Текст книги "Жизненная сила"

– Это клевета! – визжала Джослин на суде. – Подтасовка фактов!

И ее отправили обратно в клинику Колни Хэтча, а представлять ее интересы в суде поручили выпивающей подруге, которая не справилась со своей задачей. Впрочем, это обстоятельство следует считать везением Лесли Бека, а не результатом продуманного им плана.

С точки зрения судей, вину Джослин усугубляло и надругательство над предметами культурного наследия Европы, а к тому времени, как картины представили суду, было трудно доказать, что это не подлинники Ватто и Стаббса, как утверждал Лесли Бек, которому не терпелось попасть в круг избранных коллекционеров антиквариата. Семейные адвокаты не видели разницы в том, сколько стоят картины – сущую мелочь (шесть и семь фунтов, согласно прейскуранту местной антикварной лавки – это могла бы подтвердить Мэрион, но ее никто не спрашивал) или полмиллиона фунтов.

Исход дела был предрешен. Лесли развелся с женой и получил супружеский дом и статус временного опекуна собственных детей. Джослин понадобилось целых девять месяцев, чтобы убедить Колпи Хэтча, что она уже в своем уме (она перестала доказывать, что всегда была нормальной, просто выпила, разозлилась, к тому же плохо переносит валиум; что значили ее уверения по сравнению с заявлениями врача, психиатра и сотрудника службы социального обеспечения?). Еще год ей потребовался, чтобы заверить судей, что теперь она способна воспитывать своих дочерей, несмотря на то что живет на иждивении родителей. Лесли пообещал не возбуждать нового дела об опеке, если Джослин откажется от претензий на дом помер двенадцать по Ротуэлл-Гарденс. Поразмыслив, Джослин подписала дарственную, отдавая свое имущество Лесли в знак доверия и глубокой привязанности.

Этот документ был составлен семейными адвокатами. Их конторы располагались на Беркли-сквер и теперь стали частью делового района, для застройки которого был снесен целый ряд старинных викторианских особняков. На их месте воздвигли современные здания со стеклянными фасадами. Застройкой распоряжалась преимущественно компания «Эджи, Бек и Роулендс». Об этом я упоминаю только мимоходом. Стоимость дома номер двенадцать по Ротуэлл-Гарденс – особенно в то время, когда она составляла цифру с меньшим количеством нулей, чем сейчас, – была, конечно, несравнима с затратами на застройку Беркли-сквер, но я вовсе не хочу сказать, что имела место взятка. Разумеется, нет, просто людям нравится делать друг другу одолжения. Здесь, в «Аккорд риэлтерс», походы в бар «Черный лев» и ужины в «Медведе» – обычная практика; и я-то знаю, как легко меняются списки очередников на получение машин и хирургические операции, как после небольших, но веселых мероприятий комитеты принимают весьма щекотливые решения, но я говорю лишь о том, что мне известно. В конце концов, я всего-навсего низкооплачиваемая сотрудница компании. Но во что превратилась бы наша жизнь без подобных одолжений? К тому же Розали не забыла, что ее назвали занудой (о чем ей сообщила Мэрион). Мэрион не понравилось, как ей напомнили, что она даром занимает просторную квартиру. Нам с Эдом всегда было неприятно сознавать, что нас не приглашают на парадные обеды. Думаю, никто из нас так и не смог простить Джослин то, что она жила в большом доме, с прославленным Лесли, а потом так легко потеряла его. Откровенно говоря, мы всегда недолюбливали Джослин.

Итак, читатель, спустя много лет я сидела в приемной «Аккорд риэлтерс», писала и размышляла о прошлом, как вдруг передо мной появилась Розали собственной персоной. На ней был бордовый велюровый спортивный костюм, с виду довольно удобный, густые волосы она уложила на затылке пучком и закрепила лиловой эластичной лентой, вероятно, принадлежащей Кэтрин. Розали держалась непринужденно и выглядела веселой. Она держала в руке пакет из «Маркса и Спенсера», набитый замороженными полуфабрикатами. В этом супермаркете ваши покупки любезно укладывают. Чтобы привлечь покупателей, пакеты предоставляют бесплатно. Именно в такие магазины следует ходить в бордовых велюровых спортивных костюмах. В нашей же конторе Розали производила впечатление не владельца и не покупателя недвижимости, а женщины, которой нечем заняться и которая способна отпугнуть потенциальных клиентов. Я нервозно осмотрелась по сторонам, но ни мистер Кольер, ни мистер Рендер не выказывали ни малейшего недовольства. По сравнению с общим спадом на рынке недвижимости визит Розали ничего не значил.

– Привет. – Она улыбнулась и присела на край стола, чуть не смяв широким задом вазочку с весенними цветами, которую мне пришлось поспешно передвинуть. Лицо Розали оживилось, и я заметила, что она все еще миловидна, несмотря на неряшливость.

– Я как раз размышляла о Лесли Беке и Джослин, – сообщила я, – и о том, что произошло между ними.

– Она всегда была странной, – заявила Розали. – А уж женщину, которой суд отдал детей только при условии, что их будет помогать воспитывать бабушка, можно с полным правом считать сумасшедшей.

– Но это не оправдывает Лесли Бека, – заметила я. – Все происходило постепенно, шаг за шагом, – ведь ни ты, ни мы ничего не замечали, а теперь, когда тайное стало явным, все выглядит омерзительно. А Лесли по-прежнему процветает, Бог даже не покарал его.

– Он постарел, – напомнила Розали.

– Все мы стареем, – возразила я.

Мистер Кольер посматривал на Розали. Она же твердила, что Лесли Бек вел себя ничуть не хуже любого мужчины, оказавшегося в подобном положении. Если жена не удовлетворяет мужа в постели и не умеет готовить, мужчина не понимает, почему должен при разводе отдавать ей имущество, нажитое праведным трудом.

– Что-то не припомню, чтобы Джослин плохо готовила, – произнесла я, но Розали не забыла, как однажды Джослин подала нам омерзительный «беф-веллингтон» – жесткий, сухой, серый, под таким вязким тестом, что из-за него Розали лишилась коронки.

– Если такое же угощение она подавала и клиентам Лесли, а скорее всего так и было, значит, не приносила Лесли никакой пользы. Нет, – продолжала Розали, – в супружестве, как в любой сделке, у женщин есть свои обязанности. Если мужчина зарабатывает на жизнь, женщина должна гарантировать ему секс, домашний уют и детей. Ты только вспомни, сколько мужчин отказываются оплачивать счета, судятся до посинения, подделывают документы, подкупают свидетелей, не желают покупать детям носки и обувь, но охотно тратятся на дорогие игрушки и поездки на каникулах! Эти мужчины – отнюдь не чудовища, они просто отстаивают то, что считают справедливостью. Если жена не ублажает их в постели, не торчит на кухне и не занимается детьми, выходит, незачем оплачивать ее счета. И вправду зачем?

Мистер Кольер ерзал на стуле с таким видом, словно собирался подойти к нам. Это невзрачный мужчина с двойным подбородком и в круглых очках.

– Розали, ты защищаешь Лесли Бека только потому, что он отец Кэтрин… – начала я.

– Не смей так говорить!

– И тебе надо хоть чем-нибудь оправдать ваш рома]).

– При чем тут оправдания? Джослин отказывалась спать с ним, следовательно, их брак…

– Откуда же у нее взялись дети?

Невольно мы повысили голос. Мистер Кольер подошел ко мне и попросил перепечатать описания нескольких домов. «Солнечный патио» он заменил на «чудесный огороженный дворик», поскольку клиенты все чаще утверждали, будто их намеренно вводят в заблуждение. Риэлтеры торопились замести следы, пока правительству не вздумалось вмешаться в дела, в которых оно ни черта не смыслит.

– Миссис Хейтер, если не ошибаюсь? – осведомился мистер Кольер. – Жена Уоллеса Хейтера?

Розали закивала. Мистер Кольер сообщил, что се трагедия, таинственное исчезновение ее мужа, до сих пор не дает ему покоя. Я удивилась, узнав, что мистер Кольер способен задумываться о подобных вещах, а потом устыдилась презрения к ближнему своему. С возрастом я приучила себя не исключать людей из круга своего общения: подобное пристало молодым женщинам и в меньшей степени – молодым мужчинам, которым инстинкт продолжения рода диктует сразу отметать тех, в ком они не видят подходящих сексуальных партнеров. Но людям средних лет такое поведение не к лицу.

Розали призналась, что и она постоянно думает о пропавшем муже. Мистер Кольер смутился, забормотал извинения, вспомнил о том, что близится час обеда, и предложил зайти в соседний паб. Перед уходом Розали пригласила меня вечером в гости и добавила, что часами болтает по телефону с Мэрион. Я охотно согласилась. Розали заулыбалась, демонстрируя ямочки на щеках и адресуя улыбку мистеру Кольеру, и перед уходом подтянула повыше эластичный пояс тренировочных брюк.

А я вернулась к рукописи «Жизненной силы». Мистер Рендер дремал.

Теперь я снова передаю слово Мэрион – так сказать, даю ей возможность изложить свою версию событий следующей пятницы, тем более что мне они известны только со слов Розали. Отдавая Мэрион право говорить от первого лица, я пытаюсь отсеять все, что добавила Розали, и в результате получить то, что мы мудро называем истиной. Мы, писатели, возлагаем на себя сложную задачу, сочетая биографию с автобиографией. Полагаю, я могла бы просто позвонить Мэрион и спросить: «Ну, что там? Что случилось?», записать ответ на пленку и изложить на бумаге, но что в этом хорошего? Разве она сумела бы поведать мне истину? Конечно, она попыталась бы, но вряд ли смогла. Как видите, я искусно перехожу грань художественной прозы, тем самым давая Мэрион шанс высказаться, но, впрочем, это не важно.

МЭРИОН

В пятницу Лесли Бек явился в галерею в пять вечера. Суббота – самый прибыльный и беспокойный день недели, мы с Афрой и Барбарой были очень заняты, снимали картины Макинтайра и готовились к весенней групповой выставке, темой которой были цветы и рыба. Подобные выставки – идея Афры; экономический спад напомнил нам всем об осторожности. После свиней рыба пользуется наибольшим спросом, а цветы – гарантированный источник дохода. Но групповая выставка – не настолько удачное долговременное вложение средств, как выставка полотен одного художника. В первом случае уже на открытии распродается несколько картин, но настоящую прибыль приносят только большие, самобытные работы известных мастеров, которые в конце концов попадают в офисы солидных фирм Токио или рестораны Сиднея, становясь дороже с каждой сменой владельца. Свинки, рыбки и цветочки быстро, не успев повыситься в цене, заканчивают свой путь где-нибудь над камином, в спальне или даже в кухне домов средней руки и не соответствуют ни стилю Бонд-стрит, ни маркетинговой стратегии, приличествующей «Галерее Мэрион Лоуз». Но выставка должна была продлиться всего три недели, разрешить проблему наличных и, если мы отнесемся к пей достаточно легко и даже шутливо, пройти почти безболезненно и не оставить заметного пятна на нашей репутации. К тому же подобные выставки правятся Афре. Из двадцати картин Макинтайра мы продали всего семь, зато получили пару интересных предложений, одно даже от нью-йоркского музея «Метрополитен». От свинок, рыбок и цветочков такого не дождешься.

Афра и Барбара заинтересованно обернулись к вошедшему Лесли Беку. Стало быть, он не утратил способности вызывать у женщин если не расположение, то хотя бы любопытство. Лесли по-прежнему выглядит настоящим самцом, теперь это редкость: на нынешних мужчин, особенно молодых, женщины реагируют просто как на человеческие существа. Я думала, умение замечать самцов присуще только моему поколению, но реакция Барбары и Афры заставила меня изменить мнение – изменились не мы, а мужчины, которые стали мягче, женственнее, привыкли считать себя прежде всего людьми и только потом – существами мужского пола. Я бы назвала это изменением к лучшему, но оно меня не порадовало.

– Ты так и не пришла на панихиду, – с упреком произнес Лесли Бек. – Нам недоставало тебя. Серена и Хоуп приезжали. Они выросли и стали утонченными молодыми женщинами. Они были очень привязаны к мачехе. Серена скоро подарит мне внука. А Хоуп – социальный работник, она слишком предана своему делу, чтобы связывать себя матримониальными узами.

Я сказала, что сожалею о пропущенной панихиде, и объяснила, что не могла оставить галерею без присмотра в столь важный период. Потом выразила радость по поводу благополучия Хоуп и Серены; их обеих я знала всего несколько месяцев, еще детьми, пока сама была студенткой. Напоследок я сообщила Лесли, что мы заняты и, возможно, будем работать, допоздна.

– Допоздна! – подхватил он. – Как романтично! Могу ли я вам чем-нибудь помочь, дамы? Может, позволите пригласить вас на ужин? Я был бы очень рад поужинать в такой компании. Жизнь продолжается, верно?

– За углом есть отличный японский ресторан, – к моему изумлению, отозвалась Афра.

– Бен наверняка согласится поиграть с Холли еще пару часов, – добавила Барбара.

Ну что я могла сказать?

– Дайте-ка я помогу, – предложил Лесли Барбаре, поддерживая за угол картину Макинтайра в массивной раме. – Не беспокойтесь, мне приходилось иметь дело с картинами. Я знаю, как бережно следует с ними обращаться. У пас дома есть Стаббс… Знали бы вы, как тяжело отвыкать от этого «мы»! Точнее, у меня дома есть Стаббс. Анита обожала эту картину.

– Ты по-прежнему живешь на Ротуэлл-Гарденс? – спросила я.

– Разумеется.

– И наверное, у тебя часто гостят Хоуп и Серена?

– Они вечно заняты, – ответил Лесли, – как вы, Афра, поэтому у них не находится времени на старого отца. Подождите, Барбара, то ли еще будет, когда ваше дитя подрастет! Послушайте моего совета, думайте прежде всего о себе – дети сами найдут свое место в жизни. Женщине не следует жертвовать собой ради ребенка, отказывать себе в удовольствиях. Жизнь так коротка.

Сегодня он выглядел моложе. Его голубые глаза живо блестели, мышцы перекатывались под тканью тонкой рубашки из хлопка. Я заметила, что Барбара потуже затянула поясок платья Мне едва хватило ума не упомянуть, что Хоуп и Серена – ровесницы скорее Барбары, нежели Афры. Вместо этого я спросила, что случилось с картиной Ватто. Лесли коротко сообщил, что продал ее за двадцать три тысячи фунтов. Картину пришлось отреставрировать, и, само собой, цена снизилась. Не удержавшись, я спросила, какие комиссионные Лесли заплатил мистеру Толлоу из антикварной лавки «Ротуэлл-лейн».

– Этот магазин я помню еще по семидесятым, – объяснила я Афре и Барбаре, – когда я была студенткой «Куртолда», жила в подвале у мистера Бека и присматривала за его маленькими дочерьми от первой жены.

– А она еще жива? – Вопрос Афры прозвучал нетактично, но я напомнила себе, что, с точки зрения Афры, семидесятые годы – давняя история. Кому придет в голову скорбеть по тем, кто жил давным-давно, или воздерживаться от упоминания о них из уважения к их близким?

– Насколько мне известно, да, – ответил Лесли. Он расхаживал по моему кабинету, читал бумаги, перебирал письма, выбирал наиболее выгодное положение для картины Аниты, прикладывая ее к стене галереи и оценивая освещение.

– А потом однажды, – продолжала я, – когда все мы вышли из дома вместе – такое случалось нечасто, но, кажется, был день выборов и мистер Бек вернулся с работы пораньше, до закрытия избирательных участков, – мы проходили мимо витрины антикварной лавки «Ротуэлл-лейн». – Мне было все равно, слышит меня Лесли или нет. Он сам явился ко мне в галерею, его никто не приглашал. Рассчитывать на любезность он был не вправе. – В витрине были выставлены две картины, не примечательные ничем, кроме темных тонов и потрепанного вида, – сентиментальный портрет девочки в серовато-белом платье и лошадь, будто нарисованная рукой ребенка.

«Что ты о них скажешь, Мэрион? – спросил Лесли Бек. – Ты же все свободное время пропадаешь в „Куртолде“, ты должна разбираться в живописи».

Разумеется, в «Куртолде» я проводила далеко не все свободное время: после занятий возилась с нудными и несимпатичными дочерьми Беков в обмен на пару неотапливаемых сырых и пыльных полуподвальных комнат, которым Лесли с женой не нашли лучшего применения… Но не будем об этом. Я сразу поняла, что Лесли пытается, выражаясь языком Афры, «завести» меня.

«Можно сказать, это скверный Ватто и еще более скверный Стаббс, – ответила я, – но, возможно, эти картины написал чей-нибудь любимый дядюшка и ни у кого не хватило духу сжечь их».

Все мы толпой ввалились в антикварную лавку, Джослин твердила, что времени у нас в обрез, что избирательный участок скоро закроется, что отдать свои голоса гораздо важнее, чем захламить дом. Мистер Толлоу вынул обе картины из витрины и поставил перед нами.

«Я купил их недавно, – сообщил антиквар. – В каталогах они не значатся».

В магазине пахло пылью, сырой оберточной бумагой и изъеденной древоточцами мебелью. Как и подобало антиквару, мистер Толлоу питал пристрастие к излишествам и экзотике – раскрашенным носовым фигурам кораблей, чучелам птиц в клетках, стеклянным глазам, соперничающим за пространство с вычурной сосновой мебелью.

Мистер Толлоу запросил по двадцать фунтов за каждую картину. Лесли Бек сбил цену до шести и семи фунтов и понизил бы до пяти, если бы Хоуп не закапризничала, Джослин не поторопила мужа, а Серена не засунула в рот стеклянный глаз.

«Если они окажутся настоящими, – сказал мистер Толлоу, – надеюсь, вы известите меня об этом».

Лесли со смехом согласился, отсчитал деньги и, когда мы уже уходили, добавил:

«А вот Мэрион утверждает, будто бы это Ватто и Стаббс! Кстати, она учится на курсах при „Куртолде“«.

Мистер Толлоу опешил, а Лесли засмеялся.

«Не глупи, – одернула мужа Джослин, пока мы почти бегом неслись к избирательному участку. – Это всего-навсего никчемная мазня».

«Не думаю, – возразил Лесли, – у Мэрион зоркий глаз». – Он ущипнул меня за ягодицу, я вскрикнула, Джослин оскорбилась, и мы прибыли на избирательный участок за полминуты до закрытия.

– А за кого они проголосовали? – только и спросила Афра, но я не знала, а если бы и знала, то не сказала бы ей. Это личное дело Лесли и Джослин.

Лесли, находящийся в противоположном углу зала, позвал меня, и я подошла – так послушно, словно перенеслась в прошлое, вновь попала в зависимость от него, и презирала себя за это.

– Я нашел подходящее место для картины Аниты, – сообщил он и указал на самый лучший участок стены, на который взгляд посетителей «Галереи Мэрион Лоуз» падал сразу же, еще с порога.

– Я вообще не собиралась выставлять эту картину, – объяснила я. – Она не соответствует теме выставки.

– Мэрион, хватит капризничать, – перебил Лесли. – Это самое меньшее, что ты можешь сделать. Ты должна была прийти на панихиду. Ты обидела меня, не явившись в церковь.

Его лицо стало печальным, руки задрожали – но не как прежде, от жизненной силы, подталкивавшей Лесли к новым похождениям, а от неподдельной, почти нестерпимой, скорби, отчаяния человека, знающего, что жизнь должна продолжаться, что нет смысла вечно оплакивать потерю близких, но с трудом находящего в себе силы жить.

– Мэрион, – продолжал Лесли, – все мы стареем. Рано или поздно нам приходится прощать и забывать обиды. Разве это время еще не пришло?

Я подумала, что проблема в другом – мы давно забыли и только теперь начинали сознавать: такой комок нам долго не переварить. Но Лесли умел настоять на своем.

– Несправедливо отыгрываться на Аните, – добавил он. – Этого она не заслуживает.

Он протянул руку, чтобы коснуться моей ладони, а я этого не хотела.

– Дай мне подумать, – коротко отозвалась я и ушла в другой угол галереи, где быстро нашла какое-то дело.

В дни моей зависимости от Лесли я часто терпела его уколы и тому подобные знаки внимания, но обычно он так вел себя в присутствии Джослин, поэтому я почти не придавала им значения, к тому же не могла позволить себе оскорбиться. Но он начал спиться мне, и в этих пугающе отчетливых снах я чувствовала тяжесть его тела, текстуру его кожи – это были сновидения девственницы, мечтающей об идеализированном сексе. В те времена мне было особенно одиноко. Наверное, как и сейчас, по крайней мере по мнению окружающих. Я была чужой для родителей, словно унаследовала от них гены, которые так и не проявились в натуре матери и отца. Моя бабушка с материнской стороны рисовала, дед отца играл на скрипке в церковном оркестре, но жажда творчества не коснулась Айды и Эрика, которые не видели дальше собственного носа и не могли понять стремления художника толковать все, что его окружает, и искать альтернативу действительности.

«Хватит сидеть, уткнувшись носом в книгу, – говаривала моя мать, – иди-ка лучше погуляй – это полезнее для здоровья». А отец полушутя добавлял: «Такой начитанной девушке не найдется места на ярмарке невест». Я приносила домой книги из библиотеки, развешивала на стенах спальни гравюры, и мать говорила о Пикассо: «Да я нарисую не хуже, даже если встану на голову!» Мне не хотелось ни спорить с родителями, ни принижать их. Они были добры, даже любили меня, и если и перешучивались: «Ручаюсь, этого ребенка нам подменили, она не пашей породы», когда я в детстве отодвигала тарелку с толстым ломтем холодной рыбы в тесте, горкой жирного картофеля и шлепком ржаво-красного кетчупа (для колорита), – то не со зла, а просто от растерянности. У других девушек были парни, у меня – нет. Я не удостаивала их вниманием.

В детских книгах часто описывается, что учителя обращают внимание на таких девочек, как я, и избавляют их от изоляции, но мне, видимо, не повезло. Мне попадались только занудные, ворчливые, малообразованные учителя. Только когда я встретилась с Винни и Сьюзен, Розали и Уоллесом, Норой и Эдом, а они приняли меня в свой живой, разговорчивый, восприимчивый круг, когда я попала в дома, где на полках стояли книги, а в бутылках не иссякало вино, где культурный гедонизм проникал повсюду, пожалуй, даже в спальни, где никто не стыдился смеха и слез, – только тогда я впервые ощутила вкус настоящей жизни. Сьюзен нашла мне работу в галерее «Куртолд», Эд и Нора – жилье в подвале Лесли Бека. Так я, двадцатипятилетняя, и оказалась в этом доме, мечтая о Лесли Беке и гадая, как лишиться девственности (впрочем, уже тогда мне казалось, что целибат необходим для вдумчивого и педантичного изучения истории искусств, – и я не ошиблась). Кстати, в то время я слушала курс по иллюстрированным манускриптам, и сочинение, которое я пыталась написать в день, когда Джослин упекли в психиатрическую клинику, стало связующим звеном между монашеским образом жизни и стремлением к превосходству. Подобные занятия порождают нетерпимость к нечистоплотной жизни окружающих.

В тот день, когда я вернулась из «Куртолда» и застала уже вытесненную секретаршей Лесли Джослин в истерике, Розали – в хлопотах, малышку Хоуп – в обмороке в саду, Серену – с приступом астмы, я пережила настоящий шок. Такова оборотная сторона культурного гедонизма. Во владениях Айды и Эрика ничего подобного не случалось.

Я разволновалась и, сказать по правде, ощутила ревность, узнав о существовании Аниты. Я думала, что если уж Лесли Бек и положит на кого-нибудь глаз, то это буду я.

Конечно, позднее все так и вышло – когда он утратил интерес к Аните. Этот эпизод еще слишком свеж в моей памяти, чтобы здраво переосмыслить его, но я, пожалуй, попытаюсь, поскольку неожиданное появление Лесли Бека в моей галерее придало оттенок неизбежности размышлениям о прошлом, как будто сама судьба предоставила нам подобный опыт, чтобы позднее мы смогли рассматривать его в ретроспективе. Однако в то время мы были рады уже тому, что выжили, устояли под натиском волн хаоса; изучать их природу нам не хотелось.

Надеюсь, Лесли не попытается ущипнуть Афру. Она не такая, как я: за подобное оскорбление может и укусить.

– Мэрион, Лесли прав, – заявила Афра, – картина прекрасно выглядит здесь, напротив двери. Полотна, висящие на этом месте, продаются лучше всего.

(«Лесли»! Как быстро он перестал быть гадом в глазах Афры, как стремительно отношения с ним стали личными и почти фамильярными. Как ему это удалось? Думаю, он покорил Афру тем, что снял пиджак и принялся перетаскивать тяжести, да еще пригласил ее поужинать. Дармовые ужины надолго остаются в памяти.)

– … Ее первую замечаешь, входя в галерею.

– Вы только посмотрите, как свет играет на шторах! – подхватила Барбара, явно не желая, чтобы предательница Афра перещеголяла ее. – Ваша жена была талантливой художницей, мистер Бек. Теперь, когда начинаю привыкать к резким очертаниям этого гребня, я уже почти могу примириться с его существованием…

«Тебе просто повезло», – подумала я.

– Теперь о цене, – перебил Лесли Бек. – Что скажешь, Мэрион, если мы оценим се в шесть с половиной тысяч фунтов?

– Ты спятил? – осведомилась я. – Шесть с половиной тысяч за картину никому не известной художницы? Да еще на выставке, где остальные полотна оценены в три-пять сотен, и только одно – в шестьсот фунтов?

Мне помешала Афра:

– Она станет гордостью галереи, будет висеть на самом видном месте, поэтому мы могли бы рискнуть…

– Эта картина создает удивительное ощущение реальности, – уверяла Барбара, – все остальные меркнут по сравнению с ней. Это же настоящий piece de resistance [1]1
  Piece de resistance (фр.) – шедевр, гвоздь программы, основное блюдо .


[Закрыть]!

В эту минуту я мечтала только об одном – чтобы Афра вернулась в свою грязную конуру, а Барбара – к ребенку и кухонной раковине, где ей и место. Как меня угораздило взять на работу таких идиоток? Лесли Бек улыбался мне, и, подобно тому как запах способен пробуждать отчетливые воспоминания, его улыбка напомнила о моих девичьих сновидениях, более захватывающих, чем память о том, что случилось позднее. Я села.

– Устала, Мэрион? – спросил он.

– Да, – кивнула я. – Неделя выдалась тяжелой.

– Мне было еще тяжелее, – возразил он, и это была правда.

– Я беру шестьдесят процентов комиссионных, – сообщила я, все еще продолжая колебаться.

– С друзей вы иногда берете только тридцать процентов, – напомнила Барбара.

– С Анитой я была едва знакома.

– Зато вы близко знакомы с Лесли.

– Так близко, как только могут быть знакомы мужчина и женщина, – вставил Лесли лукаво и смущенно, присаживаясь рядом со мной на обитый золотистой парчой диванчик с изогнутыми подлокотниками, купленный на аукционе «Кристи», – предмет, не имеющий исторической ценности, обнаруженный в каком-то итальянском палаццо расцвета Ренессанса. Мне стало дурно. – Боже милостивый! – вдруг воскликнул Лесли. – Кажется, именно такие диванчики называются «на двоих». Ему место в борделе.

Афра и Барбара заинтересованно оглядели диван.

– А как им пользоваться? – полюбопытствовала Афра. – Наверное, если женщина перекинет ноги через подлокотник, а мужчина встанет позади…

– Или если она обопрется на локти… – добавила Барбара.

Я не выдержала, попросила их развесить картины без меня, объяснив, что переутомилась, пожелала удачного ужина в японском ресторане, вызвала такси, которое, к счастью, подъехало почти сразу, и отправилась домой.

– Оало быть, тридцать процентов? – спросил меня Лесли напоследок.

– Ладно, – согласилась я. – Разница невелика.

Дома я покормила Моне и Мане, погладила их, немного успокоившись и доведя кошек до экстаза, послушала Вивальди – он неизменно помогает мне. Затем я позвонила Розали и проболтала с ней полчаса.

– Скажи, почему я так разволновалась? – спросила я.

– Потому, что чувствуешь себя виноватой, – ответила Розали.

– Перед Анитой? – уточнила я. – Да, я спала с Лесли Беком. Как и многие другие. Ну и что в этом такого?

– Ты виновата перед Анитой и Лесли Беком, – объяснила Розали. – Ты нанесла ему смертельное оскорбление, а он этого даже не заметил. Зато тебя замучили угрызения совести.

Какое еще оскорбление? Прежде я была готова до бесконечности расспрашивать Розали о мотивах моих собственных поступков, но теперь предпочла бы свои, менее поверхностные, толкования. Это я была жертвой Лесли, а не он – моей. Общеизвестно, что во всем всегда виноват мужчина.

Я легла в постель, мне приснился Лесли Бек. Это было сновидение не девственности, а опыта, проникновения и погружения в самый центр тела. Поначалу дело шло туго, словно в нем участвовало заржавевшее от старости сверло, но мало-помалу процесс погружения становился легче, быстрее и свободнее, будто сложный механизм наконец-то отладился.

Я проснулась на середине погружения, убежденная, что в эту минуту Лесли занимается сексом либо с Афрой, либо с Барбарой, или с обеими, твердо вознамерившись воспламенить их. Передо мной у них было достаточно преимуществ, и самое главное – абсолютная свобода.

Я приняла две таблетки снотворного, уснула и пробудилась вполне умиротворенная.

Это уж слишком – для мирной жизни одинокой женщины, хозяйки двух кошек, ищущей спасения от Лесли Бека.