Текст книги "Американская ржавчина"

– Айзек, у него из глаз текла кровь, а ноги дергались – это рефлекс. Если оленю перешибить позвоночник, с ним происходит то же самое.

– Мы о человеке говорим.

– Мы вызовем “скорую”, а следом подоспеют копы.

Айзек почувствовал, как горло сжалось. Он опять вспомнил, как падал Швед. Не пытаясь устоять, зацепиться за что-то, и как потом дергались конечности. Человек в обмороке не шевелится.

– Надо было сматываться оттуда, как только эти типы появились.

– Знаю, – согласился Поу.

– Твоя мама дружит с Бадом Харрисом.

– Чисто технически парень, которого ты завалил, ничего не сделал. Не он же держал меня.

– Ситуация несколько сложнее, вообще-то, – возразил Айзек.

– Ну не знаю. Я сейчас не в состоянии нормально соображать.

Айзек снова пошел быстрее.

– Айзек, – окликнул Поу, – не делай глупостей.

– Я никому не скажу. Не волнуйся.

– Погоди! – Поу ухватил его за плечо. – Ты все правильно сделал, мы оба это знаем.

Айзек молчал.

Поу дернул головой в сторону дороги:

– В любом случае мне лучше тут срезать, так до дома ближе.

– Я провожу тебя.

– Нам надо разделиться.

Лицо Айзека было, видимо, чересчур красноречиво, потому что Поу добавил:

– Ты можешь вернуться к старику на одну ночь, ничего с тобой не будет.

– Не в этом дело.

– Ты все правильно сделал, – повторил Поу. – Утром, на свежую голову, мы разберемся, как быть.

– Нам надо разобраться прямо сейчас.

Поу отрицательно помотал головой:

– Я зайду к тебе утром.

Айзек смотрел, как он разворачивается и уходит по темной дороге к дому матери. Один раз обернулся и помахал. Когда Поу скрылся из виду, Айзек пошел дальше по путям, в темноте, один.

2. Поу

Он брел по раскисшей грунтовке к трейлеру матери. Перед Айзеком-то старался держаться, меньше всего сейчас ему надо знать, что у Поу крыша поехала. Но к тому идет. Темно вокруг, как-то спокойнее, никто его не увидит в таком раздрае, а он вспоминал, как нож прижимается к шее и как его лапает тот мужик. Дождь опять усилился, а потом повалили настоящие снежные хлопья. Он дико замерз, куртку-то бросил в мастерской, где теперь лежит мертвый бугай по имени Отто. Совсем окоченел, что угодно отдал бы за куртку или даже за самую говеную шляпу, галлон крови отдал бы за дерьмовую шерстяную шапочку и, боже правый, все что хотите за пальто, да хоть за полиэтиленовый мешок. Наверное, надо бежать, чтобы согреться, но он еле ноги волочит. Подумал, что согреется дома. И тут вспомнил, что не наколол дров для печки, откладывал, как всегда, до последней минуты, а после ушел с Айзеком, и в доме дубак, без дров-то, а электрическое отопление стоит тридцатку в день, мать его никогда не включает, а топор в больных руках удержать она не может.

Он понадеялся, что мать не очень замерзнет из-за такого поганого сынка. Сидит сейчас в трейлере со своими скрюченными артритом руками, а ты дерьмо, натуральный говнюк, который не может позаботиться о собственной матери, гребаный босяк, ссыкло, не смог даже в скобяной лавке удержаться. Интересно, чем это Айзек запулил в того мудилу, что-то тяжелое было, булыжник, что ли, всю рожу ему размозжил. Лоб вдавило в череп. Если повспоминать подольше, наверняка вывернет. Здоровенный, поди, был каменюка, твою мать. Айзек и Отто, матч судьбы. Господи, спасибо, что направил его руку. Спас мою жизнь. А меня потискали за член эти ханыги, да ко всему я еще и обоссался.

Единственный раз, когда надо, чтоб в доме было тепло, там холодильник, а ему нужно тепло как соучастнику убийства, по сути самозащита, но все равно убийство, сбежали от трупа, но, Господи, если кто-то думает, что он вызовет копов из-за этих козлов, то хрен, и этот будущий покойник Отто с улыбочкой на харе размером со стадион идет ко мне, он идет, а к шее моей прижат нож, а чья-то лапа тискает мои яйца, и не ошибешься, о чем этот козел думает. Да, наверное, так себя чувствуют девчонки, когда их лапают всякие отморозки. Такое не забудешь.

От мысли, что Отто валяется там, а чертовы койоты обгрызают его морду, Поу даже немножко согрелся; спроси его утром, так он никогда никого не ненавидел, но сейчас благодаря Хесусу он ненавидел и покойного Отто, и как он улыбался, глядя на то, как Поу в прямом смысле ухватили за яйца, а еще больше ненавидел того, кто порезал ему шею и держал его, а что до третьего, старикана, ну он не собирался бить его так сильно. Не помнил он, как его зовут, который постарше, который не хотел драки, воняло от него ужасно. Жаль, что он так крепко ему врезал. Он-то нормальный был мужик. Ему-то и досталось от тебя по полной.

Это не убийство, но выглядит все равно паршиво. Он понимал, что все из-за него. Знал, что когда Айзек потопал отлить, то не затем вышел на самом-то деле. Это у старины Билли Поу в жопе заиграло и кулаки чесались, и не в первый раз из-за этого он влипал в неприятности. Ему хотелось помахаться с этими ублюдками. Думал, завалю всех троих, думал, это будет круто, бля, завалить троих, а они возьми и чуть не пришей его самого, и на высоте-то оказался маленький Айзек Инглиш, и это он завалил, буквально прикончил, а не просто покалечил того бугая Шведа. Камнем, а не мечом, как говорится. Господи Иисусе, это же верный электрический стул. Да похрен, хорошо бы, чтоб оба эти козла сдохли, и Отто, и бородатый мексиканец, который порезал мне шею и лапал, блядь, меня, прямо чувствую его поганые пальцы на члене. Он потрогал себя между ног, совсем мягкий, но сразу пошла волна вверх по животу, пришлось остановиться успокоиться. Надо помыться с мылом. Мылом и горячей водой. Горячая ванна и мыло. Здоровый был нож, Господи Иисусе, у него был настоящий нож. Так, уже все в порядке. Он увидел впереди огни трейлера. Добрался-таки.

Уже почти у дома заметил в окне силуэт матери, высматривавшей его, и понял, что придется рассказывать, что случилось, как вышло, что его штаны воняют мочой, шея порезана и он в одной футболке шарахался под ледяным дождем в грозу и чуть не околел до смерти. Медленно побрел от дороги к деревьям в конце двора, надо подождать, пока она не ляжет, нет сил ей про такое говорить. Она расскажет отцу, хотя в этом блядском городе он и так все узнает. Он подумал, что мать могла бы принять обратно старого козла. Видел его с той молодой курвой, математичкой, двадцать четыре года. Еще подмигнул мне. Маме не стал говорить, потому как она решила его простить. Худо ей сейчас, может, это ей нужно, другие ублюдки, которых она приводила в дом, ничем не лучше; тот, что постарше, был еще ничего, а остальные торчали на чертовом диване и пялились в ящик, пока она готовила им ужин, и вообще вели себя как короли, а парочку из них вообще надо было обухом отоварить за то, как они с ней обходились. И поглядеть на их рожи при этом. И рявкнуть тому жирному с мотоциклом, “хондой”, это не твой, блядь, дом, и он живо перестал бы скалиться, когда понял, что я сверну ему челюсть. Надо было бы, но, господи, какое у нее лицо, когда она слышит, что я такое говорю. И потом не разговаривает со мной несколько дней. Умник постоянно твердит: когда доживешь до сорока, вспомни, как эти козлы с ней обходились. И не будь козлом уже в молодости.

Он присел под деревом. Смотрел, как снег хлопьями ложится на траву, осознавал, что время идет и ему уже теплее, уютно сидеть здесь под елкой. Чудо, что именно Айзек спас его. И выглядит он невзрачно, и ручки, и запястья у него такие тоненькие, хрупкие. Изысканный, утонченный – вот подходящее для него слово, и для лица тоже, черты все такие нежные, не мужские совсем. Глаза громадные, пацаны дразнили его пучеглазым. Он был легкой добычей, но Поу всегда был рядом, защищал, и парню гораздо легче жилось. В те давние славные денечки Поу был королем. С тех пор прошло два года. И сейчас Айзек единственный, кто не смотрит на него сверху вниз. Остальные рады полюбоваться, как короля швырнуло с небес на землю, как он стал никем, – подобные истории все любят послушать. Люди, они такие – рады поглумиться над тем, кто был выше. Вот только это все в их дурных головах, потому как он никогда не считал себя выше или лучше. Таких иллюзий у него не было. Он всегда знал, что слава ненадолго. Он дружил с Айзеком, у которого не было других друзей, – а почему? Да потому что он ему нравился. Потому что Айзек был самым умным в Долине, а может и во всем штате, а Пенсильвания – немаленький штат. Хотя, возможно, ему казалось, что, тусуясь с Айзеком, он заработает очки у Ли.

Ветер, подумал он. Надо бы убираться отсюда. Но продолжал сидеть и вроде бы согрелся. Почти хорошо, наверное, стало теплее, точно потеплело на улице, но почему тогда в свете фонаря все еще кружатся такие красивые снежинки. Он не всегда защищал Айзека, верно. Айзек про это не знал, но такое случалось, этого не отменишь.

Зато бывало и такое, что сравнивало счет. Два месяца назад река замерзла, лед тонкий, Айзек посмотрел на него и говорит, мол, слабо, и взял и сошел с камня прямо на лед, сделал несколько шагов и провалился, и скрылся из глаз сразу. Поу запаниковал сперва, а потом прыгнул за ним, проломил ледяную корку, выволок Айзека из воды, они оба промокли до нитки и чуть насмерть не замерзли, Айзек едва не пропал в реке, как его мать. Если это не знак, тогда он и не знает, – он спас Айзека, а теперь Айзек спас его. Вот так понимаешь, что для всего есть причины.

Он смотрел на их трейлер, мать не хотела его покупать, но здесь много земли, а отцу всегда хотелось обзавестись землей. Ну вот и получил, а потом они разбежались, и мать застряла в захолустье с этим трейлером. Она ведь училась в колледже, несколько семестров, все мечтала переехать в Филадельфию. Раньше, бывало, с самого утра уже красотка, а теперь даже в магазин отправляется в старых грязных штанах и с дурацким пучком на голове. И от твоих дел ей не легче, надо было поступить в колледж хотя бы ради нее. Так, лучше подумать о другом: завтра выглянет солнышко, а после всей этой слякоти травка зазеленеет и кролики повылезают из нор. Свежее мясо тебя вылечит. Жарко́е с пивом на обед. Может, в морозилке осталось еще немного прошлогодней оленины, но разве есть что лучше свежего кролика, тушенного два-три часа, чтобы мясо от костей отходило. Или отбить как следует, обвалять в “бисквике”[5]5
  Готовая смесь для выпечки.


[Закрыть] и поджарить. Да уж, настоящее мясо, дичь, перед играми он всегда им заправлялся, и сейчас все наладится. Давай поднимайся. Он словно смотрел на себя со стороны, издалека. Инглиш никому не проболтается, что друга за яйца лапали, раз он спас тебя – теперь ты его должник. Что ни говори, так оно и есть. Можно рассказать его сестре. Хотя ей наплевать. Не хочется вспоминать про Ли. Про Ли всегда думать тяжело, но особенно сейчас, да и замужем она, но ему ничего про это не сказала, ни одного проклятого словечка, хотя, конечно, он всегда знал, что это просто игра, так, ничего серьезного. Он смотрел на парящие в воздухе снежные хлопья, как же тепло тут под елкой, как приятно любоваться падающим снегом, что-то не так, подумал он, но никак не мог сообразить, что именно, так тихо вокруг.

* * *

Грейс Поу сидела в своем трейлере в том же бесформенном сером свитере, который носила теперь всегда и везде, даже выходя в город. Она не помнила, сколько времени уже сидит так, уставившись на коричневую внутреннюю облицовку ненавистного жилища. Телевизор выключила, чтобы спокойно подумать, наверное, с час назад, последнее время она предпочитала просто сидеть и размышлять, думать свои безумные мысли, представляла, как направляется в Вечный город, – этому путешествию никогда не бывать, она понимала. Воображала себя на скалистом побережье Италии, все эти старые замки и знойное солнце, жара и сушь. Хорошо для суставов. Вино рекой, и все вокруг загорелые.

За окном было темнее, чем обычно в это время, грозовые тучи скрыли город от солнечного света. Кажется, она видела сына на дороге к дому. Наверное, просто почудилось. Ты превращаешься в старуху, подумала она, потихоньку сходишь с ума. Забавно это или печально? Решила, что забавно. Она сердилась на сына: дров нет, приходится кутаться в два одеяла, и она ведь немногого просит, просто наколоть дров и протопить дом. Нормально злиться в такой ситуации. Нет, они, конечно, не погибают от стужи, есть электрическое отопление, но стоит оно целое состояние, и речи нет о том, чтобы его включить. Лучше всего установить газовый котел, но она ненавидит этот трейлер и много лет надеется выбраться отсюда. Купить настоящий обогреватель, вложить деньги в этот чертов трейлер – все равно что окончательно сдаться. Уж лучше мерзнуть. Она встала, подошла к окну, вглядываясь сквозь свое отражение, но на дороге и в поле никакого движения – тихая пустота, как всегда. Никогда не думала, что будет жить в трейлере, и вообще не представляла, что поселится в деревне.

Она разглядывала свое отражение. Сорок один, почти седая, она перестала краситься, когда муж ушел, – назло ему или себе, не поймешь, и прибавила в весе, вон второй подбородок, складки на шее. Она всегда была крупной, но на лице это никак не отражалось. Кажется, даже глаза потускнели, едва заметны, будто старые фары. А совсем скоро у тебя будет такое лицо, что никак иначе тебя и не назовешь, только старухой. Прекрати упиваться жалостью к себе, оборвала она поток мыслей. Ты вполне могла бы тщательнее следить за собой. Правильно, что приняла обратно Верджила. Верджил не оставит печь без дров.

Что до Верджила, это она надеялась, но толку-то – тетки ее возраста, если у них есть работа, годятся на несколько недель, ну, может, месяцев. Каждый раз она строила планы, и каждый раз надежды рушились; все они желали, чтобы о них заботились, чтобы ужин сам собой появлялся перед носом. Половина из них даже сексом не особенно интересовалась, не получается – и ладно, вроде хоть в этом должно быть чувство собственного достоинства, но нет, ничуть. В библиотеке она подписалась на интернет-сервис знакомств, но все мужчины ее возраста искали женщин гораздо моложе, даже по барам для нее ничего не водилось, только за пятьдесят-шестьдесят; мужики хотят трахать девочек, которым годятся в отцы. Ну хотя бы Верджил вернулся. Ага, думала она, ему удобно же с такой тихой мышкой, как ты.

Снег повалил гуще, она заметила какое-то шевеление в дальнем конце двора, пьяный, подумала она, резвится, пишет мочой свое имя на снегу, а дров в доме нет. Несколько лет назад, сразу как ушел Верджил, она получила предложение работать в Филадельфии и почти приняла его, но у Билли так хорошо шли дела в школе, он играл в футбол, и она надеялась тогда, что Верджил со дня на день вернется. Жизнь могла бы выглядеть совсем иначе: тридцать пять, квартира в большом городе, вечерние курсы, мать-одиночка – как в кино. Вышла бы замуж за адвоката. Закончила собственное образование. А вместо этого живет в Бьюэлле, в трейлере, со своим избалованным сынком, взрослым мужиком уже, во что только превратился, а ведь у парня было все, спортивная стипендия, колледж, но он решил остаться дома с матерью, сидеть голодным, если она не приготовит ужин. Любопытно, с чего это она в таком дурном настроении. Может, случилось что.

Надо бы выйти на крыльцо. Ногам холодно и мокро, но вокруг очень красиво: все белоснежное – деревья, трава, пустой соседский дом, как на картине, правда; весенний снегопад, зеленая трава присыпана снегом, покой и безмятежность.

– Билли, – окликнула она тихонько, и ее голос разрушил тишину.

Сын сидел под деревом. Что-то здесь не так. Волосы запорошило снегом, и куртки на нем нет. Грейс перегнулась через перила крыльца. Сын не отвечал.

– Билли, – позвала она. – Иди в дом.

Он не шелохнулся.

Она выскочила во двор босиком, подбежала. Глаза его чуть приоткрылись, взгляд остановился на ней, потом помутнел. Лицо мертвенно-белое, на шее глубокий порез, кровь залила футболку и застыла.

– Вставай, – уговаривала она, трясла его изо всех сил.

Попыталась поднять, но сын был чертовски тяжел, нет, подумала она, так не пойдет, просунула руку ему под плечо, но он никак не пытался помочь, слишком тяжелый, не поднять, он, похоже, не понимает, где он и кто рядом с ним. Так окоченел, на ощупь просто бревно или камень.

– Поднимайся! – завопила она, и снегопад приглушил вопль.

Он медленно встал, покачиваясь, и вот они уже оба стоят, и она уговаривает его сделать шаг, нам надо идти, надо идти домой.

Она приволокла его в дом, затолкала в ванну прямо в одежде. Пустила горячую воду, стянула с него обувь. – Что случилось? – спрашивала она, но глаза неподвижно уставились в пространство.

Горячая вода лилась в ванну, но он тупо смотрел прямо перед собой. Не узнавал ее. Вода стала грязной, как в болоте. И вонища какая. Она отстраненно подумала, когда же он мылся в последний раз, бросил следить за собой, да, когда его уволили, он вошел в штопор, уж она-то должна была понять. Решила, что парень должен сам найти собственный путь. Неправильное решение. Кожа абсолютно белая и ледяная, она затолкала его поглубже в воду.

Комната наполнилась паром, струпья на шее отмокли, порезы закровоточили, и вода почти почернела от грязи и крови. Опустившись на колени, она плескала теплой водой ему на лицо. Ледяное тело охлаждало воду, и она спустила ее немного и добавила еще горячей. Через несколько минут он затрясся, отогреваясь. Она не помнила, можно ли согревать человека так быстро. Помнила, что чего-то делать нельзя, что если слишком быстро согреть, человек может умереть, кажется. Усадила его в ванне, смазала порез на шее йодом, теперь на майке образовалось еще и коричневое пятно.

– Давай-ка разденемся, – ласково проговорила она с теми самыми материнскими интонациями, которых не слышала от себя уже много лет.

Он позволил ей стянуть с себя футболку. Она расстегнула пряжку ремня, пуговицу на тесных джинсах, попыталась стащить их, но он держал джинсы двумя руками – штаны снять не позволит.

– Билли.

Он молчал.

– Пусти.

Пустил, и она с трудом высвободила его ноги, аккуратно оставив трусы на месте. Кровь из раны на шее потекла сильнее, очень прямой и глубокий порез, ножом, догадалась она, как срез на куске мяса, она увидела там что-то белое, неестественное, наверное, сухожилие или другая ткань. Не помнила, заперла ли дверь. Верджил оставил ружье, но она не знала, где патроны.

– Кто-нибудь гнался за тобой? – Потрясла его за плечи: – Билли. Билли, кто-нибудь преследует тебя?

– Нет. – Он постепенно приходил в себя.

– Посмотри мне в глаза.

– Никто не придет, – повторил он.

Перед глазами поплыли темные круги. Просто здесь слишком жарко, уговаривала она себя. Голова была абсолютно ясной. Когда ты в следующий раз увидишь его в таком виде, это будет уже в другом месте – на столе в больничном подвале. Она медленно начала складывать его джинсы, он обмочился, когда его резали. Увидев штаны у нее в руках, он резко очнулся, покраснел и сел. Она наклонилась поддержать его. Он взял джинсы у нее из рук:

– Я сам постираю.

* * *

Едва она вышла, Поу содрал с себя трусы и отскреб изо всех сил места, за которые бродяга его хватал. Рана на шее саднила, и он вспомнил, как думал, что Айзек бросил его, всего на секунду он подумал, что чертов Айзек бросил его там, а потом почувствовал лезвие на шее. Почувствовал, как нож рассекает кожу, и обоссался, чего они и ждали. Он бы меня порезал, Хесус, его звали Хесус, этого мексиканского хуесоса, который до сих пор бродит где-то живой; я не жестокий человек, но если я его найду, привяжу к палке, как оленя, и сдеру с него шкуру. Поу представил, как бродяга будет орать, и от одной мысли, как будет визжать этот Хесус, когда Поу примется заживо сдирать с него кожу, у него встал; а может, он его сначала выпотрошит, разделает на куски и развесит кишки так, чтобы Хесус мог ими полюбоваться. Боже правый, подумал он, ты только послушай себя. У тебя точно мозги не в порядке. Он плеснул себе водой в лицо. Мексиканец так крепко тискал его яйца, что тошнота подступила. Вот тогда он и обделался. Я не шучу, сказал Хесус, я их отрежу, если не угомонишься по-быстрому. Он чувствовал дыхание другого мужика и спиной чувствовал, как бьется его сердце, так же как чувствуешь сердце девчонки, когда лежишь на ней, и это было настолько, блядь, омерзительно, и он позволил этому случиться, хотелось сунуть голову обратно в воду и никогда больше не выныривать.

* * *

И еще он помнил тот дьявольски громкий хруст, больше похожий на пистолетный выстрел, мексиканец отпустил его, и Поу ринулся к двери. Он увидел Отто, глаза выпучены, кровища хлещет изо рта и из ушей. Айзек ждал у двери, отличный парень Айзек, никаких сомнений, чертов настоящий мужик. Хотя про себя он теперь не уверен, после этого момента истины, не уверен, что сам он способен на такое ради другого человека. Он, оказывается, не из таких, вот в чем штука-то. Вот что он узнал про себя. А вот Айзек – Поу хотел бы так, да не смог. Не смог бы заставить себя сделать шаг, ноги бы не пошли. Он всегда подозревал такое за собой, а теперь вот наверняка знает. Но ради Айзека я бы вернулся, подумал он. Ради кого другого нет, но за него – точно.

* * *

Он знал, что Отто до сих пор лежит там, где упал. Дружки не станут его хоронить – хоронить труп, да вам конец, если застукают за этим делом. Может, они все же пошли к Харрису, все знают, что Харрис терпеть не может бродяг, но эти парни наверняка не в курсе. Вдруг они ему все расскажут, и Харрису ничего не останется, как начать расследование. Он путался с мамой какое-то время. Интересно, было у матери что-нибудь с шерифом Харрисом? Да точно было. Но Харрис вытащил Поу из переделки с тяжкими телесными. Тогда Поу сошло с рук то, что он сотворил с парнем из Доноры. На этот раз Харрис ему не поможет.

* * *

Наконец он отмылся, оделся и вышел в гостиную. Настолько измотан, что с трудом держался на ногах. В доме темно, но тепло, мать погасила везде свет и, судя по запаху разогретой пыли, включила батареи. Он почувствовал себя виноватым, но на душе полегчало.

– Кто-нибудь еще был с тобой? – спросила она.

– Айзек Инглиш.

– Он в порядке?

– Лучше, чем я.

– Твой отец возвращается.

– Ты ему рассказала?

– Нет, просто хотела тебя предупредить.

– Это означает, что он возвращается навсегда?

– Пока не знаю. Посмотрим.

Он сел на другой конец дивана, но она потянула его к себе, и он опустил голову ей на колени. Закрыл глаза и тут же забыл о мексиканце, он слышал только ее дыхание где-то в глубине живота, и все стало хорошо, и он мгновенно уснул.

Проспал с полчаса, а потом подъехал отцовский фургон. Поу тут же подскочил, мать строго посмотрела, он выдавил кривую улыбку, но точно сейчас не выдержал бы срача с Верджилом. Поэтому ушел к себе.

Он слышал, как разговаривают мать с Верджилом. Скоро начнут орать или трахаться. Вернее все же орать – он достаточно знал своего папашу, чтобы прикинуть, к чему дело идет. Но следующим звуком, который донесся до Поу, был стук топора, Верджил колол дрова вместо Поу. Черт, подумал он, черт черт черт, надо было пойти и сделать это, а теперь уже поздно, он профукал шанс, и теперь у старика сто очков форы.

Опять вспомнил про Отто, надо бы позвонить шерифу Харрису, он все же вытащил тебя из прошлой переделки, хотя и тут, пожалуй, опоздал – теперь они с Айзеком точно будут под подозрением. История-то непростая. Формально Швед ничего и не сделал. Собирался, точняк, но по факту только дал пару тумаков. Поу представил, как он лежит там на полу старой мастерской с размозженной головой, и почувствовал себя виноватым. А ведь мог бы сейчас учиться в колледже, ходить на занятия, его школьный тренер, Дик Кеннеди, старый Дик, пристроил Поу в целых три колледжа; и тот, что Колгейт, штат Нью-Йорк, совсем неплохой, но он заявил, будто не готов. На самом деле, конечно, он был готов, и если бы к нему не приставали со всех сторон, уехал бы в колледж. Но когда все вокруг только и орут на тебя, приказывая, что делать… Вот он взял и послал их всех на хрен, всему городу показал средний палец, променял колледж на работу в магазине “Тернер Эйс”. А теперь он еще раз всех пошлет, возьмет и свалит в колледж. Тренер из Колгейтского велел звонить в любое время, в любой момент – если вы передумаете, мистер Поу. Ну вот я и передумал. И позвоню.

Похоже, в голове все встало на место, теперь все пойдет на лад. А потом он вспомнил: куртка. Куртка валяется в той мастерской, спортивная куртка, на которой его имя и номер, – прямо рядом с трупом и вся в крови наверняка. Тело найдут, это вопрос времени, и придут они не за Айзеком Инглишем. Это у Билли Поу дурная репутация, это он чуть не прикончил того парня из Доноры, и что с того, что это была самооборона, никто же не видел.

Надо забрать куртку и спрятать тело. Сбросить в реку, решил Поу. Сколько оленей он перетаскал из лесу – невелика разница. Есть, конечно, разница. А вот другого выхода нет. Им придется туда вернуться.