Текст книги "Наместница Ра"

Хапусенеб, похоже, разгадал мысли юноши, поскольку неожиданно сказал:

– Ты еще никогда не видел гробниц фараонов, однако с сей поры причислен к посвященным. Можешь задавать вопросы, и я отвечу на них. Я даже покажу тебе то место, где Инени построил усыпальницу для отца Хатшепсут. Но знай: любое неосторожное слово, сорвавшееся с твоих уст, означает для тебя смерть. Лишь горстка людей знает дом Осириса.

– А как же строительные рабочие? – удивился Сененмут.

Верховный жрец посмотрел на него так, будто он изрек что-то кощунственное, усомнился в божественности Амона, владыки Карнака, – и молча продолжил путь. Тут до Сененмута дошло, насколько неподобающим и глупым был его вопрос. Несомненно, после выполнения работ их всех погубили.

– Сколько работников вы мне дадите? – поспешил осведомиться он, пытаясь загладить неловкость.

– Обойдешься двумя с половиной десятками.

– Ладно. А какой глубины гробница Тутмоса, да живет он вечно, как велика погребальная камера и сколько там других камер?

Ничего не ответив, Хапусенеб ускорил шаг, так что Сененмут с трудом поспевал за ним.

– Погребальная камера должна иметь размеры спальных покоев царицы, не больше и не меньше, – после паузы вымолвил жрец.

Сененмут смешался. Он не знал, как быть дальше. Спросить: «А как велики покои царицы?» – и в ответ получить насмешливое замечание Хапусенеба: «Только не делай вид, что не знаешь спальни госпожи»? Или промолчать и тем самым избавить себя от насмешек? Он выбрал второе.

– А какой глубины?

– Какой глубины, какой глубины! – проворчал бритоголовый. – Десять локтей или сто, какое это имеет значение? Главное – чтобы никакой грабитель не смог найти гробницу!

Сененмут подивился, с какой легкостью старец устремился вверх по узкой горной тропе к Долине Шакалов. Добравшись до вершины, верховный жрец обернулся и простер руку к сопровождавшим их лучникам. Те мгновенно остановились и рассыпались по склону, взяв луки наизготовку и осматриваясь по сторонам. А Хапусенеб поднял надо лбом Сененмута правую руку, растопырив пальцы подобно пальмовой ветви, и тихонько, но внятно забубнил:

– О, Осирис, завершивший свой круг, ты, прекрасноликий повелитель царства мертвых, смотри, здесь, на месте истины, слуга твой Сененмут. Он пришел, чтобы исполнить повеление своей царицы и заложить на западном горизонте усыпальницу, прежде чем птаха души сядет на ее мертвое тело. Дай ему силы на земле и просветления под землей и простри над ним крыло забвения.

После этого он семь раз стукнул Сененмута по лбу большим пальцем. Юноша еще не успел открыть глаза, а бритоголовый уже продолжил свой путь.

– Видишь? – Хапусенеб указал на выступ скалы на противоположной стороне долины, раскинувшейся перед ними. – Оттуда семь локтей к южному и семь к восточному солнцу, там вход в гробницу Тутмоса.

Сененмут на глаз прикинул координаты, данные жрецом.

– Неужели там? – удивился он. – Именно так я и думал.

Бритоголовый недоверчиво посмотрел на него.

– Это же самое простое решение! – убежденно заверил его Сененмут. – С технической точки зрения. Но и для расхитителей гробниц оно очевидно, так что ее легко найти.

Хапусенеб нахмурился.

– Посмотрим, найдешь ли ты лучшее место. Можешь выбирать, где тебе хочется.

По гребню горы они обошли Долину Шакалов и добрались до перешейка, откуда на запад открывалась вторая котловина.

– Долина Обезьян, – пояснил Хапусенеб. – Но она настолько зловещая и неприступная, что туда еще никто не ступал – не считая стай обезьян, конечно.

– Разве не такой мне дан наказ: построить гробницу для вечности, неприступную, как царство Осириса?

– Ты хочешь здесь?

Сененмут кивнул.

– Видишь выступ скалы на той стороне? Вон там, на половинной высоте, будет вход.

Хапусенеб отмахнулся:

– Ах, юноша, слава, что ты режешь камень, как крестьянин головку сыра, бежит впереди тебя. Я вовсе не умаляю твоих способностей, но поразмысли: потребуются головокружительные конструкции, чтобы поднимать рабочих и инструмент от подножия на такую высоту!

– Ничуть не бывало, верховный жрец Амона, – с улыбкой ответил Сененмут. – И рабочих, и инвентарь я буду спускать сверху, со скалы, так что потребуются лишь прочные канаты, ничего больше. А по окончании строительства я на них же спущу рабочих в долину, и пусть они найдут путь домой.

Хапусенеб изумился:

– Воистину Птах, ваятель земли, вложил в твою колыбель талант. Ты еще поднимешься выше великого Имхотепа!

Сененмут засмеялся, сердце его ликовало. И когда на долину легли длинные черные тени, оба ступили на обратную тропу, погрузившись в собственные мысли. В том месте, где каменистая тропа переходила в плодородные земли, верховный жрец внезапно остановился.

– Погребальная камера царицы должна быть больше, чем ее спальные покои, – поколебавшись, начал он. – Она послужит и царю. – И с этими словами, не оборачиваясь, зашагал дальше.

Сененмут не отважился задать вопрос.

В месяце паофи, втором месяце времени Половодья, Хатшепсут разрешалась от бремени.

Бес, добрый карлик на кривых ногах, покровитель рожениц, красовался над ложем царицы. Сат-Ра, кормилица, рассыпала перед ним крупинки ладана, которые теперь курились в раскаленной чаше, и твердила благочестивые молитвы, чтобы ребенок родился здоровым и миллионы лет правил Египтом. По полу лениво шлепали лягушки-быки размером с кошку, священные животные богини Хекет, помощницы при родах.

Измученная схватками, Хатшепсут металась на ложе. Сат-Ра взяла ее руку и прижала к своей груди.

– Хекет с тобой, будь покойна, – утешала она, вытирая пот со лба царицы.

Из соседних покоев, открытых небу, лился аромат сикоморов, а птицы, багряные, как цвет спускающегося Ра, с широко раскрытыми клювами насвистывали таинственные трели. Во встроенном бассейне, глубиной по щиколотку, важно вышагивали длинноногие журавли и весело плескались утки с изумрудно-зеленым отливом перьев и белой окантовкой вокруг глаз. В такой мирной обстановке и должен был увидеть свет наследный царевич, новый Гор. Вся вселенная затаила дыхание. Родит ли Хатшепсут, верховная жрица бога Амона, желанного сына, Могучего быка, опору будущего страны? Вылепит ли Хнум мальчика, прекрасного и сияющего, как Амон, хитроумного и ловкого, как Тот, и своим дыханием дарующего жизнь, подобно Шу? Укрепит ли этот новый Гор власть Верхнего и Нижнего Египта на миллионы лет и породит ли он сам нового Гора?

Или снова будет девочка, подобно тому, как Яхмос родила фараону Тутмосу Хатшепсут?

– Вдохни аромат «ключа жизни», – сказала Сат-Ра, поднося царице анкх, увитый цветами. – Ибо ты подаришь новую жизнь!

Снаружи донесся топот множества ног, сопровождаемый приглушенным пением, и в покои длиной вереницей, положив руку на плечо впереди идущего, вошли жрецы Амона под предводительством Хапусенеба и Пуемре.

– Жизненной силы, крепости и здоровья новому фараону! – скандировал верховный жрец, и за ним монотонно подхватывали все прочие бритоголовые. – Жизненной силы, крепости и здоровья новому фараону!

Раскачиваясь, словно в трансе, притопывая, они обошли по кругу высокое ложе царицы, метавшейся, как затравленный зверь. Длинная процессия жрецов невозмутимо потекла наружу, пересекла, не сбиваясь с ритма, открытый внутренний двор, протопала вдоль длинной колоннады до следующих покоев гарема.

Здесь в родовых муках лежала Исида, второстепенная жена царя – так, во всяком случае, во дворце называли бывшую служанку – с той поры как фараон Тутмос подарил ей свою благосклонность.

Тут тоже на полу раздувались гигантские лягушки, а к статуэтке богини Хекет поднимался белый дым. Исида хныкала, как ребенок, губы ее посинели и сильно дрожали. У ложа роженицы несла службу повитуха, больше похожая на мужчину, – с коротко обрезанными волосами, как принято у азиатов, и с ручищами дробильщика камня из каменоломен у порогов Нила.

– Жизненной силы, крепости и здоровья новому фараону! – продолжали бубнить бритоголовые, топая вокруг ложа, затылок в затылок, подобно ученикам, которых писец ведет в свой дом на занятия.

Исида, разумеется, не ожидала этой церемонии и посему возблагодарила, воздев руки открытыми ладонями к небу.

По неведомой причине Амон-Ра, величайший из богов, определил разрешение обеих женщин на один и тот же день месяца паофи, что, правда, и Хатшепсут, и Исиде стало ясно лишь накануне вечером. И когда подошел срок, ни та, ни другая уже не думали о соперничестве. Боль растворяет ненависть.

Пока жрецы повторяли ритуал, топая до покоев Хатшепсут и обратно к покоям Исиды, Минхотеп, управитель царского дома и начальник церемоний, распоряжался вспомогателями родов, направляя их без единого слова. Одним лишь пальцем указывал он носительницам мисок, держательницам полотенец, ответственным за лекарства и повитухам, которые в сопровождении вереницы рабынь попарно появлялись перед ним: направо – к Хатшепсут, налево – к Исиде.

Между тем во внутреннем дворе собрались все знатные вельможи Египта: Сенземаб, визирь Фив; Неферабет, мудрый писец, визирь и начальник чиновников; Инени, царский советник и архитектор; Тхути, начальник казны, жрец и чиновник…

– Дурное предзнаменование! – нашептывал Сенземаб начальнику чиновников. – Монту ведет фараона на азиатского врага, а в его отсутствие обе женщины приносят нового Гора.

– Такова воля Хекет! – успокаивал его визирь. – Лучше уж фараон, плодовитый, как крестьянин на плодородных землях Нила, чем царь, который только и может, что оставить после себя кровную дочь.

Из покоев Исиды раздался душераздирающий крик, словно ее пронзили мечом. А вскоре послышались тяжелые хрипы Хатшепсут.

Меж колонн появился Минхотеп.

– Родился новый Гор… и дочь царя! – возвестил он.

Вельможи пали ниц, натирая лбы о мрамор царского дворца и возглашая:

– Привет тебе, сын Ра! Хатшепсут, да живет она вечно!

Минхотеп поднял руку, призывая к тишине.

– Не Хатшепсут мать нового Гора. Исида родила его, да живет она вечно! – сообщил он.

IV

В этом году во время Ахет Нил поднялся не столь высоко, как в прошлые годы. Тхути, начальник сбора налогов, хмурил брови: даже часть от наивысшего уровня во времена двенадцатого года правления великого Аменхотепа – да живет он вечно! – дала тогда половину налоговых поступлений. Таков уж священный закон. Само собой, закрома для зерновых, пряностей, масла и мяса еще далеко не были пусты, но второго года столь скудного урожая Египет не перенесет. Помогите нам боги!

И посему все надежды были связаны с возвращением фараона, к которому послали гонца, дабы царь с сокологоловым Монту на круглом щите победил мятежных азиатов и вернулся с богатой добычей. Для Тхути это было бы хорошим поводом представить завоеванное добро в выгодном свете, ибо он как никто понимал, чем грозит плохой урожай. Голодный народ – опасный народ, лишь сытыми легко управлять.

Величественная трибуна с поднятыми флагами и красным балдахином, защищающим от низкого солнца времени Восходов, окруженная дымящимися жертвенниками, и тысячи цветов на земле ожидали победоносного прибытия фараона. Народ бурно ликовал:

– Привет тебе, владыка Севера и Юга, поправший своими сандалиями всех варваров! Да живет вечно Могучий бык!

Фараон со своими воинами возвращался с Севера сухопутной дорогой. Корабли, на которых он отплыл вниз по Нилу, теперь были нагружены трофеями, так что царским воинам пришлось прийти на помощь армии рабов и вместе с ними тянуть тяжелые барки вверх по течению вдоль песчаного берега.

Когда фараон, окруженный копьеносцами личной гвардии, наконец прибыл, а на северной излучине реки одна за другой показались тяжело груженные барки с высоко задранными носами, ликованию фиванцев не было предела. Они обнимали друг друга и бросали вверх сорванные с себя одежды.

Но как изменился Тутмос! Прежде неуклюжий увалень теперь излучал самоуверенность военачальника-победителя. Длинные руки, еще недавно висевшие плетьми, были властно скрещены на груди, а прищуренные глаза выдавали решимость, достоинство и силу. Тутмос стоял на своей запряженной конями колеснице, а народ перед ним бросался наземь.

Когда пришвартовались груженые барки, царь выскочил из колесницы и, не мешкая, зашагал прямо к трибуне. Он даже не дал себе труда подождать, пока начальник церемоний Минхотеп определит ему место и, следуя правилу, даст знак, а просто начал речь твердым, звучным голосом, как всегда делал его отец:

– Народ мой! Вы, любимцы богов! Отец мой Амон дал мне власть одолеть подлых ливийцев. Вожди племен Севера ныне трепещут под моими сандалиями, они склоняют перед вами головы и на своих спинах несут богатую дань. Смотрите, что привез я с собой во славу высочайшего владыки Карнака! Как Амон царствует над всеми богами, так и я, его возлюбленный сын, господствую над другими властителями!

Тутмос ударил в ладоши, и с берега к барке проложили сходни. Тысячи ливийских рабов потянулись по ним, нагруженные добычей из иноземных стран. На головах они несли мешки полбы, блестящую слоновую кость, слитки серебра и чаны, полные золота, бочки с соленым мясом и сушеную рыбу; чурбаны эбенового дерева и пихтовые бревна, красную древесину и шкуры зверей с Севера.

– О Амон, Мут и Хонсу! – невольно воскликнул Тхути, начальник сбора налогов. – Даже его отец Тутмос – да живет он вечно! – не был столь удачлив в военных походах. И Аменхотеп – да живет он вечно! – не привозил большей добычи. Кто бы мог подумать!

А начальник чиновников и визирь одобрительно заявил:

– Он – настоящий сын Амона Кематефа, мы недооценивали его.

Птаххотеп, начальник фараонова войска, купался в лучах заслуженной славы. Он стоял позади царя и перечислял Тутмосу наименования и количество трофеев:

– Две сотни леопардовых шкур тонкой выделки для жрецов Амона, девяносто восемь мер золота и еще восемь с половиной тысяч трофеев весом с одного быка…

Царь кивал. В вытянутой руке Тутмос держал плеть, символ власти, и рабы должны были проползать под ней на коленях. Внезапно фараон выпустил плетку и прижал правую руку к животу. Вельможи, окружавшие царя, увидели, как исказилось его лицо, будто он испытывал сильные колики, и встревожились. Находчивый же Птаххотеп подхватил плеть и вытянул руку, так что застопорившийся было невольничий ход возобновился.

Все новые и новые причудливые предметы сгружались с барок: кристаллы с океанских рифов, сверкающее обоюдоострое оружие, горшки и сковороды из звонкого металла – от всего этого фиванцы пришли в такой восторг, как будто праздновали Первый день года, когда вновь воссоединяются Ка и Ба[26]26
  Ба – третья оболочка, сущность человека, оболочка подсознания.


[Закрыть] Амона. Бурдюки с вином переходили из рук в руки, и темный сок чужеземной виноградной лозы весело струился по полуобнаженным телам буйно празднующего и танцующего народа.

Мудрый писец Неферабет, заметив мрачный взгляд фараона, пал перед ним на колени и, приподняв голову, затянул древний гимн:

– Радостно встречай день! Мешай нежнейший елей и помазáй им, плети́ венцы из цветов лотоса для сестры твоей возлюбленной, сидящей подле тебя. Пой и играй. Оставь всякое зло позади и живи в радости, пока не придет тебе час отправиться в царство, где властвует покой…

Тутмос вымученной улыбкой постарался отблагодарить мудрого писца.

– Добро, старец! – вымолвил он и еле слышно добавил: – Азиатская пища лежит в моем чреве подобно граниту с порогов Нила.

Едва ли замеченные народом, приблизились Хатшепсут и Исида. Обе встали перед фараоном со своими младенцами: Исида – счастливо сияя, Хатшепсут – нахмурившись. Царица явно страдала оттого, что держит на руках дочь, когда ее служанка, как она продолжала называть Исиду, с гордостью протягивала царю сына.

Неожиданно для всех Тутмос не оказал Исиде ни малейшего внимания, более того, он подошел к Хатшепсут, потерся своим носом о нос супруги и сказал:

– Птах создал ее своими руками. Сердце мое переполняет радость.

Застыв, как триада богов в Карнаке, Хатшепсут прижимала к себе ребенка и пыталась прочитать в глазах фараона, насколько он искренен. Но глаза Ра смотрели без всякого выражения, холодно и неподвижно. Они не говорили ни «Я тот, что вложил семя в твою плоть», ни «Мне приятно видеть, что боги наказали тебя дочерью!» Что таилось за этим лбом? И как могла несуразная рохля преобразиться в неустрашимого правителя? Его гордая осанка, его торжественный выход к народу поколебали уверенность Хатшепсут. Больше всего ей сейчас хотелось убежать подобно рабыне, настигнутой карающим взором хозяина. Но тогда она потеряла бы все, потеряла бы свою власть над царем Обеих земель, которую надеялась сохранить. Устыдившись собственной слабости, Хатшепсут ответила супругу ледяным взглядом и не проронила ни слова.

Скрестив ноги, бритоголовые жрецы Амона сидели вокруг черной рабыни, и Хапусенеб, верховный жрец, вещал, обращаясь к Нгате:

– Мы, посвященные, высокие слуги Амона, возносящие ему хвалу, да живет он вечно, были свидетелями твоего согласия. Разве мы не подарили твоим братьям свободу от оков? Разве не дали им золота из северных гор, чтобы ты служила нашему делу? Разве мы не обучили тебя нашему языку, чтобы ты выведывала все о Тети, твоем господине? И что же? Ты взяла золото, братьев своих отослала домой, в Нубию, а сама безмятежно радовалась каждому дню, восходящему над восточными вершинами. Ты ничего не видела, ничего не слышала, как та змея, что пресмыкается по ночам в песках пустыни.

– О вы, избранники высших богов, вы, хранители таинств, чьи ликующие песнопения доходят до высоты небес, будьте снисходительны к вашей черной рабыне! – Нгата в отчаянии воздела руки ладонями к небу. – Ваш дом наполнен мудростью повелителя Карнака. Вы владеете языком богов, и все безропотно повинуются вашей власти. Мне ли, дочери правителя нубийских песков, соперничать с вами? Я могла лишь следовать за Тети, моим господином, по пятам! И я делала это, как новорожденный козленок, который еще нетвердо стоит на ногах и жмется к матери, боясь ее потерять. Только Тети… он такой таинственный, что подсматривать за ним – тяжкий труд. Он повсюду и нигде, он никогда не оставляет после себя следов.

Пуемре, второй жрец Амона, сурово одернул ее:

– Ты живешь под его крышей, ешь и пьешь в его доме – и хочешь убедить нас, будто даже не заметила, что он сделал величайшее открытие, до какого еще не поднимался человеческий дух?

– Но он работает только глубокой ночью и в предрассветный час…

– …когда ты спишь подобно зеленошеей утке, спрятавшей голову под крыло!

– О нет, нет! – горячо возразила черная рабыня. – Я слежу за ним постоянно, но у меня нет возможности все время сидеть рядом и расспрашивать, чем он занимается…

– Он был здесь, – с горечью начал Хапусенеб.

– Знаю, – не удержалась Нгата. – Я чуть было не попалась ему на глаза. Надеюсь, он меня не заметил.

– Он пытался нам угрожать, нам, пророкам Амона! Мы должны устранить фараона и сделать его царем! Иначе он грозит явить жидкий свет народу.

– И что тогда?

– Они будут молиться ему и крови Ра, как молились богам гиксосов, царей-пастухов[27]27
  Гиксосы – группа кочевых скотоводческих азиатских племен из Передней Азии, захвативших власть в Нижнем Египте в середине XVII в. до н. э., которые около 1650 г. до н. э. образовали там свою династию правителей. Манефон переводит это название как «цари-пастухи» или «пленники-пастухи».


[Закрыть], потому что нам, жрецам Амона, нечего этому противопоставить.

Все прочие жрецы коснулись ладонями пола, склонили бритые головы к востоку, навстречу восходящему солнцу, и как один забормотали молитву:

– О, властелин властителей, господин обоих берегов, объезжающий небеса мира, все радуются пред ликом твоим и возносят тебе хвалу!

– Чего вы от меня хотите, что мне делать? – печально спросила Нгата. – Братья мои ушли в Нубию и унесли золото с собой. Как мне вернуть его?

Хапусенеб отмахнулся:

– Не надобно возвращать нам золото! Мы хотим узнать тайну текучего света, прежде чем Тети понесет заслуженную кару. Маг, словно Сет, господин пустыни, таит в себе зло.

– Что я должна делать? – повторила вопрос Нгата.

Верховный жрец ответил вопросом на вопрос:

– Где хранит Тети кровь Ра?

– В подвалах, где проводит свои опыты. Там все склянки заполнены этим.

– Сможешь похитить один из сосудов, чтобы Тети не заметил? Жрецы Амона раскроют тайну этой жидкости.

Нгата пожала плечами.

– В его подвале каждый сосуд на учете. Разве только… подменить на похожий?

Хапусенеб поднялся.

– Так иди и заверши праведное дело по воле Амона! – Положив руку на лоб Нгаты, он напутствовал: – Да будет сердце твое зорким, как око Гора, и не объемлет тебя страх, которого ты не могла бы победить, и да будут члены твои крепки, как железо восточной пустыни!

Черная рабыня повернулась и отправилась исполнять возложенное на нее поручение.

Семь дней длилось путешествие вниз по Нилу на царской барке «Мать солнца», пока судно с высоко поднятым носом не достигло Мемфиса. Со времен детства, с той поры, когда ей приходилось сопровождать отца своего Тутмоса на царские верфи, она не видела города предков, который некогда назывался «Великолепный». За сто лет до нашествия чужеземных всадников Мемфис, расположенный на границе Верхнего и Нижнего Египта, был столицей Обеих стран. Укрепленный от разливов Нила дамбой, знаменитый своими роскошными домами, прекрасно отделанными лазуритом и малахитом, известный храмовыми сооружениями, высокими, как само небо, а также прудами, окаймленными папирусом и раскинувшимися подобно морям, – он славился во всех землях. А теперь «Весы обеих стран» – так звался древний царский дворец – лежал в развалинах, в садах раздавался клич воинов, на улицах крикливые чужеземные торговцы зазывали покупателей, и Сет, покровитель всего чуждого, набирал здесь силу, завоевывая все больше власти. Но пока еще Птах, творец земли, который подобно Хнуму создает существ на гончарном круге, простирал свою длань над городом. Его храм в пальмовой роще, с колоннами, увенчанными капителями в форме раскрывшихся цветков лотоса, и зубцами из блестящего на солнце золота, все еще причислялся к величайшим и прекраснейшим творениям царства. Белый дым, поднимавшийся к небу во славу Птаха, затмевал горизонт подобно песчаной буре из западной пустыни.

Вот и Хатшепсут, сопровождаемая кормилицей Сат-Ра, служанкой Юей и верным нубийцем Нехси, избрала храм своей целью. Ибо там, в лабиринте, сокрытом глубоко под землей, обитало священное животное Птаха – убранный золотом бык Апис, великий бог плодородия, за которым служанки и рабы ухаживают как за фараоном. Его блестящая шкура черна как ночь, и лишь на лбу белеет маленькая звездочка в форме треугольника – знак божественности зверя, которого после смерти прежнего Аписа жрецы Птаха нашли на пастбищах плодородной земли. А мертвого быка похоронили с такими же почестями, что и фараона. Жрецы бальзамировали его семьдесят дней, покрыли мумию золотом и высекли ему саркофаг из черного гранита, добавив к прочим, почившим прежде него.

Стыд родить всего лишь дочь и триумф служанки Исиды, подарившей фараону сына, погнали царицу в это жуткое место в последней надежде. Она неверно истолковала слова пророка Перу, хоть и была уверена, что именно ей суждено явить миру нового Гора. Хатшепсут считала себя женщиной с золотом, а не с камнем. И только позже ее осенило, что предсказание ясновидящего относилось к украшениям, которые фараон подарил каждой из жен. Ей, главной супруге, – ожерелье с лазуритом, а Исиде, наложнице, – из золотых пластин.

И тогда царица решила, что все способы хороши, если она желает снискать благосклонность бога плодородия Мина. С тех пор Хатшепсут не пренебрегала любыми средствами. На Праздник лестницы она собственноручно разбила грядку с латуком. Перед отходом ко сну ежевечерне окропляла свою постель молоком ослицы. Во время ревностных молитв, стоя коленопреклоненной на свежесрезанном папирусе, повелевала курить благовонный дым шишек пинии, двенадцати по числу, смешанный с духом сожженных неощипанных жертвенных петухов – по одному солнцу и луне, а на пороге своих покоев красной краской приказала начертать скарабеев, солнечных быков Ра.

Размеренным шагом царица ступила под мрачные своды храма Птаха и направилась к высокой стене, на которой высеченные в скале иероглифы тысячекратно возвещали: Аписа священная душа… Аписа… душа… Аписа… душа… Аписа… священная душа…

В голове Хатшепсут почти помутилось, когда двое дряхлых жрецов, Везермонт и Птаххотеп, выступили ей навстречу и решительными жестами преградили путь сопровождающим.

Каменная лестница, напоминающая домик улитки, уходила в зловещую глубину монументального сооружения. Хатшепсут почувствовала головокружение, но Везермонт и Птаххотеп, идущие соответственно впереди и позади нее и освещавшие путь чадящими коптилками, не терпели промедления. В конце бесконечной спирали их взору открылся зал с высоким сводом и мощными колоннами по обеим сторонам, ведущий в дальнюю даль и погруженный во тьму подобно царству Осириса.

Везермонт передал Хатшепсут слабо мерцающий светильник и указал в конец темного свода, унося свой лысый череп в боковой неф. Пыль, духота и сладковатый запах экскрементов летучих мышей ударили царице в нос. Единственный просвет, крошечная дверь к свету дня, только укрепил желание Хатшепсут обратиться в бегство, подобное бегству ученика от тростниковой палки писца. Но мысль о том, что только Апис может дать ей желанного Гора, заставила Хатшепсут с бьющимся сердцем шаг за шагом двигаться вперед. Ревностные молитвы и неотступные просьбы, которым научил ее Хапусенеб, чтобы умилостивить Аписа, разом забылись в этой давящей глубине, уступив место лишь одной мысли: «Где он, священный бык Апис?»

Высотой с ворота шлюзов в плодородной дельте Нила по обеим сторонам зала открылись пролеты, склепы, плиты странной формы, увешанные гирляндами и усыпанные бледными цветами. Хатшепсут собралась было посветить в один из боковых проходов, но вспомнила, как жрец предостерегающе качал головой, и зашагала дальше, к непроглядному концу. Апис, который посылает в тела женщин мужчин, освободит ее, смоет позор, вернет уверенность в себе. Он должен ее услышать!

Под конец долгого пути открылся свод верхнего зала. Крутая лестница восходила к свету, как будто устремлялась в небо, и когда Хатшепсут вскарабкалась по ней, она оказалась на обшитой красным льняным полотном галерее, ведущей к сверкающей палате, в которую со всех сторон лился солнечный свет, таинственным образом преломленный с помощью призм и зеркал.

Словно ослепленная лучами Атона, царица с трудом разглядела дворец из блестящего мрамора, с нишами и колоннами, который был подобен фараоновому. Туда-сюда сновали слуги и рабы в кожаных схенти с широкими лентами, собранными в пышные складки по бокам. Когда Хатшепсут была маленькой, кормилица рассказывала ей древние мифы о богах Египта, и она именно так представляла себе их волшебные дворцы, более величественные и прекрасные, чем дворец отца ее Тутмоса. Что это, чудесные видения, навеянные близостью живого божества, или она и правда в своих лишениях укрылась в невиданной волшебной стране?

Из воронкообразных отверстий в потолке, выложенных тысячами бирюзовых камешков, доносился далекий рев любвеобильных коров, а невидимый многоголосый пчелиный хор, который напоминал завывание горячих ветров и гудел душераздирающим хоралом, наводил ужас еще больший, чем песнопения в храме Карнака.

Оба жреца, оставившие Хатшепсут у входа, теперь уже в ритуальных леопардовых шкурах, выступили перед ней и, встав по бокам, повели к массивному жертвенному столу, по краю которого был выбит желоб для стока крови шириной в палец. Двое рабов вынесли двух связанных белых петухов, ударом топора отрубили им головы и бросили дергающиеся, истекающие кровью тушки на жертвенник. Везермонт при этом забормотал:

– О, живой Апис, великий дух, высокий глашатай Птаха из Мемфиса, прими сию мужскую кровь от несчастной дочери Амона, озаряющей своей красотой Обе страны. Дай ее телу расцвести новым Гором подобно цветку лотоса на священном озере.

Лишенную воли Хатшепсут, у которой перед глазами стояла лишь одна цель, подвели к чучелу коровы с увитыми цветными лентами рогами. Одним умелым движением жрецы разъяли чучело животного на две половины, потом освободили царицу от одежд и засунули в корову, которую тут же сомкнули.

Топая, бия копытами, пышущий яростью Апис приближался. Божественный бык с трудом преодолевал скольжение по гладкому полу. Его черная шкура отливала багрянцем подобно западному Нилу, где солнце склоняется к горизонту. Меж его рогов сиял золотой солнечный диск, огромный, как колесо боевой колесницы; на спине его уходили ввысь острые крылья небесного коршуна. На мгновение дикий бык застыл, обнюхал корову раздувающимися ноздрями, а потом принялся за свою жертву так, что земля задрожала.

Жрецы молились.

Вроде бы обстоятельства складывались удачно. Тети покинул свое жилище ранним утром, и черная рабыня спустилась в подвал, где целитель проводил свои научные опыты. Дрожащей рукой осветила она стены, где в многочисленных нишах стояли склянки, миски, горшки – одни были снабжены загадочными надписями и цифрами, другие были беспорядочно нагромождены, как жертвенные дары в храме Амона. Но не они интересовали рабыню, а черный ларь, запечатанный золотыми магическими узлами, символами колдовской силы.

В этом ларе, как выведала Нгата, Тети хранил кровь Ра и ее составные части. Нгата знала, как открыть ларь. Она коснулась верхних узлов-иероглифов по обеим сторонам, и, словно по волшебству, раздался металлический щелчок – тяжелые створки сами собой раскрылись.

Нгата закрыла глаза рукой – так ослепил ее жидкий свет в темноте подвала. Как будто завороженная, она не могла оторвать взгляд от стеклянных колб с их желтовато-зеленым содержимым. О, кровь сокологолового Ра! Что за жуткую тайну скрывает это свечение? Черная рабыня почувствовала, как пульсирует кровь в ее жилах. Правильно ли она поступает, похищая у мага его тайное открытие? Смогут ли жрецы защитить ее от преследований Тети? Что будет делать Хапусенеб с кровью Ра? У Нгаты не нашлось ответа ни на один из этих вопросов. Больше всего на свете ей хотелось убежать. Лучше бы она стала рабыней какого-нибудь крестьянина на берегу, пасла бы коз или молола зерно! Но – женщина знала это наверняка – от цепких рук жрецов Амона ей нигде не спрятаться.

Поэтому Нгата, дрожа всем телом, схватила светящийся сосуд. Он оказался холодным. Нгата не ожидала такого леденящего холода. Теперь, держа сосуд обеими руками, она поняла, что его содержимое искусственного происхождения. Это не кровь Ра, а зло, созданное человеком! Да, жрецы должны проникнуть в его тайну!

Нгата осторожно опустила запечатанную склянку на дно корзины, заперла ларь и с крайней предосторожностью, дабы не разбить добычу, начала подниматься по каменной лестнице к свету дня.

На том месте, где лестница выводила из глубины подвала в жилище, ее поджидала царская кобра с раздутыми щитками. Зрачки Нгаты расширились, словно черные плоды белладонны в месяце паини. Ее ужас был велик, но тем не менее она приблизила свои глаза на ладонь к раскачивающейся бестии и безвольно повторяла ее малейшее колебание.