Текст книги "Мой брат Мохаммед Али"

Р. Али, Ф. Рафик
Мой брат Мохаммед Али

Перевод оригинального издания

Rahaman Ali, Fiaz Rafiq

MY BROTHER, MUHAMMAD ALI:

The Definitive Biography of the Greatest of All Time

Настоящее издание публикуется по соглашению с Brotherstone Creative Management и The Van Lear Agency.

Авторские права Rahaman Ali и Fiaz Rafiq защищены законом об авторском праве, промышленных образцах и патентах 1988 года.

Фото на обложке: Trevor Humphries/Getty Images

© Rahaman Ali with Fiaz Rafiq, 2019

© Перевод на русский язык, оформление. ООО «Издательство АСТ», 2020

* * *

О жизни величайшего боксера всех времен и народов, казалось бы, мы знаем всё, и каждая новая книга встречается со скепсисом. Но не в этот раз. Никто не знает Мохаммеда Али лучше, чем его родной брат. Рахман Али, проведший рядом с легендой всю жизнь, выдает неизвестные подробности знакомых всем историй. Делает это с любовью и предельно искренне.

Книга рекомендуется не только фанатам бокса и поклонникам таланта Али, потому как это тоже история становления американского общества и рассказ о том, как один человек может изменить его законы. А фанаты узнают в подробностях, что происходило за пределами ринга до и после легендарных поединков в истории бокса.

Игорь Брагин,

редактор раздела «Бокс» Championat.com

* * *

Я посвящаю эту книгу своему любимому брату Мохаммеду Али. Он был моим лучшим другом, и я горжусь тем, что я его единственный брат. Мне очень повезло стать частью его жизни. Я всегда буду за это благодарен.

Предисловие

Мохаммед Али был решительным, дерзким и отважным. Он преодолевал множество трудностей, ломал стереотипы и вызывал множество противоречий. Али знали во всем мире как великого борца – борца за равные права, против дискриминации. В этом наши взгляды с Мохаммедом сходились: мы оба открыто говорили, что должны обладать такими же правами, как и другие граждане Америки.

Я очень тесно дружил с Али. Мы отлично проводили время вместе, и вообще, Мохаммед был очень веселым человеком. Помню, как-то он предложил:

– Давай пойдем к людям.

– К людям? – озадаченно спросил я. – В смысле, пешком? И что мы будем делать?

А Мохаммед ответил:

– Просто выйдем на улицу и поболтаем с людьми. Дадим им возможность поговорить с нами.

И время от времени мы стали совершать такие прогулки. Благодаря Али люди начинали лучше относиться к самим себе. Я все думал, какой бы еще звезде его масштаба пришло в голову вот так встречаться с простыми людьми, разговаривать с ними? По-моему, это потрясающе.

У нас с Мохаммедом были схожими главные жизненные ценности: деньгам не нужно поклоняться, самое главное – сохранять человеческое достоинство. Нет ничего важнее этого. И человек, если ведет себя в жизни правильно, способен справиться с любым злом. Никому другому в истории не удавалось так использовать свою известность, как делал это Али.

С Рахманом мы знакомы уже больше полувека. Думаю, у Мохаммеда никогда не было более близкого человека, чем его брат. Здорово, что Рахман решил написать самую правдивую биографию Мохаммеда. Ведь Али – не просто главная спортивная звезда современности. Он любил людей и боролся с дискриминацией: этот великий тяжеловес-чемпион вышел за пределы не только бокса, но и спорта в целом. Мохаммед Али – больше, чем просто спортсмен. История его жизни – важная часть истории всего общества, и без тени сомнения я могу сказать, что наследие Али будет жить еще долгие годы… надеюсь, вечно.

Джим Браун, легенда НФЛ

Введение

Брат для меня всегда был больше, чем просто боксером.

Ни одного другого спортсмена в мире – и, наверное, вообще почти никого из людей, – не любили так, как Мохаммеда Али. Его слава на пике карьеры была мировой, гремела по всему свету. Как спортсмен брат вышел далеко за пределы своего спорта, а как личность воплощал многие лучшие человеческие качества. Кто-то представляет брата шустрым тяжеловесом, уклоняющимся от «кувалд» Сонни Листона, а кто-то – уже более опытным бойцом, который мудро выжидает, пока Джордж Форман растратит свои силы на удары по корпусу. Но я очень давно понял: бокс – это лишь платформа для Мохаммеда: он, «избранный», будет делать все, чтобы любовь, мир и уважение друг к другу объединили людей на Земле.

Никто на свете не был связан с Мохаммедом такими тесными узами, как я, – кроме наших родителей, конечно. Почти всю жизнь я провел рядом с братом. Видел Мохаммеда в его лучших и худших проявлениях: неугомонным проказником и немного завистливым старшим братом, активным борцом за права на публике и тихим семьянином вдали от любопытных глаз. Мы вместе взрослели, вместе жили и тренировались, вместе путешествовали и встречались со знаменитостями – с президентами, в том числе, – и даже выступали на одних и тех же вечерах профессионального бокса.

Но жизнь брата никогда не ограничивалась спортом. Несмотря на болезнь Паркинсона, Мохаммед и в последние годы не терял жизненной энергии. До самой смерти он активно защищал права представителей своей религии и в целом всех людей, посвящая себя благотворительности и помощи другим. Весть о его кончине в июне 2016 года породила невиданную волну эмоций и признания его заслуг. Мало о ком написано столько, сколько о Мохаммеде: чаще всего это добрые слова, иногда – вызывающие споры, а некоторые, видимо, сказаны, чтобы запятнать его память. Однако до сих пор в хоре этих голосов не хватало одного, – принадлежащего человеку, который знал Мохаммеда лучше всех, – моего голоса.

Биографию брата рассказывали миллион раз – в книгах, журналах, документальных фильмах, но часто его показывают только легендой, а не живым человеком. Я предлагаю вам по-новому посмотреть на жизнь Мохаммеда и рисую портрет не только человека, которого знаете вы, но и того, которого знал только я, – человека, который, как и все мы, противостоял гневу, страхам, искушениям, но каждый день изо всех сил старался сделать мир немного лучше. Как и у любого другого, у Мохаммеда были недостатки. Как-то раз он сказал мне: «Спроси у человека в 50 лет, поступил бы он в 20-летнем возрасте в некоторых ситуациях иначе, – и он, конечно, ответит, что да. А если нет, значит, эти 30 лет он прожил впустую». В своей жизни Мохаммед не терял зря ни минуты: например, за те годы, что он не мог заниматься боксом из-за запрета правительства, брат превратился в фантастического оратора, который вдохновлял молодежь.

В детстве Мохаммед говорил: «Я стану самым известным в мире». И мы оба не сомневались, что он добьется успеха. Помню, как-то раз, в зените славы, Мохаммед сказал: «Разве это не удивительно, что наши детские мечты сбылись, что мы достигли всего, чего хотели?» Мне очень многое нужно рассказать миру о Мохаммеде Али, и я постарался сделать это в книге, которую вы читаете.

Братья

Во время родов мой брат чуть не убил нашу маму.

У него была просто огромная голова для новорожденного – слишком большая, чтобы выскользнуть естественным путем. Врачи городской больницы Луисвилла, штат Кентукки, сделали все возможное, чтобы брат не умер во время родов, но этого едва удалось избежать. В конце концов доктора решили использовать акушерские щипцы, из-за чего Мохаммед родился с деформированной головой. К счастью, наша бабушка – мама мамы – была рядом, успокаивала и помогала. Убедив маму, что позаботится о ребенке, она взяла на руки моего новорожденного брата и начала мягко растирать ему голову. Не знаю, поэтому ли голова Мохаммеда приобрела такую идеальную форму, но отметина от этих щипцов на его правой щеке сохранилась на всю жизнь. В любом случае, как повторяла мама, с самого рождения было видно, каким красавцем станет мой брат; вот его лицо – в центре тысяч выпусков новостей, прекрасные черты, терзаемые ударами боксерских перчаток, – лицо, которое знает почти весь мир. Мохаммед всегда был красивым, и мама полюбила его в тот же миг, когда впервые увидела.

Однако не все узнавали моего старшего брата с такой же легкостью. Вскоре после родов медсестры положили маме в кровать не того ребенка, и она, еще не вполне придя в себя, поняла это, только когда прочитала бирку с именем. Мама наверняка была в панике, но, как человек уравновешенный, лишь слегка повысила голос, сказав: «Это не мой ребенок». Она всегда смиренно воспринимала подобные унижения – и в этом, как и во многом другом, мама была полной противоположностью отцу. Наконец медсестры принесли моего брата. Потом, через много лет, мама рассказывала, что все малыши в палате вели себя очень тихо, так что и плача почти не слышалось – все, кроме моего брата, который орал не переставая. Он провел в этом мире меньше суток – а уже стал самым громким: заводился как сирена, а вслед за ним и все остальные дети тоже начинали кричать. Только брат мог «взорвать» всю палату. С самого своего рождения Мохаммед громко заявлял о себе.

Я называю своего старшего брата «Мохаммед» вот уже пять с половиной десятилетий, хотя при рождении он получил имя в честь моего отца – Кассиуса Клея Марселлуса-старшего. Брат появился на свет 17 января 1942 года, а я – полтора года спустя. Папа обожал Рудольфо Валентино – голливудскую кинозвезду – и решил дать мне имя в его честь – Рудольф Арнетт Клей. Но мой брат называл меня не иначе как Руди, а его в нашей семье всегда звали Джи, потому что «джи-джи» были его первыми словами. Он повторял их, когда хотел, чтобы его накормили, поменяли подгузник или просто взяли на ручки. В 1964 году я взял себе имя Рахман, а он – Мохаммед, но дома его по-прежнему называли Джи – и до сих пор называют. Отца звали Кэш, а маму – Бёрд, птичка, за красивый смех, которым она заливалась, когда папа пел, поддразнивал ее или рассказывал анекдоты.

Наша мама, урожденная Одесса Ли Грэйди, появилась на свет 12 февраля 1917 года. Ее отец, Джон Грэйди, был мулатом – сыном темнокожей матери и отца-ирландца. Джон переехал в Америку в 1877 году из ирландского городка Эннис. После долгого, изнурительного плавания через Атлантику он женился на бывшей рабыне. Наша мама, прекрасная внешне и внутренне, всегда была невероятно мягкой и доброй. Ее – коренастую, с очень светлой кожей – часто принимали за белую женщину даже в те времена, когда принадлежность к определенной расе так влияла на возможности, которые предоставлялись вам в жизни.

К тому же мама почти никогда не злилась и не грустила. Люди любили ее за то, что она была жизнерадостной и излучала внутренний свет. Мама старалась всегда сохранять достоинство и стала воспитывать это в своих сыновьях, едва мы начали говорить. Нас учили проявлять доброту к окружающим, демонстрировать хорошие манеры и уважать старших, вне зависимости от их происхождения. Дружелюбие и щедрость мой брат, несомненно, унаследовал именно от матери.

А еще она была непреклонна во всем, что касалось порядка. Мама не только заставляла нас следить, чтобы мы выглядели всегда опрятно – ее стандарты чистоты распространялись и на весь дом. Мама всегда проверяла, как мы выполнили свои обязанности по дому – каждое утро, прежде чем выйти из дома, надо было застелить кровать, а вещи, которые нужно постирать, – положить в корзину с грязным бельем, а не разбрасывать где попало. Порядок в доме должен поддерживать каждый – и для нас, детей, не делалось никаких поблажек. Однако любимчиков у мамы не было. Мохаммеда, как первенца, она не выделяла, и я искренне убежден, что мама любила нас одинаково.

Во многих отношениях наш отец – ее полная противоположность. Он был талантливым художником и зарабатывал тем, что рисовал вывески в Луисвилле и пригородах. По словам папы, в пятидесятые, когда он начинал, из темнокожих, кроме него и еще одного парня, вывески маслом не рисовал больше никто. Сначала он работал только в черных кварталах, но благодаря сарафанному радио стал получать многочисленные заказы и от белых, несмотря на то, что город тогда был разделен на кварталы по цвету кожи. Даже изображения Иисуса Христа во многих церквях Луисвилла – творения его кисти. Работы, на которых стояло имя отца, можно было встретить в любом уголке города.

Мы с Мохаммедом считали себя его самыми главными фанатами: картины отца нас всегда завораживали. Мы наблюдали, как он создает магию, и его талант художника настолько нас восхищал, что я мечтал когда-нибудь научиться рисовать так же здорово, как папа. Именно пример отца вдохновил меня заниматься живописью, когда я стал взрослым, хотя, по-моему, его уровня я так и не достиг.

Как-то раз он сказал Мохаммеду: «Ты должен стать юристом или врачом», но так сложилось, что в жизни брат проявлял другие способности, доставшиеся от отца в наследство. Папа был не только талантливым художником, но и прирожденным актером – он обожал петь и танцевать. Отец был шоуменом и отлично изображал звезд тех лет, распевая шлягеры после работы в нашем уютном доме. А еще его знали как любителя экстравагантно одеваться. По вечерам этот красивый, ухоженный темнокожий мужчина надевал начищенные ботинки, узкие брюки, свежую рубашку и заваливался в джаз-клуб, где танцевал до утра. У него была особая манера говорить – он тараторил, будто торопясь все высказать. «Кассиус, давай-ка помедленнее, а то я почти ни слова не понимаю», – говорила мама: она и не предполагала, что однажды эта способность отца выстреливать слова с бешеной скоростью сыграет такую важную роль в карьере моего брата. Мы с Мохаммедом не сомневались, что папа имел все шансы стать звездой шоу-бизнеса, но, по его словам, сделать такую карьеру он не мог из-за цвета кожи, ведь для темнокожих в то время были закрыты многие дороги.

А еще отец, к сожалению, имел репутацию пьяницы и бабника. Маме всю жизнь приходилось мириться с тем, что ее муж – любитель погулять. Время от времени мы становились свидетелями ссор наших родителей, и Мохаммед эти моменты ненавидел. Он залезал под кровать или прятался с головой под одеялом. И сгребал в охапку меня, своего младшего брата, – мягко, словно стараясь защитить. И все же наши родители любили друг друга, хотя и сильно различались характерами. Отец был очень суровым – не из тех, кто проявляет свою любовь. Самое неприятное, что, напиваясь, он начинал скандалить с мамой, иногда даже бил ее. В целом он был вполне дружелюбным человеком и старался уважать окружающих, но ссоры родителей сильно повлияли на нас с Мохаммедом – думаю, во многом поэтому в будущем мы оба старались лучше относиться к женщинам, находящимся рядом с нами.

Наших родителей объединяла религия. Убежденные христиане, они строго следовали учению Библии. Помню, утром в воскресенье мама всегда особенно тщательно одевала нас с Мохаммедом, и мы шли в церковь, чтобы послушать проповедь преподобного Уилсона. И хотя дома мама обычно проявляла свою любовь и осыпала нас ласками, в церкви она не выражала открыто своих эмоций – не кричала, как некоторые прихожане. На людях мама всегда вела себя тихо и спокойно, хотя ее сыновья и не унаследовали эти черты.

* * *

В детстве Мохаммед был невероятным непоседой. О таких говорят, что у них шило в одном месте, – он просто не мог усидеть без дела. А еще влезал в каждый разговор, даже когда в этом не было никакой необходимости. Сидел, уплетая обед за обе щеки, и при этом говорил маме: «Хочу еще». В пять лет, играя с соседскими ребятами, он вставал на какое-нибудь возвышение, как лидер, обращаясь к собравшимся, – а я старался не отставать от него, насколько это возможно в три года. Мама говорила, что уже тогда поняла: брат никогда не удовлетворится ролью второго плана – нет, он будет в центре внимания, к нему будут прислушиваться. Даже в детстве Мохаммед был громким, гордым и уверенным. Я считал его прирожденным лидером и следовал за ним почти повсюду.

Мы обожали шалить, и хорошо, что в детстве у нас было не так много возможностей влипнуть в серьезные неприятности. Сначала наша семья поселилась в неблагополучном районе на юге Луисвилла, а через пару лет после моего рождения мы переехали в западную часть города, совсем недолго жили там вместе с бабушкой и дедушкой, а потом, в 1947 году, перебрались в другой дом – всего через четыре квартала от прежнего, на Гранд-авеню, 3302. Именно он известен сейчас как место, где вырос Мохаммед Али. Наш прежний район считался совсем неблагополучным, Гранд-авеню же в определенном смысле имел репутацию лучшего в окру́ге: в западной части Луисвилла были кварталы и похуже. В восточной части города самым криминальным называли Смоук-таун, и все равно ни один из черных кварталов Луисвилла не мог сравниться с гетто в крупных городах: там афроамериканцы имели право селиться только в определенных районах, где плотность населения была зачастую вчетверо выше, чем в белых кварталах, и на работу их брали далеко не везде. Район, где мы росли, хоть и был населен в основном темнокожими, но рядом с нами жили и белые семьи, а также адвокаты и врачи.

Однако я хочу развенчать миф, который существует уже много лет: нет, мы с братом не выходцы из среднего класса. Наша семья действительно не была нищей – в округе некоторые жили еще хуже нас, – но почти все наше детство прошло в относительной бедности. Это так, уж я-то знаю точно. Денег нам всегда не хватало. Долгое время мы не могли позволить себе даже собственную машину, и отцу в конце концов удалось купить только старую – ей было по меньшей мере лет десять; да и деньги на новые шины наскребали всегда с трудом. Сами мы жили в скромном одноэтажном домике с двумя спальнями, гостиной, ванной и кухней, где обедали. Дворик перед домом был совсем маленьким, а за домом – побольше: он начинался от заднего крыльца и тянулся до самого переулка. Там росли высокие деревья, а в пруду плавали золотые рыбки. Как бы то ни было, жили мы неплохо, но иногда нам не хватало денег, чтобы сделать дома ремонт, и приходилось просто мириться с какими-то вещами. Например, несколько лет подряд крыша протекала, и стены были в ужасном состоянии. Парадное крыльцо разваливалось – еще с момента нашего переезда. Отец постоянно собирался его починить, но деньги приходилось тратить на более насущные нужды. Мы с Мохаммедом почти всегда носили одежду, раздаваемую благотворительными организациями, ходили в рубашках и ботинках, купленных за доллар в секонд-хенде. Поэтому я бы не стал говорить, что Мохаммед рос в семье «среднего класса». Да, наш отец считался довольно известным художником, а мама работала прислугой в нескольких белых семьях, но сводить концы с концами было нелегко. Однако мы никогда не ложились спать голодными. Пусть у нас с братом почти не было денег, пусть нам не дарили горы подарков на праздники и не покупали все подряд. Обычно для счастья нам хватало того, что мы есть друг у друга.

Например, спальня у нас с Мохаммедом была одна на двоих – метров пять-шесть – и наши кровати стояли вплотную. Других ребят это могло бы раздражать, а нас только еще больше сближало как братьев. Он болтал со мной до поздней ночи, пока мы не засыпали. Рассказывал о своих мечтах, о том, что хочет многого добиться; брат не сомневался – однажды он станет богатым и знаменитым. Помню, Мохаммед мечтал, что купит родителям большой новый дом, первоклассный Cadillac, а на банковском счете у него будет лежать четверть миллиона долларов. А точнее, четверть миллиона – всегда эта цифра – будет лежать на черный день, так что родителям в случае чего не придется волноваться. Почти все считали это просто детскими фантазиями, но я искренне верил, что Мохаммед – избранный. Не сомневался, что он добьется успеха.

Несмотря на мечты о будущем достатке, брат никогда не терял веселого расположения духа, – уже в детстве его отличало чувство юмора, о котором потом узнали все. Он не упускал случая подшутить над всяким, кто велся на его розыгрыши, – и особенно надо мной! Как-то раз Мохаммед решил напугать меня так, чтобы я визжал как резаный, и разработал грандиозный план. Привязал длинную веревку к занавескам в спальне родителей и начал дергать за нее, привлекая мое внимание, а сам с невозмутимым видом лежал в собственной кровати. «Смотри, Руди, – позвал он, – в нашем доме живет привидение!» И я завопил во все горло, пытаясь разбудить не понимавших, что случилось, родителей, крича: «В доме привидение!». Отец бросился к нам в комнату, недоумевая, из-за чего мы подняли такой шум, и, конечно же, сразу обо всем догадался. «Кассиус-младший, прекрати разыгрывать своего брата Рудольфа!» – помню, как он это говорил, еще полусонный, называя Мохаммеда полным именем, – так отец показывал, что недоволен, – но на брата подобное никогда не действовало. Сгибаясь пополам от смеха, Мохаммед повторял: «А классно я тебя обдурил, Руди!». Можно сказать, это была его фирменная фраза.

* * *

Наш квартал Мохаммед обожал. Приветливые соседи, да и все сообщество в целом жило довольно дружно, но самое главное – здесь открывались бесчисленные возможности для шалостей и проделок с такими же озорными ребятами. Как я уже говорил, среди сверстников мой брат был лидером, стоял на верхней ступени той иерархии, которая образуется сама собой в группе детей. Я следовал за Мохаммедом повсюду, но никогда не оспаривал его первенства – оставался на заднем плане, когда мы дурачились перед домом или рядом с ресторанчиком за углом. За поворотом, чуть-чуть подальше от зорких родительских глаз, мы играли в кости и придумывали другие развлечения.

Конечно же, мы любили игрушки, на которые находили деньги родители, но, как и почти все дети, иногда мастерили их сами. Привязывали кусок веревки на ручку от метлы и седлали получившихся «лошадей», а потом беззаботно носились туда-сюда по улицам, вопя во все горло. И, как все мальчишки в те годы, мы с друзьями играли в ковбоев и индейцев – куда же без этого. Главным, как правило, становился Мохаммед, неизменно заявлявший, что будет ковбоем, а я должен играть роль индейца. В тогдашних вестернах ковбоев изображали хорошими парнями, а индейцев – плохими. Мой брат хотел быть хорошим парнем, потому что они всегда побеждали.

Несмотря на эти игры и шалости, уже тогда, совсем маленькими, мы постоянно соревновались друг с другом. Разница в возрасте у нас небольшая, поэтому в любом деле каждый старался оказаться лучшим. Мохаммед, например, пытался опередить меня во всем – неважно, бегали ли мы наперегонки, соревновались в том, кто выше прыгнет, играли в прятки или с маленькими шариками и фишками. Мохаммед не собирался уступать ни в чем. В пятидесятых популярен был профессиональный рестлинг, и наши родители постоянно смотрели его по телевизору – по крайней мере, когда телевизор работал. Неудивительно, что мой брат старался подражать этим бойцам, – и под раздачу попадал обычно я. Иногда, во время наших схваток в гостиной, мы немного выходили за рамки, но победа не всегда доставалась Мохаммеду. В детстве я был повыше и покрепче, а он – долговязым, но довольно тощим. До того, как брат занялся боксом, спорт его особо не привлекал: да, Мохаммед был быстрым и азартным, но физически не слишком сильным, в отличие от других ребят.

Например, он никогда не любил ни баскетбол, ни бейсбол, в которые мальчишки нашего возраста готовы играть хоть круглые сутки. Напротив дома, где жил его друг Адриан, был большой ничейный участок: там и собиралась наша компания, и Мохаммед иногда играл с нами, хоть и не любил командный спорт – все-таки это весело. Американский футбол ему совсем не нравился – как бы иронично это ни звучало, брат считал его слишком жестким. Мохаммед больше любил тач-регби[1]1
  Тач-регби – разновидность американского футбола: правила примерно те же, только для того, чтобы отобрать мяч, достаточно просто дотронуться до соперника, без захватов. – Прим. перев.


[Закрыть], и бегал он отлично, не позволяя нам его коснуться, – однажды брат будет так же танцевать на ринге, уклоняясь от ударов величайших боксеров своего поколения. И даже тогда Мохаммед хвастался – в пылу борьбы у него внутри просто что-то включалось: «Вот какой я быстрый! – кричал он, убегая от нас по грязи. – Не догонишь, не догонишь! Смотри, я сейчас сделаю тачдаун!» И чаще всего это было не пустое бахвальство: он играл хорошо, но не потому, что любил эту игру, – просто Мохаммед обладал особым спортивным талантом.

Мы с братом, к счастью, чаще всего оказывались в одной команде, – как происходило и почти всю жизнь – и те летние месяцы детства всегда занимали особое место в наших сердцах. Беззаботное время, когда энергия била через край. Заводилой всегда был Мохаммед, который с азартом брался за любое дело. Я же относился ко всему слишком серьезно, по крайней мере, по рассказам брата. Находиться в тени Мохаммеда стало привычным для меня – все-таки он на полтора года старше, – но иногда я очень злился. И все же дрались мы редко. Понимали, что это нехорошо, по тихому неодобрению мамы и более активным дисциплинарным действиям отца. В общем-то соперничество с братом шло мне на пользу. Мохаммеду было нужно, чтобы его ценили и любили. Он хотел получить это сразу. Уже в детстве брат старался произвести впечатление на окружающих и выделиться из группы. И все-таки в одном я в юности был успешнее брата – и, волею судьбы, это особенно его огорчало.

В двух словах – я всегда легко заговаривал с девочками. Многие удивляются, но в подростковом возрасте я был бо́льшим ловеласом, чем брат. И уж точно первая подружка появилась у меня раньше, чем у него. Девчонки, которые жили по соседству и ходили с нами в одну школу, были хорошо знакомы с нами обоими; Мохаммед частенько засматривался на них, но у него не хватало смелости даже просто подойти, не говоря уж о том, чтобы пригласить кого-нибудь на свидание – тут у Мохаммеда сразу язык отнимался. Он пытался скрыть свою застенчивость изо всех сил, но ничего не получалось. И каким бы самоуверенным брат ни казался в компании мальчишек, как бы нахально ни ухмылялся, но, разговаривая с девочкой, он лишь застенчиво улыбался в ответ – в то время в отношениях с женщинами это был его максимум. Почти невозможно поверить, но девчонки порой считали моего брата, как сейчас сказали бы, «занудой», – мне говорили, дело в том, что он не играл в американский футбол и баскетбол, то есть не занимался по-настоящему «мужскими» видами спорта. Проблема, конечно, была не во внешности брата, а в его характере – несмотря на всю браваду, уверенности ему недоставало. И, честно говоря, из-за стараний Мохаммеда что-то исправить становилось только хуже. Когда он, например, бежал рядом со школьным автобусом, выкрикивая имена одноклассниц и одноклассников, большинство девочек вжимались в кресла: им было стыдно – не за себя, а за него.

Смириться с тем, что я нравлюсь девушкам больше, Мохаммед, конечно, не мог: наверно, только это и могло рассорить нас, братьев. Например, по пути из школы я обычно выходил из автобуса немного пораньше, чтобы проводить свою подружку до дома и поболтать с ней. Одно и то же повторялось раз за разом: мы с девочкой разговаривали и смеялись, как вдруг раздавался стук в дверь; я шел открывать и обнаруживал брата – с абсолютно невинным лицом. Обычно он произносил что-нибудь вроде: «Слушай, Руди, у тебя, похоже, проблемы – мама требует, чтобы ты сейчас же шел домой. Она отправила меня за тобой и сказала, чтобы ты возвращался немедленно!» И раз за разом я, боясь худшего, извинялся перед подружкой и мчался домой – квартала четыре, пытаясь понять, за что мне попадет. «Мама, что случилось?» – спрашивал я, как только влетал в дверь. Но по удивленному выражению ее лица понимал: она не ожидала моего появления и понятия не имела, о чем я.

Снова и снова брат проводил меня: эту уловку он использовал каждый раз, когда руки у него чесались попроказничать. Мне часто приходилось обвинять его в зависти. Пару раз мы даже перекинулись крепким словцом. В юности я по-настоящему злился на брата только в такие моменты. В этой игре превзойти меня Мохаммеду не удавалось, и его наверняка задевало, что младший брат успешнее в одной из тех немногих сфер жизни, в которых сам он еще не до конца разобрался. И все же, какие бы жесткие слова мы ни говорили друг другу, до драк дело не доходило. Рассорить нас всерьез не могла ни одна девчонка.

* * *

Неважно, чем мы занимались – ухаживали за подружками, играли в футбол или придумывали что-нибудь еще, родители заставляли нас придерживаться одного неукоснительного правила: домой мы должны вернуться до темноты. Тогда это было в порядке вещей. В те далекие дни дети обычно уходили из дома рано утром и весь день, до позднего вечера, болтались на улице, предоставленные сами себе. Почти никто в нашем квартале не мог позволить себе наручные часы, но отец нашел простой выход: «И не говори, что не знаешь, сколько времени. Если не придешь домой до того, как загорятся фонари, тебе попадет». Поэтому каждый вечер повторялось одно и то же: как только спускались сумерки и начинали зажигаться фонари, мы неслись домой со всех ног, пытаясь успеть раньше, чем включатся все до одного. Получалось это не всегда.

Когда мы опаздывали, отец задавал нам старую добрую порку. Обычно наказывали нас в ванной. Мохаммед отправлялся первым, а я ждал снаружи, пока отец закончит с братом и позовет меня. Мохаммед никогда не понимал суровых наказаний, которые устраивал нам отец за опоздания и другие проступки, но у папы о дисциплине были собственные представления: можно сказать, он ревностно относился к тому, чтобы держать нас под контролем. По повышенному тону и свирепому взгляду мы понимали – нас ждет взбучка. Чаще всего грозный вид отца вразумлял нас, когда было уже слишком поздно. Правила необходимо соблюдать – или папа заставит это делать. Наверно, во многом поэтому Мохаммед и отец отдалились друг от друга, когда мы были подростками. Нет, никакого скандала не произошло, просто та особая связь, которая есть у некоторых отцов с сыновьями, была разорвана еще до того, как появилась.

И все же я не соглашусь с биографами, которые пишут, что в детстве, проведенном в Луисвилле, мы испытали на себе физическое насилие. Во-первых, отец никогда специально не пытался сделать нам больно. Чаще всего мы с братом даже не замечали его оплеух – нарушали родительские запреты, не боясь того, что нам за это будет. Конечно, время от времени отец порол нас ремнем, но в сороковые-пятидесятые годы это не было чем-то из ряда вон выходящим, особенно в черных кварталах – ведь ты мог дорого поплатиться за нарушение закона. Повзрослев, Мохаммед понял, что отец хотел нам добра и делал все для нашего же блага. В районе, где мы жили, действительно было опасно разгуливать по улицам поздним вечером, и отец просто боялся, чтобы мы не оказались втянуты в какую-нибудь жуткую историю, которые зачастую случались по ночам. Уже тогда проблемы с наркотиками были нередким делом, не говоря о грабежах, драках и жестоких поножовщинах, – как отец двух темнокожих мальчиков папа много о чем переживал.