Текст книги "Тайна предсказания"

По рядам пронесся благоговейный ропот. Многие перекрестились. Две женщины упали на колени, молитвенно сложив ладони.

Тощий человек извлек из своего балахона сложенный пергамент и раскрыл его театральным жестом, как зазывала, который нахваливает чудодейственную травку. В кругу зрителей повисла мертвая тишина. Литаврщики сопровождали процесс разворачивания пергамента глухой барабанной дробью, пока тощий мужчина в балахоне не начал высоким певучим голосом читать письмо.

Из его чтения нараспев никто не понимал ни слова, поскольку пергамент был написан на своего рода латыни или на том, что могло сойти за латынь для тех, кто был в латыни несведущ. И все же это исполнение вызвало большое волнение и обмороки среди женщин, стоявших в первых рядах и имевших перед глазами «собственноручное письмо Иисуса Христа». Несколько мужчин возбужденно закричали, чтобы флагеллант перевел им Божье слово на их язык.

И тогда тощий начал, изменив голос:

– О вы, достойные жалости люди! Как случилось, что большинство из вас живет столь беззаботно и глупо для души и так мало хлопочет о спасении? Почему годы ваши проходят во всевозможных грехах, холодно и лениво? Как случилось, что вы исповедуетесь в своих грехах, но мало меняетесь к лучшему? Как случилось, что христианские добродетели и святость посеяны редко и жидко, грехи же распространяются по всему миру? Неужто не верите вы, достойные сожаления, что после этой временной жизни вас ожидает будущая вечная жизнь? Или у вас нет желания и стремления к небесному блаженству? О человек, если ты будешь помнить об этом, вряд ли ты станешь грешить в вечности. Тогда не будешь ты глупым и безрассудным, или отчаявшимся, или даже вовсе не верующим в Вечное. Эти мысли побуждали многих мучеников выносить с терпением, желанием и радостью самые ужасные муки, какие только могла измыслить тирания. Эти мысли вложили в руку святого Иеронима острые кремни, чтобы он терзал свою голую грудь, заключили святого Гильельмо на всю жизнь в железный панцирь и поместили святого Симеона на высокий столп, где он пребывал в жару и холод, в дождь и снег, днем и ночью. Мысль о вечности убеждала святых слуг Господних в том, что лучше потерять все свое добро и тысячу жизней, чем совершить грех. Услышьте же слова мои и следуйте им. In aeternum[30]30
  Навеки (лат.). (Примеч. авт.)


[Закрыть]. Аминь.

– Аминь, – повторили зрители в один голос.

Леберехт наблюдал за скоплением народа со своих лесов над восточными хорами собора. Со времени процесса инквизиции людские сборища были ему не по душе, особенно на этой площади. И все же, когда флагелланты раздели одного из своих рядов, а затем привязали его к трехногой деревянной раме, которую привезли с собой, юноша отложил молот и резец и спустился с лесов, чтобы следить за происходящим в непосредственной близости.

Леберехт увидел, что связанный человек, находившийся в центре круга, представлял достойное сожаления зрелище, поскольку его истощенное тело было сплошь покрыто ранами. Юноша без стеснения протиснулся в первые ряды, в которых стояли преимущественно женщины, и, приглядевшись, заметил, что раны этого человека были заскорузлыми от грязи и гноя. Когда два флагелланта насадили на голову этого несчастного создания терновый венец и по его лбу и щекам сразу же потекли две струйки темной крови, зрительницы вмиг застонали, словно ощутили боль в собственном теле.

После этого вперед выступили пятеро размахивающих плетями мужчин. Они сняли верхнее платье и остались только в широких кожаных поясах вокруг живота и ремнях на плечах. Тела этих мужчин тоже были покрыты гноившимися, загрязненными рубцами и струпьями, от которых исходило зловоние. Одному из зевак стало плохо еще до того, как они приступили к жестокому лицедейству.

Вначале палачи угощали друг друга, вертикально занося плети, так что кожаные ремни с громкими щелчками обвивались вокруг их тел. Когда пролилось достаточно крови и зловоние сделалось невыносимым, все вдруг обратились к мужчине, изображавшему Христа, и бичевали его до тех пор, пока он издавал пронзительные вопли. Вдруг он безжизненно поник, и ни Леберехт, ни другие зрители не могли понять, был ли его обморок настоящим или притворным.

Лишь теперь бичующие оставили свою жертву. Один из них вылил на него ведро воды, отчего несчастный вновь открыл глаза. Освобожденный от своих уз, он стал в позу гладиатора и, скрестив руки, принимал рукоплескания зрителей, в то время как дети с глиняными кружками обходили ряды, собирали милостыню и в благодарность восклицали тонкими голосками: «Memento mori»[31]31
  «Помните, что вы смертны!» (лат.)


[Закрыть].

Испытывая отвращение к лживости веры и жажде сенсаций у своих сограждан, Леберехт вернулся к себе. Зрелища, подобные этому, против которых в других местах выступала даже инквизиция, были ему отвратительны. Не религиозное назидание привлекало сюда массы, но жажда крови, и такое поведение горожан делало его больным.

Целый город в эти дни был охвачен религиозным угаром. Флагелланты повторяли свои представления с бичеванием в разных местах города, и, поскольку все больше становилось тех, кто присутствовал на мрачных действах, можно было предположить, что многие обыватели не могли досыта насмотреться на кровь и являлись сюда неоднократно.

Но о том, что происходило за закрытыми дверьми в церкви Богоматери, знали лишь те женщины, которые в этом участвовали, и это давало пищу для самых невероятных слухов. Все же (или именно поэтому) в последующие дни горожанки (их число достигало пятисот) вместе с женщинами флагеллантов трижды входили в охраняемую монахинями церковь, чтобы вновь выйти оттуда лишь спустя три часа, уже в сумерках. Многих приходилось поддерживать, на лицах иных имелись следы побоев, а от других можно было услышать, что они получили там повреждения в нижней части живота. Общим для всех было их молчание и намеки на то, что они торжественно поклялись Святой Девой ни с кем не говорить об этом. Ради спасения души они даже отказывали своим мужьям в течение месяца.

И Леберехта тоже ожидал подобный опыт с Мартой: ни горячие слова страсти, ни угрозы поискать счастья на стороне никак не повлияли на ее непреклонность. Гильдия речных рыбаков, горстка пышущих здоровьем парней, которые уже многократно заставляли говорить о своей железной сплоченности, решили прогнать из города флагеллантов и их жадное до денег потомство, дабы не стать посмешищем всей страны.

Но на следующий день судьба с безжалостной суровостью перечеркнула благонамеренный план. Во время очередного представления с бичеванием, проходившего на площади у Гавани, один из палачей вдруг упал и остался недвижимо лежать на мостовой. Остальные четверо и подвергавшийся бичеванию «Спаситель», который сам освободился от своих пут, лишь с трудом смогли объяснить изумленной публике, что сцена эта не является частью зрелища, поскольку флагеллант действительно мертв.

Мертв? Эта новость распространилась подобно пожару по жнивью – сначала робко, потом со все возрастающей скоростью. С другого берега реки позвали хирурга, и, когда он прибыл, один из бичующихся опустился на колени рядом с мертвецом, прижал ладони к животу и сжался от боли. Испытывая отвращение к виду крови и грязных ран, хирург прикрыл рот платком, прежде чем приступать к осмотру мертвеца.

Едва он начал, как один из зевак робко и скорее вопросительно воскликнул:

– Чума?..

Какое-то мгновение казалось, что стоявшие вокруг люди застыли. Внезапно стало тихо, как в крипте собора. Горожане не сводили глаз с врача, который опасливо коснулся черных желваков на теле умершего.

– Черная смерть! Господи, помоги! – вскрикнула одна из женщин, хлопнув ладонями над головой, и зеваки, которые никак не могли насытиться ужасным спектаклем, вмиг рассеялись, стараясь оказаться подальше отсюда.

– Черная смерть! – звучало в извилистых переулках. – Закрывайте ворота! Забивайте окна! Черная смерть бродит вокруг!

Словно подгоняемые фуриями, люди спешили домой, налетая друг на друга, как одичавшие звери. От собора доносились глухие звуки большого колокола; погребальный звон монастырских колоколов лихорадочно и пронзительно вторил ему, и его эхо разлеталось над окружающими холмами. На улицах скулили собаки, которых не пускали в дома из страха, что животные могут принести болезнь.

– Черная смерть! Помоги, святой Рох!

Сто лет убийственная зараза щадила город. Даже в год большой кометы, когда огненный шлейф в небе предвещал конец света, а люди смердели, как околевающие животные, даже тогда страна осталась нетронутой болезнью благодаря усердным молитвам, постам и обетам святому Антонию-отшельнику, мученикам Себастьяну и Роху и всем сорока заступникам.

Теперь же люди проклинали чужаков-пришельцев, которые занесли черную чуму, и разжигали перед дверьми своих домов костры, надеясь, что едкий дым горящих веток бедренца, можжевельника и валерианы защитит от чумных испарений, как ладан от дыхания сатаны.

Как только сгустились сумерки, за рынком, где флагелланты разбили лагерь, собралась толпа мужчин. Вооруженные вилами, палками и цепами, они с громкими криками погнали флагеллантов вон из города, и у тех даже не было времени спасти свои пожитки. Их телеги и одежды сожгли, а дом, в котором они справляли нужду, замуровали.

Когда наступила темнота, город, окутанный белым дымом, походил на большое облако, в котором, словно глаза многоголовой гидры, горели сотни костров. Распространились плач и стенания, поскольку мужчины запрещали женам, а родители – детям доступ в дома из страха, что они могут принести чуму.

Вдоль реки сквозь ночь мчались на запад две запряженные четверкой повозки, везя под вздымающимися тентами тяжелый груз. Под пологом первой укрывался его преосвященство архиепископ, искавший спасения не в молитвах, а в бегстве в Вюрцбург. Во второй телеге, помимо съестных запасов на шесть месяцев, покоились горностаевая мантия, золотая дароносица и палец из реликвария Генриха II, который уже спас архиепископа Георга от беды после того, как астролог объявил, что тот, кто носит его при себе, избежит смерти столько, сколько пожелает.

Начало чумы застало Леберехта в бенедиктинском монастыре на горе Михельсберг, где он в библиотеке предавался изучению труда Цицерона об искусстве ясновидения. И как раз на том месте, где Цицерон приводит фрагмент из Критона, в котором Сократ сообщает о своем видении (ему явилась прекрасная женщина в белом одеянии и в цветистых выражениях поведала, что через три дня он умрет), в молчаливое царство знаний ворвался немой брат Андреас. Желая привлечь к себе внимание, монах изо всех сил хлопнул дверью, чего никогда прежде не делал.

Леберехт, подняв взгляд, увидел, что низкорослый монах дико размахивает руками, указывая ему на дверь и требуя, чтобы он удалился из библиотеки. Юноша не понимал, чем вызвано подобное поведение, и сделал ему знак, чтобы тот написал на своей грифельной доске, что случилось.

Волнение было написано на лице монаха, когда он извлек из сутаны доску и торопливо нацарапал на ней шесть букв: PESTIS.

Звон колоколов, белый дым внизу, в городе, – только теперь Леберехт осознал всю серьезность положения. Он вскочил, собираясь бежать к воротам монастыря, чтобы отправиться домой, но на лестнице столкнулся с братом Лютгером. Встревоженный монах казался бледнее обычного, а на его лице был написан неподдельный страх.

– Куда ты? – крикнул он Леберехту.

Тот попытался поскорее проскочить мимо монаха.

– Мне надо домой, – ответил он, не глядя на Лютгера.

– Слишком поздно, слишком поздно! Все ворота заколочены.

– Но мне нужно туда!

Брат Лютгер схватил Леберехта за руки.

– Пойми же наконец! Наш город поразила чума. Не только ворота аббатства, но и двери всех домов забиты. Даже если ты уйдешь отсюда, тебе нигде не найти пристанища. Никто никому добровольно не откроет дверь. Это запрещено под угрозой наказания.

Леберехт растерянно уставился на каменные ступени. Он не мог оставить Марту одну в этой ситуации. Он должен вернуться!

– Но не можете же вы, в то время как повсюду горят чумные костры, просто прятаться за стенами монастыря! – взволнованно воскликнул Леберехт. – И это христианская помощь ближнему, которую проповедовал наш Господь?

Брат Лютгер отпустил юношу и повел его по лестнице наверх.

– Это не вопрос христианской любви к ближнему, сын мой. Любой из нас, всякий, кто отважится выйти на улицу, будет схвачен братьями Креста и отправлен в карантинный дом за городом, куда свозятся больные, уже имеющие на теле Каинову печать черной смерти. А что это значит, пожалуй, объяснять не нужно. В такой больнице никто не живет больше трех дней.

Братья Креста? Леберехт еще никогда не слышал об этом обществе, и в ответ на свой вопрос узнал, что в Крестовое братство объединяются мужи, которые после некоего обета (например, если они перенесли смертельную болезнь, пережили чудесное спасение или получили долгожданного наследника) должны – в случае, если на город обрушится напасть, подобная чуме или проказе, – в благодарность принять на себя службу во время эпидемии: ходить за больными и сжигать умерших. В те времена, когда они не задействованы, это братство считается очень уважаемым, но от каждой корпорации к нему могут относиться лишь два члена, а именно: два врача, два священника, два могильщика и два аптекаря.

В конце концов Леберехту пришлось смириться с неотвратимостью судьбы, и на последующие четыре месяца он получил комнатку среди келий бенедиктинцев. И если поначалу одна лишь мысль о том, чтобы провести свою жизнь в сообществе монахов, казалась Леберехту невыносимой, то через пару дней ему стало ясно, что во всем городе нет места, где бы он был так надежно защищен от черной смерти, как в этом аббатстве, стоящем на уединенном холме и окруженном высокими башнями.

Его каморка со столом, стулом и скамеечкой для молитв отличалась от келий монахов тем, что была дополнительно оснащена постелью, в которой Леберехт спал. Признаться, присутствие в дормитории красивого юноши казалось благочестивым мужам неуместным, ибо пробуждало в них греховные мысли. Однако во всем остальном он вписался в монастырскую жизнь и жил, придерживаясь распорядка дня бенедиктинцев, который начинался на рассвете с молитв и созерцания и таким же образом завершался, когда солнце пряталось за горизонт. Между тем здесь простирался собственный мир, далекий от жизни, спрятанный за каменными стенами, чрезвычайно подходящий для того, чтобы направлять дух и мысли к жизни после смерти. Во всяком случае, у Леберехта сложилось именно такое впечатление после первых дней монастырского уединения.

Если бы не тоска по Марте, его приемной матери, и печаль, которой он предавался главным образом ночами, ибо привык в это время лежать в объятиях возлюбленной, если бы не мучительные мысли о ее теплом мягком теле и не тревога о ее здоровье, Леберехт был бы доволен своей судьбой и относился бы к аббатству и его обитателям с уважением и восхищением, не расточая критических мыслей.

Но поскольку печаль и тревога не покидали его, он чувствовал, как от недели к неделе растет в нем питаемое огнем неутолимой страсти недовольство существующими отношениями. Леберехт наблюдал, даже преследовал братьев и всевозможную их деятельность, стараясь быть бдительным, но при этом не проявляя себя как тайный созерцатель, и, едва минули четыре недели совместной жизни, сделал удивительное открытие: мир в стенах аббатства, который у постороннего вызывал впечатление Царства Божьего на земле, ни в малейшей степени не отличался от мира за пределами его стен (не считая лишь отсутствия материальных проблем). В остальном же здесь, как и повсюду, рядом жили Добро и Зло, Ум и Глупость, Самопожертвование и Низость, Смирение и Высокомерие, Аскеза и Разврат. Всё как и в обычной жизни. А что касалось благочестия в вере, то у Леберехта сложилось мнение, что оно в меньшей степени было делом сердца, нежели чистой привычкой. Среди братьев встречались и ожесточенная вражда, и тайные любовные связи, а доносчики чередовались с подхалимами, соглашателями и бунтарями.

Осознание это потребовало определенного времени и вызвало у Леберехта лихорадочное стремление к знанию и опыту. Наконец, достигнув важного озарения, он понял: ничто в этом мире не было таковым, как представлялось по внешнему виду. В библиотеке хранились должным образом подготовленные и рассортированные плоды с древа познания: учение о спасении, философия, юриспруденция, география, ботаника, алхимия, астрономия и геометрия – и ждали, когда их соберут.

Леберехт предпочитал посвящать своим занятиям те часы, которые монахи проводили в мрачной церкви за пятикратной молитвой. Тогда он был в библиотеке наедине со знаниями человечества, а встреча с бездной и откровениями науки заставляла его забыть об окружающем мире и своем положении. Что же касалось остального, то Леберехт мало знал о том, что происходило во внешнем мире. Костры, которые день за днем разжигали на улицах города и пламя которых по ночам придавало небесам сумрачное свечение, не предвещали ничего хорошего.

Люди в капюшонах из братства Креста, раз в день проходившие мимо монастыря с курильницами, распространявшими едкий дым, рассыпали перед дверьми известь, чтобы виден был след беглеца. При этом они обязаны были молчать – во-первых, чтобы еще больше не испугать людей, а во-вторых, потому что опасались, что синие испарения (в них, предположительно, находился возбудитель чумы) могут найти себе ход через открытые рты. Но брат Андреас, мастер мимики поневоле, все же уверял, что через окно с помощью знаков пообщался с одним из братьев Креста и таким образом узнал, что черная смерть унесла уже пятьсот человек, да упокоит Господь их бедные души!

На самом деле чума собрала на семи холмах города богатую жатву. Сколько жертв приходилось оплакивать, никто не мог сказать, поскольку там, где в заколоченных домах подходили к концу запасы воды и пищи, к черной смерти присоединялась еще смерть от жажды и голода, а в своем отчаянии многие в поисках пищи не брезговали даже собаками и кошками.

Хотя горожанам под угрозой наказания запрещалось покидать дома, по ночам действовала тайная курьерская служба. Дети, молодые люди и отверженные, для кого жизнь и так была бременем, закутавшись с головы до ног, сновали в неосвещенных переулках и за высокую плату исполняли работу посланников или обменивались новостями, а в крайнем случае даже пищей, хотя каждый знал, что тем самым он может впустить в дом черную смерть. Совершая эту запрещенную службу, некоторые умирали уже спустя несколько дней, другие же за короткое время приобретали столько богатства, сколько, не случись эпидемии, им не удалось бы скопить и за всю свою жизнь. Через три месяца, когда многие выжившие уже привыкли к чуме или нашли средства и пути, как побороть ее, за замурованными воротами и забитыми окнами разразилась новая болезнь – болезнь любопытства, которая для многих была так же невыносима, как голод и жажда.

Речь шла не о неопределенности судьбы ближайших членов семьи – отцов, матерей, родителей и детей, – но о судьбах тех, кто никоим образом не был связан с их судьбой, но представлял интерес исключительно из-за своего положения или по иным причинам.

Даже при самом поверхностном рассмотрении чума оставила заметный след, поскольку каждый дом, где оплакивали умерших, был помечен крестом, нанесенным белой известью, без упоминания имен жертв. Двери домов, где не выжил никто, были помечены косыми полосами или теми таинственными тремя буквами, которые украшали многие надгробные камни, но значение которых знали лишь немногие: R.I.P. – Requiescant in pace («Да покоятся с миром»).

Конечно, ночные посланцы общались между собой и в результате достигали такого уровня информированности, какой сделал бы честь и инквизиции. Что же касается последней, то она уже на третий день эпидемии потеряла главного блюстителя города, доминиканца Бартоломео. Истинные обстоятельства, при которых он стал жертвой чумы, возможно, никогда не выяснятся, но, как это бывает со слухами, подробности множились, чем больше уст об этом сообщало.

О брате Бартоломео рассказывали (разумеется, за звонкую монету), что инквизитор, узнав об эпидемии, воскликнул: «Это кара Господня! За наши грехи он послал нам бич своего гнева!» Он ликовал и из окна своего дома за старым Придворным штатом заявлял, что тот, кто чтит законы Господа и Церкви, может не бояться ни смерти, ни дьявола. Спустя два дня его тело, все в черных бубонах, нашли перед дверью. Внутри дома находилась Сара, известная в городе блудница. И когда труп инквизитора погрузили на телегу, чтобы отвезти к месту сожжения у городских ворот, все его члены висели безжизненно, кроме одного – того, который присущ только мужчине. Он торчал, как жезл Моисеев, и после того, как бренные останки инквизитора были преданы огню, горел и смердел подобно смоляному факелу. Так рассказывали посланцы.

Болтали также, что у статуи Елизаветы в соборе за ночь отвалился нос, словно ее посетила болезнь, и что сотни гигантских крыс появились в доме Божьем и окружили надгробие императора Генриха и его супруги Кунигунды, из которого струился странный сладковатый запах.

Красильщик Ройтингер и его хворая жена (во всяком случае, так сообщалось) в течение четырнадцати следующих друг за другом суток ежедневно теряли одного из своих четырнадцати детей, а на пятнадцатый день за детьми последовал и сам красильщик. Магда, его жена, у которой после каждых родов на лице была написана смерть, напротив, пережила всех, поскольку постоянно капала на грудь эликсир, который получила от Афры Нусляйн, по воле инквизиции закончившей дни свои на костре. Казалось, ночные посланники знали и причины чумы. Флагелланты, как поговаривали, нарочно явились в город, чтобы принести его жителям смерть. Они были посланы лютеранскими маркграфами фон Кульмбах-Байрейт, смертельными врагами архиепископа, которые уже отобрали у него значительную часть земли и не единожды угрожали полным уничтожением. Заговор носил дьявольскую печать маркграфа Алкивиада, сына маркграфа Казимира, который нашел свою смерть годом раньше, но следы его, такие, как руины архиепископского замка у ворот города, еще можно было видеть отовсюду.

И если зима препятствовала дальнейшему распространению заразы и выманивала людей из их домов, то в теплые весенние дни смерти снова участились. Никто, даже сами врачи, закутанные в длинные балахоны и с птичьими масками на лицах, не могли бы сказать, сколько еще продлится этот бич Божий. Поэтому распространился слух, что поля и деревья тоже поражены болезнью и в течение нескольких лет будут непригодны, что ожидаемый голод превзойдет все бедствия, которые посетили страну на памяти людской.

Леберехт, находясь в аббатстве на горе Михельсберг, был избавлен от таких мрачных мыслей и, не считая плотских желаний, не испытывал никаких лишений. Стены монастыря, которые уже отражали нападения многих светских врагов, и на этот раз показали себя непреодолимым бастионом. Во всяком случае, до того судьбоносного пятого воскресенья после Трех царей.

В названный день брат Мельхиор, который отвечал за хозяйственные нужды монастыря, читал за утренним супом (кусочки хлеба в молоке) на тему дня от Матфея 13: 25 «Venit inimicus ejus et superseminavit zizania»[32]32
  «Пришел враг его и посеял между пшеницею плевелы» (лат.).


[Закрыть].

Монахи беззвучно хлебали за подковообразным столом, занимавшим всю трапезную. Каждый сунул за ворот своей сутаны край белой салфетки, расправив другие три конца ее перед собой, чтобы защитить облачение от пятен. Леберехт, которому была оказана честь участвовать в жизни монахов, сидел в левом нижнем конце стола и действовал так же.

– Как Всемогущий Творец создал мир своим всемогуществом, – начал брат Мельхиор свое чтение, называемое «Argumentum», – то пожелал, чтобы мир был назван по-латыни mundus – «чистый». Но благочестивый христианин может удивиться, ведь этому миру подобает более имя «нечистый». Почему же мир должен называться чистым, если в нем скрывается столько абсолютных нечистот и если он полон недостатков? Почему? Ведь он полон бесчестия, грехов и тягот, так что сам евангелист Иоанн говорит: «Mundus totus in maligno positus est»[33]33
  «Весь мир полон хитрецов и зла» (лат.).


[Закрыть]. Почему чистый, когда он полон чертополоха и шипов, гадюк и змей, бурь и непогоды, войн и заразы? Заразы, – повторил Мельхиор и округлившимися от испуга глазами взглянул в сторону аббата, который сидел во главе стола. И еще раз произнес, глотая воздух: – Заразы! – Потом он поник на своем стуле. Голова его упала прямо в миску, так что брызги утреннего супа оказались на столе.

Монахи растерялись. Никто не отваживался оказать помощь собрату. Белая лужа, образовавшаяся посреди стола, следуя силе тяжести, искала путь к противоположному краю, где последние семь лет было место брата Никодемуса. Брат Никодемус, видя надвигающуюся напасть, вскочил и, подобрав сутану, с криком «Чума!» в большой спешке покинул трапезную, забыв по обыкновению поклониться аббату Люциусу и распятию, висевшему над ним (истинного адресата этого изъявления вежливости не знал никто).

Немая тишина, вызванная неожиданным событием, вскоре обратилась в подобие пчелиного жужжания, какое можно услышать в закрытых ульях, только здесь речь шла о возбужденном шепоте монахов, которые гадали между собой, была ли внезапная смерть собрата Мельхиора действительно вызвана чумой или имела иную причину. Насколько было известно из анналов монастыря, в большинстве случаев смерть настигала монахов в постели, но четверо умерли на повечерии в церкви, а двое при непривычном горячем купании, которое устраивалось раз в год, а также при слишком сильном мочеиспускании. Но никогда прежде бенедиктинец с Михельсберга не принимал смерть во время утренней трапезы в рефектории.

Брат Фридеманн, исполнявший в аббатстве обязанности врача, аптекаря и ботаника и своей длинной рыжей бородой сильно отличавшийся от остальных монахов, поднялся по недвусмысленному кивку аббата и собрался освободить бездыханного Мельхиора из его плачевного положения, которое по смерти не пристало и обычному христианину, а уж брату духовного звания – в особенности.

Но когда Фридеманн обеими руками обхватил голову Мельхиора, чтобы выпрямить умершего на стуле, стала видна шея трупа, а на ней – темные желваки, такие же крупные и черные, как сливы в монастырском саду. Тут уж и монахи вскричали один за другим: «Чума! Чума!» – и покинули трапезную; впереди всех – аббат Люций.

Леберехт, тоже бежавший от мертвого в свою комнатку, пребывал там в страхе до следующего дня. Во внутреннем дворе аббатства развели костер, и тело вопреки обычаю было сожжено, а не похоронено в склепе ордена. Лишь после того, как это свершилось, братья постепенно успокоились и даже осмелились выйти из своих келий, чтобы вновь совместно посвятить себя жизни по правилам ордена.

Но дьявол принес в аббатство недоверие и раздор. За ночь оплот мира и спокойствия превратился в очаг порока. Из страха перед болезнью каждый подглядывал за другим, одновременно избегая любой близости с остальными. Брат Фридеманн для предупреждения болезни выдавал таинственный эликсир из толченых драгоценных камней и ртути, но пользовались им лишь те монахи, которые питали к своим собратьям больше склонности, чем это принято среди мужей. Отсюда рождались интимная дружба или враждебные отношения, которые совершенно открыто выносились на обозрение и способствовали обострению и без того напряженной обстановки, царившей внутри монастыря.

Тяга к собственному полу, которая подспудно имеется у всех монахов, перед лицом угрожающей опасности, готовой разразиться в любой день, принимала гротескные формы. Во время общей молитвы, между примой и повечерием, братья кидали горящие взоры друг на друга. Они даже не боялись со словами Господа на устах совершать непристойные жесты, чтобы понравиться тому или другому и сунуть свою virga[34]34
  Розга (лат.), подразумевается пенис. (Примеч. авт.)


[Закрыть] сквозь отверстие в двери кельи и разбрызгать священное семя (при ближайшем рассмотрении большинство таких отверстий оказывались lignum perforatum[35]35
  Просверленное отверстие (лат.). (Примеч. авт.)


[Закрыть]).

От подобных непристойностей не остался защищен и Леберехт. Лишь угрожая физическим насилием, он сумел отбиться от брачных игр черных монахов. Чтобы избегнуть всеобщего ожидания конца света, – а некоторые братья проживали каждый день с дикой решимостью, словно он был последний, – Леберехт вернулся в библиотеку, дабы пожинать плоды с дерева познания, как он делал это раньше. Целыми днями оставался он там один, и это обстоятельство было ему на руку.

В бесчисленных мудрых книгах Леберехт искал ответа на вопрос, почему монахи, находясь ближе к Господу Богу, чем другие люди, становились бестиями. Для этого он рылся в стопках книг и писаний. В благочестивых трактатах о мучениках и святых молодой человек не нашел ответа, поскольку они объясняли путь только в противоположном направлении. В Священном Писании эта возможность вообще не встречалась. Так что Леберехт кинулся в объятия древних философов, пытаясь найти объяснение у них.

Но даже Аристотель, который всегда знал ответы на все вопросы по эту и ту сторону нашего горизонта, мало писал о плохом в человеке и больше места уделял исследованию человеческих органов вкуса, чем проблеме чистого духа. Казалось даже, что философ отчаялся ответить на этот вопрос, поскольку не раз утверждал, что вся земная жизнь – это болезнь, своего рода сумасшествие. Лучше бы вообще не родиться. Но если человека уже постигла неудача родиться, то следует предпринять попытку по возможности скорее умереть.

Книги, подобные этому сочинению Аристотеля, противостояли учению Святой Матери Церкви и, конечно, хранились на тайных полках библиотеки, но именно эти книги теперь возбуждали особый интерес Леберехта.

Среди запрещенных книг по алхимии юноша натолкнулся на овеянные тайной труды бенедиктинца Базилиуса Валентинуса, который более ста лет назад приумножил мудрость веры мудростью языческой медицины. Среди прочих обнаружил он и книги Раймунда Луллия «Аrs magna Lulli», «Testamentum» и «Experimenta». Луллий сочинил пять сотен трудов, в которых соединились философия, теология и алхимия. Он утверждал, что нашел философский камень, омолодил себя и таким образом продлил свою жизнь, вмешавшись в ремесло Всевышнего, за что был подвергнут опале со стороны Папы. Средствами логики Луллий тщился все формы явлений втиснуть в одну систему. И все же ответа на вопрос, с какими соками проникает зло в душу монаха, не смог дать даже ученый каталонец.

Леберехт продолжал исследовать и наткнулся на книгу Гебера «О келейности алхимии», вышедшую в Страсбурге, Anno Domini 1530; в своем переплете из коричневой кожи она была под стать Библии. Гебер, араб по происхождению, и, как Абу Мусса Джафар аль-Софи, рожденный в Тарсусе и обучившийся всем премудростям в Медине, считался основателем тайных наук, алхимии и астрологии.