Текст книги "Филипп Орлеанский. Регент"

Филипп видел трусость своего шурина. Но поскольку герцог Менский опозорился в армии, король не мог допустить, чтобы другие срывали лавровые венки там, где они оказались недоступны его любимому сыну. И в первую очередь вне игры снова оказался безрассудный герцог Шартрский.

Филипп, нередко нуждавшийся в деньгах для своих развлечений, обращался в таких случаях к маркизу де Фекьер, двоюродному брату маршала Люксембургского. Этот блестящий генерал жил во власти предрассудков: он увлекался магией, занимался спиритизмом, вызывал дьявола, ходил на черные мессы. Отвратительные мегеры, которые, выдавая себя за прорицательниц, пользовались всеобщим доверием, долго дурачили его и даже в какой-то момент втянули в дело об отравителях. Но даже такой опыт не отрезвил маркиза. Он расхваливает герцогу Шартрскому достоинства эзотерической науки, предлагает повлиять на его будущее.

Заинтересовавшись всем этим, Филипп необдуманно соглашается и позволяет отвести себя к колдунам, сумевшим избежать костра. В его присутствии творят заклинания, ставят странные опыты. Вызванный колдунами Сатана высказывает мрачные прорицания. Филипп смеется. Он встретил тут людей благородного происхождения, но деклассированных, и открыл им двери Пале-Рояль, без сомнения, ничего не зная о зловещей репутации этих отравителей.

Полиции понадобилось совсем немного времени, чтобы выяснить, каким своеобразным развлечениям предается герцог Шартрский, и довести дело до открытого скандала. Король тут же погасил его, но удар по Филиппу был нанесен, и когда наступила весна, ему дали понять, что он не примет участия в ближайших военных кампаниях.

Это был гром среди ясного неба. В двадцать два года несчастный молодой человек видел, что у него нет будущего. Прощайте опьянение боем и стремительность штурмов, прощайте солдаты, завороженные героизмом своего командира! Никогда больше Филипп Орлеанский не послужит своей отчизне на поле брани, никогда не выиграет ни одного сражения.

Горе великим людям! Если бы он родился не в королевском дворце, если бы его звали просто Кольбер, то ум, отвага и обаяние открыли бы перед ним все пути, а не служили бы лишь поводом к подозрению. Тогда ничто не помешало бы ему получить портфель министра или маршальский жезл. Но племяннику короля насмешливая судьба могла предложить только соблюдение королевских почестей при отходе ко сну, участие в охотах Месье, общество принцесс, изысканные туалеты, реверансы, немного преданности и много развлечений. Хорошенькая перспектива для человека, мечтавшего о славе Генриха IV! Плача по ночам от ярости в своей роскошной опочивальне, Филипп, быть может, жалеет о тех временах, когда из-за несравненно меньших обид его предки способны были предать огню все королевство.

Рисвикский мир нисколько не смягчил горьких чувств от блестящей свадьбы герцога Бургундского с принцессой Марией-Аделаидой Савойской, хотя этот брак будущего дофина льстил самолюбию Орлеанского дома. Двенадцатилетняя невеста, веселость и обходительность которой покорили весь двор, по материнской линии была внучкой Месье и его первой жены, Генриетты Английской.

Она приносила династии грозный дар – кровь Стюартов. Ей, прямому потомку Марии Стюарт и Карла I, суждено стать прабабкой Людовика XVI, связав таким образом в единую ветвь трех монархов, каждого из которых в конце жизненного пути ждал эшафот.

Но кому могла прийти в голову мысль о трагических параллелях в тот декабрьский день, когда король, стоя в зеркальной галерее Версальского дворца, любовался нарядами своих придворных? Переливы яркого бархата, серебряная и золотая вышивка, орденские ленты, высокие стоячие воротники, блеск драгоценных камней – все являло собой картину, которую наш скупой век не в состоянии себе даже вообразить.

В камзоле серого бархата, расшитом жемчугами, герцог Шартрский вместе с этой блестящей толпой следовал за королем, словно танцуя извечный балет. В нем поднимался глухой гнев против услужливости надменных дворян, против чрезмерной роскоши этого дворца, против безупречного порядка, который – как он чувствовал – ломал его жизнь. Но задумчивость была неуместна: звуки скрипок возвестили начало бала, и под насмешливыми взглядами дам надо было предлагать руку герцогине Шартрской.

Бахвальство преступлениями
(1697–1706)

Двести лет назад один из принцев крови, оскорбленный своим монархом, объявил ему войну, а сто лет назад другой принц крови при Людовике XIII стал заговорщиком. В 1697 году герцог Шартрский в знак протеста во всем противоречит своему дяде: он отвергает его вкусы, нравы, принципы.

Король-Солнце вступал в пору заката: мало кто из французских королей доживал до шестидесяти лет. После Людовика XI только Генрих IV подошел к этому рубежу, и про него говорили, что он умер как раз вовремя – в расцвете славы. Приближаясь к опасной дате, Людовик XIV видел, что в жизнь вступает новое поколение, совершенно ему чуждое. В Медоне у дофина, в Тампле у Вандома, в замке Конти, под боком у мадам де Ментенон, плелись темные интриги.

Вместе с благополучием испарился и энтузиазм народа. Какими далекими казались те золотые времена, когда Кольбер строго следил за финансами! Франция снова страдала из-за нехватки золота в казне, что из века в век являлось причиной волнений и заговоров. Филипп прислушивался к разным точкам зрения. Он прочитал дерзкую книгу, автор которой, некий Буагильбер, осмеливался предлагать такую необычную вещь, как налог, обязательный для всех. Он внимательно относился к жалобам грандов, возмущенных тем, что власть переходит в руки буржуа. Он позволял себе говорить, что нововведения Людовика толкают страну в пропасть и что необходимо как можно скорее избавиться от вреда, наносимого крайним деспотизмом короля.

Фенелон, недавно назначенный архиепископом Камбре, уверенно опираясь на поддержку обоих зятьев Кольбера – герцогов де Бовилье и де Шеврёз, полагал, что ему предназначено свыше установить во Франции более здоровые нравы. Герцог Шартрский поддался обаянию этого прелата-философа, за изяществом которого скрывалось всепоглощающее честолюбие. Филиппу нравилось наблюдать, как в речах Фенелона самые благородные идеи переплетались с опасными химерами, как тот строил на песке призрачные города, где вся власть будет принадлежать только знати.

Фенелон умел покорять умы и сердца. Его большой друг, мадам Гийо, которая открыла новую дорогу в рай, произвела сенсацию среди герцогинь. Можно было забыть о строгом выполнении долга, о необходимости держать в узде плотские желания, об ограничениях, благодаря которым невежды полагали сохранить свое здоровье. Это здоровье перестало интересовать чистые души. Оно было нужно им лишь для того, чтобы забываться в восторгах любви. Филиппу очень нравилось это учение, и он безуспешно пытался склонить на свою сторону Мадам.

Людовику XIV все это казалось «бесовским порождением». И в одно прекрасное утро он, дав волю своему гневу, отправил мадам Гийо в Бастилию, а Фенелона выслал из Камбре. Лишившись своего вдохновителя, «партия святых» оказалась совсем беспомощной, и Филипп тщеславно позволил себе встать в политическую оппозицию, по крайней мере, он продолжал поддерживать постоянную связь с Фенелоном.

Начиная с этого момента он решает сочетать свои удовольствия и свою месть. Несмотря на рождение второй дочери, мадемуазель Шартрской, отношения Филиппа с женой становятся крайне напряженными. Дабы унизить Людовика XIV и его любимую дочь, герцог Шартрский отказывается от соблюдения каких бы то ни было приличий, и ухаживание за дамами сменяется откровенными дебошами. Небольшие застолья в Пале-Рояль превратились в настоящие оргии, особенно шумные потому, что Филипп плохо переносил вино, а слухи о его развратных выходках и беспутстве заставляли мадам де Ментенон подпрыгивать в ее глубоком кресле пунцового цвета.

За столом, накрытым на двадцать персон, герцог Шартрский и несколько дворян, перед которыми были закрыты двери салонов, шумно и не стесняясь в выражениях, поносили религию, придворный этикет, незаконнорожденных детей, министров и отцов-иезуитов; а на коленях у них сидели пышнотелые красотки, залпом осушая бокал за бокалом, и царило сомнительное веселье.

Трудно понять, почему столь велико было возмущение этими достаточно наивными сборищами в те времена, когда, несмотря на примерный образ жизни короля, распущенность нравов достигла, казалось, предела. Месье или герцог Вандомский могли открыто приставать на улице к красивым мальчикам, принц Конти не скрывал связи с герцогиней Шартрской, герцоги Конде предавались самым странным излишествам – но только герцог Шартрский, к своей великой радости, играл роль Сарданапала¹⁰. Без сомнения, этим он был обязан своему «свободомыслию» или, другими словами, своему неверию больше, чем своей репутации фавна.

«Мой сын, – писала Мадам, – в глазах женщин настоящий безумец». В страсти Филиппа не было ничего сентиментального либо поэтического. Он искал зрелых разбитных женщин, грубых, жадных до вина не меньше, чем до ласк. Мадам, которой не было никакого дела до горя невестки, выходила из себя из-за вульгарного поведения сына.

«Подумаешь! – отвечал молодой человек. – Ночью все кошки серы».

Тем не менее он не забывал и о своих супружеских обязанностях, исправно посещая спальню герцогини. Франсуаза-Мария никогда ни в чем его не упрекнула, никогда ничем не выказала своего гнева или печали, отчего молодой человек достаточно быстро сделал вывод о безразличии своей жены и затаил на нее обиду. Если бы хромой бес¹¹ Лесажа заглянул под крышу Пале-Рояль, он бы не без удовольствия увидел, как переплелись тела этих двух противников, которым суждено иметь восьмерых детей.

По счастью, природа одарила Филиппа слишком высокой душой и слишком пытливым умом, чтобы он мог удовлетвориться легкими развлечениями. Он снова с головой ушел в науки и вскоре подтвердил свою одаренность, доказав, что ему равно легко даются химия, музыка, философия и живопись, и в каждой из этих областей быстро перестал быть дилетантом. Он писал картины на мифологические сюжеты для своих родственников из Ганновера, для салона в Пале-Рояль он нарисовал Язона и Медею, для будуара своей жены – Дафниса и Хлою. Парки Версаля, Марли, Фонтенбло вдохновляли его на другие полотна. Он осмеливался сочинять (и довольно неплохо) оперы, самая известная из которых была сыграна в присутствии короля.

За эту любовь к искусствам Филипп был полупрощен, и при дворе стали смотреть сквозь пальцы на его похождения. Но его занятия наукой, лаборатория, где он помогал Гумберту ставить опыты, шокировали всех. Там Филипп изготовлял терпкие духи, которыми он весь пропитался – к ужасу короля, не терпевшего сильных запахов.

Он много читал и знал все достойные внимания произведения, появившиеся не только во Франции, но и в других странах. Изумленная Мадам слушала, как ее Филипп рассуждал о теориях Лейбница. Терпеливо, безо всякого превосходства, он говорил с ней как с равной, при этом поражая и людей сведущих. Мадам считала, что добрые феи еще в колыбели богато одарили ее сына. Но потом появилась злая фея, которая сделала все эти дары бесполезными.

Мария-Луиза Лабюсьер де Сери, фрейлина Мадам, была красивой, пикантной, бойкой девушкой, достаточно строптивой и капризной. Ухаживавший за ней герцог Шартрский натолкнулся на неожиданное сопротивление и вдруг понял, что это милое существо воплощает для него всю полноту счастья.

Какое блаженство – после низменных забав найти наконец радость и покой в любви! Несколько месяцев этот опустившийся прожигатель жизни наслаждается идиллией, открыв для себя радости первой любви. Он даже слагает стихи.

Проходит лето, наступает осень с ее нежной меланхолией и золотистой гаммой, затем зима, когда языки пламени в каминах полны причудливых видений. И только когда вновь зацвели розы, неприступная мадемуазель де Сери пала.

Филипп, совершенно не приспособленный к счастью украдкой, заставил свою любовницу оставить двор и переехать в прекрасный дом на улице Бон-Анфан, где с этих пор он принимал своих самых близких друзей. Красавица теперь не часто посещала Пале-Рояль, но в руках ее было немало власти. Ни Месье, ни Мадам не протестовали.

Мадемуазель де Сери была обаятельной, женственной и беспринципной, другими словами, обладала всем тем, чем судьба столь жестоко обделила герцогиню Шартрскую. Она умела составить компанию Филиппу в часы радости и в трудные минуты; могла с бокалом в руке позволить себе вольные шутки со своим возлюбленным, но могла и деликатно развеять его уныние. Филипп ее обожал, и в течение десяти лет у нее не было соперниц.

Этой трогательной страстью закончились все безрассудства, которые настроили потомков против Филиппа. Загадка истории! Почему галантность Франциска I, веселое распутство Генриха IV считаются, когда речь идет о будущем регенте, низменными пороками?

Природная пылкость темперамента, окружавшие его дурные примеры, повседневные искушения, вынужденная праздность – все толкало Филиппа к удовольствиям, от которых отказался бы мало кто из людей его возраста и его положения. Позднее обида заставит его играть роль Тартюфа-дебошира, роль, которая ему совсем не шла, что он и доказал. На самом деле, желая ранить короля, он поражал самого себя. Сомнительная репутация, которую он приобрел, не раз увлекала за собой на край пропасти.

Возможно, его противники были бы к Филиппу не столь суровы, если бы с самого начала он выбирал себе возлюбленных среди придворных дам. Но связываться с простонародьем, с актрисами, общаться с людьми, которых не принимают в домах герцогинь! Благонамеренные друзья винили в этом его «злого гения», Дюбуа. Они только презрительно улыбались, если им пытались доказать, что бывший воспитатель Филиппа делал все, чтобы помешать ему окончательно увязнуть в разврате, каждый день оживляя в душе герцога Шартр – ского достойные чувства. Разве можно было поверить в такое, если речь шла о сыне аптекаря?

Любой нескромный человек, проскользнувший в Пале-Рояль в тот час, когда, как говорили, герцог Шартрский имел обыкновение приходить в себя после вчерашней попойки, был бы немало удивлен, увидев Филиппа и Дюбуа склонившимися над картой Европы. Ни внук Людовика XIII, ни бывший ученик колледжа Сен-Мишель не собирались оставаться безучастными зрителями тех потрясений, которые, как они чувствовали, были не за горами. Какое-то время Филипп тешил себя химерой получить немецкое княжество, на которое были права у Мадам. Однако будущее Европы решалось не на берегах Рейна, а в Мадриде, в полутемной комнате, где монахи день и ночь нараспев читали молитвы, чтобы изгнать бесов из короля Испании.

Но бесы не сдавались, и Карл II мог уйти в иной мир, не оставив наследников. В свои тридцать шесть лет он умирал от старости, а если и покидал свое ложе, то лишь для того, чтобы поклониться праху своих предков. Этот призрак состоял в родстве со многими королевскими домами. После него оставалось сказочное наследство! Испания и Голландия, Сицилия и Милан, Перу, Мексика, заморские владения – немало полновесных золотых корон, которые завораживали всех монархов.

Герцог Шартрский и Дюбуа, оставшись вдвоем, откровенно обсуждали положение, не скрывая самых потаенных мыслей. Людовик XIV и император Леопольд сочетались браком с испанскими инфантами, дочерьми Филиппа IV и сестрами Карла II. А в предыдущем поколении – аналогичная ситуация: Людовик XIII и император Фердинанд взяли в жены дочерей Филиппа III. Поэтому по бабке, Анне Австрийской, герцог Шартрский приходился правнуком умирающему испанскому монарху.

В Версале, как и в Вене, враждующие двоюродные и троюродные братья доказывали каждый свое право на испанскую корону, апеллируя к генеалогии, заключая брачные договоры, подписывая отречения и принося заведомо лживые клятвы. При других дворах интригам пытались противопоставить еще не вошедший в моду принцип государственных переговоров. Чтобы положить конец этим раздорам, не придется ли старшему поколению в один прекрасный день примириться с тем, что на испанский трон взойдет принц из боковой ветви? Филипп был вполне готов взять эту миссию на себя.

А тем временем в Мадриде королева, Великий Инквизитор, приближенные короля, его духовники, шуты и кормилица – все хотели видеть на испанском троне представителя Австрийского дома. В Каталонии стояла лагерем немецкая армия. Обеспокоенный Людовик XIV признает необходимость равновесия и направляет к своему заклятому врагу, королю Англии Вильгельму III, посланников, которые должны провести переговоры о разделе испанских владений. Дюбуа удалось войти в это посольство.

^{Вильгельм III}

Аббат получил возможность познакомиться с этим странным королевством, где монарх не мог поднять налоги без разрешения парламента, где письма не всегда доходили до адресата, где маркиз Локк безнаказанно противопоставлял «естественное право» божественному праву королевских династий.

Один из вождей партии вигов, блестящий Стенхоуп, недавно побывавший на балу в Пале-Рояль, открыл перед Дюбуа двери английских салонов. Аббат также часто бывает у прекрасной маркизы де Мазарини, Ортензии Манчини, нашедшей в Лондоне убежище после бурных похождений, и у ее преданного поклонника Сент-Эвремона, высланного из Франции в тридцать семь лет за то, что позволил себе покритиковать Пиренейский мир.

И где бы ни бывал аббат, он очаровывал своих хозяев и те очаровывали его. Дамы были без ума от этого блестящего француза, такого обходительного, такого красноречивого, немного насмешливого – он стал гвоздем сезона. А Дюбуа, в свою очередь, с наслаждением вдыхал воздух страны, где перед людьми его уровня открывались неограниченные возможности.

Однако светские успехи не вытеснили из сердца Дюбуа помыслов о его высокой миссии, и, добившись аудиенции у короля Англии, он напомнил ему о правах Орлеанского дома. Посол Франции Тайар расценил поступок аббата как недопустимый и доложил о нем Торси, государственному секретарю по иностранным делам, который немедленно вызвал дерзкого аббата.

Дюбуа пересекал пролив, весь во власти своих открытий. Он поведал герцогу Шартрскому, что Вильгельм III в своем поношенном платье, со своей астмой и неврастенией, наконец взял верх над своим давним противником: Солнце Бурбонов уже не было самым ярким в Европе. Теперь дули ветры севера, ветры Англии, несшие с собой новые принципы. Как раз в это время Филипп взял за обыкновение экзальтированно превозносить «английские свободы», к возмущению Сен-Симона.

Еще целых два года дипломатия зависела от агонии Карла II. И наконец, 9 ноября 1700 года, седой от дорожной пыли гонец принес невероятную новость: король Испании умер, оставив все свои короны Филиппу, герцогу Анжуйскому, второму сыну дофина. В случае отказа или невозможности для герцога Анжуйского принять эти короны, они доставались эрцгерцогу Карлу, младшему сыну императора, а в случае его отказа – герцогу Савойскому. И ни слова об Орлеанском доме.

Месье и его приближенные были крайне раздосадованы, да и общая ситуация была напряженной. Людовик XIV связал себя договором о разделе, чего и старался избежать Карл II, назначая единого наследника на все короны. И теперь, если бы Людовик принял этот сказочный подарок для своего внука, он бы нарушил данное слово и обратил против себя гнев могущественных морских держав и Австрийского дома. А это означало войну. Но если бы он отказался, другой гонец, уже готовый отправиться в путь, помчался бы в Вену и вручил бы Габсбургам империю Карла V¹². И это тоже могло означать войну.

Государственный совет, собравшийся в Фонтенбло у мадам де Ментенон, длился четыре часа кряду. Стало известно, что король отложил свое решение, к великой радости любителей давать советы. Принцессы говорили, что отказываться от такой «славы» – это безумие. Осторожный Нестор замечал, что договор о разделе обеспечивал Франции единство, и она могла быть спокойна за Лотарингию на западе, Ниццу на юге и, без сомнения, за Савойю. Он замечал, что Франция, и без того изнуренная войнами, должна будет тратить силы на поддержку Испании, этого обессиленного колосса. Другие бились об заклад, что союз Испании и Австрии будет означать для Франции шесть иностранных интервенций за столетие. Кто-то утверждал, что это – необыкновенная возможность для династии Бурбонов положить начало новой ветви именно в тот момент, когда они стали вершителями судеб Европы.

Когда король 16 ноября снова отправился в Версаль, Месье приехал в Сен-Клу и собрал приближенных в своем кабинете. Он стоял под большими часами, одетый более изысканно, чем обычно. Как только часы начали бить полдень, Месье объявил, что король Испании отныне будет зваться Филиппом V. Герцог Шартрский вместе с другими поспешил поздравить нового монарха, весь в смятении от подобного поворота судьбы. Возможно, Филипп втайне вздыхал: уж он-то не испугался бы веса такой короны!..

Адская машина была запущена, и страна за страной втягивались в войну: вот уже Франции приходится сражаться в Голландии, в Германии, в Италии. И снова герцог Шартрский ищет славы, мечтает о судьбе великого Конде или Генриха IV. Пустые мечты! Его величество совершенно не нуждается в пылком желании служить Отечеству.

В отчаянии принц горько рыдает в объятиях своей любовницы, которая родила ему сына через несколько дней после того, как на свет появилась его третья законная дочь, мадемуазель де Валуа.

Это совпадение задело надменную и гордую «мадам Люцифер». Во всяком случае, король казался сильно уязвленным и горько упрекал Месье за недостойное поведение Филиппа. Герцог Орлеанский, приводя в пример собственное супружеское рабство, возражал на это, что «праздность – мать всех пороков» и что нечего удивляться, если двадцатисемилетний молодой человек, взбешенный тем, что ему приходится проводить время в Версале, пока его сверстники получают награды на поле боя, ищет развлечений. После этой вспышки Месье отправляется в Сен-Клу и проводит там безвыездно несколько недель.

За это время жеманный принц сильно изменился. Возраст и строгие требования его духовника, отца Трево, заставили Месье задуматься о проблемах, которых он всегда избегал. Размышляя о смерти, он неожиданно для себя осознал обреченность собственной судьбы и понял, что тот же удел уготован его сыну.

Когда Месье наконец появился у короля, тот снова вернулся к больному вопросу. И тут же, в присутствии пораженных придворных, произошла шумная ссора двух братьев, которые бросали в лицо друг другу жестокую правду. Взбешенный Месье упрекал Людовика за унижения покойной королевы Марии-Терезы, которую заставляли сажать в свою карету Лавальер и Монтеспан; он припомнил брату, как простые крестьяне, глядя на проезжающий мимо королевский гарем, спрашивали, все ли эти три женщины королевы. И после того, как король подает такой пример, он еще смеет возмущаться супружеской неверностью! Лучше бы он держал слово, данное своему зятю, а не толкал того в пропасть! Месье добавил, что Филипп «обесчестил себя и возвысил свою жену», сочетавшись браком с незаконнорожденной дочерью Людовика, а когда король, вне себя от ярости, пригрозил лишить Месье содержания, тот лишь презрительно улыбнулся в ответ. При этом он стал таким багровым, что король, несколько успокоившись, предложил немедленно пустить ему кровь.

Вечером того же дня блестящая компания собралась за ужином в Сен-Клу. Месье, как обычно, на аппетит не мог пожаловаться. Когда подали десерт, он вдруг что-то забормотал, взмахнул рукой и, разбитый апоплексическим ударом, повалился на Филиппа, сидевшего справа от него.

Король в сопровождении всего двора появился в три часа утра. В покоях умирающего царило полное смятение, посреди которого несколько циников позволяли себе смеяться. Мадам рыдала, но не от горя, а от жалости к самой себе: «Никаких монастырей! Пусть мне не говорят о монастырях!»

У дофина, страдавшего несварением желудка и досмерти перепуганного, стучали зубы. Врачи громко спорили, не стесняясь присутствующих. Отец Трево, безуспешно пытаясь добиться от умирающего проблеска сознания, чтобы тот мог покаяться в своих грехах, жеманно повторял: «Месье, разве вы не узнаете вашего доброго маленького отца Трево? Разве вы меня не слышите?»

Филипп плакал навзрыд. Он твердо верил, что теперь, без этого любящего и всепрощающего заступника, он пропал. Его терзала мысль, что смерть Месье была ускорена его отцовской любовью, а Людовик XIV, вспоминая произошедшую накануне вечером сцену, без сомнения, терзался угрызениями совести, которые усугублялись воспоминаниями о былых раздорах.

Около восьми часов мадам де Ментенон уводит короля, но перед этим Людовик хочет сказать несколько слов своему зятю.

«Ах, сир! – восклицает Филипп в порыве неожиданной откровенности. – Что станется со мною?! Я теряю Месье и я знаю, что вы меня совсем не любите!»

Эти слова сильно задели Людовика XIV, который и без того был весь в слезах. Впрочем, следует признать, что плакал он всегда с необычайной легкостью.

В полдень 9 июня 1701 года душа Месье оставила тело; это была бы душа отважного мужчины, если бы государственные соображения не помешали этому.

Утром следующего дня герцог Шартрский присутствовал на церемонии пробуждения короля. Людовик XIV, еще не оправившийся после потрясения, объявил ему, что «отныне Филипп должен видеть в нем отца; что король забывает о всех мелких недоразумениях, что были между ними, и надеется, что Филипп тоже о них забудет; и что эти проявления дружбы сблизят их и Филипп откроет королю свое сердце, как тот открывает ему свое».

Однако его величество вовсе не собирается разрешать принцу сделать карьеру, но и не отказывает ему ни в чем, дабы праздность Филиппа превратилась в рай.

Филипп, теперь герцог Орлеанский, получает полностью содержание, выплачивавшееся Месье. К тому же он его полный наследник – Филиппу достаются Шартр, Немур, Монтаржи, Валуа, Фоламбрэ, Вильер-Коттере, Курси, Дурдан, Роморантен, бесчисленные владения, земли, замки, два дворца и бесценная коллекция произведений искусства. Доходы его приближались к двум миллионам, не считая доходов его жены, которой король выплачивал двести тысяч ливров годового содержания. У Филиппа были швейцарцы, своя гвардия, два полка, одетые в его цвета, и право назначать все свободные бенефиции в его владениях.

Герцог Шартрский хотел взять в секретари Дюбуа для управления всем этим хозяйством. Но Людовик XIV, исполненный презрения к честолюбивому аббату, категорически возражал. И маркиз де Тезю, а затем его сын, аббат, был назначен управлять этой несметной армией офицеров, дворян, пажей, гувернеров, юристов, казначеев, парикмахеров, врачей, хирургов, капелланов, прачек, оруженосцев, привратников, лакеев – всех тех, кто превращал Пале-Рояль или Сен-Клу в густонаселенные города.

Герцог Орлеанский пересчитывает свои города, свои дома, луга, леса, своих подданных, своих слуг и свои экипажи. Он открывает ларцы Месье, любуется его бриллиантами, его драгоценными камнями, китайским фарфором, его знаменитым серебром, его картинами, коврами и огромным количеством редкой мебели – ее было так много, что вполне хватило бы три-четыре раза полностью сменить обстановку во всех дворцах. И Филипп еще раз вздыхает: он мечтал стать великим человеком, а оказался всего лишь принцем-миллионером.

На сделанный королем шаг навстречу Филипп откликнулся со всей искренностью своего чувствительного сердца и хотел доказать это, изменив свои привычки согласно желанию тестя.

Конечно, он и не думает оставлять мадемуазель де Сери, обаяние, ласки и капризы которой составляли счастье его жизни, но он отказывается от развлечений в Пале-Рояль и занимает свое место при дворе. И снова он присоединяется к позолоченному каравану, который путешествует из замка в замок, получает свои апартаменты в Версале и Марли, преподносит подарки королю.

Поскольку Филиппа нередко упрекали за частые отлучки в Париж, он пробует установить близкие отношения с наиболее уважаемыми и высокопоставленными людьми. После нескольких лет отчуждения он снова сходится с приятелем своей молодости Сен-Симоном, только что оставившим службу в армии, за которую он был вознагражден, как и полагалось соответственно его происхождению и достоинству. Трудно вообразить себе людей более непохожих, чем герцог Орлеанский и этот надменный, злопамятный и педантичный дворянин, в свои двадцать шесть лет более склонный к сословным предрассудкам, чем испанский гранд – в восемьдесят. Но Филипп ценил честность Сен-Симона, его грубоватую искренность, а возможно, его набожность и добродетельность. Поэтому он пустил в ход все средства, дабы сблизиться с независимым придворным, и результатом его усилий стала искренняя дружба. Сен-Симон, пользовавшийся также немалым доверием герцогини Орлеанской, помог сближению двух супругов. Филипп старался загладить свою супружескую неверность заботой, вниманием, неизменной обходительностью. «Его жена крутит им, как хочет», – иронически замечала Мадам.

Герцогиня Орлеанская 4 августа 1703 года родила на свет герцога Шартрского – бледного, чахлого и худосочного настолько, что придворные врачи единодушно решили: ребенок долго не протянет. С рождением этого хрупкого наследника в Франсуазе-Марии, всегда проявлявшей к своим дочерям полное равнодушие, вдруг проснулась материнская страсть. Украшенная гербом колыбелька теперь всегда стояла рядом с белым позолоченным креслом, сидя в котором принцесса давала наставления своим вышивальщицам или играла в карты – герцогиня Орлеанская неустанно пеклась о всегда подвергавшемся опасности здоровье своего сына.

Филипп смотрел на это тщедушное существо, чей пристальный взгляд казался ему странным, и удивлялся, что не испытывает ровно никаких чувств. Едва коснувшись ребенка губами, он быстро уходил к дочерям, в комнатах которых все было вверх дном. Эти веселые, живые, капризные девочки, не слушавшиеся свою гувернантку, мадам де Маре, очень походили на него. Он приносил им кукол, закармливал сладостями, даже принимал участие в их играх. Вместе с тем, его нисколько не заботило, какое образование они получают, тогда как Мадам считала это образование «насмешкой и позором».

Старшая из девочек, Елизавета, неожиданно заболела, да так серьезно, что врачи сочли свое присутствие бесполезным. Но Филиппа это не останавливает. Он запирается в комнате с ребенком и лечит девочку лекарственными травами, чудодейственную силу которых открыл ему Гумберт, – и спасает ее.

Это чудо привязало его к дочери навсегда, и когда девочка открыла глаза, она увидела вместо отца обожающего ее раба.