Текст книги "Как натаскать вашу собаку по античности и разложить по полочкам основы греко-римской культуры"

У царя Приама, который правил во время Троянской войны, было пятьдесят сыновей – всех ли их произвела на свет его жена Гекуба, непонятно. Царственные дома Греции и Трои связаны между собой: сестра Приама Гесиона вышла замуж за Ахиллова дядю, что добавляет грусти в историю о разрушении Трои. Титон, брат царя Приама, взял в жены богиню зари.

– Это разве не она сохла по Кефалу?

– Она самая. У Гомера она зовется «розоперстая Заря». То есть у нее розовые персты – пальцы. Титону была дарована вечная жизнь, правда, без такого важного дополнения, как вечная юность, так что в конце концов он иссох и стал шершавым, как сверчок.

– Не очень умно.

– Ну, думаю, его занимали другие вещи. Так вот, в результате был один вечно юный троянец и один вечно древний. О том, застрял ли кто навеки в кризисе среднего возраста, свидетельств не сохранилось.

А теперь, Уна, по ходу нашей мифологической экскурсии отдельного упоминания заслуживают проводники и предсказатели.

Была троянская царевна Кассандра, дочь Приама, ее увел с собой в плен Агамемнон. Она отказалась отдаться Аполлону, и он проклял ее: она предсказывала все верно, но никто ее не слушал. Слепой провидец Тиресий, как и Кассандра, ясно видел будущее, а заодно и события прошлого, и он постоянно всех предупреждал. Никто, конечно, не слушал. Неблагодарное это занятие – быть пророком! Наверное, все время очень хочется сказать: «А я ведь вам говорил!»

В Риме была пророчица Сивилла – она провела Энея через подземное царство, прямо вот как я тебя сейчас веду, Уна, из тумана твоего невежества к свету истины.

– Ну, как скажешь…

– Еще я бы хотел упомянуть Муз – они ведь важную роль играют для нас, авторов книг. Муз было девять. И есть простой способ запомнить всех. Выучи латинскую фразу TUM PECCET (Тогда пусть грешит!).

Итак, Музы. Терпсихора в большом почете в танцевальном классе; астрономы взывают к Урании; Мельпомена отвечает за трагедию; авторы священной поэзии воспевают Полигимнию; Эрато заведует лирической поэзией, а Каллиопа вдохновляет эпических поэтов.

Когда вдохновение покидает историков, они взывают к Клио, а имя Эвтерпы на устах у музыкантов. И я могу представить себе, как Стивен Фрай, перед тем как выйти на сцену и смешно пересказывать греческие мифы, вспоминает Талию – музу комедии.

В этот момент мне понадобилось остановиться у питьевого фонтанчика, и Уна терпеливо ждала рядом. Мы уже хорошо прошлись, и у меня начинали болеть ноги, как у Сизифа – плечи.

– Вот это основные мифические персонажи – мы со многими из них встретимся по пути. Боги были объектами поклонения, при этом потрясающе похожими на людей. Герои очень почитались, но при этом у них имелось множество недостатков, из-за которых они становились персонажами у поэтов и трагиков. Мифы пытаются объяснить устройство мира на всех уровнях. Главный – космологический. Идея о том, что Земля возникла из Хаоса, не так уж сильно отличается от нашего научного объяснения про Большой взрыв. Еще есть этиологические мифы, в которых содержится попытка найти объяснение тому, откуда произошли созвездия, горы, города, семейства. А еще мифы касаются любого эмоционального аспекта, от любви до ненависти и от дружбы до мщения.

– Здесь так много всего! С чего вообще начать все это изучать?

– С языка, – ответил я. – А теперь, я думаю, нам пора двигаться в сторону дома.

Мы пошли снова по улицам, и, проходя мимо киоска с жареной курицей, мимо букмекерской конторы, глядя на заколоченные окна и потрескавшиеся ставни, я мысленно приветствовал всех богов Северного Лондона.

Там, где держались за руки парень с девушкой, была Афродита; быстроногий Гермес переносил новости с телефона на айпад и ноутбук; а внутри у каждого из нас бушевали Минотавры, горгоны и химеры, которых нам приходится каждый день встречать и одолевать.

Глава 4
Latro, latras, latrat
Немного о языке

Было утро вторника, где-то ближе к середине сентября, и я начал работать в шесть утра. Положил ручку – наверное, так Ахилл мог бы отложить меч после особенно приятной боевой схватки – и глянул на Уну.

Можно было ничего не говорить: она поняла, что мы идем гулять, и вскоре мы шли в сторону Хита, но уже другой дорогой – продираясь сначала через заторы Кентиш-тауна, а потом проходя через чуть более полезный для здоровья Тафнелл-парк. Я говорю «чуть более полезный», потому что если вы там выпьете кофе с бутербродом, то можете перезакладывать свой дом.

Я смотрел на марки машин и про себя, чтобы меня не приняли совсем уж за психа, переводил те из них, что выглядели как латинские слова. Незавидная привычка, есть у многих антиковедов. Может всплыть в самый неожиданный момент.

Audi – слушай!

Volvo – я вращаю.

Mercedes – богатства.

Transit – он пересекает.

Uber – сосец.

– Сосец? – спросила Уна. – Это значит сосок?

– Ага.

– Так ты действительно говоришь на латыни?

Забавно, насколько часто меня об этом спрашивают, обычно с таким взглядом, как будто я забыл надеть штаны.

С девяти до тринадцати лет я обучался в частной подготовительной школе-интернате в Западном Сассексе, на берегах реки Арун. Если вам нужно было от чего-нибудь избавиться, например отдать кому-нибудь каштан или кусок бечевки, надо было крикнуть «Quis!», что означает «Кто?». Кто первым ответит «Ego», получает подарок. Там говорили «Pax», чтобы прекратить спор. Словом «Cave» предупреждали, что идет учитель, хотя в мое время это уже вышло из моды.

Такие слова употребляют в сотнях разных школ, неважно, изучают там латынь или нет. Один человек вспоминает, как в 1970-х годах в Южной Африке кричали «Quis», чтобы избавиться от переспелых фруктов. Не стоит недооценивать, сколько людей в мире изучали латынь в самых разных ситуациях, в разных странах и в разное время. Латынь вовсе не прерогатива привилегированных, хотя, увы, и стала ассоциироваться с жестокими учителями Викторианской эпохи и мальчишками в соломенных шляпах.

– На самом деле я не говорю ни на латыни, ни на древнегреческом. У меня есть некоторые фантазии, которые я когда-нибудь надеюсь превратить в роман. Нет, Уна, не те фантазии, о которых ты подумала. Итак, разрывается ткань времен, и когорта легионеров под предводительством самого императора Августа врывается в Британию XXI века. Август, ничуть не смущенный современностью, грубо, жестоко и деловито овладевает Лондоном. Вскоре штандарт с орлом развевается над Букингемским дворцом, страну наводняют римляне – Юпитер не определил им границ ни в пространстве, ни во времени. Поистине Roma Aeterna[34]34
  Вечный Рим (лат.).


[Закрыть].

Кто окажется в дамках? Кого извлекут из затхлого мрака и поставят на ведущие позиции? Прозвучит призыв, от заваленного книгами кабинета до грязной спортивной площадки, от краснокирпичного университета до продуваемой всеми ветрами башни.

Наконец! Вот идем мы – учителя латыни, шествуем в Уайтхолл с потрепанными учебниками грамматики под мышкой и с головами, забитыми Вергилием. Наш час настал!

Уна недоверчиво смотрела на меня.

– Что ж, могу только мечтать. Когда я учился в Оксфорде, там был кружок разговорной латыни, которым руководил внушавший трепет филолог. На всех, кто на самом деле не говорил на латыни, он набрасывался с воплем: «Haec non Latina est!»[35]35
  Это не латынь! (лат.).


[Закрыть].

На самом деле многие из нас, застигнутые врасплох, с трудом смогут составить на латыни длинные предложения; а когда мы читаем, нам попадаются неизвестные слова или конструкции, требующие недословного перевода.

В фильме «Жизнь Брайана» от «Монти Пайтона» главный герой, участник еврейского восстания, пишет на стенах фразу «ROMANES EUNT DOMUS». Он думает, что написал «Римляне, идите домой». За этим его застает центурион. Брайан ожидает, что его накажут, но вместо этого центурион читает ему целую лекцию, в которой систематически разносит грамматику, вплоть до того, что берет кисть и сам исправляет предложение. Он говорит, что Брайан должен здесь использовать падеж, который он называет местным, domum. (Местный падеж, или локатив, – особая форма существительного, которая указывает на место: «до́ма».)

Центурион. А теперь напиши это предложение сто раз.

Брайан. Хорошо, господин. Да здравствует Цезарь, господин.

Центурион. Да здравствует Цезарь! А если к рассвету не напишешь, я отрежу тебе…

Милая пародия на определенный тип учителей латыни (а для многих из нас мечта о том, что́ именно учителя латыни должны иметь право сказать своим подопечным).

Единственное, в чем центурион ошибся, – это в том, что domum не форма местного падежа, а другая, означающая «домой». Местный падеж будет domi. Даже те, кто говорит на латыни, или делает вид, могут ошибаться. Хотя Пайтоны вполне могли здесь шутить над педантами, которые любят поправлять других людей, сами при этом ошибаясь.

Люди могут ошибаться: судья Верховного суда баронесса Хейл, когда была удостоена герба, в качестве девиза выбрала «Omnia Feminae Aequissimae». В прессе это передали как «Женщины равны всем вещам». Проблема в том, что это так не переводится. Это может означать приблизительно следующее: «Женщины очень равны по отношению ко всему», но это плохая латынь. Если бы мне такое попалось в каком-нибудь прозаическом тексте, я бы перевел это как «Все вещи самой равной женщины», но это малоосмысленно.

Переводить с латыни и греческого поначалу очень кропотливое занятие. Это долгий и порой вызывающий фрустрацию процесс. Смотришь слова в словаре, разбираешь их грамматическую форму, потом собираешь из них мозаику предложения.

Даже найти слово в словаре бывает трудно, так как иногда формы латинских слов не похожи на основную. Прошедшее время глагола rego «я правлю» – rexi. Если вам попадется форма rexi, вы, возможно, захотите посмотреть ее в словаре, но вы ничего не найдете, потому что латинские словари не очень-то хотят вам помогать. Вам также простительно думать, что прошедшее время от fero «я несу» будет строиться похоже, например fexi, но это не так.

– А как?

– Tuli. И таких штук много.

С древнегреческим еще хуже, особенно потому, что очень многие слова так похожи друг на друга. И это даже не считая неправильных глаголов, которые настолько злобные, что доставляют неприятности даже самым умным. Прямо как будто целые поколения учителей-садистов это все сочиняли, просто чтобы ввергнуть в отчаяние своих подопечных. Запутанные, непонятные формы слов сбивают с толку многих начинающих изучать эти языки.

Я на днях общался с коллегой-писателем, тоже античником. Он говорил, что существует два типа учителей классических языков. Либо вам попадется невероятно харизматичный и эксцентричный, который будет вдохновлять и очаровывать, либо дико строгий сухарь-викторианец. Кажется, чего-то среднего не существует, и если вам попадется второй, это может разочаровать.

– А ты какой?

– Э-э-э… Продолжим. Не было такого «золотого века», когда все школьники обожали латынь и были способны быстренько сочинять цицеронианскую прозу. В заметке The Times 1887 года хорошо видно, что думает о латыни юный Томми:

Latinam linguam (admitto) cordialiter odi.

Это переводится как «Признаю, что от всего сердца ненавижу латинский язык».

Все дело в упорстве. Начинаешь понимать, зачем тебя отправляли на шестимильные пробежки в дождь. Странные грамматические формы становятся второй натурой. Ну, после того как ты часами над ними потел. Постепенно становятся, обещаю.

На втором курсе университета я начал уверенно читать на обоих языках, и это было чудесное время. На третьем курсе, дня за четыре до экзаменов, я мог прочесть или перевести практически что угодно. Но я все равно не мог тягаться с героями романа Донны Тартт «Тайная история», где элитная группа американских студентов-классиков может беседовать по-древнегречески, едва начав учить этот язык.

Если не заниматься языком постоянно, он имеет свойство теряться. Это мышца, которую надо тренировать, как играть гаммы на пианино. Если не переводить даже пару недель, можно потерять хватку, особенно в древнегреческом. У меня есть своя теория о том, что это связано с непривычным алфавитом.

Так как спрос на занятия древнегреческим не такой большой, как на латынь, именно греческий первым вылетел у меня из головы. И вот через три года после окончания университета меня впервые позвали читать с учениками Гомера, и я обнаружил, что с ужасом и благоговением гляжу на символы, которые, как мне кажется, написали инопланетяне. Но язык возвращается, как верная собака!

Уна гордо встряхнулась.

– Сейчас я в состоянии довольно легко читать большую часть латинских текстов I века до н. э. и I века н. э.

Что касается греческого, то Гомер со временем становится легче, так как природа его поэм подразумевает многочисленные повторения слов, например эпитетов (таких, как «шлемоблещущий Гектор»), или событий, таких как жертвоприношение или отплытие в море. Похоже обстоит дело с Софоклом: у него предложения внезапно становятся на место, как прекрасные мраморные плиты. Эсхил бывает труднее, а Аристофан, кишащий идиомами и шуточками, может запутать. Все зависит от автора. Когда привыкнешь к автору, интеллектуальный восторг обеспечен беспредельный.

В этом деле помогает классическая книжная серия Loeb с параллельным переводом текстов на английский. У большинства классиков есть полка, уставленная Лебом: древнегреческие тексты в зеленых обложках, латинские в красных, и все это выглядит очень стильно.

Когда я беседовал с Джеффри Хендерсоном, главным редактором Loeb Classical Library, он рассказал мне легенду о том, что зеленые (green) обложки у них для греков, а красные (red) – для римлян. У меня у самого ассоциации такие, что воинственным римлянам подходит красный и книжки стоят в ряд, как воины в красных плащах, или еще с планетой Марс; в то время как грекам больше идет задумчивый зеленый.

У этой серии есть фанаты: «Лебовская серия… была даром свободы… Благодаря этой серии признали существование любителя, и в большой степени стали уважать… О трудности греческого мало кто говорит, в основном, наверное, потому, что сирены, заманивающие нас в эти губительные воды, – обыкновенно ученые, забывшие об этих трудностях. Но для обыкновенного дилетанта они реальны и очень велики; и хорошо бы признать этот факт и осознать, что нам всегда и неизменно нужна будет помощь Леба», – пишет Вирджиния Вульф в The Times Literary Supplement в 1917 году.

В этих книжках я прочитываю несколько строк по-древнегречески или по-латински, а потом, если натыкаюсь на неизвестное слово или непонятную фразу, сверяюсь с английским текстом. Получается разрозненно, но очень захватывает, когда все начинает идти одним потоком.

Леб хотел, чтобы книжки помещались в карман, – у меня многие потрепаны и изорваны, потому что я таскал их с собой по всему миру. Эсхил побывал со мной в Канаде, Гомер – в Испании, и мне доставляет острое удовольствие думать, что эти авторы путешествуют по всему свету. В ту же поездку в Канаду я взял с собой компактное издание книги Эдуарда Гиббона «История упадка и разрушения Римской империи». Дама, встречавшая меня в аэропорту, с интересом взглянула на книгу и спросила: «Это что, триллер?».

Она была почти права. Об Империи мы поговорим позже.

В переводе с английского на латынь или греческий есть свои сложности. В любом случае, Уна, не пользуйся Гуглом, как несколько незадачливых кембриджцев, выступавших против застройки. Пользуйся своим великолепным мозгом. (С недавних пор я стал усиленно кормить ее рыбой в надежде на то, что ее умственные способности вырастут, как у Дживса.)

– Так что ты говорил про Кембридж?

– На нескольких новых домах там краской написали «Locus in Domos Loci Populum!». Если ты переведешь это Google-переводчиком, то получишь бессмыслицу. В общем, если собираешься написать что-то по-латински, пусть тебе поможет настоящий филолог-классик. (Я не навязываю свои услуги, если что…)

Так что такое латынь? Это язык, на котором говорило племя латинов. Он распространился по всему Апеннинскому полуострову, вытесняя другие языки (такие, как оскский и умбрский, от которых осталось только несколько надписей с географическими названиями, например название города Помпеи. Вот это, я понимаю, мертвый язык).

Латинский язык – индоевропейский. Так называется языковая семья, в которую входит множество языков, на первый взгляд не имеющих между собой ничего общего – как доберманы с мопсами. При этом, как доберманы и мопсы, они близко родственны друг другу.

Сходство латыни с древнегреческим заметно даже нелингвисту. Слова «мать» и «отец» в них, по сути, одни и те же:

по-английски: mother/father;

по-латински: mater/pater;

по-гречески: μήτηρ/πατήρ.

Обрати внимание также на сходство с соответствующими английскими словами: «p» превратилось в «f» в результате процесса, впервые описанного не кем-нибудь, а братьями Гримм[36]36
  В сказках у них вы этого не найдете, только в обширных филологических трудах. – Примеч. автора.


[Закрыть]. Это можно наблюдать также в словах piscis и fish – «рыба», а если произнести «п» и «ф» друг за другом сразу, сама заметишь, насколько это похожие звуки.

Древнегреческий язык оказался не особенно плодовит. Его единственный потомок – новогреческий, что довольно печально. Для изучающего древнегреческий поездка в современную Грецию оказывается чудно́й: в языке очень многие слова точно такие же, как в древнем, хотя и произносятся по-другому.

Современные греки английских классиков принимают за чудаков. Мы с женой провели часть медового месяца в Афинах (спешу добавить, это не была исследовательская экспедиция). Каждый раз, завидев проезжающий мимо грузовик компании перевозок, я радостно кричал: «Μεταφορές!» (по-гречески так называются перевозки и переезд), а видя граффити про цепи, восклицал: «Δεσμά!» Каждый раз, когда я зачитывал вывеску вслух, гид смотрела на меня так, как будто я оставил свой мозг в Англии. Ее вид говорил: «Да, хорошо, мы знаем, что ты умеешь читать».

Одна моя подруга была в отпуске в Греции и не могла найти нужный паром. На берегу она увидела рыбака и на отменном древнегреческом написала – так как современное произношение совершенно другое – что-то вроде «Приветствую тебя, о моряк, откуда паруса трирема вздымет?» Рыбак посмеялся, но все понял, и она благополучно отыскала свой корабль.

Если ты выучишь древнегреческое слово οἶνος – «вино», которое произносится как «ойнос», и закажешь его в Греции, на тебя посмотрят странно. Слово сейчас пишется так же, но читается как «инос». С лингвистической точки зрения греческое οἶνος, английское wine и русское «вино» – одно и то же слово, так как в греческом перед οἶ раньше был звук w, который мы также видим в латинском vinum – в латыни v произносится как w.

Английский язык вобрал в себя огромное количество греческих слов. Например, слово metropolis, которое буквально значит «мать-город». И языковая странность состоит в том, что именно та часть, которая metro, стала синонимом слова «город», – вспомни лондонскую газету Metro, или станции метрополитена, или как Берти Вустер лениво тащится к «metrop»…

Но как только ты узнаешь, что этот корень означает «мать», тебе уже покажется странным произносить фразу «Ехать на работу на метро». Слово police – «полиция» – происходит прямо от слова πόλις, так что когда ты говоришь о Metropolitan Police, то есть столичной полиции, ты на самом деле произносишь «материнско-городской город».

– Странно.

– Понимаю. У латыни, прямо как у троянского царя Приама, много сыновей и дочерей.

Уна подернула носом и постаралась за мной успеть:

– Моя кличка – латинское слово, правда?

– Конечно, – ответил я. – «Una» значит «одна». А еще это слово значит «вместе».

– Вместе? Вполне в собачьем духе.

– По-латински собака – canis, ты помнишь это слово по созвездиям (Canis Maior и Minor); оно тесно связано с греческим κύων (кю́он). Связь с одним из наших слов для собаки углядеть труднее. Есть много доказательств тому, что английское hound напрямую связано с более ранним обозначением собаки, которое начиналось со звука «κ». Со временем этот звук стал более слабым, превратился из «k» в «ch», а потом в «h». Получается, canis и hound практически двоюродные братья.

В этот момент мы подходили к лесистой части Хита, и Уна напряглась. Поблизости был обнаружен той-терьер. Когда Уна видит той-терьера, особенно такого тявкающего и с бантиком, который хорошо бы смотрелся в игрушечном магазине, ей приходится себя сдерживать и сохранять достоинство. Она все равно разок гавкнула – песик с визгом унесся, а его хозяин стремительно бросился его спасать.

Мы зашагали дальше.

– Звуки, которые производит собака, мы называем «гав». Сравни с французским: в книжках про Астерикса собачка Идефикс говорит «уа!».

Первое, что учишь, когда приступаешь к латыни, – как правило, настоящее время глаголов первого спряжения[37]37
  Глаголы бывают разных спряжений, существительные – разных склонений. Существительные, как варварские народы перед могуществом Римской империи, склоняются. – Примеч. автора.


[Закрыть] amo «я люблю». Звонкое amo, amas, amat звучит на протяжении столетий. Проходящий мимо римлянин удивился бы, услышав, как целый класс детишек кричит: «Я люблю, ты любишь, он любит…»

Латинский глагол, как и греческий, состоит из основы и окончания; основа сообщает вам «словарное» значение слова, а концовка – время (то есть настоящее, прошедшее или будущее), лицо (первое, второе или третье) и число (единственное или множественное). Таким образом, am-o означает «любить-я», или «я люблю».

По-древнегречески первым глаголом обычно бывает λύω (лю́о), что означает «я освобождаю»: λύω, λύεις, λύει намного хуже известен в популярной культуре, чем латынь. Принципы те же самые: окончания сообщают тебе, кто «делает» этот глагол. Никакого подтекста, Уна.

Первое латинское существительное – mensa, означает «стол». Нас очень смешит, что первая таблица (table) показывает склонение слова «стол» (тоже table). Мы, преподаватели латыни, выражаясь словами бессмертного вымышленного школьника Найджела Моулсворта, «смеемся до припаду»[38]38
  Найджел Моулсворт – персонаж серии книг про английскую младшую школу, часто коверкающий слова. – Примеч. перев.


[Закрыть]. Существительные, как и глаголы, в окончаниях содержат информацию и указывают на синтаксическую позицию слова в предложении. Эти окончания называются падежными. Я иногда говорю ученикам, что они называются окончаниями, потому что по ним окончательно понятно, как перевести слово, но это никогда не срабатывает так, как мне бы того хотелось[39]39
  В латинском языке шесть падежей, и в Британии их с незапамятных времен запоминали с помощью фразы Naughty Victoria Always Goes Downstairs Awkwardly (букв. «Нехорошая Виктория всегда спускается по лестнице неловко»). Первые буквы соответствуют первым буквам в названиях падежей: номинатив, вокатив, аккузатив, генитив, датив и аблатив. У каждого свои функции. – Примеч. автора.


[Закрыть].

Склоняя слово mensa, Уинстон Черчилль недоумевал, зачем ему учить звательный падеж (используется при обращении, например «О Уна!»):

– А что это означает? – повторил я.

– Mensa означает стол, – ответил он.

– Тогда почему mensa означает еще «О стол»? Что означает «О стол»?

– Это когда ты обращаешься к столу, взываешь к нему…

– Но я с ним не говорю! – в изумлении выпалил я[40]40
  Пер. В. А. Харитонова, Е. Осеневой, в сокращении.


[Закрыть].

Интересно, правда, неужели Черчилль никогда не стукался пальцем ноги? «Чертов стол…»

Нынешние начинающие все больше учат слово puella, что значит «девушка», и, конечно же, обратиться к девушке гораздо больше поводов, чем к столу. По крайней мере, я на это надеюсь.

ЛАТИНСКИЕ ПАДЕЖИ

Номинатив – именительный. Называет «субъекта» предложения, например «Уна грызет кость».

Вокатив – звательный. Используется для обращения, например «Уна, брось!».

Аккузатив – винительный. Используется для обозначения «объекта» в предложении, например «я погладил Уну».

Генитив – родительный. «Хвост Уны шевелится».

Датив – дательный. Дающий падеж. Милота вроде «Я дал вкусняшку Уне».

Аблатив – отложительный. Забирающий падеж, например «Я отобрал у Уны старый кебаб».

Если бы я учил латыни тебя, Уна, то для первого урока я выбрал бы latro – глагол в этой форме означает «я лаю». Latro, latras, latrat… «Я лаю, ты лаешь, он лает…»

– Latro! – гавкнула Уна. – Мне нравится!

Она попробовала полаять по-латински еще пару раз, вызвав испуг у пробегавшего мимо ши-тцу.

ПЕРВОЕ СПРЯЖЕНИЕ

Latro – я лаю

Latras – ты лаешь

Latrat – он, она или оно лает

Latramus – мы лаем

Latratis – вы лаете

Latrant – они лают

Латынь распалась на несколько разных языков, и процесс этот происходил постепенно на протяжении многих столетий. Пока развивался, скажем, французский язык, монахи и ученые продолжали писать на латыни. Был момент, когда разговорный язык уже достаточно разошелся с письменным и превратился в отдельную сущность: когда монастырский писец, желая сказать послушнику, чтобы тот наточил перья «сегодня», говорил ему «au jour d’hui», а описывая этот момент позднее в хрониках, аккуратно выводил латинское слово «hodie».

Если изучать французский параллельно с испанским, португальским или итальянским, сходство между этими языками очевидно. Все эти языки – потомки латыни, и во многом обязаны распространению влияния Римской империи в Европе.

Не все, однако, знают, что латынь, или ее сильно испорченный вариант, до сих пор в ходу в Румынии – само название страны отсылает к римлянам, это такой след древней империи. Есть еще арумынский язык – диалект, язык влахов, и его сходство с латынью почти пугающее. (Представь, как будто в румынских лесных чащах веками обитает потерянное римское племя!)

Если долго учить и латынь, и греческий, в конце концов один из этих языков начинаешь любить больше. Мой интерес непостоянен, как западный бриз: переключается с одного на другой. Временами меня больше привлекают великолепные, роскошные отзвуки латыни. Есть в Вергилии некая несравненная живая печаль. Иной раз меня пленяет прямолинейная чистота Софокла, а когда-то – и дремучая сложность Эсхила.

Оба эти языка флективные.

– Что это значит?

– Располагаться порядке могут слова в любом.

– Что?

– Это значит, что слова можно располагать в любом порядке. В английском так нельзя. По крайней мере не Йода если ты. У нас есть слова, в окончаниях которых содержится информация об их значении, например есть разница между he – «он» и him – «его», но порядок слов все равно важен.

Латинский порядок слов хитрее, но в нем есть красота и мощь: слово посредством своей грамматической формы может отбрасывать свою тень на остальные слова в предложении. Как будто между словами существуют невидимые связи, которые передают энергию от одного слова к другому.

Если писать по-латински, можно достичь стилистических эффектов, недоступных английскому языку. В книге Филипа Пулмана «Северное сияние» у каждого человека есть деймон (от греческого слова δαίμων, «дух») – внешнее живое представление души.

У героини Лиры это лесной зверь, куница Пантелеймон. Они могут находиться друг от друга далеко, но чувствовать друг друга – так я представляю себе латинские слова в предложении: они отделены от своих грамматических друзей, но не теряют связи, ощущают присутствие друг друга и влияют друг на друга.

– Latro! – гавкнула Уна и бросилась к чрезмерно ретивой немецкой овчарке. Мне пришлось встать между ними, чтобы они перестали воздействовать друг на друга.

Ради латыни и греческого стоит мучительно грызть гранит науки. Вовсе не потому, что многие современные слова к ним восходят, и не потому, что вы хотите стать врачом или юристом, не потому, что они основа европейских языков, не потому, что они «развивают мозг». А потому, что вы будете способны читать древних авторов, наслаждаться их слогом, проникать в их мышление.

Как будто теплым вечером вы сидите во дворе под фиговым деревом, солнце уже низко, только начинают зажигаться факелы, и Гомер запевает свою песнь.