Электронная библиотека » Филипп Клодель » » онлайн чтение - страница 1

Текст книги "Собачий архипелаг"


  • Текст добавлен: 22 ноября 2018, 12:40


Автор книги: Филипп Клодель


Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 3 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Филипп Клодель
Собачий архипелаг

Скажите, в котором часу меня должны поднять на борт.

Последние слова, написанные Артюром Рембо[1]1
  Жан Николя Артюр Рембо (1854–1891) – французский поэт, один из ранних представителей символизма. По воспоминаниям Изабель, сестры поэта, накануне смерти он продиктовал ей странное письмо, где упоминался корабль, который должен был взять его на борт. Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть]


 
За каждый миг без боли и страданий
Будь благодарен жизни, человек.
Но трижды – смерти, исцеляющей навек.
 
Джакомо Леопарди[2]2
  Джакомо Леопарди (1798–1837) – итальянский романтический поэт, филолог.


[Закрыть]

Philippe Claudel

L'Archipel du chien

Copyright © Stock, 2018

Published by arrangement with Lester Literary Agency


© Жукова Н., перевод на русский язык, 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018

I

Вы жаждете злата и сеете пепел.

Оскверняете красоту и бесчестите невинность.

После вас повсюду остаются потоки грязи. Ненависть – пища ваша, безразличие – компас ваш. Порождение дремоты, вы всегда полусонны, даже когда думаете, что бодрствуете. Вы – продукт дремлющей эпохи. Чувства ваши эфемерны, словно вылупившаяся бабочка, мгновенно сгорающая от дневного света. Вы лепите свою жизнь из сухой и никчемной глины. Одиночество сжирает вас с потрохами. На своем эгоизме вы жиреете. Поворачиваетесь спиной к ближнему и теряете душу. Короткая память – закваска вашего естества.

Как грядущие века оценят прожитое вами время?

Предлагаемая вашему вниманию история настолько реальна, что способна стать историей любого. Описываемые события могли произойти где угодно. Слишком удобно было бы думать, что они могли произойти в каком-нибудь другом месте. Имена персонажей не имеют значения. Можно было дать им другие. Например, ваши. Вы похожи на моих героев, словно отлиты с ними из одной формы.

Предвижу, что рано или поздно вы зададите мне резонный вопрос: а был ли ты сам свидетелем случившегося? Отвечу: да, был. Как, впрочем, и вы, но вы предпочли этого не заметить. Вы ничего не хотите видеть. Но я вам напомню. Да, уж таков я, возмутитель спокойствия. От моего взгляда не укрыться. Я вижу все, знаю все. Но имя мне – ничто, и я хочу остаться бестелесным. Не мужчиной и не женщиной. Я – голос. Просто голос. Поведав эту историю, я предпочту не выходить из тени.

События, о которых я собираюсь рассказать, произошли вчера. Или несколько дней назад. Может, год или два назад. Не раньше. Я говорю «вчера», а стоило бы сказать «сегодня». Вчерашний день людям не интересен. Они живут настоящим и строят планы на будущее.

История эта произошла на одном острове. Остров как остров, ничем не примечательный: ни размерами, ни природными красотами. Находится он не так уж далеко от родной страны, совершенно о нем забывшей, и довольно близко к другому материку, чьи жители и не подозревают о его существовании.

Остров этот – часть Собачьего архипелага.

Если посмотреть на карту, никакой Собаки сразу не увидишь. Она умело прячется. Ребятишки в школе пытались разглядеть, но у них ничего не получалось. Учительница, в незапамятные времена прозванная Старухой, сначала забавлялась их стараниями, а затем изумлением, когда концом указки провела по карте, обрисовав морду. И Собака возникла из небытия. Дети испугались. Она напоминала существа, истинная природа которых до поры остается неизвестной, однако стоит приблизить их к себе, как в один прекрасный момент они вцепятся тебе в глотку.

Вот она, Собака, нарисованная на тонкой бумаге. Раскрытая пасть, ощеренные клыки. Еще секунда, и она вопьется ими в длинную бледно-голубую полосу, испещренную цифрами, обозначающими глубины, и стрелками, показывающими течения. Челюсти – два продолговатой формы острова, язык – еще один остров. Зубы – тоже острова: одни заостренные, другие массивные, квадратные, и есть узкие и вытянутые, как кинжалы. Место, где произошла эта история, – единственный обитаемый остров архипелага, находящийся в самом конце нижней челюсти. На границе безбрежной сини – добычи, которая еще не знает, что на нее нацелились.

Жизнью остров обязан возвышающемуся над ним вулкану, который тысячелетиями извергал лаву и плодородные шлаки. Имя ему Бро. Звучит по-варварски. В былые времена детям он внушал страх, когда остров еще оглашали их крики и смех. Уже много лет после последнего «дня гнева» вулкан дремлет. Кратер его покоится в подушке тумана. Послеобеденный сон Бро длится очень долго. Иногда вулкан отрыгивает камень-другой, временами из его недр вырывается глухой шум. По его телу пробегают судороги: он словно путник, вздрагивает и ворочается во сне с боку на бок.

Тело Собаки едва намечено скоплениями островков, подобных крошкам, оставленным на обеденном столе после семейной трапезы. Все они необитаемы. Остров, о котором идет речь, напротив, отмечен пульсацией живой крови. Он словно край Земли перед лицом лазурной бесконечности. Когда-то в глубокой древности, вероятно, еще во времена финикийцев, здесь возникло поселение рыбаков – потомков пиратов и морских грабителей[3]3
  Морские грабители, или береговые пираты, – жители побережья, которые присваивали себе обломки и грузы судов, потерпевших кораблекрушение; нередко они выставляли так называемые ложные маяки и провоцировали кораблекрушения.


[Закрыть]
, попавших на остров либо в результате кораблекрушения, либо нашедших там укромный уголок для подсчета добычи.

На острове веками выращивали виноград, оливы, каперсы. Каждый обработанный арпан[4]4
  Древнефранцузская единица измерения, около 3424,6 м2.


[Закрыть]
земли свидетельствовал об упорстве предков, с которым они терпеливо отбирали его у вулкана. Здесь, если ты не занимался земледелием, то был рыбаком. Другой судьбы быть не могло. Молодежь часто не хотела ни того, ни другого. И уезжала. За отъездом никогда не следовало возвращения. Так было всегда.

На Собачьем архипелаге и погода была собачьей. Лето иссушало и людей, и землю. Зима все сковывала стужей. Била пронизывающими ветрами и ледяным дождем. Месяцами тянулось вынужденное безделье дрожавших от холода островитян. Дома их обошли весь свет в виде фотографий в глянцевых журналах. Архитекторы, этнологи, историки пришли к выводу, не спросив мнения их хозяев, что эти жилища – «всемирное наследие». Сначала это вызвало смех у местных, а потом стало их раздражать: они не могли ни разрушить, ни перестроить своих домов.

Завидовали этим постройкам те, кто никогда в них не жил. Глупцы. Из плохо пригнанного лавового камня, они казались грубыми, бесформенными жилищами хоббитов. Недружественные дома. Неудобные. Темные и шишковатые. В них либо задыхаешься, либо мерзнешь. Дома, которые берут в оборот и подавляют, со временем превращая людей в свое подобие.

Вино на острове было красным, тяжелым[5]5
  Тяжелое вино – дегустационная оценка плотного вина с высоким содержанием спирта.


[Закрыть]
и сладким. Изготавливалось оно из уникального сорта «мюрула», росшего только здесь. Виноградины походили на сорочьи глаза – маленькие, черные, блестящие, лишенные матового налета. Собранный к середине сентября урожай раскладывали на невысоких оградках, защищавших от ветра виноградники и плантации каперсов, прикрывая его тонкой сеткой от птиц. Ягоды сушились две недели, затем из них выжимали сок, и дальше процесс превращения сока в вино, или ферментация, происходил в прохладе узких и длинных пещер-погребов, вырытых на склонах Бро.

Разлитое по бутылкам, оно обретало цвет бычьей крови и не пропускало света. Дитя сумерек и чрева земли, оно было вином богов. Когда ты его пил, в рот и горло проникали солнце и мед, но вместе с тем и соки бездонных глубин ада. Старики говаривали, что пить его все равно что сосать грудь Афродиты и Гадеса[6]6
  Гадес (Аид) – в греческой мифологии бог подземного царства мертвых.


[Закрыть]
одновременно.

II

Все началось на пляже в один сентябрьский понедельник. Неизвестно, почему эту часть берега назвали пляжем: там никто никогда не купался из-за острых обломков скал и сильного течения, да и позагорать толком было нельзя, так как его покрывали вулканическая шершавая галька и камни.

По пляжу ежедневно в любую непогоду прогуливалась Старуха, бывшая учительница. Все жители острова перебывали у нее в учениках. И ей была хорошо знакома каждая семья. Она здесь родилась и умрет здесь. Никто ни разу не видел ее улыбающейся. Никто не знал, сколько ей лет. Должно быть, около восьмидесяти. Пять лет назад, к огромному ее сожалению, Старухе пришлось оставить школу. В это время, в первые светлые часы дня, она как раз совершала прогулку вместе со своей собакой – беспородной псиной с грустными глазами, любимым занятием которой было гоняться за чайками.

По пляжу Старуха всегда прохаживалась одна. Ни за что на свете она не отказалась бы от этой прогулки по краю моря в месте, словно вырванном из пейзажа северной страны, Скандинавии или Исландии, и брошенном на этот остров, чтобы наполнить души людей вечной тоской.

В тот день собака, по своему обыкновению, вертелась возле хозяйки, подскакивая за большими презиравшими ее птицами. Дело шло к дождю. Он пока лишь накрапывал, мелкий и холодный, а на море уже появлялись не предвещавшие ничего хорошего волны: небольшие, но упорные, обрушивающиеся на берег грязной пеной.

Вдруг собака замерла, потом залаяла и бросилась в сторону, пробежав метров пятьдесят краем пляжа в направлении трех больших продолговатых предметов, которых море выбросило на берег, но, словно не решаясь с ними расстаться окончательно, продолжало покачивать, набегая волнами. Собака обнюхала их и повернулась к Старухе, издав протяжный жалобный вой.

В ту же минуту еще два человека заметили эти предметы. Местный холостяк по имени Америка – отчасти виноградарь, отчасти разнорабочий, время от времени приходивший на пляж посмотреть, что принесло течением: бидоны, упавшие за борт, оторванные доски, сети, обрывки снастей, плавучие бревна. Увидев их издалека, он слез с повозки, похлопал по боку ишака, велев ему не двигаться и оставаться на тропе. Вторым был Спадон[7]7
  Спадон (эспадон) – тип двуручного меча.


[Закрыть]
, прозванный так за то, что, не отличаясь большой ловкостью в обычной жизни, он был на острове одним из лучших охотников на рыбу-меч, знавший досконально ее повадки, места обитания, характер и жизненные циклы, перемещения и уловки.

В тот день рыбаки в море не вышли: уж больно отвратительная выдалась погода. Спадон работал на Мэра – не только главу местной управы, но и самого крупного из здешних капитанов-промысловиков. Он владел тремя моторными лодками да еще холодильными складами, где мог хранить улов – как свой, так и тех рыболовов-предпринимателей, кому такие камеры были не по карману. Двумя днями раньше, когда все были в море, порывом ветра у Спадона сорвало три поплавка, крепившихся на садках для лангустов, которые он установил в прибрежной зоне для личных нужд, взяв для этого лодку на целые сутки с согласия Мэра. В тот понедельник Спадон и явился на пляж, чтобы посмотреть, не прибило ли поплавки течением. Насторожил его тоскливый вой собаки.

Пес стоял в стороне от Старухи, и та его не слышала. Вдруг Спадон увидел, как она заспешила, споткнулась о камень, едва не упав, и снова побежала. И тогда рыбак почувствовал: что-то произошло. Тут он и заметил Америку, бросившего повозку и тоже направлявшегося к собаке.

Все трое одновременно подошли к месту, где лежали три продолговатых предмета, казавшихся живыми из-за то набегавших, то откатывавших волн. Собака посмотрела на хозяйку, подвывая, и принялась обнюхивать то, что недавно извергло море: тела троих чернокожих мужчин, одетых в футболки и джинсы, босых. Казалось, они спали, уткнувшись лицом в черный песок.

Старуха заговорила первой:

– Что стоите? Вытащите их из воды!

Мужчины переглянулись и выполнили приказ. Мгновение они колебались, не зная, как перетаскивают трупы. Потом взяли их под мышки, и, пятясь, отволокли на темную гальку, и положили в ряд.

– Не так же их оставлять. Переверните!

Они снова замешкались, потом перекатили каждого на бок, а затем на спину, открыв лица мертвецов.

Каждому из утопленников не исполнилось и двадцати. Глаза у всех были закрыты. Они словно уснули глубоким сном, который вывернул им наружу губы, а кожу расцветил большими фиолетовыми пятнами; на лицах покойных будто застыл упрек.

Старуха, Америка и Спадон одновременно перекрестились. Собака пролаяла трижды. Снова раздался голос Старухи:

– Америка, у тебя в повозке брезент найдется?

Тот, кивнув, удалился.

– А ты, Спадон, ступай, предупреди Мэра. Ни с кем об этом не говори. Приведи его сюда. Да не тяни резину.

Не возразив ни словом, Спадон побежал. Смерть всегда вызывала в нем ужас. Всю прошлую ночь бушевал ветер, и ревущее море выплевывало на остров соленую пену, прямо под двери жилищ, просачиваясь сквозь плохо пригнанные каменные блоки и дымоходы. Никто не мог из-за этого уснуть, ворочаясь в постели и постоянно вставая – то по нужде, то выпить стакан воды.

Старуха с собакой остались возле тел. Зрелище впечатляло: будто ты стоял в музее перед картиной, которая определенно собиралась что-то сказать, но ты все задавал и задавал себе вопрос: что же именно? Безбрежное море, тела троих молодых чернокожих мужчин, старая женщина и собака рядом с ними. Послание? Несомненно. Только что оно должно было донести?

Америка вернулся с голубым полиэтиленовым тентом.

– Накрой! – потребовала Старуха.

Тела исчезли под синтетическим саваном. Америка положил камни по краям, чтобы его не снесло ветром, который все норовил вырваться из-под низа с резким пронзительным шумом, словно рядом устанавливали купол шапито.

– Как вы думаете, учительница, откуда они?

Несмотря на его сорок лет, грубые мужицкие руки и морщинистое, подобно высохшему куску мыла, лицо, к Америке будто вернулись неуверенность и тонкий голос подростка. Он зажег сигарету.

– А сам-то что думаешь? – резким тоном спросила Старуха.

Америка пожал плечами, глубоко затянулся в ожидании, что за него сформулируют истину, которую он не осмеливался озвучить. Но поскольку Старуха молчала, он пробормотал, точно ученик, сомневающийся в своем ответе, указав подбородком на бледную даль юга.

– Может, оттуда?..

– Разумеется, оттуда. Не с неба же они свалились! Правда, ты большим умом никогда не отличался, но ведь смотришь же телевизор, как все, или нет?

III

Спадон не стал тянуть резину. Не прошло и получаса, как он показался из-за уступа скалы, перегородившей пляж и заслонявшей вид на город и порт. Вместе с ним шел Мэр, а рядом следовал третий, в чьей грузной и сутуловатой фигуре все без труда узнали Доктора.

Увидев его, Старуха выругалась сквозь зубы. Собака радостно встретила вновь прибывших, рассчитывая на ласку, которой не дождалась.

– Что за тайны мадридского двора! Этот кретин мне так ничего и не сказал!

Виновный опустил голову. Мэр нервничал. Шестидесятилетний, как и Доктор, которого он знал с детства, Мэр был тощим, словно жердь, с сухим желтым лицом и седыми волосами, в то время как его приятель ростом и статью напоминал бочонок. Врач, лысый и краснолицый, с густыми нафабренными усами, закрывавшими верхнюю губу, никак не мог отдышаться. Его льняной костюм, некогда элегантный, теперь пестрел пятнами и прорвался в нескольких местах. На Мэре был простой рыбацкий комбинезон.

– Я просила позвать только Мэра.

– Да мы с Доктором вместе работали над проектом талассоцентра, будь он неладен. Скажете вы нам, в конце концов, что происходит?

– Покажи им.

Америка понял. Он нагнулся и подобрал с тента три удерживавших его голыша. Ветер сразу устремился под покров, надув его, словно беременный живот. В то же мгновение с неба камнем упали две огромные встревоженные чайки. Едва не полоснув крыльями по головам людей, которые инстинктивно втянули их в плечи, птицы тут же взмыли вверх, растаяв в облаках.

Стоило Америке открыть тела, как с лица Доктора немедленно сошла доброжелательная улыбка. У Мэра вырвалось ругательство, произнесенное им на диалекте тысячелетней, а то и больше, давности, где арабские слова соседствовали с испанскими и греческими. Избороздившие его лоб морщины свидетельствовали о том, что он понимал, сколько забот у него возникнет в связи с этим событием, истинный масштаб которого ему вдруг открылся.

Но самым удивительным, а вернее сказать, самым невероятным, был голос, внезапно донесшийся до них. Голос, не принадлежавший никому из присутствующих и заставивший всех вздрогнуть, будто среди них появился сам дьявол.

Путаница в мыслях и постепенно овладевавшее всеми чувство, что находящееся перед их глазами – не кошмар, не эпизод сериала, не страница детектива, а самая настоящая реальность этого промозглого сентябрьского дня, – помешали им услышать шаги приблизившегося человека, чей тихий, но полный ужаса голос прорвал тишину, как гной – нарыв, произнеся трижды: «Бог ты мой!» Вот отчего все вздрогнули и мгновенно ощутили враждебность к пришедшему: кому приятно, когда тебя застают в момент слабости и страха.

Взывавший к Богу был Учителем. Он работал в школе, приняв эстафету у Старухи. Учитель не родился на острове, а значит, считался чужаком. Старуха его не любила, да и вряд ли она вообще могла кого-то любить. Конечно, рано или поздно ей пришлось бы передать класс, но именно Учителя она воспринимала как вора. Он украл у нее работу, украл учеников, украл школу. Она его ненавидела.

У него была жена, по слухам, прежде работавшая медсестрой. Сначала она пыталась устроиться по специальности, но никто не предложил ей места. Тогда она попробовала открыть медпункт в школьной пристройке, но люди на острове привыкли лечиться сами, а в серьезных случаях обращались к Доктору. В конце концов ей пришлось запереться в четырех стенах, ничего не делая и изнывая от скуки. Остров стал ее образом жизни и тоской.

Поговаривали, что она чахнет, как брошенный на подоконнике домашний цветок, который почти не поливают. У супругов были десятилетние дочери-близняшки. Две веселые, беззаботные птички. Девочки никогда не разлучались и играли только друг с дружкой.

В то утро на Учителе были зеленые шорты, белая облегающая футболка с логотипом сотового оператора и кроссовки. Икры и ляжки он чисто выбривал, как профессиональный спортсмен. Кожа у него была по-женски ухоженной. Каждое утро Учитель совершал длительную пробежку, принимал душ, а уж потом отправлялся на занятия. Сейчас он не сводил глаз с трех мертвецов, в то время как внимание остальных полностью переключилось на него.

– Какого черта вы здесь забыли? – бросил ему Мэр.

– Бегал, как обычно. Увидел повозку и осла Америки. А вдалеке – всех вас. Потом полиэтилен. Тогда я догадался…

– Ну и о чем вы догадались?

Тон Старухи был не менее резким, чем у Мэра.

– О том, что произошло что-то необычное. Что-то серьезное. Я узнал Доктора, затем господина Мэра… Бог ты мой!

Он и не думал скрывать свое потрясение, в отличие от остальных, которые, хотя и были выбиты из колеи не меньше, но скорее дали бы себя убить, чем признались в этом. Несмотря на мощную рельефную фигуру, несмотря на силу, которая сочилась из всех пор его молодого натренированного тела – ему было слегка за тридцать, – Учитель казался беззащитным и уязвимым. Ему никак не удавалось перекрыть хлещущий ужас и остановить восклицания, куда имя Бога вливалось тоненькой струйкой чистой воды.

Старуха сделала это за него:

– Да оставьте же Бога в покое!

Учитель смолк. Больше никто не произнес ни слова.

Было еще рано. Едва ли восемь часов. Купол облаков опустился ниже, и рассвет окончательно растворился в ровной белесой мгле наступившего дня. Ветер, дувший с моря, усилился, и волны подобрались к ногам горстки людей, стоявших на берегу. Им пришлось отступить, чтобы не промокнуть. Всем вдруг стало холодно. Учителя, так того просто било мелкой дрожью. Кожа на его руках и ногах покрылась пупырышками, как у ощипанного цыпленка. И только три утопленника оставались спокойными и невозмутимыми.

Первым заговорил Мэр:

– Нас здесь шестеро. Шестеро, кому все известно. И все шестеро будут держать рот на замке. Вечером в девять мы встретимся в мэрии, а за это время я обдумаю наши последующие шаги.

– Последующие шаги?.. – удивился Учитель, стуча зубами.

– Молчите! – отрезал Мэр. – Вечером все обсудим. Но если кто-нибудь из вас заговорит или не явится на встречу, клянусь, что сниму со стены ружье и разделаюсь с болтуном.

– А с ними что будем делать? – спросила Старуха.

– Мы займемся этим со Спадоном. Америка, оставишь нам повозку и осла. Остальные могут уходить. И ты, Америка, тоже. Нас двоих вполне хватит. До вечера. И помните: я не из тех, кто бросает слова на ветер.

Все разбрелись. Старуха продолжила прогулку, словно ничего не произошло. Собака вертелась возле нее, довольная, как могут быть довольны только животные, живущие настоящим: не знающие ни прошлого, ни мук и вопросов будущего.

Силуэт Старухи вскоре растаял вдали. Учитель хотел было возобновить пробежку, но не вышло: он споткнулся несколько раз, затем перешел на шаг и двинулся дальше без цели, как автомат, часто оглядываясь на утопленников. Доктор направился к городу вместе с Америкой, а Спадон тем временем вернулся на пляж с ишаком и повозкой. Мэр принялся обшаривать свои карманы.

– Ищете что-то, патрон?

– Сигарету.

– Вы вроде бросили?

– Бросил или нет, тебе какое дело?

– Да я так, к слову.

– Дай-ка мне твои.

Спадон протянул пачку, и Мэр вытащил сигарету. Рыбак дал ему прикурить. Мэр сделал две глубокие затяжки, одну за другой, и закрыл глаза. Спадон погладил осла, не сводя взгляда с трех трупов.

– И что теперь будет?

– А что будет?

– Ну, что произойдет дальше?

Мэр пожал плечами и сплюнул.

– Ничего. Ничего не произойдет. Этого не было.

– Как это не было?

– А так. Через пару недель тебе покажется, что все это тебе приснилось. А если заговоришь со мной об этом, я скажу, что не понимаю, о чем речь. Ясно тебе?

– Даже не знаю.

– Я говорю о воспоминаниях. Можно их хранить, а можно натереть, как кусок сыра в суп. И тогда они исчезают. Это хоть понятно?

– Это понятно. Сыр растворяется в супе. Привкус, правда, остается. Но если пропустить стаканчик, и он пропадет. И ничего не останется.

– Точно, стаканчик вина, и готово. Ну-ка пошли, Старуха на нас смотрит.

Бывшая учительница остановилась в сотне метров, словно надумала вернуться и подойти к ним, чертова карга: прямая, как кинжал, с вертящейся возле нее псиной. Спадон подхватил первый труп под мышки, Мэр взялся за ноги. Они запихнули его в повозку и так же поступили с остальными двумя. Рыбак накинул сверху тент и закрепил его. Теперь в повозке ничего нельзя было разглядеть, кроме синего полиэтилена. Мэр устроился на доске, служившей сиденьем. Спадон присоединился к нему и, взяв поводья, развернул ишака в сторону города.

Пляж вновь обрел бесстрастную уединенность.

IV

Для каждого из действующих лиц день тянулся дольше века, и все с облегчением встретили сумерки. В девять вечера, пока снаружи ночь взбивала в темную массу море и небеса, Мэр накрепко закрыл двери в зале заседаний и задернул бархатные шторы, к которым с давних пор никто не прикасался. От них к двум люстрам с подвесками – единственной роскоши в этом помещении – взметнулись облака рыжей пыли, осевшие на головах и плечах людей, собравшихся за большим овальным столом.

Мэр занял стул председательствующего. Он сделал это с церемонной торжественностью, переместив на него свое тельце пожилого ребенка, по-прежнему храня молчание. Затем обвел взглядом присутствующих: все шестеро, утром волей судьбы оказавшиеся на пляже, были на месте.

– Мы со Спадоном перенесли останки в надежное место, где ни одна живая душа не сможет их обнаружить. Ключ есть только у меня.

Он достал из кармана что-то плоское и матово поблескивающее с несколькими отверстиями: алюминиевую пластинку, которая ничем не напоминала обычный ключ, и положил ее перед собой, дав всем возможность хорошенько ее рассмотреть.

– Я весь день размышлял над тем, что нам надлежит сделать, и предполагаю, что вы тоже.

Сменивший спортивную форму на пристойный костюм Учитель, чье лицо до сих пор хранило следы величайшего потрясения, тотчас же его перебил:

– Как это что «надлежит сделать»?! Поставить в известность власти! Что же еще? Утром я был настолько шокирован, что едва не лишился рассудка. Я с уважением отнесся к вашим словам и ничего никому не сказал, и все же я не понимаю, что мы здесь обсуждаем, вместо того чтобы поскорее связаться с полицией и судебными властями. Потерять целый день после такого происшествия – это, по меньшей мере, непростительно!

Учитель смолк. Он оглядел собравшихся в поисках поддержки, но все сидели, опустив головы, за исключением Доктора, который смотрел на него, участливо улыбаясь, да Старухи, буравившей его светлыми глазами с такой настойчивостью, что он поневоле отвел взгляд. Он очень часто дышал, с трудом сглатывая слюну. Мэр внимательно посмотрел на Учителя, прежде чем ответить:

– Напоминаю, что в обязанности мэра входит и обеспечение правопорядка, поскольку у нас нет комиссариата полиции. Я – единственный из обитателей острова, кто наделен этой властью. И которой я ни разу не воспользовался, как всем известно, поскольку жили мы всегда спокойно. Даже если я и не обладаю полномочиями судебной власти, именно мне положено решать, стоит или не стоит привлекать к делу следователя и судью с континента.

– По-вашему, три трупа – это недостаточно серьезный повод для привлечения судебных властей? – вставил слово Учитель. – Сколько вам их нужно, чтобы взять в руки телефон – пять, десять, двадцать, сотню?

От смелости щеки Учителя порозовели. Он снова уставился на Мэра, глаза которого чуть не вылезли из орбит. Было слышно, как тот заскрежетал зубами. Мэр продолжил речь, но таким тихим голосом, что всем пришлось напрячь слух, чтобы хоть что-нибудь разобрать.

– Тела осмотрел врач. На них не обнаружено следов насильственных действий. Поправь, если что не так: ты ведь не увидел на них ран, не правда ли?

Доктор, массировавший себе живот, улыбаясь, подтвердил.

– Нет никаких признаков того, что эти несчастные стали жертвами агрессии или убийства. Они утонули, пробыв в воде незначительное время, о чем свидетельствует отсутствие на телах ран и царапин от ударов о скалы и повреждений, которые могли причинить им крабы, рыбы или гребные винты судов.

– А как насчет вскрытия, Доктор? – заметил Учитель, с усилием сглатывая, будто это слово, тысячи раз звучавшее в полицейских сериалах, оказалось для него неподъемным.

– Зачем? – парировал Доктор, не терявший благодушного настроения. – Причина смерти, к сожалению, очевидна. От чего, по-вашему, они могли умереть? От теплового удара?

Спадон загоготал, Америка тоже. Даже Старуха высокомерно улыбнулась бесцветными губами, обнажив серые зубы. Мэр также засмеялся, но его смех напоминал змеиное шипение. Учитель, ерзавший на стуле, вновь подал голос, который абсолютно не вязался с его мощной и высокой фигурой, – голос смущенного мальчишки:

– Вы не хуже моего знаете, что для установления факта смерти от утопления внешнего осмотра недостаточно. Необходим сравнительный анализ процентного содержания стронция и железа в крови с процентным содержанием этих металлов в воде. Прошу прощения за чисто технические детали, меньше всего мне хотелось бы изображать всезнайку, однако истина, как говорится, дороже.

– Что ж, это делает вам честь, – продолжил Доктор, который теперь чувственно поглаживал сигару, достав ее из внутреннего кармана пиджака, – и вы абсолютно правы. Но задумаемся на минутку: нам всем хорошо известно, откуда эти несчастные и что они собирались делать. Даже если мы повернемся к ней спиной, Африка никуда не денется: она здесь, совсем рядом, в нескольких десятках миль. Как мы можем игнорировать то, что известно всем, о чем трубят все СМИ, рассказывая о чудовищных усилиях, предпринимаемых тысячами подобных бедолаг, чтобы перебраться в Европу? Судно, на котором они пытались это сделать, пошло ко дну, как множество других до него, и столько же утонет после. Они умерли, потому что утонули. Море часто позволяет людям ползать по своему хребту, но порой оно начинает бунтовать и сжирает кого-нибудь из них. Такова истина, горькая истина, доложу я вам.

Доктора бросило в жар, и он, достав из кармана носовой платок, вытер со лба выступившие бисеринки пота. Учитель молчал, словно прозвучавшая речь подействовала на него как наркотик. Мэр спокойно наблюдал за его погружением в вязкое безмолвие. Старуха по-прежнему не сводила с Учителя пристального взгляда. Спадон уставился в потолок, пока Америка с серьезным видом изучал свои ногти, словно чернота под ними вдруг обрела для него важный смысл и вызвала приступ меланхолии.

И тут вдруг все услышали странный звук, будто кто-то скребся в дверь. Нет, это было не робкое постукивание, а раздражающий и неприятный звук, словно сухая ветка задевала о форточку под порывом ветра или ворона с помощью клюва и лапок безуспешно пыталась проникнуть в дом. И прежде чем присутствующие смогли определить причину шума, дверь медленно приоткрылась, как бы от сквозняка, и в проеме возник Кюре в толстенных очках, с его шеей тощего петуха, стиснутой подворотничком сутаны, который, вероятно, когда-то и был белым, но время и грязь сделали его серым, как веревку висельника. Вокруг священника, как всегда, кружились несколько пчел.

Мэр жестом не позволил ему войти.

– Простите, святой отец, сейчас мы проводим важное заседание, и я не могу…

– Не утруждайтесь, – прервал его Кюре. – Мне известно, почему вы здесь. Это касается трех мертвых тел, найденных утром на пляже. Мне все рассказали.

– Что за мерзавец это сделал?! – взревел Мэр. Вскочив со стула, он ударил ладонями по столу. Взгляд его перебегал с одного лица на другое, словно он собирался вцепиться в глотку виновному.

– Мне сообщили об этом на исповеди, – вновь заговорил Кюре. – Человек этот находится среди вас. Он может ни о чем не волноваться, я никогда его не выдам. Правда, я предупредил его, что непременно буду здесь вечером. Так что для него мое присутствие не стало сюрпризом. Единственное, чего я хочу, это чтобы вы знали: мне все известно, а значит, мое место среди вас.

Кюре производил впечатление человека, который везде чувствует себя как дома, даже если он ни разу в этом доме не был. Он снял с носа очки с толстыми мутными стеклами, придававшими ему вид барабульки, смотрящей через стенку обвитого водорослями аквариума, и принялся протирать их полой сутаны, от которой пахнуло камфарой и холостяцкой запущенностью.

– Продолжайте, прошу вас. На чем вы остановились? – произнес священник после того, как снова надвинул очки и согнал пчелу, не желавшую покидать его ухо.

Мэр стиснул челюсти. Он ожесточенно тер между ладонями механический карандаш. Казалось, что кожа на его костлявом лице натянулась еще сильнее. Скорее всего, он пытался успокоиться, говоря себе, что Кюре – даже и не мужчина вовсе, что от привычки к долгим беседам с пустотой в полном одиночестве своего нищенского существования он давно утратил чувство реальности и ощущение своего присутствия в мире людей. Безусловно, он оказался здесь из-за грядущей судьбы душ утопленников; что ж, если так, то он – мэр и атеист до мозга костей – сделает все от него зависящее, чтобы Кюре выполнил свою миссию. Лично он плевать хотел на спасение души, чистилище и прочую дребедень. Когда-то давно он заочно получил бухгалтерское образование и вынес из него главное: жизнь человеческая складывается из счастливых и горьких мгновений, которые, в конечном счете, что бы ты ни делал, всегда дают нулевой итог.


Страницы книги >> 1 2 3 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации