Текст книги "Собачий архипелаг"

Произошло это ночью, за пару часов до рассвета. Медленным шагом, следуя за тележкой – единственным на острове транспортным средством, обходившимся без живой тяги, поскольку ни автомобильных дорог, ни самих машин здесь не было, шествие направлялось к Носу Владыки – большой красной скале, возвышавшейся над осыпью камней, словно разбросанных здесь вместо семян гигантской рукой оставшегося не у дел титана.

Процессия уже миновала последние виноградники, находившиеся сотней метров ниже, с корявыми и чахлыми лозами, которые словно жаловались людям, как трудно было их корням проникать вглубь земли, чтобы добыть хоть немного влаги для выживания. Но в то же время именно они дарили лучший на острове виноград, хоть и в небольшом количестве. Плантация принадлежала Буйё[8]8
  Говорящая фамилия, означающая «грязный», от фр. boueux.


[Закрыть], двоюродному брату Мэра. Он довольно вяло, с ленцой и перебоями, занимался содержанием и ремонтом грунтовых дорог на острове. Буйё был тучен, рыж, женат на двух ангорских кошках, да к тому же одноглаз – второй он потерял во время драки в порту в дни бурной молодости.

Наконец обессилевшая самоходка, которой управлял Спадон, дотащилась до конца пыльной дороги. Мэр разместился на сиденье рядом со своим напарником, а Кюре пристроился в кузове, напротив трупов, у которых отходили воды, как у рожениц. Доктор с его вечной улыбкой и крашеными усами, изнемогая от усилий, шел пешком. Учитель же преодолевал подъем без малейших признаков усталости: он был молод, в отличной физической форме и словно черпал силы в своем наивном прекраснодушии.

На небе уже занималась бледная заря, когда они оставили тележку в конце подъездного пути, который дальше расходился веером тоненьких троп, поднимавшихся по склону вулкана. Далеко внизу, прямо под ними, расстилалась бесстрастная гладь моря.

Колокола невидимой, как и городок, из-за выступа скалы церкви прозвонили семь утра. На востоке большой кроваво-красный диск солнца медлил, будто не решаясь выйти из морских вод. Тела переложили на носилки и, сменяя друг друга каждые полсотни метров, стали поднимать на гору в напряженном, тяжелом молчании. И только Учителю – несомненно, сказалось благотворное действие его утренних пробежек – удалось сохранить неисчерпаемый запас энергии. Остальные были либо слишком стары, либо слишком слабы физически, либо слишком много курили, либо не имели достаточной мотивации, чтобы выкладываться.

Несмотря на утреннюю прохладу, все подошли к первому из трех кратеров, обливаясь потом. Улыбка Доктора вновь обернулась гримасой, а краска с усов начала стекать на губы. Остальные отряхивали пыль с одежды, пытаясь отдышаться и бросая время от времени боязливые взгляды на отверстие. Голубой тент продолжал истекать водой, собравшейся в складках полиэтилена, и на землю пролились слезы, мгновенно и жадно ею выпитые. Люди старались не смотреть на трупы, превратившиеся в сплошную массу из трех слитых воедино тел, в которой уже было меньше человеческого и больше чудовищного, но в самой этой чудовищности, как ни парадоксально, заключалось нечто умиротворяющее, словно речь шла об огромной скульптуре.

Мэр и Учитель отправились обследовать два других кратера, отстоявших от первого на сотню метров. Остальные без церемоний уселись на землю. Никто не разговаривал. Некоторые закурили. Кюре достал из карманов сутаны молитвенник и стоˆлу[9]9
  Элемент облачения католического священника в виде широкой ленты с нашитыми на концах и посередине крестами.


[Закрыть]. Оттуда же вырвались несколько пчел и принялись кружить у головы хозяина, выписывая жужжащий ореол своей признательности.

Разведчики вернулись: Мэр объявил, что отверстие, расположенное выше остальных, очевидно, и есть главный кратер, самый глубокий: ни он сам, ни Учитель не услышали стука камней, которые они туда бросили. В маленькой группе послышался ропот, ведь каждый надеялся, что выше поднимать груз уже не придется, но нужно было на что-то решаться, и процессия снова двинулась в путь, только на этот раз ее возглавлял клирик со своими пчелами, будто с этого момента операция приобрела характер священнодействия.

Когда группа добралась до кратера, не превышавшего в диаметре двух метров, каждый захотел в него заглянуть и убедиться, что там ничего не видно, что оттуда не поднимается шум, а лишь доносится слабый затхлый запах, точно от щепоти отсыревшего табака, застрявшего в чубуке трубки. Свет вдруг померк, словно день отказался рождаться, и солнце вновь растворилось в море, покрытом тяжелой темно-серой пеленой. Заметно похолодало. От пота, выступившего на лбах и в подмышках, людей стала пробирать дрожь. Стоило покончить с непростым делом как можно скорее, иначе, оставаясь здесь, можно было подхватить простуду и приманить к себе смерть.

Спадон вместе с Учителем подтащили груз к краю пропасти. Все встали полукругом. Кюре осенил крестом тент, на который Спадон взирал с печалью – превосходный, еще совсем новый, способный прослужить долгие годы. Об этом и говорил требовавший возмещения расходов Америка, которому Мэр велел «закрыть пасть» и пообещал заплатить за этот дерьмовый тент из своего кармана, если понадобится, после чего Америка действительно заткнулся, пристыженный, но затаивший обиду. И Спадон, который терпеть не мог, когда даром разбазаривали добро, подумал, что у трех трупов не было никакой нужды в этом тенте для их последнего путешествия, и не являлось ли дополнительным грехом то, что вещь, настолько полезная для живых, отдавалась мертвецам без всякой надобности.

Кюре прочел молитву, кое-как, комкая и пропуская слова. Все дружно перекрестились. Пчелы тоже, кажется, прониклись важностью момента, собрались вместе и летали молча. Потом священник вновь благословил голубой тент, откуда вода уже хлестала фонтаном. Оставалось только сбросить его вниз. Сия печальная участь выпала Спадону, понукаемому Мэром. Доктор, который наконец-то отдышался, с приклеенной к губам первой за это утро сигарой, сделал символический жест рукой. Правда, понадобилась помощь Учителя: нужно было толкнуть посильнее, так как тяжелый груз цеплялся за неровности почвы. Но три мертвеца, пришедшие неизвестно откуда, никак не желали расставаться со своим новым окружением. Так что пришлось навалиться всем миром и толкать по команде Мэра: «Раз, два, три!»

И лишь тогда голубой тент наконец полетел в отверстие, сопровождаемый шелестом шелка и пчелами, бросившимися вслед за ним и обрекающими на одиночество и священника, и остальных. Все дружно наклонились над краем бездны, стоя бок о бок, задыхаясь и пытливо вглядываясь во мрак. Каждый прислушивался, но внутри царила мертвая тишина. Можно было поверить, что три трупа канули в вечность, и им не грозило ни наткнуться на трещину наклонной стенки канала или выступающую часть породы, ни даже удариться о дно пропасти. Можно было поверить и в то, что эти люди никогда не существовали. Просто дурной сон в неуютной пустоте плохо проведенной ночи, когда слишком много выпито и съедено мяса с подливой, вот и привиделись эти фантастические, зловещие образы. Можно было поверить в тысячу разных вещей, которые позволяли забыть все и жить дальше.

IX

Жизнь действительно вернулась в привычное русло, и, надо сказать, каждый исполнял роль в этой человеческой комедии без малейшей фальшивой ноты. Иными словами, все продолжали проигрывать сцены и акты своей обыденной жизни, как делали это всегда: Старуха выгуливала собаку в тот же час и там же, пересекая пляж, усеянный черной галькой, как она пересекала его годами, не проявляя признаков беспокойства, когда ей приходилось проходить мимо места, куда море выбросило тела утопленников. Собака вела себя как собака: забегала вперед Старухи или трусила следом, гоняясь за чайками и наскакивая на волны прибоя, лаяла без причины и покорно смолкала, когда хозяйка призывала ее к порядку. Америка занимался своими виноградниками и порой строительными работами.

Приближалось время тунеллы[10]10
  Вероятно, от лат. thunnus – тунец.


[Закрыть] – большой охоты на тунца в прибрежных водах острова, и все рыбаки, а Спадон – не исключение, заканчивали подготовку сетей, надраивали корпуса и палубы лодок, запасались горючим на время кампании, прибыль от которой составляла три четверти годового дохода. Кюре был озабочен подготовкой пасеки к зимовке и продолжал богослужение в церкви для какой-нибудь тройки наиболее истовых прихожан да дюжины пчел, которых, похоже, опьянял запах ладана, отчего они приходили в неистовство, и жужжание их становилось нестерпимым. Все послеобеденное время священник проводил в портовом кафе, сидя в глубине зала на своем излюбленном месте, где предавался чтению молитвенника, пособия пчеловода и спортивных газет, особенно интересуясь результатами соревнований по женским прыжкам в высоту. К этому виду спорта Кюре питал неиссякаемую страсть и нередко пытался убеждать кого-нибудь из своей паствы, что грациозный полет молодых спортсменок – современный символ Успения Пресвятой Богородицы[11]11
  Согласно католической традиции, Успение Богородицы служит назиданием, что смерть не есть уничтожение человеческого бытия, а только переход от земли на небо, от тления и разрушения – к вечному бессмертию.


[Закрыть] и что Господь создал прыжки в высоту, дабы грешницы и грешники смогли к Нему приблизиться.

Мэр с Доктором встречались каждый вечер то у одного, то у другого, просматривая и обсуждая собранные в толстое досье материалы, касавшиеся проекта талассоцентра. Окончательное решение оставалось за консорциумом, которое тот должен был принять в начале января, направив на остров полномочную делегацию. Мэр собирался встретить ее наилучшим образом, а чтобы развеять последние сомнения инвесторов, стоило запастись весомыми аргументами.

И только Учитель не ограничивался своими преподавательскими обязанностями. Разумеется, он прилежно занимался классом, включавшим тридцать учеников разного возраста – от шести до двенадцати лет, но не только этим, как доложил Спадон Мэру, который попросил его немного последить за Учителем. По своему обыкновению, тот бегал каждое утро в нелепой форме, но часто прерывал это занятие, когда оказывался на пляже, и внимательно изучал его. Эти триста метров по краю берега он проходил очень медленным шагом, постоянно останавливался, вглядываясь в горизонт, или наклонялся и подбирал какой-нибудь предмет, который затем бросал в воду и наблюдал за волнами, словно по ним пытался что-то угадать.

– Что значит «угадать»?

– Да мне-то откуда знать, – проговорил Спадон, стоявший перед Мэром в конторе склада и теребивший свою вязаную каскетку, будто задался целью ее распустить. – Вроде он что-то ищет, и волны могут ему об этом сказать.

Мэр поднялся из-за стола и несколько секунд стоял, сгорбившись, словно тяжкий груз давил ему на плечи. За окнами конторы продолжалась обычная жизнь порта, было время обеденного перерыва. Моряки курили или готовили себе кофе, и ни один не смотрел в их сторону. Спадон продолжал стоять возле патрона, не зная, уходить ему или остаться.

– Да что могут сказать волны? Разве что спеть свою вечную песню? – произнес Мэр в задумчивости. – Море говорить не умеет.

Спадон кивнул. Он был глубоко убежден, что с шефом всегда нужно соглашаться. Лучший способ оградить себя от неприятностей. Того же принципа он придерживался и в отношениях с супругой, на которой женился за ее нежность и красоту и которая после двадцати лет брака и троих детей стала походить на огромного морского окуня, только с громоподобным голосом.

– Можешь идти.

Рыбак не заставил шефа повторять дважды и вышел из конторы. Мэр волновался. В яблоко проник червь. Не зная хорошо Учителя, он подозревал, что за его молчанием с момента «захоронения» тел скрывался определенный замысел. Только какой?

С образованными всегда так. Мэр подумал, что если мир плохо устроен, то это вина таких людей, как Учитель, запутавшихся в сетях идеалов и общественного блага и с одержимостью докапывающихся до правды, чтобы получить ответы на все «почему» и «как». Убежденные, что только им дано знать, что справедливо, а что – нет, где добро, а где зло, они уверены: граница между этими понятиями похожа на лезвие ножа, в то время как опыт и здравый смысл доказывают, что границы и вовсе не существует, она – чистой воды условность, человеческое изобретение, способ упростить сложное, дабы таким образом обеспечить себе покой.

Доктор, тот тоже учился, и долго, прежде чем вернуться на остров и занять место Горюна, больше костоправа, чем врача, который тащил крест своей скорби и рыдал перед пациентами, оплакивая собственные беды. Но Доктор никому не докучал своей ученостью, хотя в доме у него было полно книг, и главное, он их читал – вот что казалось Мэру самым невероятным. Когда после работы над проектом талассоцентра они покуривали сигары и попивали маленькими рюмками виноградную водку, Доктор не донимал Мэра своим состоянием души или воззрениями на развитие общества, государства, правосудия или чего-то подобного. Они говорили о ловле и небе, виноградниках и огородах, вспоминали эпизоды из общего детства, прогуливаясь по прошлому, как приятели, дышавшие одним воздухом, питавшиеся одними блюдами и вдыхавшие одни и те же ароматы.

В такие минуты Мэр находил успокоение, а ведь он должен был заботиться о тысяче вещей, и этот груз временами казался ему наказанием, но наказанием добровольно выбранным, состоявшим в том, что к собственным проблемам добавлялись проблемы всей коммуны.

Однажды вечером, после того как они обсудили необходимое для осуществления проекта отчуждение земель у части собственников и оценили сумму компенсационных выплат, Доктор, разливая по рюмкам водку, предупредил Мэра:

– Все-таки лучше тебе сказать. Мне стало известно, что Учитель собирается арендовать катер.

– Катер?

– Катер.

Мэр поставил рюмку, даже не пригубив.

– Кто сказал?

– Пациент. Не спрашивай, кто. Знаешь, мы, врачи, сродни священникам. Всегда все примечаем и не выдаем тайн.

– Ты имеешь в виду лодку?

– Да нет же, катер. Со стационарным мотором. Надежное судно, прочное и безопасное, на котором можно выйти в открытое море. Оснащенное приборами навигации, радиостанцией, эхолотом, спутниковой системой и даже небольшой каютой для сна. Так, кажется, он говорил.

– И зачем ему катер? Рыбачить?

– Нет, для проведения эксперимента.

– Какого еще эксперимента?

– Не знаю, я лишь передаю слова пациента.

Вечер Мэра был безнадежно испорчен. Он не стал допивать водку и раздавил сигару, от которой у него вдруг запершило в горле. Больше всего ему не понравилось слово «эксперимент». От него дурно пахло. Да нет, попросту воняло. У этого слова был вкус гнилья, будто волокна мяса застряли в кариесном зубе и протухли.

Он вернулся домой, сославшись на усталость, и ночью не смог сомкнуть глаз, вертясь в кровати, точно рыба-сабля, угодившая в сеть. Жена предложила ему выпить вербенового отвара, но он отказался. Пожав плечами, супруга тут же захрапела. Она всегда спала как сурок.

Что, интересно, замышлял этот хлыщ? И в чем состоял его так называемый эксперимент? Несомненно, все это имело какое-то отношение к трем трупам, но, как Мэр ни старался, ему не удавалось уловить связь между этим событием и арендой катера.

Когда бледный рассвет начал просачиваться сквозь щели ставен, Мэр все еще прокручивал в голове самые разные варианты. Он ни к чему так и не пришел, зато принял решение: раз уж Учитель такой заядлый спринтер, пусть побегает как следует, прежде чем ему удастся снять катер. Никто не согласится сдать ему в аренду даже плохонькое суденышко. Уж он-то об этом позаботится.

Осуществить задуманное не представляло для Мэра никакого труда, тем более что катеров на острове было не так много, а время охоты на тунца, когда все они будут востребованы, неумолимо приближалось. Оставалось, правда, несколько лодчонок, либо принадлежавших старым рыбакам, которые уже не выходили в море, но по-прежнему держали их на плаву, так, больше для самообмана, что, дескать, могли бы и порыбачить, стоило только захотеть, либо вдовам, видевшим в этих лодках на приколе образ мужа, своего рода продолжение его плоти, утраченной навсегда; однако ни за что на свете они не согласились бы их продать, даже если бы им пришлось нищенствовать до самой смерти.

Продать – нет, а вот сдать в аренду, как знать?

И Мэр начал действовать. Это не отняло у него много времени.

К полудню он заглянул в портовое кафе. Он широко улыбался. Угостил завсегдатаев выпивкой. И то, что надо, получил. Без серьезных усилий. Несколько мелких обещаний, пара-тройка банкнот, а в самых трудных случаях, когда этого оказывалось недостаточно, напоминание, что Учитель – пришлый. Что не родился на острове. Что сильно отличался от них. Достаточно послушать его, да и просто на него посмотреть. И это было самым беспроигрышным ходом и лучшим аргументом: призыв к общности корней, принадлежности к сообществу. Именно так создавались и укреплялись цивилизации.

Учитель быстро догадался, что меры были приняты. Когда все двери перед ним закрылись, да и рты тоже, и даже когда ни двери, ни рты не раскрывались вовсе, он не настаивал, но от плана своего не отказался. Все видели, как в субботу он сел на паром, который дважды в неделю курсировал между островом и материком. Жена с дочками-близнецами проводили его до пристани. В руке он держал небольшой саквояж, что говорило о краткой отлучке. В любом случае во вторник у него были занятия в школе, поскольку на понедельник пришелся праздничный день в память какого-то давнего перемирия.

День выдался солнечным и теплым, будто лето решило снова попытать свой шанс. Поцеловав жену и дочек, Учитель поднялся на борт. Направившись прямиком в пассажирский салон, почти пустой, он положил рядом сумку и открыл блокнот, куда, по общему мнению, вполне мог записывать стишки.

Капитан парома дал сигнал к отплытию, и вскоре черно-оранжевая громада, оставляя за собой вспененный след, стала медленно удаляться в направлении материка – невидимого, но от этого не менее реального, где-то там, на северо-востоке.

X

Все ожидали возвращения Учителя во вторник с первым рейсом на том же пароме, но этого не произошло. Он вернулся накануне, в понедельник, ближе к вечеру, когда сумерки уже успели приглушить солнечные блики, мерцавшие в водах гавани.

Никто сначала не понял, что это был он, когда с берега заметили незнакомую рыбацкую лодку, которая после неумелого маневрирования наконец подошла к одному из двух понтонов. Лоцман выключил двигатель. Сначала виднелся лишь его силуэт – он что-то делал в маленькой рубке, а когда вышел оттуда и поднялся на палубу, чтобы бросить швартовы и закрепить их, все узнали в нем Учителя.

Назывался баркас «Аргус»[12]12
  В древнегреческой мифологии – многоглазый великан, в переносном смысле – неусыпный страж.


[Закрыть], не это ли имя и определило выбор Учителя, который наверняка хорошо знал мифологию?

Вряд ли ему хватило денег, чтобы купить или даже арендовать на год, а то, сколько усилий он затратил, чтобы пришвартоваться к понтону, говорило о том, что моряк он неопытный. Было замечено также, что там, где обычно находятся сети и ящики, лежало что-то другое: довольно большие продолговатые предметы, уложенные штабелями. Но разглядеть их толком не удалось: Учитель сразу закрыл дверцу люка на висячий замок.

С этого дня и до конца сентября Учитель забросил пробежки и все свободное время проводил в море, а по выходным и вовсе пропадал на два дня, путешествуя на своем баркасе в полном одиночестве, оставив жену и дочек на острове. Случалось, что рыбаки видели со своих лодок, как он стоял и смотрел в бинокль на безбрежную гладь; иногда их пути пересекались, но каждый раз в каком-нибудь новом месте, так что невозможно было найти логического объяснения его прогулкам или угадать их цель.

Мэр, которому обо всем этом докладывали, потерял покой и сон. Кончилось тем, что он позвал к себе Учителя, что, в общем-то, был вправе сделать, поскольку школа подчинялась администрации коммуны, и хотя Мэр не был его непосредственным начальником, но все же был, так сказать, его работодателем и арендодателем жилья. Для того чтобы встреча прошла менее официально, а Учитель, с учетом его эмоционального характера, не почувствовал себя загнанным в угол, Мэр решил пригласить его к себе домой. Принимал он его в парадной комнате – не потому что она отличалась особой красотой, а просто потому, что была самой просторной в доме.

Сам Мэр ногой туда не ступал. Работать с Доктором он предпочитал на кухне, где словно витал дух его матери и бабушки, которых он очень любил и о жизни с которыми до сих пор вспоминал как об ушедших счастливых временах. Парадная комната, напротив, навевала мысли о смерти, ведь именно в ней, на большом столе из древесины оливы, покрытом белой простыней, лежали тела покойных, после того как они были обмыты, обряжены и причесаны.

И тщетно жена натирала этот стол каждую неделю, отчего в воздухе носился запах разогретого воска, напрасно украшала его свадебной супницей, букетиком сухих цветов и розовыми с позолотой безделушками, которых одни принимали за ангелочков, другие – за дельфинов, статуэтками ласточек и пары пастушков, чей цвет менялся в зависимости от влажности воздуха, – Мэру не удавалось избавиться от образа мертвого отца на этом столе, скончавшегося, как тогда говорили, от удара, когда его сыну было всего тринадцать лет.

Вероятно, из внезапно лопнувшей артерии потоки крови разлились под кожей. В мгновение ока лицо отца стало багровым и таким осталось уже навсегда, и, когда его положили на стол, мальчику казалось, что покойник едва сдерживает гнев, который вот-вот обрушится на сына.

Мэр предложил Учителю сесть на одно из двух кресел, спинки которых были покрыты вышитыми салфетками, и хотел угостить его кофе или стаканчиком спиртного, но гость отказался и от того, и от другого. Учитель заметно нервничал, что доставляло Мэру удовольствие. Хозяин не спешил, наслаждаясь моментом: расспросил его о жене и девочках, поговорил о неожиданно вернувшейся летней жаре и даже оставил его на какое-то время одного, солгав, что застарелый простатит то и дело гоняет его в туалет.

Вернувшись, Мэр увидел, что напряжение Учителя возросло до предела.

– Ну и как новая лодка? – спросил он гостя с улыбкой.

– Так вот оно в чем дело! Вы для этого меня позвали?

– Что ваш эксперимент, дал какой-нибудь результат?

– Когда будут результаты, вы первым о них узнаете, господин Мэр.

– Нельзя ли поинтересоваться, какова его цель?

Гость, казалось, был удивлен настойчивостью собеседника. Уже собиравшийся что-то сказать, Учитель, поколебавшись, смолчал, устремив на Мэра внимательный взгляд и стараясь угадать его намерения. Тот словно стал еще меньше ростом, весь как-то сжался, истаял. Вся жизнь этого тщедушного тела сосредоточилась в глазах. Напряженные и горевшие лихорадочным огнем, они словно прощупывали лицо Учителя и готовы были крючьями вонзиться в него, разорвать кожу, просверлить кость, грубо внедриться в череп и погрузиться в мозг, чтобы вычерпать оттуда его мысли.

– Меня удивляет, что шпионы вас еще не проинформировали.

Мэр не поднял перчатки. Учитель тяжело дышал. Эта фраза далась ему с трудом. Лицо его побагровело.

– Это не ответ, – продолжил Мэр, твердо решивший не выпускать добычу.

– В конце концов, мне скрывать нечего. Я работаю у всех на виду. Изучаю течения.

– Течения? – повторил Мэр, продолжая улыбаться.

– Да, течения. Хочу понять, каким образом тела этих людей могло прибить на пляж острова. Это не подчиняется никакой логике.

– По-вашему, морями управляет логика?

– Я говорю о логике в физическом смысле: если объект бросить в воду в определенном месте, морские течения отнесут его в другое конкретное место. Направление течений известно. В них возникают лишь незначительные сезонные изменения, не мне вам это объяснять. Я проследовал по маршруту контрабандистов, которые за баснословные деньги обещают мигрантам доставить их на другой континент. На этом пути в различных точках, а их было десять в общей сложности, я бросал в воду манекены. До сих пор ни один из них к берегу нашего пляжа не прибило.

– Море иногда любит подождать. У него свое понятие о времени, – заметил Мэр, с лица которого сошла улыбка. – Честно говоря, я не понимаю, что вы собираетесь этим доказать.

Учитель впервые позволил себе улыбнуться. Он тяжело дышал, будто только что совершил длительную пробежку, и никак не мог успокоить руки. Мэр выжидал. Механика этого человека подчинялась другим законам, не таким, как его собственная. Он – безумец, руководимый своей чувствительностью, ее раб. И этот человек пойдет до конца. Теперь Мэр окончательно в этом убедился и был вынужден признать очевидное: ничто не сможет его остановить. Без сомнения, Учитель видел в своих поисках некую миссию, высшую цель, позволявшую ему забыть о жалком и преходящем существовании, о тяжелом и неблагодарном преподавательском труде, о скучной и бесцветной жизни.

Это был тот тип мужчин, которые во время войн поднимались во весь рост из окопов, увлекая за собой остальных, безразличные к свисту пуль, косивших людей направо и налево. Он был из породы тех, кто в обычной жизни и мухи не мог обидеть, зато во времена революций не моргнув глазом посылал вчерашних собратьев на эшафот. Из тех, кто, до сих пор пребывая в детстве и его химерах, мог во имя веры без зазрения совести уничтожать не разделявших этой веры. Такие не принадлежали миру людей, ставшему результатом приспособленчества, компромиссов и уступок. Этот человеческий вид мог плодить только идиотов, мучеников или палачей. И Мэр не собирался становиться его жертвой.

– Вы обо всем узнаете в самом скором времени. А сейчас позвольте мне уйти, я должен подготовиться к завтрашним занятиям.

Раздосадованный и погруженный в задумчивость, Мэр еще долго оставался в своем кресле. Рядом часы с тихим треском ломающегося дерева отсчитывали секунды. Он вдруг представил крошечного механического дровосека, незримого и неутомимого, занятого своей работой. Затем из кухни послышался голос жены, которая звала его ужинать. Но есть не хотелось. Учитель отбил у него всякий аппетит.

XI

В пятницу двадцать восьмого и в субботу двадцать девятого сентября произошли два важных события, которые изрядно пощекотали кое-кому нервы. В пятницу около полудня двое детей нашли на пляже манекен. Не зная, что он принадлежал Учителю, они предупредили об этом первого же встреченного ими взрослого, которым оказался Кюре. Он возвращался с пасеки, неся в обеих руках ведерки с урожаем меда.

Священник отправился с детьми на пляж, а когда увидел манекен собственными полуслепыми глазами в слишком слабых очках, то перво-наперво решил, что это нечто вроде языческого идола. Он осенил его крестом своих четок и принялся читать молитву, приглашая детей присоединиться.

Мальчики, намного лучше разбиравшиеся в таких вещах, чем Кюре, объяснили, что это просто манекен, который обычно используют в бассейне, обучая инструкторов по плаванию и спасателей. Имитирующий утопающего торс из пластика, утяжеленного свинцом, примерно такого же веса и роста, как человек. Перевернув манекен, все увидели у него на спине послание с просьбой предупредить владельца в случае его обнаружения. Владельцем оказался Учитель. На спине также был написан адрес Учителя, а на животе – римская цифра IX, очевидно, обозначавшая номер.

Учитель еще сидел за столом вместе с женой и девочками, когда в его дверь постучали двое детей и увенчанный пчелами Кюре. Позже священник передавал тем, кто пожелал его слушать, что, когда они сообщили ему о своей находке, Учитель мгновенно изменился в лице и, не дожидаясь окончания рассказа, опрометью бросился на пляж, даже не сняв салфетку, повязанную вокруг шеи.

Мальчики вскоре ушли, а Кюре со своими пчелами еще немного постоял на пороге. Вышли жена Учителя и дочки-близнецы, в чьих глазах читались тысячи вопросов. Кюре вкратце обрисовал ситуацию. Женщина горько вздохнула.

– У него в голове теперь только эти проклятые манекены. Не знаю, какая муха его укусила. Я больше не узнаю мужа.

– По-моему, я никогда не видел вас в церкви, – сказал Кюре, близоруко щурясь и приблизившись к женщине почти вплотную, чтобы получше ее разглядеть. Одна из пчелок уселась на предплечье близняшки и отправилась в свое козявочное путешествие, наслаждаясь нежной и юной кожей. Девочка не испугалась, даже напротив, принялась указательным пальцем легонько поглаживать бархатистую спинку крошечного создания, которое, как ни странно, благосклонно отнеслось к этой ласке.

– Да, я не верю в Бога, – ответила бесцветным голосом женщина, в чем священник предпочел усмотреть некое сожаление.

– Очень жаль. Вера в Господа для нас большая поддержка.

– А кто сказал, что меня нужно поддерживать?

– Только гордыня заставляет человека утверждать, что он не нуждается в помощи.

Дальше, правда, беседа обрела мирской характер, так как Кюре давно оставил все попытки обращения атеистов. Религия его утомила, казалось, он и сам больше ни во что не верит. Конечно, он продолжал делать вид, что верит, дабы не покинуть последних овец своего стада, которых, правда, однажды шокировал заявлением во время проповеди, что, дескать, Бог готовится к выходу в отставку.

– Не только чиновники столичного министерства перед достижением пенсионного возраста просят обеспечить им занятость на семьдесят процентов вместо ста. Вот мне и кажется, что Господь поступил так же. Он постепенно оставляет свою деятельность. И виноваты в этом мы с вами.

Две старухи, с грохотом отодвинув стулья, покинули церковь. Одна из них донесла на Кюре и его кощунственные речи епископу в страшно безграмотном, но зато окропленном святой водой послании. К счастью, донос не имел последствий, так как у епископа, по-видимому, было полно и более важных дел.

Кюре не удержался и прочел девочкам краткий курс по пчеловодству, а перед уходом попросил одну из сестер принести чашку, куда отлил немного меда.

Учитель возвращался с пляжа очень быстрым шагом, несмотря на тяжесть манекена, который он сжимал в объятиях, как партнершу во время танца. Вокруг его шеи по-прежнему болталась салфетка. Америка догнал страдальца на своей повозке с ослом, предложив довезти его до дома. Яркое солнце освещало эту бытовую сцену; от сушившихся на каменных оградках кистей винограда исходил сладкий аромат.

– Да я почти дошел. Благодарю, я справлюсь.

– Вы что, собираетесь на нем жениться? По крайней мере, он не станет вам докучать!

Шутка Америки осталась без внимания, и пришлось ему смеяться в одиночку. Какое-то время он молча ехал рядом с Учителем, который по всем признакам изрядно устал, потом, пожав плечами, стегнул ишака по спине, без возражений потрусившего рысцой.

Несколько учеников позже свидетельствовали, что в тот день поведение Учителя показалось им необычным. Он дал такое длинное и скучное задание для самостоятельной работы, что малыши в конце концов заснули прямо за партами, а те, кто постарше, зевали или предавались мечтаниям.