Текст книги "Беглая монахиня"

Мельхиор явно ждал этого вопроса.

– Сначала ты должна узнать, почему я потерял речь, – ответил он, не в силах справиться с волнением.

– Ты расскажешь мне?

Похоже, ему был нужен разбег для длинного объяснения, ибо Мельхиор приступил к рассказу не сразу – сначала медленно, а затем все живее и живее, так что речь его стала более уверенной. При этом он говорил как бы отстраненно, будто рассказывал чью-то чужую историю, а не вспоминал свою собственную.

– Моя мать была белошвейкой. Женщина очень талантливая и ослепительная красавица. Никто, включая ее саму, не мог предположить, что именно эти качества станут причиной ее трагической судьбы. Ловкость ее пальцев и прекрасный вкус, с которым она шила тонкое белье, уже в молодые годы обеспечили ее богатыми клиентами. Дворяне заказывали моей матери нательное белье, и даже епископ Регенсбургский шил у нее стихари с роскошной отделкой из дорогих кружев. Именно последний воздавал должное не только швейному искусству своей портнихи, но и ее длинным рыжим волосам и пышным грудям, которым бы позавидовала любая кормилица.

Однажды, когда она принесла епископу заказанное церковное облачение, тот без обиняков спросил ее, не хотела бы она услужить ему, – именно так он и выразился, добавив при этом, что вреда ей ни в коем случае не нанесет. Будучи юной и неопытной, мать почувствовала себя польщенной, а перспектива выгодно заработать на любви и тот факт, что епископ был видным мужчиной приятной наружности, окончательно рассеяли ее сомнения.

От тебя наверняка не укрылось, что все наши духовные сановники, вопреки законам Церкви, содержат наложниц. Многие умудряются иметь даже несколько связей, чем и похваляются между собой. В отличие от них епископ Регенсбургский оказался человеком чести и совести. Во всяком случае, как утверждала мать, второй у него не было, никто не оспаривал у нее епископское ложе…

Магдалена взволнованно перебила Мельхиора:

– Мне кажется, я уже знаю, что произойдет дальше!

– Ты права, – продолжил Мельхиор свой рассказ. – Плодом этой тайной любви стал я.

– Ты сын настоящего епископа!

– Я этого не отрицаю.

– Но…

– Никаких «но»! Это всего лишь предыстория того, что я хочу рассказать на самом деле.

– Тогда продолжай, Мельхиор! Епископ с тобой дурно обошелся?

– Отнюдь, – возразил Мельхиор. – До моего четырнадцатилетия он заботился – хотя и в полной тайне – о своей содержанке и обо мне. Он определил меня к бенедиктинцам в расположенный поблизости монастырь Меттен и дал мне строгое воспитание. Я научился читать и писать, немножко освоил латынь и должен был, вероятно, стать монахом ордена святого Бенедикта. Но тут произошло непредвиденное.

В епископальной резиденции участились кражи, таинственным образом оттуда исчезали золотые кубки и ценные книги, картины и драгоценная посуда. Подозрение давно уже пало на Иоганна Вайтпрехта, приват-секретаря его преосвященства, но никто не мог поймать его с поличным. Пока однажды заезжий торговец картинами не предложил епископу купить полотно с изображением Мадонны кисти Яна ван Эйка[4]4
  Ян ван Эйк (ок. 1385 или 1390–1441) – фламандский живописец раннего Возрождения, мастер портрета, автор более ста композиций на религиозные сюжеты, один из первых художников, освоивших технику живописи масляными красками.


[Закрыть], пропавшее из резиденции два или три года тому назад. Торговец забыл, что когда-то именно здесь купил картину. Он опознал Вайтпрехта как продавца, которому заплатил пятьдесят золотых гульденов.

Епископ прогнал к черту Иоганна Вайтпрехта. Но тот пошел не к черту, а к епископу Вюрцбургскому, постоянно враждовавшему со своим регенсбургским собратом. В обмен на хорошую должность Вайтпрехт пообещал майнцскому преосвященству снабдить его чрезвычайно пикантными сведениями о его дунайском недруге. За тридцать сребреников Вайтпрехт выдал имя любовницы регенсбургца.

Когда новость долетела до Регенсбурга, епископ, мне противно называть его отцом, повел себя как последний негодяй. В день Воскресения он, чтобы оправдаться, провозгласил с амвона, что моя мать, белошвейка, коварным образом околдовала его и с помощью магии принудила к сожительству. Низкий слуга Господень клялся, что он никогда и ни за что не опустился бы до такого разврата добровольно. Любые попытки использовать человеческую импульсивность суть не что иное, как наущение дьявола.

Случайно оказалось (лично я не верю ни в какой случай), что два монаха-доминиканца, горячие приверженцы инквизиции, были в то время в Регенсбурге. Мою мать тут же арестовали, обвинили в колдовстве и приговорили к сожжению на костре между молитвами «Ангел Господень» и полуденной.

Магдалена вскочила с постели и как безумная вперила взгляд в темноту каморки.

– Боже мой! – лепетала она, не в силах произнести ничего другого. – Боже мой!

Похоже, своим рассказом Мельхиор освобождался от давно преследовавших его наваждений. Поток его красноречия было уже не остановить:

– Странствующий проповедник, попросившийся переночевать в нашем монастыре, принес весть о страшном приговоре. Он не знал имени осужденной колдуньи, но я не сомневался, что речь могла идти только о моей матери. Ничего никому не сказав, я убежал из монастыря бенедиктинцев и отправился в Регенсбург. Мне повезло, на берегу реки попался лодочник, тащивший вверх по Дунаю свою лодку с грузом с помощью двух крепких рабочих лошадок. Он пытался справиться со своей задачей в одиночку, без помощника, и ему стоило огромных усилий удерживать свое плоскодонное судно на достаточном расстоянии от берега. Мне и упрашивать его не пришлось, чтобы он взял меня с собой. Если я стану за руль, сказал он, у него найдется для меня в Регенсбурге даже кое-какая мелочь. В результате я добрался до Регенсбурга за пару дней. Лучше бы я никогда не приезжал туда.

У городских стен вокруг дымящегося костра толпились сотни людей. Подойдя ближе, я услышал выкрики: «Гори, гори, чертова потаскуха!» А рядом орали: «Доминиканцев на костер! Долой инквизицию!»

Я спросил старуху, которая шла мне навстречу, бормоча себе под нос молитвы, что происходит. «Чертова блудница околдовала епископа», – прохрипела она и тут же снова погрузилась в свои монотонные причитания. Мне стало ясно, что я опоздал.

Сам не знаю, какие дьявольские силы подгоняли меня, когда я протискивался сквозь исступленную толпу в передний ряд. Что я, собственно говоря, хотел увидеть? Как горела моя мать? Публика тем временем разделилась на две партии. Сторонники приговора инквизиции принялись дубасить своих противников, осуждавших позорный вердикт, а с ним и всю инквизицию. Мне тоже досталась пара тумаков, уж не знаю, с чьей стороны, но самый страшный удар настиг меня, когда порыв ветра отнес в сторону облако густого едкого дыма, до тех пор милосердно скрывавшее костер и жертву.

Толпа взвыла сотнями глоток. Лишь я оставался нем. На возвышении, посередине тлеющего штабеля дров, стояла моя мать, привязанная к столбу. Мешкообразная власяница, в которой ее отправили в последний путь, черными лохмотьями свисала с ее тела. Голова была запрокинута, а длинные волосы полыхали, как вспыхнувший стог сена. Я онемел от ужаса, в горле застрял ком. Перед глазами стояло ее искаженное страданием лицо с широко раскрытым ртом, словно исторгающим вопль боли. На самом деле она уже давно была без чувств.

Все это я видел собственными глазами, но мозг мой отказывался верить, хотя в голове постоянно стучало: все, что ты видишь, – это не дурной сон, все происходящее – страшная реальность. Черни тоже понадобилось время, чтобы переварить увиденное. Сильный порыв ветра на какое-то время заставил всех замолчать, и было слышно лишь потрескивание огня. А затем из задних рядов снова раздались выкрики: «Гори, гори, чертова потаскуха!», тут же перекрытые воплями противников: «Долой инквизицию!»

Ветер тем временем еще сильнее раздул костер. Желтовато-коричневый чад окутал кошмарное действо плотной завесой. Мне самому захотелось присоединиться к крикам против доминиканцев, но с моих губ слетело лишь: «Долой…» А потом меня вдруг хватил удар, будто разряд молнии ударил в мою голову. Мне казалось, что у меня внутри все пылает. Тело вдруг застыло, и последняя моя мысль была: «Если тебя сейчас кто-нибудь толкнет, ты рассыплешься на сотни осколков, как глиняный кувшин, упавший на землю». Больше я ничего не помню.

Очнулся я, лежа в пыли в сторонке, когда сердобольная тетка, дородная матрона, плеснула мне в лицо водой и справилась о моем здоровье. Я растерянно огляделся. Неподалеку я увидел догоревший костер, вернее, то, что пощадили языки пламени. Едкий смрад, висевший в воздухе, разогнал большинство зевак. Некоторые, довольно осклабившись, пританцовывали вокруг кучи обугленных поленьев и курившейся золы.

Я хотел ответить на вопрос толстой тетушки. Собирался сказать, что у меня все в порядке, но мне еще нужно немного времени, чтобы полностью прийти в себя. Хотел поблагодарить ее, но у меня ничего не получалось. Я понапрасну раскрывал рот, безуспешно пытаясь выдавить из себя хотя бы слово, глубоко втягивал воздух, словно беря разгон. Но оставался нем как рыба. Делая одну за другой безуспешные попытки что-нибудь произнести, я, казалось, сходил с ума.

В этот момент мне в голову пришли мрачные мысли. А что, если моя мать все же была одержима бесом и теперь он поселился во мне? Ты не можешь себе вообразить, каково это, когда ты ясно мыслишь, но не в состоянии произнести ни слова вслух.

Я вскочил, отряхнул пыль со своей одежды и помчался прочь, как будто за мной гнались черти. Я несся по каменному мосту в северном направлении, сам не зная, куда мне надо. Лишь бы подальше от места страшных событий.

И только вечером, когда мои легкие были словно обожжены, а каждый шаг отзывался резью в боку, я рухнул на лесной опушке в мох. Три недели я блуждал по холмам и долинам Штайгервальда и знаками просил работы у крестьян. Но большинство прогоняло меня, не понимая или опасаясь, что я одержим злым духом.

Все эти три недели я питался подаяниями или тем, что можно было найти в лесу в летнюю пору, пока наконец не вышел к подворью твоего отца. Он давно подыскивал себе работника, которому не надо платить. Конец истории ты знаешь…

Магдалена с глубоким волнением слушала рассказ Мельхиора, тыльной стороной ладоней вытирая слезы.

– Теперь мне ясно, почему ты замолчал, – проговорила она, тихонько всхлипнув. – Но эти мысли об одержимости выкинь из головы. То, что с тобой произошло, любого могло лишить дара речи.

– Так или иначе, но с тех пор я избегал встречи с огнем в любом виде. Бегал от него, как черт от ладана. Если бы я мог предположить, что именно огню суждено избавить меня от немоты, я бы в первый же Иванов день стал прыгать через костер с мальчишками. Кстати, именно в эти годы я осознал, сколько ненужного и глупого говорят люди, вместо того чтобы держать язык за зубами. Ты меня еще слушаешь?

По ровному дыханию девушки Мельхиор понял, что она заснула. Он вовсе не обиделся, потому что и сам ужасно хотел спать, и через несколько минут тоже погрузился в глубокий сон.

Сквозь крошечные оконца каморки уже проникали первые лучи солнца, когда Магдалена и Мельхиор были разбужены громкими бесцеремонными звуками. Тяжело шагая, кто-то поднимался вверх по лестнице. Перед их дверью шаги стихли, послышался таинственный шепот, и не успели постояльцы по-настоящему проснуться, как дверь комнаты распахнулась и четверо мужчин в угрожающих позах столпились вокруг кровати.

Магдалена надела на голову чепец и натянула до подбородка овечью шкуру, служившую им одеялом. В одном из четырех непрошеных гостей она узнала хозяина «Красного быка».

– Что за наглость? – осадила она старика.

А Мельхиор буркнул хриплым голосом:

– Проваливайте отсюда!

В ответ один из вошедших представился начальником тюрьмы и указал на двух стражей порядка, сопровождавших его. Затем он обратился к хозяину трактира:

– Это и есть та женщина, которая вытащила из своей юбки золотой флорентийский гульден?

Хозяин утвердительно кивнул и скромно потупил взор.

– Назови свое имя, возраст и происхождение, – велел начальник, повернувшись к Магдалене.

Магдалена бросила на юношу взгляд, молящий о помощи. Но Мельхиор тоже был в смятении и не знал, как им действовать в новой ситуации.

В надежде разрядить обстановку Магдалена твердо произнесла:

– Меня зовут Магдалена Вельзевул, мне двадцать два года, и я родная дочь ленника Гебхарда Вельзевула, у которого в двух днях езды отсюда имеется ленное поместье.

– А он? – Чиновник ткнул сжатым кулаком с вытянутым большим пальцем в сторону Мельхиора.

– Я сопровождаю Магдалену в Вюрцбург, – опередил ее с ответом Мельхиор.

– Надо же! – ухмыльнулся начальник. – А ночью, значит, спишь с ней?

Мельхиор поднялся, подошел вплотную к чиновнику, выше которого был на целую голову, и поинтересовался:

– А с какого боку вас это могло бы касаться? И если Магдалена вытаскивает из своей одежды золотой гульден, то я в этом не вижу никакого преступного деяния, кроме того, что уважаемый хозяин постоялого двора возводит напраслину на своих постояльцев, обвиняя их в краже. Ведь вы поэтому здесь, не так ли?

– Угадал, чужак! Но если ты сможешь объяснить мне, откуда у вас золото, вам обоим нечего бояться.

Магдалена и Мельхиор украдкой посмотрели друг на друга. Одна ложь цеплялась за другую – еще немного, и они окончательно запутаются. Поэтому они предпочли хранить молчание.

Однако это еще больше взбесило начальника тюрьмы.

– Прекрасно, если не желаете говорить, я посажу вас в башню. Пока не вспомните, откуда взялись деньги. Надевай платье, – велел он Магдалене, – и собирайте ваши вещи!

– У них и вещичек-то нет! – подал голос хозяин. – Только то, что на себе.

Пока Магдалена одевалась, начальник со своими солдатами не спускали с нее глаз.

– Золото в карманах, и ни узелка поклажи. – Он покачал головой. – Думаю, у нас сегодня хороший улов. Вперед!

Вцепившись с двух сторон в арестованных, стражники препроводили их в тюрьму, приземистое трехэтажное строение с зарешеченными окнами невдалеке от городской стены, для чего им пришлось пересечь большую площадь.

Подгоняя пинками и тычками, солдаты затащили их по узкой лестнице на верхний этаж, отперли дверь камеры и впихнули внутрь. Вновь прибывшие были встречены шумом и громким улюлюканьем.

В маленькой мрачной камере, выстланной соломой, без всякого намека на мебель, уже слонялись без дела пять или шесть заключенных обоих полов. Через крошечное оконце под самым потолком свет почти не просачивался. Стоял чудовищный смрад, источником которого была стоявшая в углу старая бочка для отправления нужды.

Дверь с грохотом захлопнулась. Шум утих, и обитатели камеры, четверо мужчин и две женщины, недоверчиво вытаращились на новеньких. Парень с одутловатым лицом, длинными сальными прядями и ввалившимся ртом, в котором отсутствовали передние зубы, с коварной ухмылкой подошел к Магдалене. Скорчив физиономию в отвратительной гримасе, он пощупал ткань ее платья и объявил во всеуслышание:

– Кто это к нам пожаловал? Да нам благородных людей в гнездышко положили! – И сделал вид, будто хочет залезть ей под юбку.

Не успел беззубый опомниться, как перед ним вырос Мельхиор. Сжав ему горло обеими руками, он так придавил его к стене, что покрасневший как рак парень начал судорожно хватать ртом воздух и грозил вот-вот задохнуться. Не доводя до этого, Мельхиор разжал руки, и тот беззвучно сполз по стенке.

Магдалене уже не в первый раз закралась в голову мучительная мысль: не лучше ли было остаться в монастыре Зелигенпфортен и не стоит ли ей с покаянием вернуться туда? Она нашла местечко на соломе и с отвращением наблюдала за черными тараканами, искавшими укрытия на голом полу.

– Представляю, о чем ты сейчас думаешь, – тихо произнес Мельхиор, опускаясь рядом на солому.

Магдалена молча кивнула.

Зверская реакция Мельхиора нагнала страху на остальных обитателей камеры. Они робко отводили глаза и переговаривались шепотом, изредка поглядывая на Магдалену и Мельхиора, которые сидели на соломе, прижавшись друг к другу спинами.

Когда в камере уже стояла кромешная тьма, за дверью послышались шаги. Дверь распахнулась, и в проеме появился начальник тюрьмы с фонарем. Его сопровождал неизвестный человек.

Магдалена почуяла недоброе, у Мельхиора тоже появилось зловещее предчувствие. Особенно когда начальник посветил ему в лицо фонарем и спросил своего спутника:

– Вы этого имели в виду?

Ослепленный светом, Мельхиор не смог узнать второго мужчину. И лишь услышал его голос:

– Да, это он!

– А женщина рядом с ним? – снова спросил начальник. Магдалена отчаянно прижалась к Мельхиору. – На постоялом дворе они делили одно ложе, – добавил он.

Незнакомец проворчал что-то неразборчивое, а затем, немного подумав, произнес:

– Тогда отдай мне обоих. Я ручаюсь за них. Тебе достаточно моего слова?

Мельхиор поднял взгляд: это был Великий Рудольфо. Прежде чем Мельхиор успел что-то сказать, Рудольфо поднял сразу обе руки, словно говоря: «Будет лучше, если ты помолчишь!»

Мельхиор промолчал, не ответив и на немой вопрос Магдалены.

Глава 3

Как и все чудеса, неожиданное освобождение из оксенфуртской темницы имело простое объяснение. Несколько недель тому назад на пути к Боденскому озеру цирковая труппа лишилась своего обозного по имени Вигоберт, который отвечал за транспортировку всего снаряжения и реквизита, а в первую очередь за натягивание каната, на котором балансировал Великий Рудольфо. На крутой дороге недалеко от Меерсбурга Вигоберт, подкладывая под колеса тормозные башмаки, угодил под собственный фургончик. Он умер в тот же день.

Когда Мельхиор накануне вечером помог Великому Рудольфо натянуть канат, сила и рост незнакомца, ни в чем не уступавшего Вигоберту, произвели на канатоходца огромное впечатление. К тому же внешний вид парня позволял сделать вывод, что дела его обстоят не лучшим образом и он вряд ли откажется присоединиться к труппе бродячих артистов. Правда, Рудольфо никак не мог предположить, что Мельхиор, будучи в обществе женщины, ни при каких условиях не согласится расстаться с ней.

И вот оба стояли перед Великим Рудольфо у его весьма обшарпанного вагончика. Предложение циркача пришлось Мельхиору как нельзя более кстати, но о том, чтобы бросить Магдалену одну на произвол судьбы, не могло быть и речи. Мельхиор отступил на шаг назад и изобразил нечто вроде поклона, Магдалена сделала то же самое. Собственно, Мельхиор хотел поблагодарить избавителя за то, что тот вызволил их из тюрьмы, но не успел этого сделать. Рудольфо порывисто схватил обоих за рукава, и все трое зашушукались.

– Советую тебе еще разок как следует все обдумать! – прошипел Рудольфо, поджав губы. В его голосе вдруг появились угрожающие нотки, а взгляд стал сверлящим. Он добавил чуть любезнее: – Я прекрасно понимаю, что тебе не хочется расставаться с женщиной. Но мы и ей подыщем работу.

От Магдалены не укрылось, что в течение всех переговоров Великий Рудольфо не удостоил ее ни единым взглядом. Даже сейчас, когда речь шла непосредственно о ней. Однако годы, проведенные в монастыре, научили ее, что за кажущимся равнодушием чаще скрываются не столько гордыня и надменность, сколько смущение и даже застенчивость.

– Что ты на это скажешь?

Погруженная в свои мысли, Магдалена не сразу услышала вопрос Мельхиора. Она пожала плечами и выдвинула вперед нижнюю губу, словно показывая, как тяжело ей дается решение. На самом деле она уже давно все для себя решила. Перспектива отправиться вместе с циркачами в странствие по городам и весям после нескольких лет затворничества в монастыре показалась ей освобождением, настоящим избавлением. Разве она не мечтала иногда во время бесконечных монотонных молитв с четками вырваться и увидеть хотя бы небольшую часть этого мира?

– Почему бы нам не попробовать, – ответила она, все еще пытаясь скрыть свой восторг.

– Ну вот, видишь! – с удовлетворением воскликнул Рудольфо. – Пойдем со мной, я представлю вас другим артистам, прежде чем мы отправимся в Вюрцбург. Ах да, – Рудольфо вытащил из кармана флорентийский гульден, который управитель забрал у Магдалены, и протянул ей, – с золотом надо обращаться поосторожнее. Золото открывает двери всем, в том числе зависти и подозрительности. Кстати, ваш счет в «Красном быке» я оплатил.

– Вот это ты напрасно сделал! – возмутился Мельхиор. – Ты же не знал, договоримся мы или нет.

Великий Рудольфо расхохотался. Он смеялся так громко, что его хохот эхом отражался от голых деревянных стен циркового вагончика.

– Еще как знал! Запомните: если Великий Рудольфо вобьет себе что-нибудь в голову, он это сделает!

На Рыночной улице постепенно становилось оживленнее. Циркачи были заняты сборами к отъезду, и Рудольфо собрал свою труппу. Некоторых из них – знахаря с выбеленным известкой лицом, громогласного рыночного зазывалу Константина Форхенборна, ловкого жонглера, великана из Равенны и королеву-карлицу – они уже видели накануне. Однако при дневном свете и без своих причудливых костюмов эти люди смотрелись совсем иначе.

В труппу еще входили гадалка, темпераментная женщина неброской красоты, и женщина-змея, умевшая гнуть свое изящное тело, как зеленую ивовую ветвь. Но в первую очередь там была настоящая индианка с черными волосами и красной кожей, которую она к каждому вечернему представлению подкрашивала смесью из свекольного сока и бычьей крови. Таким образом ей удавалось преподносить себя на представлениях цирка Великого Рудольфо в качестве трофея Христофора Колумба, который якобы привез ее из своей третьей морской экспедиции в Новый свет. Едва ли кто-нибудь из зевак, плативших деньги, подозревал, что ее звали Гильтруда и что она родом из Рудных гор. Не стоило забывать и четырех ломовых извозчиков, неотесанных парней, воспитанности от которых, впрочем, никто и не требовал.

Все они встретили новичков не то чтобы неприветливо, но с неприкрытой сдержанностью, поскольку считали Магдалену и Мельхиора парой. Особенно внятно свое недовольство выразил Мегистос, так звали сутулого знахаря. С лицемерной вежливостью он осведомился у Рудольфо, не претендуют ли новенькие на отдельный вагончик. Рудольфо горячо заверил всю компанию, что Магдалена и Мельхиор вовсе не муж и жена, что они вообще не пара и лишь случай свел их вместе. Все в это поверили и успокоились – во всяком случае, сделали вид.

Около полудня фургоны были нагружены, лошади и волы запряжены. Колонна пестро раскрашенных цирковых вагончиков и воловьи повозки со снаряжением тронулись в сторону городских ворот. Магдалене и Мельхиору нашлось место в повозке, ехавшей вслед за возглавляющим караван фургоном Великого Рудольфо. Изношенный полотняный тент, дугообразно натянутый над повозкой, который первоначально предназначался для защиты от солнца и дождя, оказался весьма кстати. Ибо те же зеваки, которые накануне восторженно аплодировали артистам, забрасывали их сейчас конским навозом и зловонным козьим пометом, сопровождая это издевательскими выкриками, вроде: «Верните наше белье, которое вы стянули с веревок!» Или: «Верните невинность нашим дочерям!»

– Не обращай внимания! – заметил жонглер, представившийся как Бенжамино и севший рядом с Магдаленой. – Таков уж наш, циркачей, удел: вчера возвышаемы, сегодня презираемы.

Магдалена вымученно улыбнулась. Судя по выговору, жонглер действительно мог быть родом из Италии.

– Давно ты этим занимаешься? – полюбопытствовала она, чтобы завязать разговор.

Жонглер молитвенно сложил руки и театрально воздел их к небу.

– Maledetto! Ужасно! – воскликнул он и закатил глаза. – С тех пор как начал ходить! Давненько это было. До двенадцати лет мне приходилось помогать моим родителям, которые были жонглерами и выступали на ярмарках. Но потом настали плохие времена, и они продали меня Великому Рудольфо. Вот я и странствую вместе с ним. Мне грех жаловаться.

Похоже, Бенжамино и вправду не роптал на судьбу.

– А ты? – спросил он, не глядя на Магдалену, ибо вагончик как раз тряхнуло на очередном ухабе. – Ядвига, польская женщина-змея, утверждает, что ты сбежала из монастыря.

– Откуда она это знает, ваша польская женщина-змея? – раздраженно произнесла Магдалена и с кислой миной поправила свой чепец.

– Ядвига говорит, что у тебя нет волос на голове, как и положено монашкам, потому-то ты всегда носишь этот чепчик.

Магдалена метнула пристыженный взгляд на Мельхиора, сидевшего справа от нее. От своего ежика на голове она страдала больше, чем от голода и жажды, которые преследовали ее от самого побега из Зелигенпфортен.

– Ты можешь смело сказать правду, – проворчал Мельхиор, не принимавший участия в разговоре. – В конце концов, ты не сделала ничего дурного.

– Извини, я не хотел быть навязчивым, – перебил его Бенжамино. – Даже если Ядвига права, что ж тут такого? Нынче монахи и монашки тысячами бегут из монастырей, потому как осознали, что посулы вечного блаженства – не более чем дешевое обещание без всякой гарантии. Спроси меня – ни за что не поверю, что Бог создал человека и его природу, чтобы потом оторвать их одного от другого и, больше того, даже запретить человеку поступать согласно своей натуре. Проклятие! Зачем же Бог создал людские инстинкты, если следовать им запрещено? Ведь если Он одарил нас, артистов, способностью удивлять и смешить людей, значит, у нас должно быть право удовлетворять все эти потребности?

Магдалена меньше всего ожидала услышать от итальянца такие слова. Поэтому она с легкостью, не задумываясь, ответила:

– Да, я удрала из монастыря Зелигенпфортен. Но я не нарушала обет. Я сбежала за несколько дней до монашеского пострига. Между прочим, у меня были и другие на то причины, кроме тех, что ты назвал.

– Да ладно, – кивнул Бенжамино, – ты не обязана оправдываться! – После чего он погрузился в долгое молчание.

Изнурительный путь вел через лиственные леса, то в гору, то под гору, иногда дорога становилась настолько плохой, что им приходилось вылезать и толкать фургончики и повозки. Навстречу им то и дело попадались наводящие ужас шайки крестьян. Одичавшие мужчины, числом обычно от пяти до двадцати, имели весьма жалкий вид: изодранная в лохмотья одежда, кровоточащие раны, некоторые с изуродованными руками и обрубленными ногами, замененными на деревянные чурбаны. Их возмущение было направлено не только против аристократии, в первую очередь они боролись с духовенством и засильем Церкви в светской жизни. С помощью грубой силы они пытались добиться отмены крепостной зависимости и десятины. Однако их бунты были заведомо обречены на поражение.

На полпути, в гуще букового леса, такая банда напала на цирковой обоз. Магдалена теснее прижалась к Мельхиору, не выказывавшему ни малейшего признака страха. Он шепнул Магдалене в ухо:

– Не бойся! Они нам ничего не сделают, они знают, что мы на их стороне.

И в самом деле, вскоре после того как несколько мужиков схватили под уздцы лошадей и остановили фургончики артистов, предводитель свистнул дважды, и все опустили оружие – пики и косы, ножи и топоры.

Мельхиор выпрыгнул из фургончика и с невозмутимым видом подошел к предводителю.

– Скажи своим людям, что мы бродячие артисты. А артисты всегда на вашей стороне!

– Знаю, знаю, – проворчал вожак, – вы – труппа Великого Рудольфо. Извини моих людей за несдержанность. Но в наше неспокойное время каждый встречный для нас поначалу враг. Ведь вы Рудольфо?

Услышав свое имя, Рудольфо высунул голову из повозки.

– Я – Великий Рудольфо! – Канатоходец прыжком выскочил из своей пестрой кибитки и огляделся с видом триумфатора.

– Рудольфо, Великий Рудольфо! – восхищенно выдохнули вооруженные крестьяне.

Мгновение Рудольфо наслаждался неожиданным успехом. Потом вполне серьезно заметил:

– Здорово они вас отделали! – Он подошел к молодому парню, с головы до ног перемазанному кровью. Его правая рука, а вернее, то, что от нее осталось после боя, была вправлена в трубку, сложенную из двух черепиц, связанных бечевкой, и оттуда на землю капала кровь.

– Ему еще и шестнадцати нет, – пояснил предводитель, поймав взгляд Рудольфо. – Но самое ужасное то, что все было напрасно!

Рудольфо неожиданно рявкнул, да так, что его крик эхом разнесся по лесу:

– Где этот чертов знахарь?

Тот вышел из-за повозки, ссутулившись, отчего его горб стал еще более заметен, и осмотрел обрубок руки мальчика. Он и не пытался скрыть, с каким отвращением выполнял свою миссию.

– Я же не военный лекарь, – бросил он, не поднимая глаз.

– Но мальчишка не выживет в таком состоянии!

– Да уж, это точно.

– Ну и?.. – Рудольфо рассвирепел, циркачи никогда не видели его в таком гневе. – Что ты за убогое создание! Каждый вечер поучаешь народ на рыночных площадях, заверяя, что от любой болезни существует травка, что ты способен вернуть столетним старцам мужскую силу, с помощью вероники избавить от чесотки, а обреченного на смерть с легкостью бросаешь на произвол судьбы. Ты настоящий шарлатан, а не знахарь!

Тем временем вся труппа кольцом окружила несчастного парня, знахаря, Рудольфо и предводителя повстанцев. Словно неожиданно озаренный духом христианского милосердия, знахарь деловито хлопнул в ладоши и воскликнул:

– Принесите мои сундуки и ящики из фургона! Нельзя терять ни минуты!

Кучера, принявшие близко к сердцу судьбу мальчика, мигом выгрузили знахарские инструменты на землю, и лекарь принялся обрабатывать рану. Он окунул бесформенный корень, похожий очертаниями на фигуру толстухи, в пузырек с мутной таинственной жидкостью и осторожно прижал корешок к открытой ране. Парень вскрикнул от боли и воздел обрубок руки к небу, взывая о помощи. Когда он опустил руку, боль утихла и кровь была остановлена.

Пока знахарь молча обрабатывал рану настойкой и смешивал из дюжины разных колбочек напиток, который должен был влить в парня новую жизненную силу, предводитель, обращаясь к Рудольфо, начал свой рассказ:

– Долгое время они смертельно ненавидели друг друга – господа архиепископы и епископы, благородные каноники, маркграфы и весь этот дворянский сброд. Но когда все обернулось против нас, крестьян, они вдруг тесно сплотились. Как скот гнали нас перед собой, безжалостно вырезали и истребляли. «Колите их, режьте их!» – кричали они с ненавистью. У меня до сих пор стоит в ушах их боевой клич. Позавчера нас разбили союзные князья. Те крохи, что уцелели, вроде нас, разбежались во все стороны. Теперь прячутся в лесах или нападают на своих же, на крестьян, которые отказываются давать им еду из страха перед местью союзных князей.

Изнуренные и ослабленные, мужчины лежали на земле. Когда Рудольфо призвал свою труппу поделиться с ними съестными припасами, которые они везли в повозке с ларями, крестьяне набросились на пищу, как изголодавшие дикие звери, дрались за куски побольше, дубася друг друга, пока предводитель не привел их в чувство громким «Эй, вы!».