Текст книги "Любовники. Плоть"

Глава седьмая

– Сю Яроу. Сю Яроу. Вухфвайфву, сю Яроу.

Хэл проснулся, не поняв со сна, где находится. Через миг вспомнил, что спал в одной из мраморных комнат среди развалин. В дверной проем лился свет луны, и был он ярче, чем на Земле. Лунный луч пал на что-то маленькое, свисающее головой вниз с дверного проема, ярко блеснул на влетевшем мелком насекомом. Мелькнуло нечто длинное и тонкое, схватило летуна и мгновенно втянуло в разинутую пасть.

Ящерица, одолженная сторожами развалин, надежная охрана от вредной живности.

Хэл повернул голову, выглянул в открытое окно. Там сидел еще один ночной ловец, постоянно ощупывавший языком свободную от москитов зону.

Из-за этого омытого луной узкого прямоугольника прозвучал голос. Хэл старательно прислушался, будто таким образом мог заставить тишину снова уступить голосу, но тишина длилась и длилась. Потом вдруг Хэл вздрогнул и развернулся – за его спиной послышалось пыхтенье и легкое постукивание. В дверях стояла тварь размером с енота. Квазинасекомое, из породы так называемых жуков-с-легкими, рыскающих в ночном лесу. Такого причудливого развития членистоногих на Земле не наблюдалось: в отличие от своих земных сородичей, они имели возможность доставлять себе кислород не только посредством трахей: позади пасти раздувались и опадали два хорошо различимых мешка, как у лягушки. Это ими пыхтел ночной гость.

Несмотря на зловещую форму легочного жука – он был похож на богомола, – Хэл не встревожился. Фобо сказал ему, что эти жуки для человека не опасны.

Вдруг комнату прорезал пронзительный сигнал будильника. На койке у стены проснулся и сел Порнсен, тотчас же увидел насекомое и завопил. Оно поспешно бросилось прочь. Шум, издаваемый механизмом на руке Порнсена, смолк.

Порнсен снова лег и простонал:

– Шестой уже раз эти сибные жуки будят меня!

– Отключи будильник, – посоветовал Хэл.

– Чтобы ты прокрался наружу и пролил свое семя на землю, – буркнул в ответ Порнсен.

– Ты не имеешь права обвинять меня в столь нереальном поведении, – ответил Хэл.

Но ответил машинально, без всякой злости. Он думал о том голосе.

– Сам Предтеча сказал, что никто не выше укора, – пробормотал Порнсен. Он вздохнул и продолжил, постепенно проваливаясь в сон: – Интересно, верен ли слух… сам Предтеча может быть на этой планете… смотрит на нас… предсказал… а-хаа…

Хэл сел в койке и смотрел на Порнсена до тех пор, пока дыхание гаппта не стало ровным и тихим. Да у него и самого веки отяжелели. Конечно же, этот тихий вкрадчивый голос, говоривший на непонятном языке – не земном и не озановском, ему приснился. Наверняка так и было: голос принадлежал человеку, а они с гапптом тут единственные гомо сапиенсы на двести миль в любую сторону.

И голос был женский. О Предтеча, снова услышать женщину! Не Мэри. Вот ее голоса он точно не хотел бы услышать снова, и даже о ней хотел бы ничего больше не слышать. Она была единственной женщиной, которую он – осмелится ли он это сказать? – имел. Это было печальное, отвратительное и унизительное испытание. Но оно не избавило его от желания – как хорошо, что Предтечи здесь нет и он не прочтет мысли – встретить другую женщину, которая подарит ему, быть может, тот восторг, которого он никогда не испытывал, разве что в момент пролития семени, а это – спаси его Предтеча! – было, он уверен, бесцветно и плоско по сравнению с тем, что его ждет…

– Сю Ярроу. Вехву. Се мфа, ж’нет Тастинак. Р’гатех ва ф’нет.

Хэл медленно поднялся с койки. Шею сковало льдом. Шепот действительно шел из окна! Хэл глянул туда – очертания изящной женской головки чуть клонились в сторону в окне, словно в коробе лунного света. И этот короб внезапно стал каскадом. Лунный свет мягко обтекал плечи. Белизна пальца перечеркнула черноту губ.

– Пу ваму ту бо чу. Е’утех. Силахс. Фвунех. Фвит, силфвуплех.

Оцепенелый, но послушный, будто его накачали гипно-липно, он двинулся к двери. Но по пути все же нашел в себе силы, чтобы оглянуться на Порнсена и убедиться, что тот спит.

На мгновение рефлексы едва не возобладали над ним и не заставили его разбудить гаппта. Но Хэл отдернул руку, протянувшуюся было к Порнсену. Нельзя не воспользоваться предоставленной возможностью. Тревога и страх в женском голосе сказали ему, что она в отчаянном положении и нуждается в его помощи. И очевидно было, что она не хочет, чтобы он будил Порнсена.

Что сказал бы Порнсен, что сделал бы он, если бы знал, что за дверями комнаты – женщина?

Женщина. Почему она оказалась в этом месте?

Что-то знакомое звучало в ее словах. Создавалось неясное, ускользающее впечатление, что язык этот он должен узнать.

Но нет, не узнавал.

Хэл остановился. О чем он только думает? Если Порнсен проснется и глянет на койку, проверяя, на месте ли его подопечный…

Он вернулся к койке и запихнул под одеяло чемодан, который ему выдал опекун. Свернул куртку и положил ее впритык к чемодану так, что часть куртки выползла на подушку. Может, Порнсен спросонья примет темное пятно на подушке и выпуклость под одеялом за Хэла.

На цыпочках, босиком, он снова двинулся к двери. Ее охранял предмет примерно восьми дециметров в высоту: скульптура архангела Гавриила, бледная, с полураскрытыми крыльями, правая рука вознесла над головой меч.

Если какое-либо существо чуть крупнее мыши приблизится на расстояние двух футов, оно окажется в излучаемом статуей поле, и тут же включится сигнал, передаваемый на серебряный браслет со звуковым генератором на руке у Порнсена. Генератор пронзительно взвоет – как только что, при появлении жука, – и Порнсен вынырнет из глубин сна.

Статуя не только охраняла их от непрошеных гостей: она гарантировала, что Хэл не выйдет из комнаты незаметно для гаппта. Поскольку развалины не имели канализационной системы, у Хэла был единственный повод выйти наружу – чтобы облегчиться. Но гаппт непременно увяжется за ним.

Хэл взял мухобойку. Ее трехфутовая рукоять была сделана из гибкого дерева. Слишком мала, чтобы поле среагировало на нее.

Очень осторожно, дрожащей рукой он отодвинул статую от входа. Малейший наклон в ту или иную сторону – и сработала бы тревога. К счастью, именно в этом месте с каменного пола убрали мусор, копившийся столетиями. И камень был гладким, отполированным подошвами целых поколений здешних обитателей.

Оказавшись снаружи, Хэл обернулся и поставил предмет на прежнее место. Потом с колотящимся сердцем – мышцы гудели, будоражила перспектива встречи с незнакомкой – он свернул за угол.

Женщина отошла от окна, скрывшись в тени статуи какой-то коленопреклоненной богини ярдах в сорока. Хэл направился к ней, и сразу увидел, почему она прячется. К нему шел Фобо. Хэл прибавил шагу, думая перехватить кувыркуна, пока тот не заметил девушку, и еще до того, как Фобо подойдет настолько близко, что их голоса разбудят Порнсена.

– Шалом, алоха, добрых снов, да возлюбит тебя Сигмен, – приветствовал его Фобо. – Кажется, ты нервен. Дело в инциденте, что произошел в наканунный день?

– Нет, просто не спится. Хотелось полюбоваться на развалины в лунном свете.

– Величественно, красиво, жутко и слегка грустно, – подтвердил его впечатления Фобо. – Я думаю об этих людях, о многих поколениях, живших здесь, – как они рождались, играли, смеялись, плакали, страдали, рожали детей и умирали. И все, все, все до одного мертвы и обратились в прах. Ах, Хэл, это вызывает у меня слезы на глазах и предчувствие собственной неумолимой судьбы.

Он достал из кармана на поясном ремне платок и высморкался.

Хэл посмотрел на Фобо. До чего же человечен – в некоторых отношениях – этот чудной организм, этот туземец Озанова! Да, Озанов. Странное имя, со своей забавной легендой – что первооткрыватель планеты, впервые увидев туземцев, воскликнул: «Оз, заново!»

Вполне естественная реакция: аборигены своим обликом напоминали Профессора Жука-Кувыркуна из сказки Фрэнка Баума. Округлое туловище, и тощие – по контрасту – конечности. Рот в форме двух достаточно широких и неглубоких букв V, одна внутри другой. Толстые дольки губ. Вообще-то у кувыркунов было целых четыре губы – обе ветви двойного V разделял глубокий шов на стыке. Когда-то, в начале эволюционного пути, эти губы были видоизмененными руками. Теперь же – рудиментарные члены, так замечательно замаскированные и настолько функциональные, что никто бы нипочем не догадался об их происхождении. Когда эти широкие, вложенные друг в друга рты раскрывались, люди нервно вздрагивали. Зубов не было – лишь неровный край челюстной кости. Кожная складка, свисающая с нёба. Прежде – носоглотка, а сейчас – рудиментарный верхний язычок. Именно этот орган придавал многим озановским звукам то глубокое звучание, которое не удавалось адекватно воспроизвести ни одному человеку.

Пигментация кожи у них была слабой, как у рыжеволосого Хэла. Но его кожа чуть розовела, а у кувыркунов – нежно зеленела. Доставкой кислорода в их кровяном потоке заведовала медь, а не железо – во всяком случае, так они говорили. Пока что кувыркуны отказывались дать пробы своей крови на анализ. Но обещали, что, возможно, дадут свое на то согласие в течение ближайших четырех часов… или пяти недель. Отказ, поясняли они, связан с некоторыми религиозными табу. Но если они преисполнятся уверенности, что земляне не станут пить их кровь, может быть, тогда согласятся.

Макнефф думал, что они лгут, но серьезных причин так полагать у него не было. Озановцы никак не могли знать, для чего людям нужна их кровь.

Оттого, что в их клетках крови медь замещала железо, кувыркуны должны были быть существенно слабее землян и обладать меньшей выносливостью, их кровяные клетки не способны были переносить кислород с такой эффективностью. Но природа это отчасти компенсировала: Фобо обладал двумя сердцами, бьющимися быстрее, чем у Хэла, и сосуды, по которым они гнали кровь, были значительно больше.

И все же сильнейший спринтер или марафонец на этой планете проиграл бы забег своему земному сопернику.

Хэл одолжил у Фобо книгу, описывающую эволюцию кувыркунов, но так как прочесть мог там очень мало, то довольствовался пока многочисленными цветными картинками. Но когда кувыркун объяснил, что они означают, Хэл отказался ему верить.

– Ты утверждаешь, что все млекопитающие происходят от примитивного морского червя? Этого просто не может быть. Мы знаем, что первой сухопутной формой жизни была амфибия! Плавники в течение столетий развились в ноги, утратилась способность получать кислород из морской воды. Амфибия развилась в рептилию, потом в примитивное млекопитающее, затем в насекомоядное, из него в предобезьяну, после этого в обезьяну и наконец в разумное прямоходящее животное, и затем – в современного человека!

– Так ли это? – спокойно спросил Фобо. – Нет, я не сомневаюсь, что все было именно так, как ты говоришь. На Земле. Но здесь эволюция выбрала иной путь. Изначально существовали три древних себа́такуфу, то есть материнских червя. У одного были кровяные шарики с гемоглобином, у другого – на основе меди, у третьего – на основе ванадия. У первого было естественное преимущество над другими, но почему-то на этом континенте он доминировал, а на другом нет. Определенные факты доказывают, что эволюция первого червя тоже пошла по двум линиям, обе хордовые, но одна из них в результате не дала млекопитающих.

У всех материнских червей были плавники, и они развились в конечности. И…

– Но, – возразил Хэл, – эволюция так действовать не может! Ваши ученые допустили серьезную, фатальную ошибку. В конце концов, вашей науке палеонтологии не больше ста лет.

– Ох! – ответил Фобо. – Ты слишком узко мыслишь. Устремлен назад. У тебя анемичное воображение. Артерии мышления склерозированы. Подумай о возможности, что в этой вселенной – миллиарды пригодных для жизни планет и на каждой эволюция выбрала чуть – или даже не чуть – иной путь. Великая Богиня любит эксперименты. Ей скучно было бы повторять каждый раз одно и то же. А тебе разве нет?

Хэл не сомневался, что кувыркуны заблуждаются. К несчастью, им не уготована столь долгая жизнь, чтобы удостоиться просвещения высшей и куда более старой науки гавайцев.

Сейчас Фобо снял шапочку с двумя искусственными антеннами – символами клана Кузнечика. Но хотя это несколько уменьшило его сходство с профессором Жуком-Кувыркуном, залысина надо лбом и торчащие маленькими штопорами волоски на темени лишь подтверждали его. И комически длинный нос, лишенный переносицы, торчащий из середины лица, еще сильнее увеличивал это сходство. Из носа торчали две антеннки – органы обоняния.

Житель Земли, впервые увидевший озановцев, имел все основания воскликнуть то, что якобы воскликнул, – но сомнительно, чтобы он это сделал. Во-первых, в местном языке слово «Озанов» означало Мать-Земля. Во-вторых, даже если бы участник первой экспедиции так подумал, то вряд ли произнес это вслух. Книги о стране Оз в Гавайском Союзе находились под запретом, и прочесть их он никак не мог бы, разве что купил бы книгу у буклеггера. Возможно, что так и было. На самом деле это единственное вероятное объяснение. Иначе как мог космонавт, рассказавший Хэлу эту историю, знать слово? Человек, поименовавший целую планету, мог не волноваться насчет того, узнают ли власти, что он читал про́клятую книгу. Космонавты славились (увы, сомнительная слава) своим презрением к опасности и не слишком тщательным соблюдением предписаний Церства, когда находились вне Земли.

Хэл отвлекся и успел поймать лишь окончание фразы Фобо:

– …«наврум», как назвал вас мсье Порнсен, когда был так сердит и яростен. Что означает это слово?

– Это человек, – ответил Хэл, – который, не являясь специалистом ни в какой определенной науке, много знает обо всех науках вообще. Фактически я – офицер связи между различными учеными и правительственными чиновниками. Мое дело – сводить в рефераты и объединять существующие научные доклады и представлять их иерархии.

Он глянул на статую. Женщины не было видно.

– Современная наука, – продолжал он, – столь специализированна, что информативная коммуникация между учеными одной специальности стала весьма затруднительной. Каждый ученый обладает глубоким вертикальным знанием собственной скромной области, а вот горизонтального знания ему недостает. Чем больше он знает о своем предмете, тем меньше ему известно, чем заняты другие люди в родственных научных областях. У него просто нет времени на то, чтобы прочесть даже пару-тройку из поражающей всякое воображение массы статей. Дело зашло так далеко, что из двух докторов, специализирующихся на дисфункциях носовых проходов, один лечит левую ноздрю, а другой – правую.

Фобо в ужасе всплеснул руками:

– Но ведь наука остановилась бы, будь это действительно так! Вы наверняка преувеличиваете!

– Что касается врачей – да, – ответил Хэл, выдавив слабую улыбку. – Но преувеличение не столь велико, как может показаться. И действительно, наша наука теперь развивается не в геометрической прогрессии, как было когда-то. Ученым не хватает времени и очень сильно не хватает общения. Важное открытие, сделанное в смежной области, ничем не поможет специалисту, поскольку он о нем не услышит.

Хэл увидел, как из-за цоколя статуи на миг высунулась голова и снова нырнула в тень. Его прошиб пот.

Фобо стал расспрашивать Хэла о религии Предтечи. Хэл был немногословен и некоторые вопросы просто игнорировал, хотя и не без чувства смущения. Кувыркун – сейчас, да и раньше, – прежде всего придерживался логики, а логика – свет, который Хэл никогда не направлял на то, чему его учили уриелиты.

– Я могу тебе сказать лишь то, что почти все люди путешествуют по субъективному времени, но лишь Предтеча, его заблудший ученик Уклонист и жена Уклониста способны путешествовать по времени объективному. Я знаю, что это правда, потому что Предтеча предсказал, что случится в будущем, и все его предсказания сбылись. И…

– Все предсказания?

– Ну да, все, кроме одного. Но оказалось, что это нереальное предсказание, псевдобудущее, каким-то образом вставленное Уклонистом в «Западный Талмуд».

– Откуда же вы знаете, что те предсказания, что не сбылись до сих пор, – не ложные вставки?

– Ну… в общем, не знаем. Единственный способ узнать наверняка – подождать, пока придет их время. И тогда…

Фобо улыбнулся:

– Вот тогда вы убедитесь, что вот это конкретное предсказание написано и вставлено Уклонистом.

– Конечно. Но уриелиты уже несколько лет работают над методом, который, как они говорят, сможет доказать на основании внутреннего свидетельства, реально или фальшиво будущее событие. Покидая Землю, мы в любой момент готовы были услышать, что наконец-таки найден безупречный метод. Сейчас, разумеется, мы ничего не знаем, – и не узнаем, пока не вернемся на Землю.

– Я чувствую, что этот разговор нервирует тебя, – сказал Фобо. – Быть может, нам лучше будет продолжить его в другой раз. Скажи мне, что ты думаешь об этих руинах?

– Они просто великолепны! Конечно же, меня очень интересует все, что связано с этим исчезнувшим народом, поскольку они были млекопитающие, подобно нам. И я не в силах себе представить, как они могли почти полностью вымереть. Будь они похожи на нас, что весьма вероятно, они бы процветали.

– Вырождающийся, сварливый, жадный, кровавый, разорительный род, – ответил Фобо. – Хотя несомненно, что в их числе изредка встречались очень хорошие люди. Я сомневаюсь, чтобы они сами себя истребили до такого состояния, что осталось лишь несколько десятков особей. И сомневаюсь, что их род выкосила какая-то чума. Но спокойной ночи сейчас, я устал, и потому я иду спать.

– А мне вот не спится. Поброжу-ка здесь еще немного. Эти руины так красивы при яркой луне.

– Похоже на стихи нашего великого барда Шамеро. Если бы я мог их вспомнить и правильно перевести на американский, я бы тебе их прочел.

Вложенные друг в друга «птички» губ Фобо приоткрылись в зевке.

– Я пойду лягу спать, отправлюсь на покой, в объятия Морфея. Но прежде всего: есть ли у тебя какое-либо оружие, клинки, стрелятели для защиты тебя от тех созданий, что рыщут в ночи?

– Мне дозволено носить нож в ножнах на голени, – ответил Хэл.

Фобо сунул руку под плащ, достал пистолет, протянул его Хэлу и сказал:

– Вот! Надеюсь, тебе не придется пустить его в дело, но заранее это неизвестно. Мы живем в диком и хищном мире, мой друг. Особенно здесь, вдали от городов.

Хэл с интересом поглядел на оружие, похожее на то, что он видел в Сиддо. Грубая работа – по сравнению с изящными автоматами на «Гаврииле», но некая аура таинственного очарования инопланетного изделия… Кроме того, он походил на старые стальные пистолеты Земли. Шестигранный ствол чуть короче трех дециметров, калибром – на глаз – миллиметров десять. Вращающийся барабан с пятью медными патронами; патроны наполнены черным порохом, заряжены свинцовыми пулями и снабжены ударными капсюлями, содержащими, вероятно, гремучую ртуть. Странно, что как такового спускового крючка у пистолета не было: сильная пружина ударяла бойком по капсюлю, когда палец отпускал боек.

Хэл не отказался бы рассмотреть механизм, поворачивающий барабан при оттяжке бойка назад. Однако ему не хотелось, чтобы Фобо задержался здесь хоть на секунду дольше времени, необходимого, чтобы его спровадить.

И все же он не удержался от вопроса, почему в Сиддо не используется спусковой крючок. Фобо не сразу понял, что к чему. Когда Хэл объяснил подробнее, кувыркун заморгал большими круглыми глазами (непривычное и не слишком приятное зрелище, потому что движение совершало нижнее веко) и сказал:

– Никогда о таком не думал! А ведь это, кажется, удобно и не так утомительно для стрелка?

– Мне это очевидно, – ответил Хэл. – Но я ведь землянин и мыслю как землянин. И давно подметил тот вполне ожидаемый факт, что вы, озановцы, не всегда думаете так, как мы.

Он отдал пистолет Фобо и сказал:

– Прости, не могу его взять. Ибо мне запрещено носить огнестрельное оружие.

Фобо посмотрел озадаченно, но решил, что спрашивать о причине – неполитично. А может, он слишком устал от вопросов и ответов.

– Очень хорошо, – сказал он. – Шалом, алоха, приятных снов. Да посетит тебя Сигмен.

– И тебе шалом, – ответил Хэл.

Он смотрел в широкую спину уходящего в тень кувыркуна, проникаясь странным теплым чувством к этому созданию. Странный, чуждый, несуразный – Фобо Хэлу нравился.

Он повернулся и направился к статуе Великой Матери. Приблизившись к тени, спадающей с ее цоколя, он увидел женщину, скользнувшую в тень трехэтажной кучи щебня. Повернув в ту сторону, он увидел ее впереди, прислонившуюся к какому-то монолиту. Совсем рядом поблескивало озеро, серебристо-черное в лунном свете.

Хэл направился к женщине, и когда он приблизился метров на пять или чуть меньше, она сказала низким гортанным голосом:

– Бо сфа, сю Яррроу.

– Бо сфа, – эхом отозвался он, понимая, что это приветствие на ее языке.

– Бо сфа, – повторила она и потом, видимо, ради него переводя эту фразу, сказала по-сиддски: – Абху’умаигеитсu’и.

Это очень приблизительно означало «добрый вечер».

Хэл ахнул.