Текст книги "Собачий архипелаг"

Между тем слова Кюре произвели эффект. Все сидящие за столом бросали друг на друга подозрительные взгляды. Каждый пытался угадать, кто из них сразу же ринулся в церковь, иными словами, для кого вопрос покаяния и отпущения грехов не был пустым звуком, что и толкнуло его к исповедальне, где в пыльной кабинке он мог облегчить душу.

Без сомнений, тот, кто обо всем рассказал священнику, отлично скрывал свою игру, потому что каждый из собравшихся, казалось, пришел в ужас, когда Кюре сообщил, что ему все известно. Но, по правде говоря, странным был сам этот ужас, во многом деланый: никто из них ни в чем себя не обвинял, ни в каком преступлении. Никто из них не утопил этих троих. Никто не столкнул их в воду. Никто их не знал и не встречался с ними прежде.

Собрание пришлось продолжить. Появление Кюре, похоже, успокоило Учителя. Вероятно, он подумал, что священник примет его сторону и тоже станет требовать, чтобы как можно скорее предупредили власти. Потому на этот раз он слушал Мэра, не перебивая.

– Как справедливо заметил Доктор, все мы знаем, откуда эти люди. Они бежали от нищеты. Бежали от хаоса. От войны. Они рисковали жизнью, пустившись в плавание на плотах, каноэ, утлых суденышках, которые в любой момент могли пойти ко дну. Доктор сказал, что, мол, не они первые, кто умер такой смертью, и, увы, не они последние. Но вот что абсолютно ново и необъяснимо: как течение могло принести их к нашим берегам?

Мэр сделал паузу, метнув взгляд в сторону Учителя, уверенный, что тот кинется в эту лакуну, как в пропасть. Однако тот не издал ни звука, ожидая продолжения.

– Они не собирались приплывать на наш остров, – вновь заговорил Мэр. – Вряд ли они даже знали о его существовании. Но он стал их кладбищем. А теперь представьте, что случится, если я поставлю в известность полицию и судебные власти. Сюда заявятся не только эти достопочтенные господа, которые всегда взирали на нас свысока, как на собачье дерьмо, но с ними притащатся и журналисты со своими микрофонами и камерами. Наш остров того и гляди превратится в остров утопленников – известно, что эти борзописцы сильны в хлестких формулировках.

Если в прессе развернется разнузданная кампания и остров выставят в неприглядном виде, как тогда мы сможем договориться с консорциумом о проекте талассоцентра? Захотят ли эти господа вкладывать свои миллионы и заниматься строительством комплекса? И в мгновение ока наша земля, известная горячими источниками, изумительными пейзажами, вином, маслом и каперсами, превратится в землю, на которую как снег на голову свалились трупы, приплывшие из Африки. Наши чистейшие воды станут водами, в которых мокли и гнили мертвецы. Кто, скажите, захочет в них купаться, поправлять здоровье или есть выловленную там рыбу?

Сделав очередную паузу, Мэр постарался, чтобы последние слова внедрились в сознание каждого, нарисовав безотрадную картину грядущего.

– Будучи мэром, – заговорил он, – я обязан думать не только о настоящем, но и о будущем острова, будущем наших детей, большинству которых предстоит уехать, поскольку здесь невозможно найти работу. Проект по строительству центра позволит создать новые рабочие места. И это наш единственный шанс. Последняя надежда обеспечить острову жизнеспособность, сделать так, чтобы люди оставались, женились, рожали детей, а те, в свою очередь, тоже оставили здесь потомство. Увы, ничто уже не вернет жизнь этим троим несчастным. Придание огласке случившегося приведет к непоправимым последствиям для острова, но утопленники все равно не воскреснут. Не усматривайте никакого вызова в моих словах, господин Кюре. Конечно же, я не вправе диктовать, как вам следует себя вести, однако, обращаюсь ко всем в равной степени, к вашему здравомыслию, чувству ответственности и рассчитываю на вашу поддержку.

Воцарилась тишина, тяжелая, вязкая, неловкая. Кое-кто ожидал, что Учитель, продолжавший ерзать, сейчас заговорит, опровергая все то, к чему призывал Мэр, но этого не произошло, он лишь нервно теребил свою белокурую шевелюру, курчавую, как шерсть ягненка. Кюре тоже безмолвствовал, раскачиваясь на стуле и скрестив руки на объемистом овальном животе, напоминавшем яйцо дрозда.

– Куда ты их дел?

Голос Старухи прозвучал резко, словно о плиточный пол разбился стакан.

– Сказал же – в надежное место.

– Меня не интересует, надежно ли место. Я спросила – куда?

– Что толку, если вы будете знать?

– Ты хочешь нашего молчания? А я хочу знать правду. Только и всего.

Мэр попробовал было выдержать взгляд Старухи, но потерялся в молочной пелене ее глаз и отвернулся, ненавидя себя за слабость. Отвернувшись, он убедился, что остальные, затаив дыхание, смотрели на него в ожидании ответа.

– В моей холодильной камере, – наконец произнес он тихим голосом.

– У вас в камере? Где хранится рыба? – проговорил Учитель, казавшийся испуганным и возмущенным одновременно.

– А куда я должен был их положить? К себе в постель? – И Мэр, выйдя из себя, с треском сломал механический карандаш, который все еще держал в руках.

V

В тот вечер около десяти часов мэрию в полной тишине покинула необычная процессия. Вытянувшись цепочкой – Мэр возглавлял шествие, а Кюре его замыкал, – люди, вливаясь в ночной мрак, проследовали по лабиринту улочек к порту, где находились рыбный рынок, судоремонтные мастерские, сухие доки и холодильный склад.

Выкрашенный в красный и желтый цвета склад располагался в стороне от других зданий и имел два входа: один был обращен к морю, что позволяло переправлять улов с трех лодок мэра в большое помещение, отделанное кафелем, где рыбу сортировали и подвергали первичной обработке; другой выходил на пристань, откуда можно было попасть в контору предприятия и ангар, где рыбаки хранили свое оборудование, переодевались и чинили сети, а также в холодильную камеру, о которой и шла речь.

Снять тяжелую цепь, на которую были закрыты ворота, Мэр поручил Спадону. Намотанная в пять-шесть оборотов на стойки, она так лязгала и скрежетала, когда он ее раскручивал, что у всех создалось впечатление, будто он освобождает каторжника от кандалов. Наконец Спадон толкнул ворота, пропустив вперед Мэра, и небольшая группа проникла во внутренний двор.

Мэр достал из кармана связку ключей, сразу выбрав нужный, вставил его в замок высокой двери, усиленной многослойными панелями, и ударил плечом в набухшую от сырости створку, чтобы дверь открылась. Повернув выключатель, он обернулся к своим спутникам и нетерпеливым жестом дал понять, чтобы они прошли поскорее, потом, когда замыкающий в лице Кюре оказался внутри, тем же движением плеча вернул дверь на место.

Три потолочных светильника залили ярким светом тросы, сети, деревянные и пластиковые ящики, буи, банки с краской и смолой, клеенчатые плащи, резиновые сапоги и пробковые поплавки – иными словами, весь тот нехитрый рыбацкий скарб, что годами копится в таких кладовых.

В помещении держался стойкий запах морской соли, сушеных водорослей, мазута, собачьей шерсти, табака и рыбы.

В углу, вокруг ящика, на котором громоздились грязные разрозненные чашки, стояли четыре стула, казалось, поджидавшие если не игроков в карты, то хотя бы собеседников. К стене в противоположном углу были прикноплены пожелтевшие от времени календари с обнаженными пышногрудыми красотками, рекламирующими лодочные моторы.

В глубине просторной комнаты можно было разглядеть алюминиевую дверь, высокую и выпуклую, совсем новую и блестящую, отчего на ум сразу приходила система аварийного спасения на космическом корабле, какой ее показывают в научно-фантастических фильмах. Дверь вела в холодильную камеру. Мэр подошел к ней.

– Давайте! Мы же не будем торчать тут всю ночь.

А люди чувствовали себя посетителями музея и глазели по сторонам, открывая для себя неведомый мир. Доктор ходил туда-сюда, заложив руки за спину, подобно прогуливающемуся философу. Кюре осторожно подправлял косо висевшее распятие, умудрившееся застрять между двумя порнографическими открытками, которые он словно бы и не замечал. Америка, ослепленный чудесным плетением нейлоновой сети, тоже новенькой, с иголочки, с нежностью ее поглаживал, пока не переключил свое внимание на бидоны с жидким битумом, из части которых вязкое содержимое вытекло длинными тонкими струйками, нарисовав на полу «ведьмины волосы». Спадон рылся в карманах прорезиненного плаща, должно быть, его собственного, где искал неизвестно что. Старуха, встав посреди склада, поворачивалась вокруг своей оси, медленно-медленно, прочесывая взглядом каждую находившуюся в нем вещь, словно судебный пристав, оценивающий имущество, прежде чем пустить его на распродажу. Учитель внимательно изучал морскую карту, помещенную под стекло, на которой можно было в подробностях рассмотреть сам остров и другие части Собачьего архипелага. Тонкими стрелками отмечались главные течения, мелководья обозначались серым цветом, а рифы – фиолетовым.

Голос Мэра вывел людей из задумчивости, и все направились к нему. Он вставил в дверь затейливый ключ, который накануне всем демонстрировал. Когда замок был разблокирован, дверь поддалась не сразу, и ему пришлось толкнуть ее дважды, после чего она открылась с чавкающим звуком, вроде того, что раздается при чистке кухонной раковины вантузом.

В лицо резко пахнуло холодом, и людей окутал морозный туман, так что создалось впечатление, будто они внезапно очутились на другом конце Земли, далеком от их привычного, спокойного и теплого существования, далеком от самой жизни.

Все одновременно вздрогнули, во-первых, из-за низкой температуры, которая в первой части камеры поддерживалась на уровне минус двух градусов, а во-вторых, потому, что перфорированные ящики для хранения вчерашнего улова открыли глазам скопление мертвых тел – серебристых, заиндевевших, переливчатых, со ртами, разверзнутыми в пустоту, и застывшими глазами в серо-зеленых отблесках.

В большинстве ящиков хранились полосатые зубатки, пеламиды, мелочь, обитающая на рифах близ побережья, кефали, радужники, каракатицы, рыбы-сабли – в общем, все то разношерстное морское сообщество, извлеченное на божий свет сетями, а затем доставленное сюда рыбаками и разложенное на ледяном смертном одре.

Подвешенные к потолочным крюкам за веревки, обмотанные вокруг хвостовых плавников, два больших меченоса и тунец, казалось, замерли в ожидании пытки. «Мечи» двух первых рыбин валялись на полу грозным, но бесполезным оружием, а большие глаза молили об освобождении. Тунец же, огромный, закованный в блестящую броню, напоминал разжиревшего ландскнехта, который пал в бою, не получив сколько-нибудь заметной раны. Смирившийся, он сверлил глазами пол, будто надеялся отыскать там разгадку своего поражения.

Пройдя мимо этих громадных висельников, люди проследовали за Мэром во второе, морозильное, отделение холодильной камеры, находившееся за очередной алюминиевой дверью. И снова, стоило двери открыться, как они ощутили на себе полярное дыхание, еще сильнее прежнего, заморозившее их окончательно. Улыбка Доктора теперь напоминала оскал, а его усы, как и курчавые брови Учителя, покрылись инеем, казавшимся искусной подделкой. Всех сотрясала дрожь, за исключением Старухи, на которой, кстати, был лишь тонкий шерстяной жакет.

В морозильной камере царила кромешная тьма. Вырвавшиеся оттуда клубы ледяного пара лишь на краткое время залили помещение трепещущим серым светом поздних сумерек, не позволяя верно оценить его размеры. Мэр на несколько секунд оставил людей в таком состоянии, что, по его расчетам, должно было произвести драматический эффект. Затем он опустил рычаг, и после сухого щелчка пространство озарилось нестерпимо ярким светом, заставившим членов группы на миг зажмуриться, будто чья-то безжалостная рука толкнула их под слепящие огни прожекторов телевизионной студии.

Площадь комнаты равнялась примерно восьми квадратным метрам. Три стены в ней были оборудованы стеллажами для хранения рыбы, из которых тот, что был привинчен к задней стене, оставался свободным. И только корка льда, толстая, неровная, шишковатая, похожая на плавучую льдину в миниатюре, лежала на цоколе и выступала за его пределы; она частично оплыла и образовала в двух местах большие сосульки, напоминавшие тигриные клыки.

Куски тунца покоились на правом стеллаже серебристыми дисками. Голова рыбины, целая и надменная, сохранила при себе сантиметров двадцать нетронутой пилой туши – плотной, красной на срезе, усеянной бледными кристаллами.

На противоположном стеллаже сразу лежал знакомый голубой тент Америки. На морозе малейшие трещинки и неровности на нем стали еще заметнее из-за пробивавшихся оттуда испарений.

Тела, заключенные в этот полиэтиленовый саван, занимали полку целиком. Прибитый холодом к нижней части тел утопленников материал обрисовывал формы, напоминавшие древнеегипетские саркофаги, но в верхней части он деформировался под воздействием низкой температуры, открыв лицо одного из трупов, которое теперь было обращено к вошедшим. Веки мертвеца приоткрылись, очевидно, тоже под воздействием холода, а глаза, лишенные зрачков и радужной оболочки, превратились в два стеклянных шара матовой белизны.

Кюре, снявший свои моментально запотевшие окуляры, захотел избавить людей от этого пустого, нечеловеческого взгляда и, прежде чем Мэр успел его остановить, попытался закрыть веки утопленника, не понимая, насколько это бесполезно: плоть несчастного давно обрела твердость мрамора.

Не подумал Кюре и о том, что его пальцы в тысячную долю секунды прилипнут к этим белым очам, потому что холод выступит в роли наипрочнейшего клея, и правая его рука окажется намертво спаяна с бледными шарами.

Из уст Кюре вырвался тонкий жалобный стон ужаса и удивления. Он попробовал оторвать руку, но большой и средний пальцы словно срослись с глазами мертвеца. Запаниковав, он не услышал того, что говорил ему Мэр, а тот приказал, рыча, ничего не предпринимать и, главное, не двигаться, и попросил Спадона поскорее сбегать за горячей водой. Но было уже поздно: резким движением, испустив крик боли, Кюре оторвал-таки свои пальцы от трупа.

И тут все стали свидетелями, казалось, фантастического и невероятного события: из глаз мертвого черно-серого лица, уже заросшего белыми от инея волосками, вдруг полились кровавые слезы, которые холод мгновенно превращал в крохотные красные жемчужины.

VI

Покойников на острове хоронили в стоячем положении: экономили самое ценное благо – землю. Издревле люди осознавали, что земля должна принадлежать живым, чтобы их кормить, а мертвым следовало оставлять как можно меньше места. Мертвым земля уже ничего дать не могла.

Вот почему городское кладбище походило на частокол надгробий из черных камней разной формы – самое большее в метр высотой, – тесно прижатых друг к другу, словно окаменевшие солдаты уничтоженной армии, на которых были начертаны имена и даты рождения и смерти.

На острове люди жили общиной, но в последний путь отправлялись поодиночке: не было на кладбище ни братских захоронений, ни семейных склепов, лишь одинокие могилы, где усопший оставался стоять так же прямо, как и жил.

Эти трое чернокожих парней не умерли на острове. Море выбросило их на берег, как плавучие бревна. Никто утопленников не знал, их жизни раньше никогда не соприкасались с жизнями обитателей острова. Только смерть свела их с островитянами, но разве этого достаточно, чтобы нарушить привычный ход существования Собачьего архипелага?

– Если отбросить некоторые условности, – продолжил свою речь Мэр, после того как все вышли из холодильного склада, а Спадон принялся бинтовать окровавленные пальцы Кюре, который попискивал, как птенец, – то можно сказать, что эти трое никогда не существовали, что течение никогда не прибивало их останки к нашим берегам. Представим – а так оно и должно было произойти, – что море поглотило их и растворило в своих глубинах, как в ванной с кислотой, и что никому так и не суждено было узнать, что с ними случилось. Будь при них документы, удостоверения личности, дело приняло бы другой оборот, тогда принятие решения стало бы очень затруднительным. Документы связали бы их с миром, с конкретной страной, человеческим сообществом, с историей, семьей. Но здесь этого нет. Ничего, что позволило бы узнать их имена, возраст, страну, из которой они сбежали, чьими сыновьями, братьями, мужьями или отцами они были.

– Черт бы тебя побрал, мне же больно! – взревел Кюре, так что Мэр поневоле прервал монолог, а три пчелы, до сих пор приходившие в себя на плечах своего пастыря после холодильной камеры, взмыли вверх.

– Простите, святой отец, делаю, что могу, но ведь я не фельдшер.

– Ну да, ясное дело, не ты же страдаешь!

Доктор, улыбаясь, отказался заняться пальцами священника, сказав, что его собственные настолько неловки, что не смогут правильно наложить повязку. Он ограничился требованием, чтобы Спадон продезинфицировал ранки, и рыбак полил на них из бутылки с виноградной водкой, отчего Кюре и взвыл от боли.

– Думаю, вы прекрасно поняли мою мысль, – заключил Мэр, – при том что вы отлично знаете – я не мерзавец какой-нибудь или бессердечный человек. Но не я выдумал нищету и зло на земле, и в мои обязанности не входит за всеми подчищать дерьмо. Хоронить этих людей на нашем кладбище не имеет смысла. Уже хотя бы потому, что они не принадлежат к нашей коммуне. Но есть и еще соображение: мы даже не знаем, какой они веры.

Вполне вероятно, что они другого вероисповедания, и мы нанесли бы им оскорбление, похоронив в месте, не имеющем ничего общего с их религией. Кстати, я вам уже говорил, что эта история должна остаться строго между нами, и пусть каждый унесет ее с собой в могилу, ни с кем не поделившись. Это, разумеется, предполагает, что тела несчастных бесследно исчезнут, и не останется никаких свидетельств об их пребывании на острове.

На секунду Мэр замолчал и обвел взглядом лица присутствующих. Почти все низко склонили головы, кроме Старухи и Учителя, который взирал на него с выражением ужаса и задыхался, будто слова Мэра вызвали у него приступ астмы.

– Самое простое, что первым пришло на ум, – доверить их морю. Но кто может поручиться, что через несколько дней оно не вернет их, снова прибив к нашим берегам? И тогда я пришел к выводу, что стоит похоронить их на нашем острове, ведь он – последнее пристанище, которое они обрели, сами того не ведая, место, которое им определила смерть, навсегда избавив от страданий, бывших, по сути, формой их земного существования.

Спадон закончил перевязывать пальцы Кюре, однако тот, почти не прислушиваясь к Мэру, продолжал гримасничать, поднося руки к очкам с толстенными стеклами, словно раны могли быстрее зарубцеваться от того, что он их разглядывал.

– Не мне вам рассказывать, что на острове есть своего рода врата в бездну. Наши предки называли эти отверстия «глотками богов». Вот я и подумал, что мы не совершим ни святотатства, ни кощунства, если сбросим в одно из них тела этих троих мужчин. В каком-то смысле они лишь продолжат свое путешествие, достигнув сердца Земли и обретя вечный покой.

Довольно долго все переваривали сказанное Мэром, прокручивая это у себя в голове. И, как все и предполагали, первым нарушил молчание Учитель:

– Немыслимо! Это же просто немыслимо! Я словно вижу дурной сон. Ну и мастер же вы пудрить людям мозги, господин Мэр! Вы собираетесь отделаться от тел троих несчастных, словно хотите спрятать пыль, заметая ее под ковер! Надо ли мне напоминать, что многие здешние свиньи в человеческом обличье продолжают сбрасывать мусор в вулканические отверстия, о которых вы говорите? Значит, вы считаете человеческие останки чем-то вроде мусора? Было бы очень интересно выслушать мнение Кюре на этот счет!

Услышав, что говорят о нем, священник поднял голову и отвел взгляд от перебинтованных пальцев, которые он продолжал созерцать с потерянным видом. Он понял, что все на него смотрят в ожидании ответа. Он, разумеется, слышал доводы Мэра и их краткую перепалку с Учителем, но слышал как тихую музыку, едва доносившуюся из отдаленной комнаты. Тяжко вздохнув, будто перед мучительным откровением, Кюре произнес:

– Да чего вы от меня ждете? Думаете, раз я священник, то знаю ответы на все вопросы? У меня так же, как и у всех вас, есть свои заботы, и я ничуть не умнее остальных. Если бы вы спросили меня о пчелах, я бы сумел вам ответить, – сказал он, поддразнивая здоровыми пальцами двух из них, пробиравшихся по рукаву. – Я много чего о них знаю, а чудо меда не перестает меня восхищать. Если Бог существует, то он – в меде! Вот к какому выводу я пришел за шестьдесят девять лет своего земного бытия и за полвека пастырского служения. Мысль, что трудами тысяч насекомых, каждое из которых легко раздавить двумя пальцами, цветочная пыльца преобразуется в прозрачный нектар, где заключены вся сладость жизни и все ароматы земли – как растений, так и стихий, – вот что укрепляет меня в вере. И Бог, несомненно, есть, даже если в наши дни немало таких, кто уверяет нас в обратном или пытается насадить нам собственных богов путем насилия, выжженной земли, убийств, бомб и крови. Рассказать о пчелах – да! Но в остальном… В частности, если уж говорить об этих несчастных неграх, что вы хотите от меня услышать?

– Почему вы называете их неграми? – возмущенно отозвался Учитель.

Кюре вытянул шею и поискал взглядом через свои толстые стекла того, кто это сказал. Найдя его наконец, он пожал плечами.

– А как вы хотите, чтобы я их называл?

– Чернокожими, африканцами, просто людьми, наконец!

– И что, этого хватит, чтобы их оживить?

– По крайней мере, так будет приличнее. Слово «негр» – оскорбление, и вы это отлично знаете.

– Только не из моих уст, господин Учитель, только не из моих уст. Я гораздо старше вас. По существу, я принадлежу другому времени. Это слово из моего детства. Из той поры, когда со школьной скамьи мы слышали о краснокожих, желтых, белых и… неграх. Таковы были полученные мной знания о мире. И это ничуть не мешало уважению к ним. Каждый человек, независимо от цвета кожи, – Божие творение. В слове самом по себе не содержится ни ненависти, ни презрения. Все зависит от того, как им пользоваться. Но если вы хотите, чтобы я говорил «чернокожие», будь по-вашему. Если это успокоит вас и доставит удовольствие, пожалуйста. От этого они не станут менее мертвыми.

Учитель сделал раздраженный жест – одна из пчел уселась на его большой палец, изогнулась и выдвинула жало, готовясь укусить. Он прогнал ее другой рукой, она полетела прочь и села на воротник сутаны Кюре. Учитель несколько вяло, тоном капризного ребенка, с которым вступили в спор, произнес:

– Вы не ответили на мой вопрос.

– Отвечу, будьте спокойны. Все сказанное господином Мэром не лишено смысла, а ведь, Бог свидетель, я далеко не всегда соглашаюсь с его мнением, в частности, как это всем известно, по вопросу дорогостоящего проекта термального комплекса, который вызовет у островитян стремление к роскоши, подстегнет коррупцию, приведет к утверждению ложных ценностей и бесчинствам, еще похлеще тех, что уже имеются. Но еще большим злом будет привлечение к нашему острову нездорового интереса, когда мы станем объектом всеобщего внимания, губительного для всех нас, господин Учитель.

Моя позиция такова, что именно мы были избраны Богом, чтобы хранить память об этих обездоленных, память об их смерти и даже жизни, хотя мы застали только ее конец. Избраны Богом, чтобы знать все это и хранить в себе как тайну, которая станет нашим крестом. И мы обязаны нести его ради них, но также и ради других членов нашего сообщества.

Мы обязаны взвалить на себя тяжесть и страдание, которыми отныне будет отмечена наша жизнь, но благодаря которым наши собратья будут спасены от возможного несчастья. Таким образом, я считаю предложение Мэра вполне разумным. Лично я не вижу большой разницы, похороним ли мы человека на кладбище или в жерле вулкана. В этом нет никакого глумления.

Учитель не мог устоять на месте, поворачиваясь то к одному, то к другому и надеясь хоть в ком-нибудь найти поддержку, но тщетно – он остался в одиночестве.

– Если сочтете необходимым, чтобы я проводил их в последний путь по нашему религиозному обряду, я это сделаю, – продолжил Кюре, – хотя и неизвестно, какова была их вера и была ли она вообще. Я сделаю это, как сделал бы по отношению к любому человеку, ибо таков мой пастырский долг. Но скажите, дабы развеять ваши подозрения или ужас, что происходит, когда рыбак гибнет в море? Он ведь не попадает на кладбище, однако это не мешает нам молиться за упокой его души. А безбрежный водный простор, где он остается на веки вечные, – море, в котором мы все купаемся, которое нас кормит и мучает, – разве в нем меньше всякой мерзости и грязи, чем в жерле Бро, так вас пугающем?

Кюре замолчал, но последние его слова сопровождались протяжным стоном: как всегда в конце проповеди, священник резко соединил руки, совершенно забыв о своих плохо перевязанных свежих ранах на пальцах.

VII

Всю следующую ночь Учитель не сомкнул глаз, и немудрено: когда на рыбном складе Мэр поставил свое предложение на голосование, оно было принято единогласно, за исключением голоса самого Учителя.

После чего Мэр распорядился, что он сам, Спадон, Кюре и Доктор займутся тем, что он назвал похоронами, хотя чувствовалось, что это слово даже он произносил с напряжением. К числу избранных Мэр добавил и Учителя, поскольку понял еще до того, как тот вмешался, что он непременно захочет при этом присутствовать. Старуха, которая до этого не раскрыла рта, безмолвия не нарушила, что до Америки, так он был только рад, что о нем забыли. Вся эта история и без того отняла у него слишком много времени, а у него имелись дела и поважнее, чем погребение дикарей.

После последних инструкций Мэра все разбрелись во тьме кто куда.

Иными словами, в ту ночь никто из них так толком и не уснул. Возможно, одной из причин стало назойливое дыхание ветра, стремившегося пробраться во все щели домов – под порог, сквозь неплотно прилегающие створки окон, раздражая и без того расшатанные нервы, которым хватило и этой малости, чтобы скрутиться в клубок, как гадюкам. Но, конечно, не один ветер мучил их души: образ троих утопленников так и стоял у них перед глазами, и избавиться от него было невозможно.

Доктор внезапно проснулся, в два часа тринадцать минут, судя по светящимся цифрам радиобудильника, после того как почувствовал на спине прикосновение того, что показалось ему большой холодной рукой, и увидел прямо перед собой огромное лицо, чьи синие, почти черные, губы пытались запечатлеть на его лбу поцелуй.

Он включил телевизор. Последнее время он делал это нечасто. Выступал какой-то политик. Лет шестидесяти, с бронзовым загаром и ослепительной улыбкой. Доктор убрал звук. Политик походил на всех своих собратьев-краснобаев: ухоженная кожа под толстым слоем макияжа, крашеные или пересаженные волосы, гладкие шеи откормленных индюшек, торчащие из воротников непременных светло-голубых рубашек.

На мгновение Доктор растворился в этом лице, которое, по сути, ничьим лицом и не было, но позволяло ему забыть лица негров, как их назвал Кюре без тени лукавства или недоброжелательности. Он удивился тому, что политики могут вот так выступать прямо посреди ночи, – для кого и, в конце концов, для чего? У него не возникло желания включить звук, чтобы узнать больше, поскольку было ясно, что ни этот, ни другой ничего существенного не скажут – им попросту нечего сказать. Не скажут ничего, отличающегося глубиной, важного и необходимого людям, например, о перспективах развития современного мира, не скажут того, о чем пока еще можно прочесть в книгах. Профессия политиканов – говорить, болтать без устали, без остановки, не слушая собеседника, жить в вечной говорильне, даже самой пустой и ставшей шумовым фоном, бессмысленным и гипнотизирующим, современным пением сирен.

Доктор подогрел остатки кофе в кастрюльке, стоящей на плите, и выпил их, очень крепкие и без сахара, прислушиваясь к завыванию ветра. Потом зажег сигару и взял старинное издание Дантова «Ада», которое всегда находилось у него под рукой и сопровождало его много лет. Открыв наугад книгу, он тихим голосом прочел несколько десятков строк, с наслаждением чеканя слова, почти тысячелетие назад обретшие свой незыблемый, не изменившийся с тех пор ни на йоту порядок, в то время как с лица земли канули в небытие тысячи рукотворных вещей, памятников, империй, дворцов, государств, монархий и вероучений.

Он курил и читал стихи, теперь уже во весь голос, читал для себя одного и еще для ночи, которая обволакивала его теплой шалью. Пил он не только кофе, но и виноградную водку. Маленькими рюмочками и с большим удовольствием. По кухне плыли, смешиваясь, магические слова и дым, и душа его парила вместе с ними. На краткий и упоительный миг эта троица чудесным образом увлекла Доктора в свою волшебную бесплотность, заставив его забыть и о его тучном теле, и о возрасте, и о месте, где он находился, и даже о том, кто он такой.

Почему-то ему вдруг вспомнилось, как в детстве он носился по улочкам острова – ведь тогда он еще умел бегать, – не чувствуя порой своего тела. Тогда у него возникало ощущение, что он – сам по себе и свободен от плоти, движимый исключительно азартом игры. Дух его становился дерзким, вольным бесенком, энергию которого питали лишь восторг и возбуждение. Но никогда Доктор не сожалел о минувших временах: он не любил вспоминать прошлое, потому что не узнавал себя в нем.

Но, увы, все приятное рано или поздно переходит в свою противоположность: кофе на дне холодной чашки стал тошнотворно приторным, смоченный слюной конец почти выкуренной сигары отдавал навозом и мочой, а от виноградной водки из желудка поднималась неприятная кислота. И только Данте, по-прежнему и все еще, оставался на высоте, переворачивая душу словами из своего далекого века. Нечеловеческие, стихи говорили о человеческом. Подобно духу Доктора-ребенка, они парили, неизменные и независимые, над телами, бегущими сломя голову, очертя круг собственной жизни, по плохо вымощенным улицам земного существования.

И он снова лег, с чувством грусти, но вместе с тем и облегчения, сам не зная почему.

VIII

Двумя днями позже у троих утопленников наконец появился шанс согреться, достигнув горячего сердца Земли. Мэр, Доктор, Кюре, Учитель и Спадон перенесли обледеневшие трупы, по-прежнему завернутые в голубой тент, из морозильной камеры в самоходную тележку на гусеничном ходу, принадлежавшую Мэру, которую тот использовал для работ на отдаленных и высоко расположенных виноградниках.