому, что там не было телефонной книги, в которой точно записаны все адреса?

Следователь встал. Разговор был окончен, и он подтолкнул маятник, позволяя времени двинуться дальше.

– Вот и все, – сказал он и улыбнулся. – Теперь вам нечего беспокоиться. Виновника мы найдем.

– Виновника мы найдем, – сказал Схул.

И тогда все палеантропы, выстроенные возле пещеры, сделали шаг вперед, и каждый сказал:

– Это сделал я.

Схул вышел из себя. Он ругался на своем скудном языке доисторического человека и обещал всех упрятать так, что их не найдут никакие раскопки. Он требовал, чтобы ему назвали бездельника, который придумал эту лопату, чтобы облегчить себе труд, и кричал, что палеантропам никогда не видать ни лопаты, ни других орудий труда, что они будут вот так, руками ворочать землю, пока не навалят ее на себя. И пусть не воображают, что когда-нибудь они изобретут паровоз, чтобы меньше ходить, или трактор, чтобы меньше работать. Пусть не воображают, что им позволят устраивать здесь цивилизацию.

Схул очень ругался и требовал, чтобы ему назвали виновного, но палеантропы стояли, не шелохнувшись, и каждый твердил:

– Это сделал я.

Вот тогда Схул и приказал подать ему этот камень. Кусок гранита, который пролежал тысячи лет, прежде чем дождаться своего часа, своего действия. Мертвый камень, орудие вечности, уничтожающий все живое.

– Это сделал я.

– Вы, профессор? Вы свидетельствуете против себя?

– Это сделал я, – твердо сказал Свидетель.

– Ну, хорошо, – Следователь опять опустился в кресло. – Расскажите, все с самого начала.

– С самого начала… Всю жизнь я пытаюсь докопаться до этого самого начала. И я вам когда-то рассказывал, помните? Нет? Как жаль, что вы все так скоро забыли…

Он стал рассказывать. Это было давно, а может, не очень давно… Трудное было время для человека. Беззащитные на этой, почти не пригодной для жизни земле, люди жались друг к другу, согреваясь своими телами. И они зарывались в землю, спасаясь от холода и жестокости подобных себе и оставляя в земле свои скудные кости… Хищники бродили по земле, и только они чувствовали себя свободно, но тоже не очень уверенно, и, чтобы защитить себя от более сильных, они приносили им в жертву людей. Очень страшно было быть на земле человеком, и люди скрывали все, что было в них человеческого, и поступали несвойственно своей природе. И все-таки они оставались людьми.

Тот, на портрете, слушал эту историю так, словно она была ему хорошо знакома. Может быть, это было с ним? Но когда? Этого он, наверно, не помнил.

Это были палеантропы, очень древние люди, и древними их сделало не столько время, сколько их трудная жизнь. Солнце обжигало их, но не согревало, а ветер пробирал до костей, и все силы природы были направлены против них, против их свободной воли и разума. И разум их, за колючей проволокой ненависти, под надзором злобы и зависти уже начинал верить в справедливость безумия, окружавшего их… А по ночам, обессиленные работой, они забивались в свои пещеры и слушали рассказы о других временах – возможно, будущих, а возможно, прошедших. И они представляли себе большие, просторные города и дома, в которых тепло и сухо… Человек приручит собаку, и она не будет на него бросаться и загрызать его, как какую-то дичь. И можно будет смотреть на небо, не боясь, что тебя поразит гром, и сидеть у печи, не опасаясь, что тебя в нее бросят.

– Не понимаю, зачем вы все это рассказываете?

– Зачем?… Я не знаю… Может быть, потому, что среди этих людей был и экспонат Двести Двенадцатый…

Следователь не записал этого показания, хотя оно имело прямое отношение к делу.

– Вы нездоровы, – сказал Следователь. – Вам нужно лечь.

– Не тревожьтесь, я уже лег. Я закопал себя глубоко-глубоко, так, что меня найдут через тысячу лет, не раньше. Может быть, тогда на земле уже не останется камней, которыми разбивают человеку голову… Экспонат номер пять, каменный топор… Мы нашли его рядом с экспонатом шестым, человеческим черепом.

– Профессор, либо кончим этот разговор, либо я прошу вас взять себя в руки. Дело слишком серьезное, нужно спокойно все обсудить, во всем разобраться… Итак, вы утверждаете, что сами изъяли этот экспонат?

Свидетель подтвердил свое показание.

– И вы сделали это, зная о решении Специальной Комиссии?

Свидетель и это подтвердил.

– Ну, что ж, – сказал Следователь, – мне остается только сожалеть. Поверьте, мне не хотелось браться за это дело… Я ведь тоже многое помню, профессор, и как друга, как старого товарища, мне хотелось бы вас защитить… но, профессор, я очень плохой защитник… И я обвиняю вас, – он встал, и голос его зазвучал тверже: – Я обвиняю вас в том, что, во-первых, вы раскапываете прошлое, а во-вторых, пытаетесь его утаить от инстанций, которым положено о нем знать. Вам ясна суть обвинения?

Обвиняемый молчал. Он сидел, сжав руками виски, то ли собираясь с мыслями, то ли, напротив, пытаясь от них освободиться.

– Вы поняли суть обвинения?

Схул поднял камень. Тяжелый камень взлетел в его руке, целясь в непокорную голову.

– О, я не сказал самого главного! Экспонат Двести Двенадцатый – это я.Это меня вы приговорили к изъятию.

Такое заявление, быть может, и пришлось бы по сердцу защите, но обвинению оно показалось просто смешным. По смыслу нелепо, а по форме слишком драматично (мелодраматично – поправил себя Обвинитель).

– Куда вы девали скелет? – прозвучал новый вопрос.

– Мой скелет? Я его закопал. Пускай полежит, дождется лучших времен. Ведь будут и лучшие времена, а? Как вы думаете?

Дружба дружбой, но всему есть предел. В конце концов он ведь пришел не в гости. Каждый выполняет свой долг, и все должны его выполнять хорошо – и обвинители, и обвиняемые.

– Профессор, я требую, чтобы вы приняли успокоительное!

– Зачем? Я спокоен, я сейчас снова спокоен, как был спокоен тридцать пять тысяч лет. Я лежу в земле, и кости мои отдыхают… Вы знаете, кости так хорошо отдыхают, когда до них никому нет дела, когда их никто не раскапывает…

Часы снова остановились. Прошла минута, другая, но никто этого не заметил, никто этого не мог обнаружить. И Обвинитель, и Обвиняемый погрузились в какую-то безвременную пустоту.

– Профессор, давайте говорить без эмоций. В вашем музее был скелет, носивший на себе следы прошлого варварства: проломы черепа, переломы костей. Именно поэтому он подлежал изъятию. Цивилизованное общество не должно видеть дурных примеров, даже если они идут из далекого прошлого. Это искушение, соблазн, которому не стоит подвергать нашу гуманность. Как же могли вы, профессор, при всем вашем добром отношении к человечеству, которое памятно мне по другим временам, как могли вы этого не понять, как могли вы утаить, спрятать, закопать экспонат, подлежащий изъятию? Зачем вы это сделали?

– Чтобы сохранить его для будущего.

– И вы еще говорите о будущем! Вы! Археолог!

– Да, потому что прошлое всегда принадлежит будущему, оно принадлежит только будущему, и никто из живущих не имеет на него права.

Обвинитель не был согласен с Обвиняемым. Но он понимал, что здесь не место заводить теоретический спор.

– Я удивляюсь вам, профессор. Вы – ученый, уважаемый человек, и вдруг – какая-то уголовщина… Конечно, что позволено Юпитеру – не позволено быку, но, с другой стороны, что позволено быку – не позволено Юпитеру.

– Это я Юпитер? Что вы, бросьте шутить! – Обвиняемый сделал очень долгую паузу. – Как вы думаете – кто изображен на этом портрете?

– Как это – кто? Вы, профессор.

– Приглядитесь внимательней.

Обвинитель посмотрел внимательней. С портрета на него щурились профессорские глаза, и в густой бороде пряталась профессорская улыбка.

– Ну конечно же, это вы! Особенно, если убрать бороду…

– Нет! Неправда! Это не я! Это экспонат номер Двести Двенадцать!

Он это крикнул так, как кричал, быть может, тот, древний человек, когда встречал в лесу дикого зверя.

И добавил – совсем тихо: – И если вам нужен мой скелет, вам не придется его раскапывать. Вы можете просто вынуть его из меня.

– Что с вами, профессор? Вам плохо?

– Да, мне плохо. Мне очень плохо с тех пор, как я увидел вот это. Присмотритесь лучше, ведь это не портрет, это реконструкция головы палеантропа. Того самого, скелет которого хранился у нас под номером 212.

– Этого не может быть, – сказал Обвинитель, заставляя себя не верить.

– И все-таки это так. Вот он, Юпитер, дикий человек, которому другой Юпитер проломил голову камнем! Его лицо одухотворено мыслью – это мысль о том, чтоб урвать больший кусок. В его глазах боль, но это боль не о человечестве, а лишь от того, что его ударили камнем… Юпитер! Когда я увидел его, я состарился на тысячи лет. Я понял, что это был я, что это мне проломили голову камнем… Я занимался наукой, писал исследования, а скелет мой лежал под стеклом, в зале музея, и мне казалось, что все меня узнают.

– Это страшно, – сказал Гость, и что-то страшное, дремавшее на дне его памяти, поднялось и встало перед ним, и он снова почувствовал себя беззащитным, беспомощным палеантропом. И снова они были в пещере, в холодной, сырой пещере, из которой можно выбраться, лишь оставив в ней свой первобытный скелет.

– С тех пор я живу в двух временах, – вы понимаете это ощущение? Мне кажется, во мне поселился кто-то чужой, но избавиться от него я не в состоянии. Иногда мне хочется взять в руки камень, а иногда – спрятать подальше голову.

– Это страшно, – сказал Гость. Солнце скрылось, зашло на веки веков, и с ним исчезли и свет, и тепло, и всякий смысл человеческого существования. Потому что завтра – уже не будет, и сегодня – уже не будет, а останется только вчера, на веки веков вперед – только вчера, и ничего больше… И никакие часы не изменят этой беспощадной поступи времени – вспять.

Они сидели вдвоем, два пожилых человека – Хозяин и Гость, и Хозяин рассказывал то, что было обоим известно, как рассказывал тогда, в те времена, и Гость слушал, как слушал тогда, и согласно кивал:

– Это страшно.

Палеантропы не пили кофе и не сидели в мягких креслах, они вмерзли в свои пещеры, в сырую, стылую землю, мечтая о прошлых или будущих временах. О том, что, быть может, когда-нибудь и они будут так сидеть в теплых местах, и разговаривать, и ничего не бояться – два товарища, два друга, Хозяин и Гость.

– Еще чашечку кофе?