Текст книги "Дом памяти и забвения"

В книге одного каббалистического мистика написано: «Взлет радостен, но перед полетом надо узнать, как снова опуститься вниз».

В том мире я был учеником, не закончившим обучение. Или же, может, лучше было бы сказать, что я был лишь немного приучен к этому миру. Мне не хватало лет, веры, опыта. А когда я однажды расстался с отцом, матерью и братом, то стал не Альбертом Вайсом, а иностранцем в чужом мире, пареньком, объятым страхом и ненавистью.

Но я всегда буду помнить слова отца: «Когда тебе кажется, что все пропало, просто закрой глаза. Это самый быстрый путь избавления. В нас самих, да и вне нас, существует еще много миров, в которых наши преследователи – и люди, и злые духи – нас не найдут».

Третья глава
«Не плачь, мой малыш»

Мы ехали уже два дня и две ночи, хотелось пить, мы были голодны. Спали на твердом полу, с трудом найдя место в переполненном людьми вагоне. Элиах время от времени начинал плакать, но на руках у матери успокаивался. Она тихо напевала ему, только ему:

 
Не плачь, маленький мой, Мессия придет.
Когда придет?
Скоро придет.
Какими будут те дни?
Радостные дни, дни песен,
Дни счастья,
Аллилуйя, мой малыш!
 

Я верил в способность отца найти выход из любой ситуации, которая может нам угрожать. Именно этим он и занимался.

В гаме, который состоял из перестука колес, плача детей и голосов впавших в отчаяние взрослых, отец упорно и осторожно проводил в жизнь свой план. Ножом, который он каким-то образом умудрился незаметно пронести в поезд в сапоге, заслоненный нашими телами, он постепенно расширял щель между досками нашего вагона для перевозки скота. По его лицу катился пот, мать его то и дело вытирала. Свою работу он делал медленно, щель расширялась почти незаметно, но я знал, что отец справится. Он был не из тех, кто сдается или отступает. В его жилах текла кровь великого Гудини, сына раввина Эрика Вайса, который своими побегами изумлял весь мир.

К полуночи отец расширил отверстие. Я смог увидеть полную луну, которая сопровождала нас, и покрытые снегом поля под ее призрачным сиянием.

– Альберт, – прошептал он, – мы скоро расстанемся. Некоторое время вы будете одни. Вспомни все, чему я тебя учил. Смотри за Элиахом. У него не будет никого кроме тебя. Береги нашего маленького Элиаха. – Тут он обнял меня. – Мы встретимся снова, мы будем вместе, в этой или в какой-то другой жизни.

Он подошел ко мне совсем близко, чтобы поцеловать. Я увидел слезы в его глазах. Одна капнула на мою руку. След, горячий след, который она оставила, я чувствую и сегодня.

Он ждал, чтобы поезд замедлил ход. Элиах крепко держался за мать. Она всхлипывала, но выбора не было. Она грубо оторвала его от себя. Отец схватил Элиаха. Последнее, что я помню, был взгляд обезумевшего Элиаха. Он ничего не понял. Не понимал, что происходит, почему он не может остаться с нами.

Отец протолкнул его через отверстие, которое сделал. Элиах скользнул в ночь.

– Теперь ты, – сказал отец.

Я попытался протиснуться, но мне не удалось.

Отец вонзил нож в дерево и принялся расширять отверстие. Минута проходила за минутой.

Кое-как я протиснулся. Упал в снег.

Приподнялся и в свете луны увидел удаляющийся поезд, увозящий моих самых любимых – отца и мать.

Я пошел вдоль путей, ища Элиаха. Сначала я тихо повторял вслух его имя, а потом принялся как можно громче кричать, что я здесь, что иду к нему, что пусть он подаст голос. Я свернул с железной дороги и вошел в лес в поисках хоть каких-то следов. Ничего не нашел. Повсюду меня окружала тишина, страшная тишина. Меня охватила усталость. Мой голос звучал все слабее. Я шел то налево, то направо. Близилось утро.

Элиаха я не нашел. Это было предательством, многосторонним предательством. Я предал любимого брата. Я предал мать и отца. Я завыл от боли, один в безграничной белизне, с единственным желанием заснуть, умереть и больше не пробуждаться.

Четвертая глава
Содержит исповедь фольксдойче Йохана Крафта перед следственными органами в N. 1945 года

Я родился в городке N. на берегу Дуная. Здесь я провел детство, здесь женился. Всю жизнь я прожил в доме на окраине города. Жена родила мне сына, которого мы с ней любили больше, чем кого бы то ни было на этом свете. Но несчастья происходят тогда, когда вы готовы к ним меньше всего, происходят они сурово, неожиданно и моментально меняют течение целой жизни. Весной 1941 года Ганс со своими товарищами купался в реке. Отплыл далеко от берега и попал в водоворот, который утащил его на глубину. Мы искали его тело целыми днями, но так никогда и не нашли. Моя Ингрид словно потеряла рассудок, а может быть, и действительно его потеряла. Сидела в углу комнаты и плакала, а потом онемела, ушла в себя, в тот ад, который открылся в ней. Мне тоже было нелегко, но приходится жить – некоторые вещи, которые случаются, невозможно ни изменить, ни поправить.

Ну так вот, надо сказать, что я был лесничим. Может быть, это и помогло мне принять все как оно есть. Я целыми днями бродил по полям и по лесу, выискивая браконьеров. Война приближалась. Большинство жителей нашего городка были немцами, в том числе и мы, Ингрид и я. Нас называли фольксдойче. Мои соотечественники с радостью ждали прихода немцев, а мне это было безразлично. Правда, я повесил на стену портрет вождя Рейха Адольфа Гитлера, возле иконы святого Георгия, так же как это сделали и все мои соотечественники. Я никого не ненавидел, а мое сердце все еще было наполнено тоской. Когда немцы пришли в наш городок, они были приняты как братья, тепло и дружелюбно. В городке у нас уже давно существовало общество «Культурбунд», которое занималось укреплением связей с Германией. Те, кто был у нас помоложе, надели немецкую военную форму и присоединились к солдатам Вермахта. Я же в своей форме лесничего служил любой власти, в том числе и этой. Многое изменилось, не только власть. Повсюду говорили, что война уже закончилась немецкой победой, но в воздухе все еще витала большая неуверенность. Я реже углублялся в чащу леса, это стало опасно, теперь ты не знал, кого можешь там встретить и от кого без причины можешь получить пулю в голову. В основном я ходил по краю леса, возле железной дороги, только бы не сидеть дома рядом с женой, чьи страдания из-за чувства собственной беспомощности доводили меня до отчаяния. Теперь по железной дороге без обычного расписания, которое я знал наизусть, проходили поезда, везущие солдат на фронт, а с начала осени и товарные вагоны, из которых через широкие щели высовывались пассажиры, пытавшиеся что-то прокричать, но я отворачивался и шел по своим делам. Возле путей я все чаще находил брошенные из таких вагонов и обращенные в никуда и ни к кому записки на разных языках, написанные на клочках бумаги. Эти записки я лишь пробегал глазами и рвал или комкал и выбрасывал, мне было достаточно своих бед, и я не хотел вникать в чужие. И только позже узнал, куда идут эти поезда и кого перевозят. Но я не мог никому помочь, да меня это и не касалось.

Зима 1942 года занесла нас глубоким снегом. Она была из тех мерзких зим, когда даже дикие животные страдают от холода и нехватки еды. Однажды морозным утром, нагрузившись несколькими охапками сена, я отправился хоть как-то помочь лесным зверям. Это вообще-то не входило в мои обязанности, но позаботиться о них было некому. А я воспринимал лес и живущее в нем зверье как нечто доверенное мне на хранение.

Возвращался я, как и обычно, вдоль железной дороги. На одном месте я увидел человеческие следы, это не были следы взрослого человека, в следах-то я разбирался хорошо, они начинались от дороги и вели в необозримую белизну дальних полей и лесов. Начало темнеть, и кто бы ни был их хозяином, мороза бы он не выдержал. Я двинулся по следам и вскоре увидел на равнине, которая уже начала темнеть от приближающегося вечера, что-то вроде передвигающегося пятна. Это был мальчик не старше семи-восьми лет, плохо одетый и уже посиневший от холода. Увидев меня, он остановился. Было ясно, что у него не осталось сил бежать, а он явно от кого-то бежал. Я взял его на руки и, не имея выбора, понес домой.

Он дрожал у меня на руках. Я чувствовал, как бьется его сердце. Нести ребенка в полицейский участок был поздно, я оставил это на следующий день, сейчас самым необходимым был согреть его рядом с горячей печкой. Его губы посинели от холода, и я прикрыл его своим тулупом. Еле слышным голосом он упоминал своего брата, шептал, что без него никуда не пойдет. Но я готов поклясться, что следов того другого ребенка нигде не было.

Я пробирался по глубокому снегу, спеша как можно скорее попасть домой. Вот так началась та история, которая позже полностью изменит всю мою жизнь. Но тогда я не мог этого предположить. Да и если бы я тогда каким-то чудом предположил что-то, что другое я мог бы сделать?

Я принес мальчика в дом. Увидев нас, Ингрид на миг замерла, словно ожидая чуда, она смотрела на меня так, будто я вернул домой нашего Ганса. Я рассказал, как нашел в снегу мальчика. Она молча повернулась ко мне спиной и ушла в свою комнату. Мальчик всхлипывал без слез. Я снял с него одежду, нашел пижаму нашего Ганса, положил ребенка на кровать и завернул в шерстяное одеяло. Выживет ли он, я не был уверен, все оставалось в руках Божьих.

Разбирая его вещи, я нашел зашитую в его рубашку записку. Мальчика звали Альберт. Его мать просила, чтобы ему помогли. Непонятно как ей удалось вытолкнуть его из поезда. Такие вещи случались. Матери использовали самые разные способы спасти своих детей. Случалось, сбрасывали их в реку, когда поезд проезжал по мосту. Или в канаву, которая шла вдоль железной дороги. Таких детей находили и живыми, и мертвыми, тех, кто выжил, заталкивали в другой проезжающий поезд, который следовал, как шептали друг другу взрослые, далеко на север, в польские лагеря.

Себе я устроил лежанку рядом с его постелью. Около полуночи меня разбудили тихие, почти неслышные шаги. Сон у меня чуткий, просыпаюсь от каждого шороха. Моя Ингрид подошла к мальчику, который спал беспокойным сном, бредил. Подняла свечу, которую принесла с собой, и при слабом свете ее огонька вгляделась в детское лицо. Простояла неподвижно несколько долгих минут. Я испугался, не стало ли ей плохо. Хотел позвать ее по имени, но она как раз в этот момент тихо сдвинулась с места, повернулась и осторожно, на цыпочках, вернулась в свою комнату. Я заснул крепким сном, уставший от всего, что произошло в прошедший день. Когда я снова проснулся, Ингрид опять стояла возле кровати ребенка. Тот тяжело дышал, щеки его горели, он дрожал в своей кровати. Было ясно, что у него высокая температура и лихорадка. Ингрид положила ему на лоб влажные салфетки и растирала его тело нашей домашней ракией. За окном валил густой снег. Если и было у меня намерение этим утром отвести мальчика в полицейский участок, мне пришлось отложить это на другое время.

Меня удивило изменение поведения Ингрид. Она, которая месяцами жила в глубокой депрессии, вдруг словно пробудилась от тяжелого и мучительного сна, из летаргии, она, которой уже долго ни до чего не было дела, сейчас была объята заботой о здоровье этого маленького незваного гостя. И я слышал совершенно ясно, как в первый раз после смерти нашего сына она заговорила. Правда это было всего несколько слов, когда она гладила мальчика и убирала с его лба влажные салфетки. Она ласково говорила ему: «Гансик, деточка моя…» Возможно, нужно было именно тогда остановить все это, вмешаться, крикнуть в полный голос, что мальчик не Ганс, что кто его знает, откуда он, из неизвестно какого города или села, что это маленький еврей, которого я чудом спас. Но нет, я не сделал ничего из этого, напротив, сделал все, чтобы поддержать ее в безумной уверенности, что этот брошенный и заблудившийся малыш – наш Ганс. Я сделал это, да простит меня наш дорогой Бог и да смилуется, с намерением спасти ее от тьмы, в которой она жила, сделать ее безумие менее болезненным, а ее иллюзию – истинной реальностью. А когда я чуть внимательнее разглядел маленького беднягу, то заметил – и я уверен в том, что говорю, – что он действительно похож на Ганса. Ну вот, сказал я самому себе, его прислало само небо, чтобы утешить Ингрид и сделать нашу жизнь терпимой.

Несколько недель мы не знали, выздоровеет ли малыш. Он боролся со своими злыми духами, со своей судьбой. Ингрид день и ночь сидела возле его кровати. Я молил Бога, чтобы он пощадил этого малыша, потому что Ингрид не выдержала бы этой, еще одной, утраты. Мы ввязались в опасную авантюру. Сокрытие еврея, будь это даже какой-то потерявшийся и найденный ребенок, почти до смерти замерзший в снегу, наказывалось смертью. Но я об этом тогда и не думал. По мере того, как малыш выздоравливал, таял и снег, словно природа пробуждалась вместе с его пробуждением и выздоровлением. Хотя было всего лишь начало марта, в воздухе чувствовался запах весны. Тогда мальчик в первый раз вышел из дома во двор. Наш дом стоял на пригорке, откуда видны все окрестности, городок в долине, лес на другом берегу реки и железная дорога, по которой шли поезда. Приходилось внимательно следить, чтобы мальчик далеко не уходил, поскольку он как-то раз отправился через поле к железной дороге, но мы вовремя это заметили и нам удалось его вернуть. Я попытался объяснить ему, да еще так, чтобы Ингрид этого не услышала, что его мама знает, где он, и в один прекрасный день придет за ним. А пока это не случится, нужно быть терпеливым и ждать. Так я постепенно, но все глубже тонул во лжи по отношению и к Ингрид, и к нему. У меня не было выбора. Когда мальчик выздоровел и надел вещи Ганса, когда Ингрид причесала его так, как причесывала нашего сына, этот мальчик действительно во всем стал похож на Ганса. Во всем кроме поведения. Он совершенно не проявлял к нам любви и внимания, хотя и то и другое от нас принимал. Во дворе он шлепал по грязи, умышленно пачкая одежду Ганса, он ножницами укоротил себе волосы, он никогда не отзывался на имя Ганс, за столом отказывался произносить перед обедом слова молитвы. После таких его поступков Ингрид не удавалось остановить слезы. Она в этом мальчике узнавала своего сына, но была растеряна и напугана его отказом признать ее своей настоящей матерью. Я разговаривал с мальчиком как с равным, как со взрослым, объясняя, что мы желаем ему только добра. Да, это была очень сложная, запутанная, печальная история. Жена, для которой я создавал иллюзию, основанную на лжи, верила мне, а этот мальчик, еще не испорченный, неопытный, но созревающий как личность, не принимал обмана. Тем не менее я жил с убеждением, явно ложным, что постепенно смогу его перетянуть на свою сторону, причем еще до дня рождения Ганса.

Я хорошо помню тот день, пятое апреля 1942 года. Ингрид была очень взволнована. С раннего утра прибиралась в доме, испекла торт, какой обычно пекла в дни рождения, празднично оделась. Открыла дверь в комнату Ганса и ввела в нее еврейчика, маленького Альберта. Раздвинула занавески, и комната наполнилась светом. На полу, на кровати, повсюду лежали вещи Ганса, там же, где он их в последний раз положил. Ингрид провела по комнате мальчика, я стоял на пороге, ощущая запах застоявшегося воздуха, пыли и гнили. Я предчувствовал беду. Вдруг мальчик увидел на стене фотографию Ганса и ему показалось, что он видит себя в зеркале. Так же одет, так же причесан, вылитый Ганс. И тут он совершенно ясно понял то, о чем до этого момента только догадывался, – что мы хотели из него сделать кого-то другого, кого-то, чей дух все еще жил в этом доме, а именно двойника нашего исчезнувшего сына. Откровенно говоря, он должен был не только занять его место, но и полностью стать таким же, как тот, другой! И тут произошло то, чего, несмотря ни на что, я не ожидал. Он налился бешенством, ненавистью. Бил по всему, что оказалось рядом, повел себя как маленький дикарь. Потом сорвал со стены фотографию, разломал рамку, бросил фотографию на пол и принялся в бешенстве топтать кусочки разбитого стекла. Никакой благодарности за все, что мы для него сделали! Ингрид не понимала, что происходит. Она только закрыла лицо ладонями. Это было слишком. Я схватил парнишку, должен признаться – схватил грубо, ибо теперь и во мне бушевал бес, как будто это он виновен в смерти Ганса и в страданиях Ингрид. Мальчик сопротивлялся сколько мог, но я с ним справился, вытащил из комнаты, затолкал в кладовку и закрыл на ключ. «Не выйдешь отсюда, – кричал я, – пока не извинишься за то, что наделал!»

Больше всего меня потрясло, что Ингрид выступила против меня. «Что ты с ним делаешь?! Что ты с ним делаешь?!» – кричала она. Подошла ко мне совсем близко. В ее глазах я видел только ненависть. Это меня поразило. Подошла, чтобы меня ударить Я сжал ее слабые руки, не имея сил ни оправдываться, ни в чем-то ее убеждать. Но почувствовал непонятное самому и непреодолимое желание отомстить. Я открыл дверь кладовки. «Ты, маленький гаденыш, – сказал я еврейчику, – твои родители бросили тебя навсегда! Они никогда не придут за тобой!» Стоило мне это сказать, как я раскаялся. Но произнесенных слов не вернуть. Мне стало ясно, что я все погубил, что все пошло к дьяволу.

Я вышел во двор, сел на велосипед и поехал в немецкую комендатуру, исполненный решимости заявить о мальчишке, рассказать, как я нашел его возле железной дороги и пожалел, но потом быстро заметил свою ошибку, поняв, что он еврейский беглец. Я сделал несколько кругов вокруг здания комендатуры. Клянусь, я его не выдал. У меня не было сил сделать такое. Потом я безо всякой цели поехал по дороге к лесу. Лишь бы быть подальше от дома. Остановился я возле одного большого дуба, слез с велосипеда, сел на траву и посмотрел на небо. В небе кружила стая птиц, в кроне огромного дерева их жило множество. Вокруг была жизнь, одному только мне казалось, что я умираю. Когда начло заходить солнце, я снова сел на велосипед и отправился домой.

Возможно, у меня было предчувствие, потому что, по мере того как я приближался к дому, меня все больше обуревало беспокойство, страх и раскаяние.

В доме я никого не застал. Ни мальчика, ни Ингрид. У меня сжалось сердце, от царившей в доме тишины охватила паника.

Я прошел через столовую, спальню, подсобные помещения и вышел к заднему входу, тому, что со двора. Там, в сенях, увидел переброшенную через верхнюю балку веревку, а на ней висела моя Ингрид.

Она потеряла нашего Ганса, потеряла и маленького упрямого Альберта и не смогла это пережить.

Никогда в жизни я больше не видел того мальчика. Не знаю, что с ним было дальше.

Но, поверьте мне, в комендатуре я о нем не рассказал. Вот вся моя история.

Пятая глава,
в которой Альберт Вайс рассказывает об одной необычной книге. О чуде, описанном в той книге

О дно из моих немногих оставшихся удовольствий – это походы по книжным магазинам. Причем не по большим, а по маленьким, где перемешаны старые и новые книги. В таком магазине на самой окраине города я познакомился со старым книготорговцем, антикваром, с которым мы часами разговаривали о книгах. Во время одного из моих визитов он из груды наваленных на столе безо всякого порядка книг вытащил одну.

– Это мне сегодня прислали, – сказал он. – Не хотите ли посмотреть?

Книга была хорошо сохранившейся. С необычным названием: «Чудеса, произошедшие в нацистских лагерях». Имя автора мне ни о чем не говорило: хасидский ребе из Блузхова Исраэль Спира.

Я взял эту книгу с предчувствием, что каким-то образом она предназначена именно мне. По-другому я объяснить это не могу. В случайности я не верю. В этом мире ничто не происходит случайно.

Один из рассказов ребе был посвящен удивительному событию в Аушвице.

В рассказе ребе я узнал образ своего отца! Он не упомянул его имени, но, судя по всему, это был именно мой отец! Восторженный человек, который верит в чудеса и постоянно раздумывает, как найти выход из безвыходной ситуации.

Судьба часто играет человеческими жизнями, устраивает необычные встречи, чудесные события и ситуации. Так случилось, что мой отец познакомился с хасидским ребе из Блузхова, ребе Исраэлем Спирой. Еще одним чудаком, который верил в невозможное.

Чудом было и то, что я зашел именно в эту книжную лавку, туда, куда попала именно эта книга, которая кто знает как долго переходила из рук в руки, пока не нашла меня.

Описанные в ней события происходили на Хануку 1942 года.