Текст книги "Цукерман освобождений"

2
«Вы – Натан Цукерман»

Несмотря на то что его нового номера не было в телефонной книге, Цукерман платил тридцать долларов в месяц за то, чтобы телефонистки принимали его звонки и выясняли, кто звонит.

– Как поживает наш прекрасный писатель? – спросила Рошель, когда он попозже вечером позвонил узнать, какие сообщения ему оставили. Она была менеджером компании и вела себя с клиентами, которых и в глаза не видала, как со старыми знакомыми. – Когда заскочите к нам, осчастливите девочек?

Цукерман ответил, что осчастливливает их и тем, что они слышат на его линии. Вполне добродушная шутка, впрочем, он верил, что это и в самом деле так. Но пусть уж лучше они подслушивают, лишь бы ему не пришлось самому отваживать непонятных людей, которым, похоже, не составляло труда заполучить его не внесенный в справочник телефон. Где-то вроде бы имелась контора, предоставлявшая номера телефонов знаменитостей по двадцать пять долларов за имя. Возможно, в сговоре с компанией, отвечающей на его звонки. А возможно, это она и есть.

– Звонил Король рольмопсов. Он на вас завернут, дорогуша. Вы – еврейский Чарльз Диккенс. Это его слова. Вы, мистер Цукерман, ему не перезвонили и тем самым ранили его в самое сердце.

Король рольмопсов полагал, что Цукерман должен пропагандировать в телерекламе какие-то закуски, и если не удастся заполучить мать Цукермана, ее сыграет актриса.

– Ничем не могу ему помочь. Следующее сообщение.

– Но вы же любите селедку – об этом есть в вашей книге.

– Селедку все любят, Рошель.

– Тогда почему бы не согласиться?

– Следующее сообщение.

– Итальянец. Два звонка утром, два днем. – Если Цукерман не даст ему интервью, итальянца, журналиста из Рима, выгонят с работы. – Думаете, так и есть, лапочка?

– Надеюсь, да.

– Он говорит, что не понимает, почему вы с ним так. Просто взбесился, когда узнал, что я всего лишь телефонистка. Знаете, чего я опасаюсь? Что тогда он сам сочинит личное интервью с Натаном Цукерманом и в Риме его выдадут за настоящее.

– Он предложил какие-нибудь варианты?

– Он предложил массу вариантов. Сами знаете, когда итальянец заводится…

– Кто-нибудь еще звонил?

– Он оставил один вопрос, мистер Цукерман. Один вопрос.

– Я уже ответил на последний вопрос. Кто-нибудь еще?

«Лора» – вот какое имя он ждал.

– Мелани. Три раза.

– Без фамилии?

– Без. Просто передайте, Мелани с Род-Айленда, вызов за счет вызываемого абонента. Он поймет.

– Штат большой – я не понимаю.

– Поняли бы, если бы приняли звонок. Вы бы тогда все поняли, – сказала Рошель, и в голосе ее появилась хрипотца, – всего за доллар. Потом вычли бы его из налогов.

– Я его лучше в банк отнесу.

Это ей понравилось.

– Я вас не осуждаю. Вы умеете экономить, мистер Цукерман. Готова поклясться, что вас налоговая служба не обдирает так, как меня.

– Забирают все, что могут.

– А как насчет налоговых убежищ? Макадамские орехи, случайно, не выращиваете?

– Нет.

– А скот не разводите?

– Рошель, я не могу помочь Королю рольмопсов, итальянцу или Мелани, и, как бы мне этого ни хотелось, вам я тоже помочь не могу. Ничего про эти убежища не знаю.

– Никаких убежищ? При ваших-то доходах? Так вам, должно быть, приходится отдавать до семидесяти центов с доллара. Вы что, сам себя обчищаете для развлечения?

– Мои развлечения серьезно расстраивают моего бухгалтера.

– Так что вы делаете? Ни убежищ, ни развлечений, а помимо обычных налогов еще дополнительные налоги Джонсона. Простите, но я скажу: если все и в самом деле так, мистер Цукерман, дядя Сэм должен перед вами на колени встать и задницу вам целовать.

Примерно то же несколькими часами ранее говорил ему инвестиционный консультант. Высокий, подтянутый, холеный джентльмен немногим старше Цукермана, с картиной Пикассо на стене кабинета. Мэри Шевиц, спарринг-партнер и жена агента Цукермана Андре и почти мать клиентам Андре, надеялась, что Билл Уоллес повлияет на Натана, поговорив со своим аристократическим выговором с ним о деньгах. Уоллес тоже написал бестселлер – остроумные нападки на спецслужбы, сочиненные действительным членом теннисного клуба. По словам Мэри, экземпляр разоблачительной книжки Уоллеса «Бесчестные прибыли» волшебным образом действовал на муки совести всех состоятельных евреев-инвесторов, которым нравилось считать, что к системе они относятся скептически.

Мэри ничем нельзя было удивить; даже на Парк-авеню, в верхней ее части, она не теряла связи с глубинами низов. Ее мать была ирландская прачка в Бронксе – надо было слышать, как она говорит «ирландская прачка», – и Цукермана она определила как человека, чьим тайным желанием было добиться успеха среди высших кругов белых протестантов-англосаксов. То, что семья Лоры как раз из таких, было, по стандартам прачки, только началом. «Думаешь, – сказала ему Мэри, – если прикинуться, будто тебе плевать на деньги, никто не примет тебя за ньюаркского еврея?» – «Увы, есть и другие отличительные черты». – «Не наводи тень на плетень своими еврейскими шуточками. Ты понимаешь, о чем я. Жид».

Инвестиционный консультант-аристократ был само обаяние, Цукерман был максимально аристократичен, а Пикассо «голубого периода» было все равно: о деньгах не слушать, не говорить, не думать. Картина о трагических страданиях полностью очищала воздух вокруг. В словах Мэри было зерно. И представить нельзя, что они говорили о том, о чем люди умоляли, ради чего лгали, за что убивали или просто работали, с девяти до пяти. Можно подумать, они говорили ни о чем.

– Андре сказал, что в финансовых вопросах вы куда консервативнее, чем в своих книгах.

Цукерман, хоть и не был одет так же изысканно, как инвестиционный консультант, по такому случаю говорил столь же учтиво:

– В книгах мне нечего терять.

– Нет-нет. Вы просто человек рассудительный и ведете себя так, как любой рассудительный человек. Вы ничего не знаете о деньгах, знаете, что ничего не знаете о деньгах, и, вполне понятно, что вы не очень расположены действовать.

Затем Уоллес целый час – так, будто это был первый учебный день в Гарвардской школе бизнеса – рассказывал Цукерману об основах инвестиций капитала и о том, что происходит с деньгами, когда их слишком долго держат в чулке.

Когда Цукерман собрался уходить, Уоллес ласково сказал:

– Если вам когда-нибудь понадобится помощь…

Спохватился…

– Непременно понадобится…

Они пожали руки, чтобы обозначить: они понимают не только друг друга, но и знают, как прогнуть мир в нужную им сторону. В кабинете Цукермана все происходило иначе.

– Глядя на меня, так, может, и не скажешь, но теперь я уже знаю, какие цели ставят перед собой творческие личности. За долгие годы я пытался помочь кое-кому вроде вас.

Самоуничижение. Громче имен, чем эти трое, в американской живописи не было. Уоллес улыбнулся:

– Ни один из них не знал ничего ни про акции, ни про облигации, но сегодня у всех них надежное финансовое положение. И у их наследников будет такое же. И дело не только в продаже картин. Они не больше вашего хотят заниматься торговлей. Да и к чему вам это? Вам надо работать дальше, не заботясь о состоянии рынка, и столько времени, сколько потребует работа. «Когда я думаю, что собрал все свои плоды, я не откажусь их продать, равно как я не стану отказываться от аплодисментов, если плоды хороши. Однако я не желаю обманывать народ. Вот, собственно, и всё». Флобер.

Неплохо. Особенно если Шевицы не предупредили Уоллеса о том, какие у миллионера слабости. – Если мы начнем перекидываться цитатами из великих, где отрицается все, и лишь исключительность моего призвания неприкосновенна, – сказал Цукерман, – мы здесь просидим до завтрашней полуночи. Позвольте, я отправлюсь домой и обсужу все со своим чулком.

Разумеется, обсудить он это хотел с Лорой. Он все хотел обсудить с Лорой, но ее здравомыслия он лишился, и как раз тогда, когда на него навалилось так много. Если бы перед тем как от нее уйти, он сначала посоветовался с рассудительной Лорой, он бы, наверное, не ушел. Если бы они расположились в его кабинете, каждый с блокнотом и карандашом, они бы вместе просчитали, по обыкновению методично и практично, какие полностью предсказуемые последствия неминуемы, когда начинаешь жизнь заново в канун публикации «Карновского». Но он ушел в новую жизнь, потому что, среди прочего, ему уже было невыносимо располагаться с блокнотом и карандашом и просчитывать с ней все как обычно.

Прошло больше двух месяцев с тех пор, как грузчики вынесли из занимавшей весь этаж квартиры на Бэнк-стрит в Манхэттене его пишущую машинку, его рабочий стол, его ортопедическое рабочее кресло и четыре каталожных шкафа, набитые заброшенными рукописями, старыми дневниками, записками о прочитанном, новыми вырезками и пухлыми папками писем, скопившихся с университетских времен. А также унесли, по их подсчетам, около полутонны книг. Лора, поборница справедливости, настаивала, чтобы Натан забрал половину того, что они нажили вместе, вплоть до полотенец, столовых приборов и одеял, а он настаивал, что возьмет только мебель из кабинета. Пока дебатировался этот вопрос, они стояли в слезах, держась за руки.

Цукерману было не в новинку переносить свои книги из одной жизни в другую. В 1949 году, когда он отправился из родного дома в Чикаго, в его чемодане лежали комментированное издание Томаса Вулфа и «Тезаурус» Роже. Четыре года спустя, в двадцать, он отвез из Чикаго пять коробок классики – покупал подержанные, выкраивал из денег на жизнь – к родителям на чердак, где они хранились два года, пока он служил в армии. В 1960-м, когда он развелся с Бетси, с уже не его полок он забрал тридцать коробок; в 1965-м, разведясь с Вирджинией, он забрал почти шестьдесят; в 1969-м он увез с Бэнк-стрит восемьдесят одну коробку. Чтобы их разместить, по его чертежам построили полки – три с половиной метра высотой, по трем стенам его нового кабинета; но хотя прошло уже два месяца и, хотя книги в его доме обычно первыми вставали на места, на сей раз они так и оставались в коробках. Полмиллиона страниц – никто их не открыл, не перевернул. Казалось, существует только одна книга – его собственная. И всякий раз, когда он пытался о ней забыть, кто-нибудь ему да напоминал.

Цукерман нанял столяра, купил цветной телевизор и восточный ковер – все в тот день, когда он переехал в верхнюю часть города. Он был исполнен решимости, невзирая на прощальные слезы, быть решительным. Но восточный ковер явился первой и последней попыткой заняться «декором». С тех пор покупал он вяло – кастрюлю, сковородку, блюдо, полотенце для блюда, штору в душ, холщовое кресло, обеденный стол, ведро для мусора – по одной вещи зараз, и только когда без этого было уже не обойтись. Через несколько недель на раскладушке из прежнего кабинета, через несколько недель размышлений о том, не совершил ли он ужасную ошибку, уйдя от Лоры, он собрался с силами и купил настоящую кровать. В «Блумингдейле», вытягиваясь во весь рост и проверяя, у какой марки самый твердый матрац, – а по этажу ползли слухи, что видели Карновского, лично проверяющего матрацы одному Богу известно для кого еще и для скольких еще, – Цукерман сказал себе: не бери в голову, ничто не потеряно, это ничего не изменило, а если придет день и грузчики повезут книги обратно на юг Манхэттена, они и новую двуспальную кровать заберут. Они с Лорой заменят ей ту, на которой они спали вместе или не спали вместе последние три года.

О, какую любовь и восхищение вызывала Лора! Безутешные матери, страдающие отцы, отчаявшиеся возлюбленные – все они постоянно слали ей подарки в знак благодарности за поддержку, которую она оказывала их близким, скрывавшимся в Канаде от призыва. Домашнее варенье они с Цукерманом ели за завтраком, коробки конфет она распределяла среди соседских детей, трогательные образчики домашнего вязанья относила квакерам, державшим лавку подержанных вещей «Мир и согласие» на Макдугал-стрит. А открытки, присланные с подарками, трогательные, душераздирающие записки и письма она хранила как дорогую память среди своих бумаг. Из соображений безопасности, на случай внезапного вторжения ФБР, бумаги отнесли к Розмари Дитсон, пожилой учительнице на пенсии – она жила по соседству, одна, в квартире в подвальном этаже, и тоже ее обожала. Лора взяла на себя ответственность за здоровье и благополучие Розмари через несколько дней после того, как Цукерманы переехали в этот квартал, когда увидела, как хрупкая встрепанная женщина пытается спуститься по бетонной лестнице, не уронив при этом пакеты с покупками и не сломав бедро.

Разве можно было не любить щедрую, преданную, внимательную, добросердечную Лору? Разве мог он ее не любить? Однако в последние месяцы в занимавшей весь этаж квартире на Бэнк-стрит общего у них была разве что взятая напрокат копировальная машина, стоявшая в выложенной кафелем просторной ванной.

Юридическая контора Лоры располагалась в гостиной в начале квартиры, его кабинет в комнате в конце, выходившей окнами в тихий двор. В обычный день, плодотворно поработав, он иногда вынужден был ждать своей очереди у двери в ванную, пока Лора спешно копировала страницы, чтобы отправить их следующей почтой. Если Цукерману нужно было копировать что-то особенно длинное, он старался откладывать это на поздний вечер, когда она принимала ванну: тогда они, пока страницы падали, болтали. Как-то днем они даже занимались сексом на коврике около копировальной машины, но это было, когда ее только что поставили. Сталкиваться друг с другом в течение дня, со страницами рукописей в руках, было в ту пору в новинку: тогда многое было в новинку. Но к последнему их году они редко занимались сексом даже в кровати. Лорино лицо было все такое же милое, грудь все такая же налитая, и кто бы сомневался, что сердце у нее большое? Кто мог сомневаться в ее добродетельности, честности, воле? Но к третьему году он стал задумываться, не была ли Лорина воля щитом, за которым он прятал, даже от себя, свою собственную волю?

Несмотря на то что, заботясь о противниках войны, дезертирах и сознательных уклонистах, она трудилась днями, ночами и в выходные, она тем не менее ухитрялась записать в своем ежедневнике день рождения каждого ребенка на Бэнк-стрит и в нужное утро клала в почтовый ящик семьи подарочек: «От Лоры и Натана Ц.». То же самое и с их друзьями, чьи годовщины и дни рождения она также записывала – вместе с датами ее полета в Торонто или заседания суда на Фоли-сквер. Любого ребенка, встреченного в супермаркете или в автобусе Лора непременно отводила в сторонку и учила складывать из бумаги крылатую лошадь. Однажды Цукерман видел, как она через весь забитый народом вагон метро объясняла повисшему на петле мужчине, что у него из заднего кармана торчит бумажник – торчит, заметил Цукерман, потому что мужчина пьян в лоскуты и, скорее всего, нашел его в забытых кем-то вещах или подрезал у другого пьяницы. Хотя Лора была не накрашена, хотя ее единственным украшением был крохотный эмалевый голубь на лацкане пальто, пьяница, похоже, принял ее за наглую шлюху на охоте, и, схватившись за штаны, велел ей не лезть. После Цукерман сказал, что, возможно, он прав. Уж пьяниц она точно может доверить Армии спасения. Они поспорили по поводу ее неуклонного желания делать добро. Цукерман полагал, что всему есть пределы. «Это почему?» – резко спросила Лора. Это было в январе, всего за три месяца до выхода «Карновского».

На следующей неделе, когда ничто не держало его за запертой дверью кабинета, где он обычно проводил дни, усложняя жизнь самому себе на бумаге, он собрал чемодан и снова начал усложнять себе жизнь в реальности. С гранками и чемоданом переехал в гостиницу. Его чувство к Лоре умерло. Написав книгу, он все прикончил. Или, может, когда он закончил книгу, у него появилось время оглядеться и увидеть, чтó уже умерло; таким образом все обычно происходило с его женами. Эта женщина слишком хороша для тебя, говорил он себе, лежа на кровати в гостиничном номере и читая гранки. Она – уважаемое лицо, которое ты оборачиваешь ко всем уважаемым, лицо, которое ты поворачивал к ним всю жизнь. Невыносимую скуку на тебя наводит даже не Лорина добродетель, а твое собственное уважаемое, ответственное, до оскомины добродетельное собственное лицо. И есть отчего. Это безусловный позор. Человек, хладнокровно предававший гласности самые сокровенные признания, жестоко изображавший своих любящих родителей в карикатурном виде, живописавший встречи с женщинами, с которыми был тесно связан доверием, сексом, любовью, – нет, этот разгул добродетели не по тебе. Обычная слабость – детская, пропитанная стыдом, непростительная слабость – обрекает тебя доказывать, что тебя лишь разрушает все, что вдыхает жизнь в твои писания, так что перестань это доказывать. Ее дело – путь праведности, твое – искусство изображения. И с твоими мозгами можно было не тратить полжизни на то, чтобы обнаружить разницу.

В марте он переехал в новую квартиру, в районе Восточных Восьмидесятых, отделив себя таким образом от Лориного миссионерского рвения и нравственной высоты.

Закончив со службой, принимавшей звонки, и еще не взявшись за почту, Цукерман стал листать телефонную книгу – решил найти «Пате, Мартин». Какового там не оказалось. Он не смог найти и «Пате продакшнз» – ни в общем списке, ни в «Желтых страницах».

Он снова позвонил в телефонную службу.

– Рошель, я пытаюсь отыскать актрису Гейл Гибралтар.

– Повезло девчонке.

– У вас там есть какой-нибудь справочник по шоу-бизнесу?

– У нас, мистер Цукерман, есть все, что может понадобиться человеку. Я схожу посмотрю. – Вернувшись, она сообщила: – Гейл Гибралтар не имеется, мистер Цукерман. Наиболее подходящее – Роберта Плимут. Вы точно знаете, что это ее сценический псевдоним, а не настоящее имя? – Оно не похоже на настоящее. Впрочем, в последнее время многое не похоже. Она снималась в каком-то сардинском фильме.

– Одну минутку, мистер Цукерман. – Но, вернувшись, она не сообщила ничего нового. – Нигде не могу ее найти. Как вы с ней познакомились? На вечеринке?

– Я с ней незнаком. Она знакомая моего знакомого.

– Понятно.

– Он рассказал, что однажды она была девушкой месяца в «Плейбое».

– Хорошо, попробуем так. – Но и в списках моделей она не смогла отыскать никакой Гибралтар. – Мистер Цукерман, опишите ее, как она выглядит?

– Нет необходимости, – ответил он и повесил трубку.

Он открыл справочник на фамилии Перльмуттер. Ни одного Мартина. А из шестнадцати прочих Перльмуттеров ни один не проживал на Восточной Шестьдесят второй улице.

Почта. Теперь – за почту. Ты завелся на пустом месте. Наверняка в справочнике есть «Сардинская корпорация». Никакой причины идти искать ее нет. Как и нет причины убегать. Прекрати убегать. От чего, скажи ради бога, ты бежишь? Прекрати воспринимать внимание к себе как покушение на твое личное пространство, как оскорбление твоего достоинства, хуже того – как угрозу жизни и здоровья. Ты не такая уж знаменитость. Давай не забывать, что бóльшая часть страны, бóльшая часть города не обратила бы внимания, если бы ты ходил с рекламным щитом, где написаны твое имя и отсутствующий в справочнике номер телефона. Даже среди писателей, даже среди писателей, которые хотят считаться серьезными, ты нисколько не титан. Не хочу сказать, что тебя не должны смущать подобные перемены, я скажу только, что известность, даже известность слегка предосудительная – слегка, по сравнению с Чарльзом Мэнсоном, или даже с Миком Джаггером, или Жаном Жене…

Почта.

Он решил, что лучше уж завершать почтой, а не начинать с нее – на случай, если он когда-нибудь снова решит взяться за работу; лучше вообще не читать почту, если он когда-нибудь снова решит взяться за работу. Но сколько можно игнорировать, отбрасывать, пытаться избегать – не до тех же пор, когда окажешься трупом в конторе гробовщика через несколько домов отсюда.

Телефон! Лора! За три дня он оставил ей три сообщения, и никакого ответа. Однако он был уверен, что это Лора, это непременно Лора, она так же одинока и потеряна, как и он. Однако для верности он подождал ответа телефонной службы и лишь потом тихонько снял трубку.

Рошель несколько раз переспросила, кто звонит, дожидалась вразумительного ответа. Молча слушавший Цукерман тоже не мог его понять. Итальянец, добивающийся интервью? Король рольмопсов, алчущий своей рекламы? Человек, пытающийся говорить как животное, или животное, пытающееся говорить как человек? Не разобрать.

– Повторите, пожалуйста, – сказала Рошель.

Связаться с Цукерманом. Срочно. Соедините с ним.

Рошель попросила его сообщить свое имя и номер телефона.

Соедините с ним.

Она снова спросила его имя, и разговор прервался.

Цукерман подал голос:

– Привет, я на линии. В чем там дело?

– А, мистер Цукерман, приветствую.

– Что это было? Вы что-нибудь поняли?

– Это мог быть просто какой-то псих, мистер Цукерман. Я бы не стала беспокоиться.

Она работает по ночам, она-то знает.

– Вам не показалось, что звонивший пытался изменить свой голос?

– Возможно. Или под кайфом. Я бы не стала беспокоиться, мистер Цукерман.

Почта. Сегодня вечером одиннадцать писем – одно из конторы Андре на Западном побережье и десять (пока что в среднем в день столько и бывает), пересланные издателем в одном большом конверте. Из них шесть адресованы Натану Цукерману, три – Гилберту Карновскому, одно, посланное на издательство, адресовано просто «Врагу евреев» и переслано запечатанным. Ребята в экспедиции весьма сообразительные.

Заманчивыми бывали только письма с пометкой «Фото. Не сгибать», но в этой кучке их не было. Пока что он получил таких только пять, и самым интригующим было первое, от молоденькой секретарши из Нью-Джерси, которая приложила цветную фотографию, где она в черном белье лежит на своей лужайке в Ливингстоне и читает роман Джона Апдайка. Трехколесный велосипед, валявшийся в углу снимка, заставлял усомниться в том, что она одинокая, как утверждалось в ее приложенной автобиографии. Однако, исследовав снимок при помощи лупы от «Краткого Оксфордского словаря английского языка», он не обнаружил на ее теле признаков того, что оно носило ребенка или терпело какие-то лишения. Возможно, владелец велосипеда просто проезжал мимо и поспешил слезть, когда его попросили сделать снимок. Цукерман то и дело рассматривал фотографию почти все утро, а затем переслал ее в Массачусетс, присовокупив записку, где просил Апдайка оказать ему любезность и пересылать по ошибке посланные ему фотографии читателей Цукермана.

От конторы Андре пришла вырезка из «Вэрайети», помеченная инициалами секретарши с Западного побережья: она, восхищаясь творчеством Цукермана, посылала ему статьи из прессы по шоу-бизнесу, которые он мог иначе пропустить. В самой свежей красным было подчеркнуто: «Независимый издатель Боб Спящая Лагуна заплатил почти миллион за незаконченное продолжение сверхуспешного романа Натана Цукермана…»

Да неужели? Какое продолжение? Что за Лагуна? Друг Пате и Гибралтар? Почему она мне это шлет?!

«…незаконченное продолжение…»

Да выкинь ты это, посмейся и забудь, не стоит напрягаться, улыбнись, и все.

Уважаемый Гилберт Карновский!

Забудьте об удовлетворении. Вопрос не в том, счастлив ли Карновский, и даже не в том, имеет ли Карновский право быть счастливым. Вам следует спросить себя: сделал ли я все, что мог сделать? Человек должен быть независимым от того, показывает его барометрудачу или провал. Человек должен…

Уважаемый мистер Цукерман!

Il faut laver son linge sale en famille![9]9
  Грязное белье следует стирать в кругу семьи (фр.).


[Закрыть]

Уважаемый мистер Цукерман!

Это письмо написано в память о тех, кто пережил ужасы концентрационных лагерей…

Уважаемый мистер Цукерман!

Трудно написать о евреях с большей желчностью, презрением и ненавистью…

Телефон.

На сей раз он потянулся к нему машинально – так же, как садился в автобус, выходил поужинать или шел через парк.

– Лорелея! – крикнул он в трубку.

Словно это могло призвать ее и всю их восхитительную скуку на Бэнк-стрит. Его жизнь вновь под контролем. Его уважаемое лицо обращено к миру.

– Не вешайте трубку, Цукерман. Не вешайте трубку, иначе вас ждут большие неприятности.

Тот же тип, которого он подслушивал, когда отвечала Рошель. Хриплый высокий голос со слегка идиотическими интонациями. Словно у какого-то крупного лающего животного, да, словно особо развитый тюлень перешел на человеческую речь. Говоривший, судя по всему, умом не отличался.

– У меня к вам важное сообщение, Цукерман. Вы уж слушайте внимательно.

– Кто вы?

– Мне нужны деньги.

– Какие деньги?

– Да будет вам. Вы – Натан Цукерман. Ваши деньги.

– Слушайте, кто бы вы ни были, это не смешно. Вы так можете нарваться на неприятности, знаете ли, даже если все это представление задумано, чтобы меня посмешить. Вы кого изображаете, громилу-отморозка или Марлона Брандо?

Все становилось слишком уж смешным.

Повесь трубку. Больше ничего не говори и повесь трубку.

Но он не смог – особенно когда услышал:

– Ваша мать живет в Майами-Бич, Силвер-Кресчент-драйв, 1167. В кондоминиуме, через холл от нее, живут ваша старая родственница Эсси и ее муж мистер Метц, игрок в бридж. Они живут в 402-й квартире, а ваша мать в 401-й. Уборщица по имени Оливия приходит по вторникам. Вечером в пятницу ваша мать ужинает с Эсси и ее друзьями в «Сенчури-Бич». В воскресенье утром ходит в синагогу, помогает на благотворительном базаре. В четверг днем она в клубе. Они сидят у бассейна и играют в канасту – Би Вирт, Сильвия Адлерстайн, Лили Соболь, золовка Лили Флора и ваша мать. Или она навещает вашего старика отца в доме престарелых. Если не хотите, чтобы ее убрали, вы выслушаете все, что я хочу сказать, и не будете тратить время на дурацкие замечания о моем голосе. С таким уж голосом я родился. Не все так совершенны, как вы.

– Кто это говорит?

– Я ваш поклонник. Признаю это, несмотря на оскорбления. Я восхищаюсь вами, Цукерман. Я тот, кто уже долгие годы следит за вашим творчеством. Я давно ждал, когда же вы наконец добьетесь большого успеха у публики. Знал, что когда-нибудь это случится. Непременно. У вас настоящий талант. Вы умеете так живо все изобразить. Хотя, честно говоря, я не думаю, что это ваша лучшая книга.

– Неужели?

– Давайте опускайте меня, но глубины там нет. Блеск есть, да, а глубины нет. Это то, что вы должны были написать, чтобы взять новый старт. Так что она незавершенная, сырая, треск один. Но я все понимаю. Я даже восхищаюсь этим. Только пробуя новое, растешь. Я предвижу, что вы вырастете как писатель, если только силу воли не растеряете.

– А вы будете расти вместе со мной, так вы замыслили?

Безжалостный хохот театрального злодея:

– Ха. Ха. Ха.

Цукерман повесил трубку. Надо было повесить сразу, как только он понял, кто это был и не был. Еще один пример того, к чему ему просто надо привыкнуть. Банально, бессмысленно, чего и следовало ожидать – он же не «Тома Свифта»[10]10
  Серия о Томе Свифте – научно-фантастические книги для подростков – выходит в США с 1910 г.


[Закрыть] написал. Да, Рошель права. «Какой-то псих, мистер Цукерман. Я бы не стала беспокоиться».

Однако он подумал, не позвонить ли в полицию. Его беспокоило, что звонивший много чего рассказал о его матери во Флориде. Но после того, как вышла большая статья в «Лайф» с его фото на обложке, после того как ей столько внимания уделили газеты Майами, разузнать о матери Натана Цукермана было нетрудно, стоило только этим озаботиться. Сама она успешно противостояла усиленным попыткам лестью, обманом или угрозами выудить у нее «эксклюзивное» интервью; натиска не выдержала Флора Соболь, одинокая, недавно овдовевшая золовка Лили. Флора потом утверждала, что всего несколько минут поговорила с журналисткой по телефону, однако в разделе развлечений воскресного выпуска «Майами геральд» появилась статья на полполосы – «Я играю в канасту с матерью Карновского». С фотографией одинокой, хорошенькой стареющей Флоры и ее двух пекинесов.

Недель за шесть до выхода книги – когда он уже начал осознавать размеры надвигающегося успеха и стал догадываться, что хвалебный хор – это не только сплошное удовольствие, – Цукерман слетал в Майами подготовить мать к атакам журналистов. После всего, что он рассказал ей за ужином, она не могла уснуть и в конце концов вынуждена была сходить в квартиру напротив, к Эсси, и попросить, чтобы ей дали успокаивающего и поговорили с ней по душам.

Я очень горжусь своим сыном, вот и все, что я могу сказать. Большое вам спасибо и всего доброго.

Самым мудрым было бы отвечать именно так на звонки журналистов. Разумеется, если она не против сама стать знаменитостью, если она хочет, чтобы ее имя упоминалось в газетах…

– Дорогой, ты же со мной разговариваешь, а не с Элизабет Тейлор.

После чего за ужином с морепродуктами он сделал вид, будто он – газетный репортер, которому делать больше нечего, кроме как спросить ее о том, как Натана приучали к горшку. Она в свою очередь должна была сделать вид, что нечто подобное будет происходить каждый день, как только его новый роман появится в книжных магазинах.

– Так каково это – быть матерью Карновского? Давайте посмотрим правде в глаза, миссис Цукерман, вот кто вы теперь.

– У меня два прекрасных сына, и я ими горжусь.

– Это хорошо, мам. Если хочешь сказать так – прекрасно. Впрочем, если не хочешь, можешь и этого не говорить. Можешь просто рассмеяться.

– Ему в лицо?

– Нет-нет, оскорблять ни к чему. Это тоже не лучший способ. Ты вот что, просто легонько отшутись. Или вообще ничего не говори. Молчание срабатывает, и оно действует лучше всего.

– Хорошо.

– Миссис Цукерман?

– Да.

– Все жаждут узнать. Прочитали в книге вашего сына все о Гилберте Карновском и его матери и теперь хотят услышать от вас, каково это – стать такой знаменитой.

– Ничего не могу вам сказать. Спасибо за интерес к моему сыну.

– Мам, вполне неплохо. Но я что хочу подчеркнуть: ты можешь попрощаться в любое время. Эти люди, они никогда не отстанут, поэтому тебе достаточно просто сказать «до свидания» и повесить трубку.

– До свидания!

– Погодите минутку, прошу вас, миссис Цукерман! Мне нужно выполнить редакционное задание. У меня только что родился ребенок, я только что купил дом, надо платить по счетам, а статья о Натане Цукермане, глядишь, обернется прибавкой к жалованью.

– Я уверена, вы и так ее получите.

– Мама, прекрасно. Продолжай в том же духе.

– Спасибо за звонок. До свидания.

– Миссис Цукерман, еще пару минут не для печати.

– Спасибо, до свидания.

– Одну минутку! Одну фразу. Умоляю вас, миссис Ц., всего одну фразу для моей статьи о вашем замечательном сыне!

– До свидания, до свидания.

– Мама, на самом деле тебе совершенно незачем повторять «до свидания». Вежливому человеку это трудно понять. Но ты уже давно имела полное право повесить трубку и не мучиться тем, обидела ты кого или нет.