Текст книги "Эта страна"

– …Какой вы жестокий человек, Олег Георгиевич.

– Жестокий? – удивляется полковник, разглядывая божка с пикой. – Никогда так о себе не думал. Откуда у вас в Филькине этот… Вицлипуцли?

– Правильно говорить Уицилопочтли. Нет, это не Уицилопочтли. Это тибетский идам, гневное божество.

– …Он не выглядит гневным.

Что да, то да: у тибетского идама, при всех его рогах и когтях, зубастая морда скалится довольно и радостно.

– Да. У самого гневного девять голов, тридцать четыре руки и шестнадцать ног. Рутлев-Бельский, двоюродный дядя нашего основателя, собрал прекрасную восточную коллекцию. Сам в экспедиции ездил. Очень хотел открыть публичный музей, но земство тогда не пошло навстречу… А с Васей-то что теперь будет?

– Да ничего особенного. Он побежит, его поймают.

С Василием Ивановичем Сидоров в родстве именно как Сидоров: дальнее-предальнее родство, не гуще седьмой воды – и всё равно не вода. И поскольку оба принадлежат к филькинскому истеблишменту, взаимные обиды и предательства только укрепили эту связь.

– Это вы ему… устроили?

– Нет, не я.

– …

– Когда хочешь, чтобы тебе не поверили, говори правду. Лучшего способа не существует.

Сидорова – чего это он так смутился и губу прикусил? – откровенно жаль; он не худший, он вообще не плохой, судьба усадила его на чужое место, причём такое чужое, которое он всю жизнь страстно желал ощутить своим и – всю-то жизнь! – чувствовал, что нет, не своё, не станет он Рутлевым ни для этих стен, ни для тибетских идамов, ни для себя самого.

– Вася хороший человек. Он просто попал в обстоятельства. Как я, как все. Климов ваш – совсем другое дело. Его не жалко.

– Понимаю.

– Что вы там понимаете! Это не из-за жены…Он знает, что вы в городе?

– Если доложили, то знает. – Полковник смотрит на тибетское гневное божество. – Ты ведь тоже любишь запасные варианты, а, Сидоров?

Через двадцать минут он идёт по улице и объясняет своему телефону: «Почему бездействую? Очень даже действую. В ритме местной жизни. Хочу всё сделать аккуратно… А если не мешать, то и само всё сделается… Нет, зачем же до морковкина заговенья… Вот и уже…» Рядом с ним тормозит машина, и Расправа, высунувшись с пассажирского места, говорит: «Садись, поехали».

– Морковкино заговенье – это когда?

И в Филькине, и где угодно с родственниками либо считаются, либо готовы отца родного зарезать из-за трёх метров жилплощади. Василий Иванович из тех, кто считается, поэтому городскую библиотеку комплектуют неожиданными книжками, крышу ей время от времени чинят, а по случаю удачно проведённой конференции собирались задать фуршет в мэрии. Теперь-то его, конечно, отменили, но разве спровадишь гостей с пересохшим горлом? где это видано?

Библиотека сделала стол своими силами: интеллигентно выпить-закусить, поговорить о возвышенном. Щедрые дары филькинских огородов и позитивные тётки в теле пробудили хорошую часть Сашиного существа, и он оживлённо и с толком хвалил огурцы. И не придуриваясь слушал – периферийно, но очень хорошо понимая, что никогда не окажется в таких тёток власти, разве что женившись на чьей-нибудь дочери. И при этом не верится, что кто-то из них отдаст за доцента Энгельгардта дочь.

Потом он тихо слинял и бродил по библиотеке. Особняк был просторный, с непредсказуемыми лестницами и чистыми полами, и множеством помещений, в которых обнаруживались беженцы из павшего, как Константинополь, Дома культуры: шахматный кружок, исторический кружок, филателистов, дошкольного развития. Даже неуверенный хор пел где-то вдали, хотя библиотека старалась привечать тихих и не плодящих грязи: танцы и кружевницы сгинули на пути из ДК в рыночную экономику, а литературную студию, без твёрдой руки начинавшую пить и буянить, подвергли децимации.

За очередной полуотворённой дверью шла беседа на повышенных тонах.

– Что ты творишь, Лихач! Что ты творишь! Мы ещё не готовы!

– А вы когда-нибудь бываете готовы?

– Позиция ЦК —

– Опять двадцать пять! Позиция ЦК! Опять ЦК на нашей шее, боевиков, хочет выехать, а потом слить!

– Как слить?

– Как воду в английском клозете! Говорят теперь так, не слыхал? Позицию они в ЦК выработали! Изменится когда-нибудь хоть что-то?

Распахнулась с грохотом дверь, вылетел и пронёсся мимо Саши парень, которого Саша видел за столом в тридцать четвёртой комнате, красивого и бледного; следом вышел человек в сером, следом – Посошков.

Красивый-бледный на Сашу и не глянул. Вацлав глянул и на ходу испепелил, оледенил, уничтожил. Посошков остановился рядом.

– Ну что, Александр Михайлович, пора прощаться?

– Да как вам сказать, Иван Кириллович… Придётся отложить.

Саша понимал, что теперь уже неотвратимо нужно рассказать Посошкову и Бруксу, во что он их впутал с треклятой визиткой.

Рот не раскрывался.

– …Всё в порядке?

«Говори же! Скажи!»

– Всё хорошо, спасибо. Рабочая ситуация… Что у него с руками? У того человека?

– Бомбы когда-то делал.

Саша ужасно смутился. Он даже знать не хотел, что Иван Кириллович знаком с такими. Он не хотел знать, что Иван Кириллович почти наверняка в те времена, когда эти бомбы делались, таким искренне сочувствовал.

Министрам, губернаторам, жандармским чинам и казакам из конвоя отрывало ноги и головы – Плеве вот сорвало взрывом всю нижнюю часть лица, – а в чистых гостиных по такому поводу пили шампанское. Когда в Москве убили великого князя Сергея Александровича, «телеграммы об этом произвели большой и притом радостный эффект» в Петербурге. («Ухлопали основательно: его разорвало на куски».) Четырнадцатилетние гимназистки отказывались идти на панихиду. («Совсем мы не верноподданные, совсем не верноподданные! дружно закричали девочки, и ни одна на панихиду не явилась».)

Особую симпатию к эсерам «среди интеллигенции и широких обывательских, даже умеренных слоёв общества» привлекла именно их террористическая деятельность; деньги в кассу ЦК притекали со всех сторон и в огромных размерах – 400 тысяч рублей на конец 1905 года. В Первой Государственной Думе кадеты назвали провокацией предложение Стаховича при объявлении амнистии категорически осудить всякий будущий террор. Во Второй Думе несколько месяцев шла борьба за то, чтобы вопрос об осуждении политического террора вообще поставить на повестку: в конце концов Дума признала его неподлежащим рассмотрению (в Манифесте о роспуске Второй Думы сказано: «Уклонившись от осуждения убийств и насилий, Дума не оказала в деле водворения порядка нравственного содействия правительству»). В Третьей Думе кадеты голосовали против проекта создания особого фонда для помощи жертвам революции. Параллельно и эти депутаты, и это общество истерически требовали конституции.

– Я не хотел подслушивать.

– Вы не обращайте внимания, они вечно ссорятся. Вацлав не в себе, а Лихач слишком много времени провёл среди анархистов.

– А анархисты..?

– Анархисты не желают сотрудничества. А если говорить до конца, то и не способны к нему.

Следующим, на кого Саша наткнулся, был Фёдор, анархист-ассоциационист. Он сидел на подоконнике, в руках у него был планшет, а в планшете, судя по всему, – какая-то игра. От любого из Сашиных зомбированных современников он отличался одним: не стал делать вид, что Сашу не заметил.

– На курсы сюда хожу, – сказал он, предупреждая вопрос с общим значением «чего припёрся».

– Какие?

– Компьютерные. – Он любовно покачал свой планшет. – Купили в складчину. Вещь, да?

– А пользуетесь как?

– По очереди. Я считаю, нужно вести работу с учётом новой действительности.

Фёдор порылся в карманах и дал Саше бумажную листовку. Листовка призывала анархические группы преодолеть раздор, не бить друг друга под ехидное хихиканье буржуазной прессы и сплотить наконец силы для общей борьбы с истинными врагами трудящихся. Подписано: «Союз пяти угнетённых».

– Пяти?

– Ну да, пятеро нас. А что, мало? На последнюю акцию в двадцать шестом мы вообще трое вышли. Группировка АСМ. «Анархизм, социализм и монархизм». Я, доктор земский и жандармский полковник.

–..?

– Ну, полковник, конечно, был бывший. Сапожничал. Всех троих и расстреляли.

– А что за акция? Митинг?

– Зачем, втроём-то? Сперва экс хотели сделать, но с транспортом не сложилось. Решили тогда показательный налёт на губзо. «Пapтийцa» распили и по шли. Сидят такие… в жёлтых сапогах… галифе шириной с Чёрное море. Чай – с мёдом-маслом… А крестьянин пришёл по делу: «Постой за дверью». Тот ему «товарищ начальник», а в ответ – первобытный взгляд на вещи. До сих пор мне этот товарищ Пиндюр снится, как я его рожей стол полирую.

– …То есть вас расстреляли за пьяный дебош?

– В советском учреждении. И никакой это был не дебош, а политический манифест.

– Как-то не очень… Для политического.

– И я теперь думаю, что не по уму вышло. Надо было с уголовными кооперироваться. Я сейчас с одним товарищем на связи, – Фёдор приподнял планшет, – так они в Ростове гибче поступили: солидаризировались с графом Панельным и кассы грабили.

– …Фёдор, а вы не боитесь? Всё по-новой?

– Мы акций не проводим. Решили пока сугубо мирным методом.

Анархисты так бурно встретили зарю новой жизни, что товарищи по революции отшатнулись от них в полном составе, и левые эсеры помогали большевикам разоружать отряды МФАГ. (В отместку за это анархисты не поддержали июльский мятеж.) И все же они единственные, чьи выходки и бесчинства вызывают скорее смех, чем ужас: подложный декрет «Об отмене частного владения женщинами», автора которого саратовским анархистам, едва избежавшим суда Линча, пришлось убивать и объявлять это убийство «актом справедливого протеста», или похождения актёра Мамонта Дальского, замешанного в опиумном деле апреля 1918-го, но вместо ареста угодившего под трамвай, или удивительная история офицера латышских стрелков Эрдмана, который под видом анархической знаменитости, «эмигранта из Америки товарища Бирзе», одновременно был одним из создателей советской военной разведки, реально работавшим против немцев, и агентом савинковского «Народного союза Защиты Родины и Свободы». Этот человек, ни чьих годов жизни мы не знаем, ни раскрытия инициалов А. И., в 1922 году, уже из Польши, прислал Дзержинскому издевательское письмо с рассказом о своих интригах.

– Весёлое было время.

«Ограбления и убийства под флагом идейного анархизма», – подумал Саша. За два дня он почитал, что смог, и сильно удивился. Перед глазами у него так и стояла эсеровская богородица Мария Спиридонова в сопровождении «матросов крайне скверного вида, перетянутых крест-накрест пулемётными лентами, увешанных револьверами и гранатами».

– И вам не было страшно?

– Страшно? – Фёдор задумался. – Вот скажите, Энгельгардт, вы сейчас чувствуете, что вам принадлежит будущее?

– Нет.

Саша даже засмеялся. Уж кому-кому, а ему будущее не принадлежало совершенно точно. Он и не интересовался, каким это будущее будет.

– А я тогда чувствовал, что оно мне принадлежит. Нет, не страшно. Хотя, – добавил он после паузы, – в двадцать шестом уже было не то, что в восемнадцатом.

– …А сколько вам лет?

– Двадцать четыре.

– Так в восемнадцатом было шестнадцать?

(Вот прямо сейчас Марья Петровна отшатывается от идущих по лестнице Лихача и Вацлава, и Лихач, который уже собирался что-то сказать, видит это и не останавливается, а Вацлав очень внимательно, очень задумчиво на них смотрит.)

– Ну шестнадцать, и что, мало, что ли? Некоторые товарищи с десяти лет в движении.

(Вот прямо сейчас полковнику Татеву Зоркий показывает какую-то промзону, заброшенный на вид пыльный дворик у склада или мастерской. Они обходят железные бочки, разглядывают запертую железную дверь. Полковник, улыбаясь, слушает объяснения и фотографирует на телефон празднично яркую рябинку.)

– До чего вы все запуганные, – говорит Фёдор, – смотреть больно.

И доцент Энгельгардт хлопает глазами, гадая, не ослышался ли.

«Я буду разговаривать, а ты, если что, ксивой помашешь», – говорит Расправа, когда машина останавливается в переулке точно напротив закрытых железных ворот с белой по ржавому надписью НЕ СТОЯТЬ НАКАЖУ. Они сворачивают во двор как раз вовремя, чтобы увидеть санитаров, выносящих покрытые одея лом носилки, идущего следом участкового, взволнованных граждан в домашних тапочках.

– Я так понимаю, это и есть твой свидетель, – говорит полковник.

Расправа останавливает процессию, отгибает край одеяла, смотрит, возвращает одеяло на место и, достав из кармана пачку салфеток, медленно и методично протирает руки.

– Он.

– И что с ним приключилось?

– Метиловый спирт с ним приключился, – говорит участковый.

– Думал я, думал, – говорит Расправа, отворачиваясь, – и выходит, что эта самая Боевая организация —

– Нам это не годится.

– Тебе, может, и не годится, а мне очень даже.

– Ты что, будешь клеветать на нацпроект?

– Нет. Но это они. Всё сходится. Чего ты, Татев? И для тебя всё козырно. Борьба с терроризмом.

– С терроризмом, а не с нацпроектами.

– Но это они.

– Какой ты твердолобый. Если это БО, со своими деньгами твои хозяева могут проститься. Списать на форс-мажор. В усушку. В утруску. Сделать ручкой.

– Это вряд ли.

– И какие у них рычаги? Местные правоохранительные органы будут бесконечно благодарны, когда ты попросишь сделать у нацпроекта обыск. Или сам пойдёшь штурмовать? Их десятки человек по разным адресам, и даже если я найду тебе эти адреса – а я-то их как раз искать не буду, – то что ты один сделаешь? У Совы людей одолжишь? Подобрал себе Сова команду: что ни человек, то статья. Только штурмовать что-либо помимо коммерческих палаток так и не научились.

– Штурмовать – не моё дело по-любому, – говорит Расправа спокойно. – Моё дело – найти и ткнуть пальцем. Слишком много нестыковок в версии. И Зотов с ними никак не был связан, и вокруг мэра возня слишком странная… А больше всех в этом блудне не нравишься мне ты.

Полковник Татев молча улыбается. Расправа останавливается перед крупными осколками пивной бутылки прямо на дорожке, собирает их, выкидывает в бак, смотрит на свои руки, лезет за салфетками.

– И что будем делать?

– Что делали. Профильтруем город, на БО твою посмотрим… Нет, нет, посмотреть на них надо.

– …Знаешь, о чём я подумал?

– Нет.

– Вот и я не знаю.

Вечер Саша провёл, наблюдая, как Татев и Расправа играют в американку. («Ну она хоть жива осталась?» – «Конечно. А за что её убивать? Не блядь виновата, а тот, у кого хватило ума на ней жениться».) Утром на ресепшене ему вручили записку от Посошкова. Саша вскользь подумал, что давал профессору номер своего телефона, подумал, что тому, наверное, и звонить не с чего, и напоследок – что он уже сто лет в обед не получал написанных от руки сообщений. Почерк был мелкий, чёткий. В обращении содержалось слово «глубокоуважаемый». Посошков писал, что находится в полицейском участке по адресу Тракторная, 10 и умоляет своего единственного знакомого из благонадёжных удостоверить его личность. Оx, горе-то, подумал Саша и полетел удостоверять.

Полицейский участок, думал он. Тьфу, отдел полиции. За что его могли загрести, интеллигентного пожилого человека со справкой о воскрешении? Не там перешёл дорогу, не на тех и не так взглянул? Плюнул? Нет, этот плевать не будет.

– Нет там никакой полиции, – сказал таксист.

– Может, что-нибудь другое. Сейчас их столько всяких разных.

«Что-нибудь другое что? Следователи? Неужели чекисты?» Прослышали, что некто недоволен восстановлением частной собственности, и тут как тут, с уже заготовленной галочкой в отчёте о выполнении плана. Ведь это же она, двести восемьдесят какая-то.

– Это верно, расплодились дармоеды. Как волков уже можно… отстреливать. Ну вот твоя Тракторная.

Больше всего это место походило на промзону в глубокой коме.

По одну сторону тянулся сплошной бетонный забор, над которым торчали неопрятные кроны тополей, по другую – мелкие производства, мастерские и склады за отдельными заборами и оградками. Дорога была не заасфальтирована, а вымощена крупными бетонными плитами со свёрнутыми железными ушками, по два в каждой. Ушки давно проржавели. Та же ржавчина отсвечивала в тополях, в жёстких листьях налёгшего на старую решётку кустарника. Было светло, спокойно, но как-то уж очень безлюдно, и звуки ленивых бренчаний и лязганий показались Саше уж очень далёкими.

Он пошёл, разглядывая таблички с номерами, где они были, долго и растерянно смотрел на нужный номер, свернул в распахнутую железную калитку – и окончательно укрепился в мысли, что не в милицию Посошков попал, а к каким-то бандитам, которые начнут с того, что потребуют денег, а закончат… много чем можно закончить, если ты бандит, а вокруг ни души.

Мир, безусловно, велик – даже очень большой, – но иногда он размером ровно в тот дворик, мирный и пыльный, в котором стоят неухоженные железные бочки, яркими красными пятнами горит рябинка, а от стены отделяется и идёт к тебе, на ходу вынимая руку из-за пазухи и чем-то в этой руке посверкивая, нестрашный молодой человек в бейсболке, ветровке и некреативных джинсах.

С небывалой отчётливостью Саша понял, что сейчас его будут убивать.

В роковые минуты прозрений и ДТП время становится таким медленным, что кажется, будто успеешь «Войну и мир» прочитать, не то что сгруппироваться или нажать на тормоз, – но, как правило, не успеваешь ничего. Доцент Энгельгардт успел закрыть глаза. Когда он их открыл, его уже потряхивала за плечо не могучая, но какая-то очень ухватистая рука с пальцами, как клещи.

– Ну а теперь расскажи дяде Олегу, во что ты впутался.

– Я не впутывался.

– В тебя сейчас стреляли, ты в курсе?

– …

– Да не бойся ты. Страх плохо влияет на цвет лица.

– …Где же он?

– Сбежал. Я его палкой по руке ударил.

– …Олег, а ты кто?

– А я разве не говорил? Полковник Татев, ФСБ.

– …

– Ты на меня с таким ужасом смотришь, словно я сейчас достану из кармана подвалы Лубянки.

– А что, есть?

– Лубянка на кармане?

– Подвалы на Лубянке.

– Подвалы везде есть. Поехали.

– Куда?

– Куда-куда, в гостиницу.

– Ага, – сказал Саша. – Ой, нет. Мне нужно Посошкова найти, немедленно. Если с ним что-то случилось —

– Да, и что же ты сделаешь, если с ним что-то случилось?

– Нe знаю. Смотря что.

– Какие варианты?

– Варианты я никогда не рассматриваю. Это всё равно что загодя в гроб ложиться.

– Вот как… По этой улице что, вообще не ездят?

Им пришлось прошагать метров пятьсот до перекрёстка, где наконец обнаружилось дорожное движение. Полковник Татев помахал удостоверением, они загрузились, и Саша сказал таксисту: в Шанхай, к общежитию.

– Наверняка последний этаж, – ворчит полковник, карабкаясь по лестнице. – Когда ты калека, жизнь состоит из последних этажей, неработающих лифтов и луж у обочин. Проклятые кафельные полы… вчера чуть не навернулся. Как-то бездушно этим миром правят, согласен? Без огонька.

– И кто правит миром?

– Как кто? Жадность, глупость и гормоны. Шучу. Миром правит мировое правительство.

– Мировое правительство?

– Ну да. Эта самая закулиса.

– Олег, ну не можешь же ты верить в теорию заговора.

– Теория заговора – всего лишь одна из теорий, описывающих устройство мира. Одна из двух, точнее говоря.

– И вторая какая?

– Теория хаоса. Теория хаоса тебе больше нравится? Нет, конечно, можно и с хаосом работать, если готов заранее. Больше нервотрёпки. Должен тебе сказать, что когда что-то делаешь, крайне неудобно исходить из предположения, что на результат может повлиять любой случайный плевок любого случайного дурака. У некоторых, поверишь, руки опускаются. Дураков, говоришь, избегать? В условиях хаоса количество случайных дураков превосходит возможности маневрирования, и даже, при случайных обстоятельствах, случайным дураком может оказаться и вполне себе умный. Пришли уже наконец?

– Мы к нему вот так сразу не пойдём, – сказал Саша, останавливаясь в коридоре. – Мы пойдём сперва к дяде Мише и попросим предупредить.

– Как скажешь.

– Потому что дядя Миша – это местная закулиса.

«И потому что ни за какие коврижки не постучусь я больше в дверь тридцать четвёртой».

Дядя Миша и Кошкин играли в шахматы.

Саша поздоровался, не уточняя, представил Татева («это Олег»), трижды извинился и изложил своё дело.

– А! – сказал дядя Миша, вставая и потягиваясь. – Бросим пить, пойдём в театр-кино. Он здесь где-то, сейчас приведу. А тебе мат в два хода.

– Не вижу.

– Тогда просто поверь.

Когда они остались втроём, Саша призадумался. «Ах, кстати, познакомьтесь ещё раз: ОГПУ – ФСБ, очень приятно». Говорят ведь, что представителям спецслужб, даже из враждующих государств, проще друг с другом, чем с собственными гражданскими. Может, и эти сойдутся – хотя, с другой стороны, ему-то зачем их сводить? Простые приличия требуют сказать человеку, с кем тот имеет дело, но если, например, речь идёт о двух шулерах, здравый смысл затыкает рот приличиям, пока не подоспеют те, кто заткнёт рот уже здравому смыслу: святость или сводящая с ума злоба.

– Да, – сказал Кошкин, начиная складывать фигуры, – теперь да. Прав был старый чёрт. Как он умудряется? Говорит, у Нимцовича выигрывал. Что вы такое затеяли, Энгельгардт? Связь времён восстанавливать?

– Ничего я не затеял. Простите, что помешали.

– Пустяки, я вам рад. Мы здесь всё больше в своём котле… Будто эмигранты.

– А пресса? Или вот историки? Я думал, они должны вас осаждать.

– Поначалу осаждали. Но скоро сняли осаду.

Историк берёт из любых рук, и журналист, как мы надеемся, тоже. Свидетельства и показания сперва нужно собрать, а потом – сверить. Если выходит совсем криво-косо, что-то можно и упрятать обратно во тьму времён. Заштопать дыры. Этой аккуратной, а у кого получается – щегольской штопкой историк показывает свой класс. Если кто-нибудь, как бездарный следователь, выбивает из источника донос вместе с зубами, то этот беззубый рот также свидетельствует, рано или поздно, и коллеги-рукодельники – у них нитки в цвет, у них неотличимо – смотрят и кивают с мрачноватым чувством морального удовлетворения. Ахтыгосподи.

– Вас, наверное, многое сейчас удивляет, – осторожно сказал Саша.

Кошкин фыркнул.

– Товарищ уже всему в своей жизни удивился, – говорит полковник Татев.

«Сел бы ты в угол и молчал тихо».

– Вы тоже по научной части?

– Нет, я на госслужбе. Интересуюсь понемножку.

– Чем? – спросил Саша, не выдержав.

– Социальной антропологией. Социальной психологией. Этологией. Ну такими, знаешь, вещами.

– Люди теперь себя совсем по-другому ведут? – спросил Саша у Кошкина.

Ответ – «ага, совсем по-другому» – уже содержится в вопросе; многие формулируют свои вопросы подобным образом, a после обижаются. Доцент Энгельгардт хотя бы удержался от «да?» в конце фразы.

– Вроде нет.

– То есть как это? Что-то вам бросилось в глаза?

– …Девчата в глаза бросились.

– Это да, – сказал полковник. – Девки у нас – первый сорт.

– И это всё?

– А что вы хотели услышать? Что мы при встрече на улице кричали «хайль Сталин»? – На имени вождя он всё же чуть запнулся; никто в тридцатые не называл Сталина Сталиным – «Сам», «инстанции», «товарищ Сталин», если уж совсем деваться некуда. – Люди тогда были разные – и сейчас они разные. Но вообще чувствуется, что давно не было войны.

– Война – всегда не лишнее, – сказал полковник.

– Да что ты знаешь о войне? – сердито сказал Саша.

– Я о войне знаю всё, что нужно, чтобы на ней не погибнуть.

– Нет, – огорчённо сказал Посошков, повертев записку. – Я этого не писал. И почерк не мой. И я бы никогда не злоупотребил вашим доверием, Александр Михайлович. Не стал бы ни во что впутывать.

– Это у тебя пока что проблемы, – сказал Татев по дороге в гостиницу. – И с чего ты взял, что всё прояснилось? Кто-то зачем-то это написал? Тебя, между прочим, убить пытались.

– Не убили же. Я сказал «прояснилось», потому что рад, что к воскрешённым это не имеет отношения. Уж не к нему, во всяком случае.

– Уезжал бы ты.

– Как я поеду? Я ведь объяснял —

– Подписку дал? Нет. Паспорт при тебе? Ну и ехай спокойненько.

Саша пожал плечами и задал вопрос, который вот уже два часа не то что напрашивался, а прямо вопил во всё горло:

– Олег… А как ты там оказался?

Уголовники, от которых его спас Расправа, были просто уголовниками; кем мог оказаться парень в бейсболке, Саша не стал даже гадать. Он мог бы уехать, но остался, и мало того: придумал себе работу.

В библиотеке отнеслись к его инициативе на редкость спокойно – как только узнали, что присоединение ко всем имеющимся кружкам и курсам ещё одного пройдёт на общественных началах.

Не нужно платить, оформлять, брать на баланс; чего ты хочешь? семинар по культурной адаптации для воскрешённых? правда хочешь? Отчасти даже понятно, почему тебя не тянет домой, говорят, в Питере сейчас ужасная погода, дожди, наводнение, вспышка гриппа, а в Филькине золотая осень, полно грибов и недалеко за ними ехать; московские, конечно, уже усвистели, уже назначены деловые завтраки на восемь утра, и грибами они как-то не очень… это зря, чудесные грибы в окрестностях Филькина, ты ведь пробовал… огурцы?.. огурцы – это Вера Фёдоровна, её волшебная рука и секретные травки… нам не понять, что нужно этим московским и всем тем, кто им подражает, а вот ты… так значит, ты… Да; и всё, что от вас требуется, – помещение и информационная поддержка, вон на стене у гардероба плакаты и самодельные афишки возвещают о множестве мероприятий – возвещают и, нужно заметить, сменяются новыми, не успев пожухнуть. Бодрая, осмысленная жизнь идёт в библиотеке, то выставки и лекции, то шахматный турнир и пешая краеведческая экскурсия. А ты как думал. Ладно, будет тебе семинар.

Кто туда пришёл; или: зачем они пришли; или: что доцент Энгельгардт намеревался предложить пришедшим. О культурной адаптации известно, что она совершается сама собой, в процессе бытового ежедневного контакта с институтами и установлениями культуры, всем тем, что нельзя или трудно сформулировать, что плавает в местной воде и висит в местном воздухе, так что и цепляешь его невзначай, с глотком и вдохом. И к чему их адаптировать: Филькину, тёмному лесу для самого обучающего, или к тому городу, который аудитория называет Ленинград и вряд ли в ближайшее время увидит? («Не фантазируй, – сказал дядя Миша. – Минус два – это не произвол, а разумное ограничение. Ты не понял, какие настоящие минуса бывают. Минус всё, вплоть до областных центров и морских берегов». – «Всё равно это несправедливо». – «Конечно. Справедливо будет, когда вся наша орда в столицы хлынет». – «Не знаю, какой столицам от этого ущерб». – «Обоссут тебе Невский, тогда узнаешь». Саша уже собрался спросить, не профессор ли Посошков, например, будет ссать, но прикусил язык, мгновенно представив отделение чистых от нечистых, интеллигенции от народа. С минусом для всех выходило как-то проще, и профессор Посошков, народник, не должен был возражать огрести с народом за компанию.)

По вопросам, которые ему задавали, Саша очень быстро наловчился вычислять дату смерти, происхождение и партийную принадлежность, но он не смог ни понять слушателей, ни сделать понятным себя.

Персоны покрупнее и покрепче за полгода либо адаптировались самостоятельно, либо решили, что им это ни к чему. На семинар пришли люди маленького калибра, люди, которые, оправившись от первого потрясения, приняли новый мир как нечто такое, с чем теперь жить. Вот так же они принимали отречение государя, революцию, войны и вообще всё, о чём пишут в учебниках истории – хотя ни в одном до сих пор не написали, что история возможна только благодаря чудесной пластичности человеческой психики. Никто из них не казался надломленным, и все – себе на уме, как будто думали затаённо: это всё? или ещё не всё? Однажды Саша поймал себя на том, что брезгливо спрашивает сам себя: вот это и есть уничтоженное лучшее? генофонд? – и не смог устыдиться.

Поведение их было поведением эмигрантов, и, поглядев, Саша перестал задавать вопрос, как так вышло, что русские писатели в Париже 20-х и 30-х остались настолько в стороне от большой культурной жизни, словно жили на Марсе, а не на соседней с хотя бы Гертрудой Стайн улице. Чем бравировал Набоков: пятнадцать лет прожил в Берлине и не выучил немецкого. Да? действительно есть чем бравировать? «Не познакомился близко ни с одним немцем, не прочёл ни одной немецкой газеты или книги и никогда не чувствовал ни малейшего неудобства от незнания немецкого языка»; это был Берлин Дёблина, Отто Дикса, Фрица Ланга, Марлен Дитрих, Эрнста Никиша и штурмовых отрядов НСРПГ. И пусть бы Набоков, неумный и ограниченный; люди необыкновенные усердно сберегали Россию, сжав её до размеров и статуса гетто, превращая в посмешище. «Во имя сохранения русской семьи в зарубежьи…» «Все лучшие традиции русской общественности»… Ну хорошо, достаточно.

Вот так и эти. Старые меж собой счёты были для них ядовито живыми, а мир за пределами старых счётов – стерильно мёртвым. Они освоились в нём ровно настолько, чтобы дорога за порог не вела прямиком в ад – цены, магазины, транспорт, – а самые храбрые освоились среди местных кабаков, шлюх и гомосексуалистов. (Эмигранты вот тоже неплохо освоили парижское дно; об этом написан лучший роман Газданова.) Вполне непринуждённо они говорили: «айфон», «Интернет», зато в мучительное недоумение повергали их такие слова, как «евроко-миссар», «бархатная революция». Вежливо послушав про политическую практику XXI века, выборы, роль оппозиции, гражданское общество и движение волонтёров, группа повела себя так, что доцент Энгельгардт переключился на обзор сериалов. Они были убеждены – знали, да и всё тут, как сам Саша знал многие вещи, – что новое устройство мира можно описать в старых точных терминах, и если этого не делают, причиной может быть только злой умысел. Эксплуатация? Нежелающие платить вступают в схватку с неумеющими работать; лектору пришлось в одиночестве смеяться своей шутке. Классовая борьба? Ну, сказал Саша, гм… В постиндустриальном обществе классов в прежнем понимании больше нет. Частная собственность есть? уточнили у него. А классов нет? Либеральненько. («Либеральненько» – это уж он добавил от себя, прокручивая состоявшийся разговор в уме.) Будут ли революции? Будет ли война?

Со всеми затруднениями доцент Энгельгардт неизменно отправлялся к дяде Мише. Дядю Мишу ничто не огорчало; он не заходил в тупик хотя бы потому, что никуда не шёл. У всех вокруг были готовые ответы на любой вопрос, а дядя Миша говорил: какая разница, – и предлагал выпить чаю. Все вокруг, если уж открывали рот, винили других и искали оправдания себе, а дядя Миша никого не винил и ни в чём не оправдывался. Саша, под впечатлением, пересказывал ужасы преследования сельских священников, а дядя Миша кивал: «Было дело. Бросит паренёк родителей с голоду помирать и письмо в газету напишет: я, сын священника, порываю всякую связь с духовным званием. Учитель такой-то. Или вот наш брат, дворянин: брали фамилии жён и становились комсомольскими работниками. Посошков твой» —