Текст книги "Тайна предсказания"

Леберехт не позволял себе прервать работу и, пока мастер говорил, вгонял свой резец в каменную кладку. За последние несколько дней оба едва ли обменялись хоть одним словом; это было необычно, по крайней мере для Леберехта, который всегда искал разговора с мастером. И конечно, его молчаливость не осталась незамеченной Карвакки. Он пристально вглядывался в ученика: тот явно страдал. Мастер и сам слишком хорошо знал власть резца, с помощью которого можно было загонять в мрамор, известняк и песчаник свои страсти, страдания и страхи. Поэтому он предоставил юноше свободу действий. Но когда с наступлением темноты Леберехт спустился с лесов, тот, ожидая его внизу, спросил:

– Могу ли я помочь тебе, мой мальчик? Мне кажется, каждое слово утешения – уже лишнее. Тебе нужно найти утешение в себе самом. Ты должен все забыть. Наша судьба определяется не нашими переживаниями, но нашим восприятием.

Леберехт взглянул в лицо мастеру. Он ценил этого человека за его ум и мудрость. Даже если Леберехт не одобрял некоторых черт характера Карвакки, он не мог отказать ему в знании жизни.

– Постарайся быть среди людей, не прячься там, наверху, на своих лесах. Ты молод, впереди у тебя вся жизнь. Так что бери свою судьбу в собственные руки!

– Вы правы, мастер, – ответил Леберехт после некоторого раздумья. – Только вот всего, что произошло со мной, было… немного чересчур.

Карвакки согласно кивнул.

– Кто знает, возможно, даже хорошо, что Софи сама положила конец своей жизни. Если она это сделала, значит, таково было ее собственное решение, значит, она не хотела так жить – оставаясь все время в одиночестве, подвергаясь насмешкам и любопытству ротозеев.

– А может, она просто убежала, потому что уже не могла переносить издевательств?

– Ты думаешь? Такое чудовищно противоестественное существо, как Софи, среди чужих еще больше бросается в глаза, чем здесь, в этом городе, где всякому известна ее история. Это означает, что все то, с чем ей не удалось справиться здесь, среди чужих принесло бы еще больше страданий. Не стоит питать ложных надежд!

Это не было утешением, но Карвакки и не собирался утешать его. Он порылся в своих карманах, достал монетку, вложил ее в руку Леберехта и сказал:

– Что тебе сейчас нужно, так это женщина, которая наведет тебя на другие мысли. Знаешь дом у правой речной протоки, где дорога разветвляется к Святому Гангольфу? Там тебя ждет множество девиц. Скажешь, что тебя прислал мастер Карвакки, и спросишь Аманду. У тебя глаза на лоб полезут!

Леберехт озадаченно посмотрел на монетку, испытующе взглянул на мастера, не шутит ли тот над ним, и признался, еще сильнее смутившись:

– Это из-за Фридерики. Я снова видел ее. Она расположена ко мне, по крайней мере, мне так кажется. Как вы думаете?

Тут Карвакки закашлялся, словно не знал ответа на вопрос. Ничего не сказав, он схватил Леберехта за рукав и повлек его за собой через узкие переулки, окаймленные по обеим сторонам каменными оградами в человеческий рост, которые вели к Михельсбергу.

На полпути между собором и Михельсбергом мастер снимал небольшой двухэтажный домишко с узкими отверстиями окон и маленькой пристройкой под низким козырьком, которая находилась по правую руку от входа. В ней Карвакки устроил мастерскую, где, к неудовольствию соседей и священников, занимался даже по воскресеньям и святым праздникам какой-то загадочной деятельностью, вызывавшей такой же шум, как и на строительной площадке у собора, и никто, даже его ученики и подмастерья, не могли кинуть туда и взгляда.

– Ты должен знать, – сказал Карвакки, когда они вошли в дом, низкой кровли которого можно было коснуться рукой, – Фридерика – девушка необычная. Я имею в виду ее красоту. Видишь ли, она настолько красива, что никогда не будет принадлежать лишь одному мужчине… Если ты понимаешь, о чем я.

Нет, Леберехт не понимал, к чему клонит мастер. И прежде всего он не понимал, почему Карвакки привел его сюда. Неужели только для того, чтобы сообщить ему об этом? Юноша с интересом следил за тем, как тот возится у стенного ящичка, где хранились свечи и ламповое масло. Наконец Карвакки открыл его и достал оттуда лампу и ключ.

– Сейчас поймешь, – пробормотал мастер и знаком велел следовать за ним.

Мастерская была снабжена тяжелой старой дверью, а кованый запор с накладным орнаментом наводил на подозрение, что здесь когда-то работал кузнец. Карвакки открыл дверь и, осветив комнату фонарем, подтолкнул чуть растерявшегося юношу внутрь.

Изумление Леберехта было столь велико, что он не проронил ни звука: в полумраке мастерской стояли нагие статуи из белого камня. Их было с полдюжины, и расположены они были полукругом, как будто ожидали суда Париса. Позы их были столь легкомысленными, каких он еще никогда не наблюдал у фигур из камня. Даже сама «Будущность», долгое время казавшаяся ему воплощением женской красоты и соблазна, явно уступала этим грациям. Одни, вскинув руки, словно бы хотели показать свои груди, другие же, изящно выгнувшись, демонстрировали округлость бедер.

Каждую из этих статуй отличала стать зрелой женщины, но при этом у них были детские черты юных девушек, как у Евы на Адамовых вратах или… у Фридерики.

– Фридерика! – воскликнул Леберехт. Святая Дева! Все каменные статуи изображали одну и ту же женщину – Фридерику. Это не было работой художника, который, восторгаясь вечной красотой, хочет запечатлеть в камне свою модель. Скорее это была работа одержимого, который не мог вполне насытиться своей моделью. Но Фридерика не была его моделью – она была его возлюбленной.

Даже если в тот момент Леберехту хотелось проклинать своего наставника, ненавидеть и поносить его, он не мог не подтвердить самого главного: вряд ли можно было бы объяснить сложившуюся ситуацию более наглядно и убедительно. Он разочарованно взглянул на Карвакки и коротко произнес:

– Я понял.

Карвакки смущенно усмехнулся.

– Если это может послужить тебе утешением, Леберехт, знай, что и я не единственный. Как я уже говорил тебе, красивая девушка никогда не принадлежит одному.

Юноша, нашарив в кармане монету, украдкой положил ее на стол, попрощался с мастером и через тяжелую дверь выскользнул на улицу.

К его печали примешивалось теперь разочарование, а к разочарованию – гнев. Жизнь в родном городе представлялась ему отталкивающей, омерзительной, невыносимой. Отупляющая работа на соборных лесах была ему отвратительна. Леберехт стремился к тому, чтобы научиться большему, чтобы больше уметь и больше знать, а всему этому в родном городе были положены пределы. Кроме того, у него не было ни одного друга, с кем бы он мог поговорить и спросить совета. Даже Карвакки, которому он до сих пор доверял безоговорочно, уже не казался ему человеком, заслуживающим доверия. Он, конечно, мог понять мастера: в конце концов, каждому мужчине хотелось бы обладать такой красивой девушкой, как Фридерика. Но неужели Карвакки никогда не смотрелся в зеркало, откуда на него взирало лицо стареющего повесы? А Фридерика, напротив, была еще почти ребенком. Как он только мог?!

Долгими осенними вечерами, которые после Дня церкви[20]20
  В Баварии – церковный праздник. Празднуется в третье воскресенье октября.


[Закрыть] стали казаться бесконечными, Леберехт возвращался в шумный трактир на Отмели, в свою комнатку под крышей, и штудировал книги, оставленные ему отцом. Он изучал латынь по трудам Цицерона, Цезаря и Овидия, арифметику – по некоему фолианту сорокалетней давности под названием «Линейные вычисления», вышедшему из-под пера Адама Ризе[21]21
  Адам Ризе – мастер арифметики (27.03.1492 Штаффельштайн – 30.03.1559, Аннаберг).
  Во многих источниках упоминается по фамилии Ries (Рис). Выражением «рассчитано по методу Адама Риса» математики часто пользуются и сегодня, чтобы подчеркнуть правильность арифметических результатов. Адам Рис по праву именуется «отцом современного расчета», поскольку его исследования и труды позволили заменить громоздкие латинские цифры арабскими.


[Закрыть] из Штаффельштайна, а астрономию – по сочинению «Commentariolus», в котором член соборного капитула Николай Коперник делал странные заявления (например, он утверждал, что не Солнце вращается вокруг Земли, как это видно ежедневно на небе, но Земля вокруг Солнца, и что она ни в коем случае не является центром мироздания, как можно прочитать в Библии, а такое же небесное тело, как и многие другие).

Мысли, подобные этой, вполне годились для того, чтобы на ближайшее время лишить Леберехта сна, точно так же, как и тайные исследования бесстыдной плоти его приемной матери Марты, которым он по-прежнему предавался всякий раз, когда появлялась возможность. О Фридерике, внезапно уплывшей на своей барже, он почти не думал. Так постепенно зарубцовывались раны, которые нанесла ему судьба. Но в следующем году, в один из вечеров на Сретение, в доме Шлюсселя произошла шумная ссора, неожиданным образом изменившая жизнь Леберехта.

Людовика, та самая распутная дама, у которой трактирщик с Отмели искал развлечений, осмелилась похваляться перед завсегдатаями трактира дорогим платьем и украшениями, подаренными ей любовником за услуги. Марта, зная об этих отношениях, – а они в известном смысле были ей безразличны, пока оставались в тайне, – указала даме на дверь. Людовика не подчинилась; напротив, она позвала на помощь старого Шлюсселя и попросила его сказать веское слово своей супруге. Из-за этого дело дошло до прямого столкновения, в котором приняли участие все, кто был в доме.

Когда появился Леберехт, Якоб Генрих Шлюссель стоял посреди затемненного помещения трактира между Мартой и Людовикой.

Марта обзывала Людовику «шлюхой» и требовала, чтобы она немедленно покинула дом. Людовика же, со своей стороны, обвиняла Марту в ханжестве, лицемерии и неспособности выполнять свои супружеские обязанности.

Это настолько разозлило Марту, что она вскочила и, растопырив пальцы, в ярости бросилась к Людовике. При этом она неистово кричала, брызжа слюной. Леберехт был ошеломлен, ибо никогда еще не видел свою приемную мать в таком ожесточении.

– Адское отродье! Чертова девка! Мерзкая ведьма, уж я-то тебе зенки повыцарапаю, тогда не сможешь больше строить глазки этим глупым мужикам!

Старый Шлюссель встал между ними, распростерши руки, чтобы удержать Марту от действий. Людовика же воспользовалась этим и, выглядывая из-за спины любовника, начала выкрикивать непотребные слова:

– А что касается дьявола, которому я подставляю свою мягкую шерстку, то мужчины пока за это платят, а уж твой, трактирщица, платит больше всех! – При этом она подняла юбки выше обтянутых чулками икр и заявила: – Все это на твои деньги, Марта, все эти подарки – в благодарность!

И поскольку старый Шлюссель не принимал никаких мер к тому, чтобы заставить шлюху замолчать или выставить ее из дома, Марта выступила против собственного мужа.

– Ты, жалкий трус! – воскликнула она. – Неужели тебе не хватает мужества прогнать из дома эту девку? Неужели эта сука тебе дороже, чем мать твоего единственного сына?

– Единственного сына?! – с издевкой произнесла Людовика. – Да Якоб даже не может с уверенностью сказать, а он ли вообще отец Кристофа!

Марта осеклась и тихо спросила:

– Генрих, ты слышал, что сказала эта шлюха? Муж, что ты должен на это ответить? – Ее слова звучали как ультиматум.

Якоб Генрих Шлюссель помотал головой и с измученным выражением лица, словно ему опять сильно досаждала подагра, пробормотал нечто неразборчивое. Затем он снова попытался урезонить противниц. Толстый Кристоф, наблюдавший за стычкой из угла у печи, незаметно просочился в заднюю дверь.

Казалось, ссора улеглась, но тут Людовика вновь встрепенулась.

– Ты думаешь, что Якоб по своей доброте прикупил тебе чужих детей? – ухмыльнувшись, спросила она. – Поверь, это заблуждение. Он принял сирот Адама Хаманна не из благочестивых убеждений, а из чистой выгоды.

– Что?! – в волнении воскликнула Марта и обратилась к своему мужу: – Что это значит?

Леберехт, которого теперь уже напрямую касалась эта свара, чувствовал себя так, словно в него ударила молния. В его голове металась тысяча мыслей, но ни одна из них и близко не могла быть объяснением. Конечно, не только ему, но и всему городу казалось странным, что трактирщик с Отмели, от которого можно было ожидать всего, кроме бескорыстных намерений, предложил себя в приемные отцы и стал опекуном сирот.

Леберехту не хотелось, чтобы намеки Людовики повисли в воздухе. Он подошел к нахалке и твердо произнес:

– Ты не ответила на вопрос хозяйки. Что ты имела в виду, говоря, что господин Шлюссель взял на себя опекунство ради выгоды?

Тут уж трактирщик, которого не так-то просто было вывести из равновесия, разозлился. Он одарил девку презрительным взглядом и резким движением головы дал ей знак покинуть трактир. Людовика подчинилась и, словно побитая собака, поплелась к выходу. Но прежде, чем громко хлопнуть дверью, она, яростно вращая горящими глазами, бросила Шлюсселю:

– Тряпка!

Понимая, что вопрос Леберехта остался без ответа, Шлюссель решил объясниться. Таким образом, этим вечером на Сретение изумленный приемный сын узнал от своего опекуна, что после смерти его матери Августы, прямой наследницы Веринхера Шпильхана, ее двоюродного деда, он унаследовал дом № 9, принадлежавший лавочнику и находившийся на Отмели, по соседству с домом трактирщика.

Марта, гнев которой уже улегся, вновь вскипела:

– Значит, ты принял питомцев только из корысти? А я-то думала, что ты поступил из искренней веры, чтобы обрести вечное спасение. Но, признаю, я ошиблась.

– Молчи, женщина! – прикрикнул Шлюссель на жену. И, обращаясь к Леберехту, объяснил: – Можешь поверить мне, сын мой, я бы все рассказал тебе в день твоего совершеннолетия, ждать уже недолго.

Леберехт кивнул. Через пять месяцев ему исполнится восемнадцать лет и он станет господином самому себе, владельцем респектабельного дома на Отмели, который, правда, уже был перестроен старым Шлюсселем в постоялый двор.

– Деньги за него ты получишь, как только станешь совершеннолетним, – добавил Шлюссель, который, казалось, пытался отгадать мысли Леберехта.

Марта горько рассмеялась:

– А цену установишь ты сам.

– Да, – ответил Шлюссель, не испытывая ни малейших угрызений совести. – Семь сотен золотых гульденов – это приличная цена.

– А если Леберехт не захочет продать дом?

Шлюссель заколебался.

– А почему бы ему не продать этот дом? Или мальчик намерен открыть мелочную торговлю?

Леберехт, который все еще не мог полностью оценить важность происходящего, покачал головой.

– Вот видишь, женщина! Леберехт – человек искусства, а не мелочный торговец. Однажды он отправится искать свое счастье в дальних землях. Для чего ему такой большой дом? Он получит от меня золото и уедет отсюда в мир, а спустя годы вернется большим человеком и будет благодарен мне, своему опекуну, за мою прозорливость.

Нежданному наследнику поведение Шлюсселя показалось куда менее предосудительным, чем его жене Марте. Та воспользовалась случившимся как поводом для того, чтобы еще больше избегать своего нелюбимого мужа. Их и без того натянутые отношения с этого момента сохранялись лишь благодаря общей крыше над головой. В остальном же каждый действовал согласно собственным интересам. Якоб Генрих занимался своими прибыльными предприятиями, Марта предавалась богоугодным трудам; во всяком случае, такова была видимость.

Но сильнее всего это происшествие повлияло на Кристофа Шлюсселя. То, что его отец делил ложе со шлюхой, а его мать знала об этом, привело в смятение благочестивого юношу. Он заперся в своей комнате на целый день и на всю следующую ночь, а утром улизнул из дому, подавшись к иезуитам. Родителям он дал знать, что собирается посвятить свою жизнь воплощению иезуитского девиза «Omnia ad maiorem Dei gloriam» и отныне будет молиться за них. На следующий день Кристоф принес обет. Он не желал больше видеть ни отца, ни мать.

Леберехт испытывал противоречивые чувства. Разумеется, он понимал, что опекун бессовестно обманул и использовал его. Но, несмотря на это, теперь он чувствовал по отношению к Шлюсселю куда меньше ненависти, чем раньше, ведь тот указал ему цель, которую Леберехт оценил как достойную. Чтобы подтвердить свои планы, Шлюссель пообещал подопечному, что до момента достижения им совершеннолетия будет ежемесячно выделять ему золотой гульден на личные нужды.

Теперь, когда Марта потеряла своего сына, ее отношения с Леберехтом стали еще теснее, чем прежде, и юноша начал грезить о будущем, в котором его самодовольный приемный отец если вообще и играл какую-то роль, то скорее подчиненную. В тиши своей комнаты, которая замечательно подходила для таких мечтаний, он ворочался в кровати, видя перед собой прекрасное, как сияющая золотая дароносица, чрево приемной матери.

Конечно же, Леберехт сознавал греховность своих мыслей, и к началу его ночных рейдов к окошку Марты на лестничной площадке его еще мучили угрызения совести. Между тем, конечно же, все сомнения рассеивались; в своей юной жизни Леберехт встречался и с бóльшими грехами, чем этот, плотский, который, как он всерьез верил, был равнозначен цене спасения на Небесах. Марта не прекратила заниматься самобичеванием, но у Леберехта возникло впечатление, что она уже некоторое время выполняет свой труд еще изощренней, словно желая в особой степени побаловать взор тайного наблюдателя.

Накануне Благовещения, в одну из ясных и достаточно прохладных лунных ночей, которые посылает весна, Леберехт снова пробрался к комнате Марты. Несмотря на греховность церемонии, совершаемой Мартой, он жадным взглядом следил за тем, как красавица раздевалась.

Вопреки обыкновению она так близко подошла к маленькому окошку, что Леберехт невольно отпрянул. Но вид ее грудей, которые теперь он мог разглядеть во всех подробностях, удержал его. Словно околдованный, юноша застыл у окошка, не сводя с женщины глаз.

Как будто находясь в трансе, он увидел, как Марта распахнула дверь и, нагая, вышла ему навстречу. Женщина без колебаний простерла к нему руки и повела за собой в свою комнату. Это происходило в полном молчании и казалось юноше сном. Лишь когда Марта усадила его на свою постель и, начав освобождать от одежды, сказала: «Глупый мальчик, думаешь, я не заметила твоих преследований?», он вернулся к действительности.

«Но это же тяжкий грех! Мы не должны этого делать! Надо прочесть молитву против искушения!» – хотел было возразить Леберехт. Но одно казалось ему столь же глупым, как и другое, а другое – столь же бессмысленным, как и первое. Поэтому он не проронил ни единого слова и дал всему свершиться.

Голова Леберехта горела от возбуждения, а затем появилось ощущение, что он вот-вот потеряет рассудок. Боже мой! Он никогда не думал, что существует что-то еще более сильное, чем его бдения у заветного окошка. Пока Марта возилась с поясом его штанов, ее длинные распущенные волосы упали на его голую грудь, и Леберехту казалось, что он чувствует каждый ее волос в отдельности. А еще ему чудилось, что в его тело вонзились тысячи иголок, но он испытывал блаженство от каждого укола, упиваясь сладостной болью.

Когда Марта стянула с него штаны, член его взмыл вверх, как флагшток. Леберехт, еще никогда не видевший его в таком состоянии, застыдился и хотел прикрыть свой срам ладонями, но Марта упредила юношу. Торжествуя, она заключила его член между двумя ладонями и со смущенной улыбкой сказала:

– Я достаточно часто была в твоем распоряжении, сегодня же ты здесь для меня! – И при этом сжала его. Он чуть не вскрикнул.

И это была его приемная мать Марта? Та самая Марта, которая, опустив глаза, внимала покаянным проповедям соборного священника, делала добро беднякам, бичевала себя за проступки? Та Марта, о которой шла молва, будто она в большей степени святая, чем любая другая женщина города? Леберехт перестал понимать происходящее. Но он и не хотел ничего понимать, покуда длилось это ощущение сладострастия.

– Глупый мальчик, – повторила Марта, лаская его древко и прижимая к себе. – Моя тоска по тебе такая же застарелая, как и твоя по мне. Я заметила твои жадные взгляды, а ты мои – нет, глупый мальчик. Я жажду тебя! Я хочу тебя со всеми потрохами! А ты?

– Да, да, да, – прошептал Леберехт, прилагая усилия, чтобы не закричать. – Я тоже хочу тебя.

Марта, совершив умелый прыжок, села на него подобно всаднице и начала осторожно тереться своим лобком о его выросшую мужественность.

– Почему ты ничего не делаешь? Я недостаточно волную тебя?

Юноша смущенно пробормотал:

– О, Марта, Марта, ты самая волнующая женщина в мире. Ты прекрасна, как Ева в соборе, и желанна, как греческая богиня. Это все возбуждение, пойми же.

– Да ты трепач! – Марта рассмеялась и с улыбкой спросила: – Ты еще ни разу не делал этого с женщиной?

Леберехт помотал головой. Он стеснялся, ведь в восемнадцать лет ему уже давно следовало бы посвятить себя в радости любви с помощью какой-нибудь пожилой проститутки. Но все мрачные мысли исчезли в одно мгновение, когда Марта взяла его руки и прижала к своим большим грудям. Какими теплыми, мягкими и податливыми были они, как они подрагивали в его ладонях!

Пока Леберехт, позабывший обо всех молитвах и в бурном ликовании готовый запеть благостное Te Deum или Alleluja, предавался экстазу от сладчайшего груза, который когда-либо несли его ладони, член его, накаленный до предела, безо всяких усилий прокладывал себе путь, а тело напряглось и выгнулось, словно арка моста.

Марта же испустила счастливый вскрик и, крепко вцепившись в длинные волосы юноши, начала танцевать на его теле. Леберехт уже не видел, что происходит вокруг него, ибо закрыл глаза. Сладострастная дрожь, сотрясавшая его тело, отнимала у него разум. Чувствуя ее губы своими губами, ее язык – своим языком, он не заметил, как дал унести себя мощному урагану. Наверное, именно таким и должно быть вечное блаженство, какое он знал из проповедей!

Когда же юноша вновь пришел в себя, улыбающаяся Марта возвышалась над ним, подобно сфинксу. Ее яростные движения пошли на убыль, как волны, накатывающиеся на берег моря. Леберехт увидел, как по щекам ее бегут слезы. Она заметила его вопросительный взгляд и объяснила:

– Пойми меня правильно. Слишком много времени прошло с тех пор, как я любила мужчину так, как сейчас люблю тебя. У меня такое ощущение, будто все это происходит со мной впервые.

В своей беспомощности Леберехт схватил руку Марты и покрыл ее поцелуями.

– Боже мой, – запинаясь, пробормотал он, – что это было?

Тут уж Марта рассмеялась.

– Что это было? Ты спрашиваешь всерьез? Два любящих человека подарили друг другу свою любовь. Понимаешь? Я люблю тебя!

Леберехт прикрыл ладонью ее рот.

– Не так громко! Ты забываешься! – Никогда прежде он не слышал из уст женщины этих слов: «Я люблю тебя». И только теперь, в это мгновение, он осознал, что произошло. Он не осмеливался думать о том, что будет завтра, а о дальнейшем тем более.

– Это грешная любовь, – произнес он чуть слышно, – это против естества и накличет инквизитора.

– Ты не любишь меня? – вспыхнула Марта.

– Что ты! – возразил Леберехт. – Я люблю тебя больше, чем Мадонну. Но это против природы! Бог никогда не простит нас. – Едва он договорил, как до него дошла абсурдность ситуации: Марта, такая набожная, казалось, не испытывала никаких сомнений по поводу своей греховности, в то время как он, вольнодумец, мучится от угрызений совести и терзается опасениями, словно кающийся грешник.

Марта прильнула к Леберехту и теперь смотрела прямо ему в лицо.

– Может ли Бог запрещать любовь двух людей? – спросила она, и глаза ее ярко сверкнули, как драгоценные камни.

Леберехт молча обхватил Марту обеими руками, и она добавила:

– Впрочем, у любви собственные законы. Я не могу сказать, что не люблю тебя, если на самом деле я тебя люблю. Ты можешь отречься от отца, матери и от своего лучшего друга, но невозможно отречься от любви. Значит, ты отрекаешься?

– О нет! – смеясь, воскликнул Леберехт. Ему приходилось следить за собой, чтобы от содроганий его тела Марта не упала с него.

– Если любовь – это счастье и удовлетворение, то сегодня, в день Богоявления, я встретил любовь.

Они посмеялись над своими патетическими словами, а потом просто лежали и молчали, каждый – с ощущением счастья от близости другого, пока громкий шорох в доме не вспугнул их.

– Если хозяин застигнет нас, он убьет обоих! – прошептал Леберехт.

– Не бойся! Уже пятнадцать лет прошло с тех пор, как Генрих в последний раз входил в эту комнату. С чего бы ему делать это именно сегодня?

Леберехт кивнул, хотя не сразу понял, что хотела сказать Марта. Но потом он начал считать и обнаружил, что Марте – при условии, что Кристоф находится в том же возрасте, что и он, – должно быть тридцать четыре года.

«Слава Господу, – подумал Леберехт, – она уже зрелая женщина, но тело у нее, как у молодой, и я люблю ее, я желаю ее, и я не променял бы ее на вечную жизнь в раю». Да, ему самому еще не было и восемнадцати, но что значило это различие, когда они лежали в объятиях друг друга?

– Думаешь о моем возрасте?

Леберехт ужаснулся. Марта, похоже, прочитала его самые сокровенные мысли.

– Не знаю, о чем ты говоришь, – поспешно ответил он. – Я думаю, что это вообще не играет роли. Ты ведь тоже могла бы назвать меня молокососом, который недостоин твоей любви. Кроме того, ты умеешь так ублажить молодого человека, что ему отказывают и слух, и зрение и он желал бы, чтобы женщина в его постели была бы на пару лет старше и поспокойнее.

– Значит, я оказалась слишком буйной для тебя?

– Ах, Марта. Я хотел бы, чтобы между нами так было всегда.

Он еще говорил, когда Марта затушила пальцами маленькую масляную лампу, лившую теплый свет с табурета, стоявшего рядом с кроватью.

– Тихо!

Теперь и Леберехт услышал шаги на лестничной площадке. Сквозь окна проникал лунный свет, и поэтому он смог без приключений на цыпочках прокрасться к двери и прислушаться. Он не осмеливался дышать, поскольку с другой стороны двери явственно слышалось дыхание неизвестного. Бесконечно тянулись минуты, но ничего не происходило. Затем шаги удалились по лестнице на верхний этаж.

Когда после ночи любви Леберехт ранним утром проскользнул в свою комнатку, уже ворковали голуби и щебетали на кровлях воробьи. Ночь с Мартой, его приемной матерью, разожгла в нем огонь. Его поступь была легкой, как будто он шел по облакам, а душа радостно пела. Мысль о том, что он обладает такой женщиной, как Марта, вызывала у Леберехта головокружение, и походка его напоминала пошатывание блаженствующего фавна. Прошлое казалось далеким, ужасные переживания словно стерлись из памяти. Леберехт никогда бы не поверил, что ужасные сцены инквизиции, которые ежедневно, как наяву, вставали у него перед глазами, и мрачные мысли, связанные с поисками Софи, которые мучили его подобно нестерпимой боли, могли так быстро забыться.

Несмотря на избыток чувств, Леберехт все же заметил, что зловещий посетитель, навестивший его каморку прошлой ночью, перерыл все вещи. Но поскольку ничего из его скудных пожитков не пропало и даже монеты в сундуке остались лежать нетронутыми, Леберехт больше не придавал значения этому происшествию и обратился к более приятным мыслям.